Текст книги "Есть во мне солнце"

– У нас немного не хватает кавалеров, но мы обещаем своим дамам, что танцевать сегодня будут все, да, Вова? – послышался голос дяди Капы, – Начнем с танго.

Он нажал на кнопку радиолы и, поклонившись, протянул руку жене. Та с улыбкой положила свою маленькую руку на его ладонь, и танец начался. Ах, они танцевали, как настоящие танцоры. У меня сердце заколотилось. Я мечтала научиться танцевать танго. В его музыке и движениях мне виделась непостижимая красота и тайна любви. К тому времени я уже была один раз влюблена. Мучительно, грустно и безнадежно. Объект моей любви был трагически недостижим. Нас разделяла пропасть времени. Это был поэт М.Ю. Лермонтов и герой его бессмертного романа Печорин. Два человека – некогда реально существовавший великий русский поэт и плод его гениального воображения – слились для меня в единый образ прекрасного непонятого людьми страдальца. Это потом, повзрослев, я догадалась, что не приведи господь встретить такого героя на своем пути. Ах, лучше бы не взрослеть, не обретать ясный четкий взгляд на мир и людей, не страдать, получая жизненный опыт… Лучше чувствовать и летать по волнам своих прекрасных чувств, не анализируя, ничего не ожидая, не отрицая… У меня была книжка «Герой нашего времени» в мягкой обложке, на которой изображен был прекрасный белокурый и кареглазый офицер в форме царских времен на фоне Кавказских хребтов. Я подолгу рассматривала портрет своего возлюбленного, наполняя свое сердце высоким чувством любви. И вот сейчас, при звуках танго, я испытала то же всепоглощающее чувство, какое посещало меня при чтении стихов Лермонтова и созерцании его портретов.

– Вова, бал открыт! Приглашай даму! – велела, продолжая танцевать, Вовина мама, и Вова безропотно подошел к графине Потоцкой, церемонно поклонился и предложил ей свою руку.

Эта пара держалась с достоинством, хотя и не особенно ловко двигалась в ритме танго.

Музыка умолкла. Капитон Владимирович поцеловал руку жены и подвел ее к креслу. Вова поцеловал руку бабушке и галантно усадил ее рядом с мамой. Тем временем послышались знакомые звуки. О, как я любила их!

– Вова, приглашай даму на танец! – подсказала мама.

Вова поклонился Ташке, протянув ей руку. А передо мной склонился Вовин папа.

– Вы танцуете? – вежливо, как подобает настоящему кавалеру, спросил он.

– Да! – кивнула я.

Вальс был единственным танцем, который я умела танцевать, благодаря ненавистным урокам ритмики в школе. Год назад заботливые родители решили, что их детям для полного счастья не хватает занятий бальными танцами. Никто из нас не рвался на балы, поэтому весть о новом предмете встретили без энтузиазма. Но кто ж нас спрашивал?! Учила нас танцам очень худая, очень немолодая и довольно злая дама, когда-то бывшая балериной. Она виртуозно владела искусством унижать и отбивать малейшее желание научиться танцевать. Чего только ни пришлось узнать о себе во время уроков ритмики. Каждый из нас был и слоном, и тумбой, и колодой, и болваном безмозглым… Как тут затанцуешь. Учила она нас каким-то вымершим танцам с диковинными названиями: падеспань, падеграс… Потом пошел полонез… Ничего из этого нигде не танцевали. Мы заныли, взмолились, чтобы отменили нам эту злосчастную ритмику (занятия эти были дополнительными, платили за них родители). В итоге родителей удалось склонить к пониманию наших чаяний. Но последнее, чему научила нас ритмичка, был вальс. И так она нас терзала, так дрессировала, что в итоге мы, как ученые хищники, освоили все необходимые движения, хотя танцевать вальс не стремились никогда. Но вот же – пригодилось!

Мы чинно вышли на середину комнаты и поплыли под звуки вальса. Партнер у меня был великолепный, я не чувствовала страха и неловкости. Да и звуки любимой музыки вдохновляли безмерно.

– Ты знаешь, что это за музыка, Ангел? – спросил меня дядя Капа.

– Конечно. Это Штраус. «Голубой Дунай».

– А точнее «На прекрасном голубом Дунае» – «An der schoenen blauen Donau». Этот вальс считается неофициальным гимном Австрии. Можешь повторить?

– «На прекрасном голубом Дунае», – повторила я, стараясь не сбиться с ритма.

– Не хитри. Повтори по-немецки: «An der schönen blauen Donau».

Я повторила. Дядя Капа похвалил меня и, словно выполнив свою просветительскую функцию, больше ни о чем говорить со мной не стал, с улыбкой отдаваясь танцу. Он даже принялся подпевать:

 
Donau so blau
durch Tal und Au
wogst ruhig du hin
dich grüßt unser Wien.
 
 
Dein silbernes Band
knüpft Land an Land
und fröhliche Herzen schlagen
an deinem schönen Strand…
 

Я никогда не думала, что у этого вальса есть слова, что его можно петь. Вальс со словами обрел новые краски. Счастье и красота жизни захлестнули меня – я еще не знала, что такие моменты неожиданного и полного счастья случаются с человеком лишь несколько раз в жизни. Не знала, но запомнила этот танец на всю оставшуюся жизнь. Я в паре с сильным и надежным человеком, ведущим меня в танце под звуки редкой красоты.

Танец закончился, Вовин папа поцеловал мою пионерскую руку с цыпками и заусеницами и повел к дивану. Впервые в жизни мне поцеловали руку! Боже мой! Каким прекрасным все может быть! И сколько обещаний было в этом вальсе, в этом галантном поцелуе руки, в этих немецких непонятных еще словах радостного Венского гимна…

Наш маленький бал длился недолго, но запомнился мне на всю жизнь. Это был первый и последний в моей жизни раз, когда я танцевала настоящий вальс.

Далекое прошлое. О нем не надо много говорить. Оно оживает при звуках вальса. И перед глазами возникает картина в духе Лактионова или, почему бы и нет, Гарольда Андерсона: просторная комната с дорогой и надежной мебелью, в центре которой вдохновенно кружится в вальсе красивый статный человек с девочкой в праздничной школьной форме с новеньким пионерским галстуком вокруг кружевного воротничка. Девочка подняла голову к улыбающемуся лицу ее партнера, она встала на цыпочки, стараясь не сбиться с ритма, попасть в такт. А вокруг любуются ими два счастливых пионера, мальчик и девочка, круглолицые, благополучные, сияющие. И достойная пожилая дама, одетая с иголочки, с крупной старинной брошью у воротничка блузки, и тоненькая миловидная женщина с умными глазами в совершенно неприметном сером повседневном костюмчике. Это счастливая картинка мирной жизни. Пристальное разглядывание ее может подарить ощущение вековой стабильности и довольства. И кому какое дело, что это счастье длилось всего несколько минут одного доброго весеннего дня. В памяти этот миг живет десятилетиями. Не так, стало быть, и короток…

А если вглядеться в то счастливое время попристальнее, можно разглядеть, что мир вокруг нас был подвержен постоянному разрушению.

Мы ведь жили на обломках другого, недавно разрушенного мира. А некоторые обломки еще и обладали живыми горячими душами.

У тети имелось много разных замечательных друзей. Одну яркую личность звали Галя. Подруга это была колоритнейшая, благодаря ей я узнала много нового. Она по натуре была открывателем далеких горизонтов.

Познакомились они и подружились почти сразу, как моя Танечка оказалась в Москве. Галя, старше на пару лет, была коренной москвичкой. Как именно завязалась их дружба, я не знаю. На моей памяти дружили они всегда.

Галя родилась в Замоскворечье, в богатой купеческой семье, в собственном двухэтажном доме, построенном по последнему слову тогдашних требований. В доме имелись две ванные комнаты и ватерклозеты. Нижний этаж – кипичный, с высоким, под четыре метра потолком, с большим залом для гостей, с роялем. Под нижним этажом находился подвал, вернее, как потом назвали помещения такого рода, полуподвал: там имелись окна, батареи отопления, электричество и – опять же – сантехнические удобства. Там отец семейства занимался делами и хранил товар. А вот второй этаж был деревянный, с низеньким потолочком, маленькими узкими комнатками – для прислуги, приживалок и другого не очень важного люда.

Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию – на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле – училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.

Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.

Гале было десять лет, когда пришли чужие и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то – Галя говорила:

– Тараканы из нор повыползали и зажили в нашем доме.

Тараканы – не тараканы, но урон от них был явно не тараканий. Они вмиг ухитрились распотрошить богатый, построенный на века дом, превратив его во вшивую конуру. Зажили везде: и в полуподвале, перегородив его фанерками, и в зале, который тоже разделили на конуры-пеналы, и в хозяйской спальне.

Галю с папой и мамой на улицу не выгнали. Оставили им две комнатушки под крышей. Папа умер после этого через пару месяцев. И Галя за него радовалась. Потому что потом могли арестовать, посадить, мучить, казнить. А так – умер по-христиански. Даже батюшка пришел, причастил, пособоровал.

Вот остались они с мамой одни. И очень бедствовали. Мечту о музыке осуществить возможности не было никакой. В 14 лет Галя поступила учиться в медицинское училище на акушерку. Мама посоветовала, сказала, что люди всегда рождаются, поэтому акушерки при любой власти будут нужны.

Когда в 17 лет она впервые присутствовала при родах, решилась ее судьба. Она испытала такой ужас и отвращение от процесса появления на свет человека, что поняла: никогда и ни за что рожать она не станет. Мало того: несколько обязательных присутственных дней в роддоме, которые полагались на студенческой практике позволили сделать вывод о том, что этой профессией заниматься она не сможет. Диплом Галя получила и тут же прошла специализацию по физиотерапии. У нее открылся особый дар массажистки: она умела руками снимать боль. Я тому свидетель, потому что Галя помогала моей тете, страдавшей полиартритом на протяжении многих лет. Помогала по дружбе. О том, чтобы брать деньги у подруги и речи быть не могло. Потом, когда у другой моей тети Ани обнаружился тромбофлебит, Галя приезжала чуть ли не каждый вечер с пиявками (они очень облегчали страдания), ставила их, убирала.

Она была настоящим другом, с щедрой и доброй душой.

Работала Галя в какой-то закрытой клинике, получала сущие гроши, подрабатывала частными массажами. Был у нее до войны муж, которого арестовали и расстреляли в конце тридцатых. Больше замуж она не выходила, хотя предлагали не раз. Она отличалась бросающейся в глаза красотой: высокая, стройная, узкое лицо, руки, тонкий нос с горбинкой, ярко-голубые глаза, нежная кожа… Не для такой новой жизни была рождена…

Танюся возила меня в гости к своей подруге Гале в Замоскворечье. Я видела ее маму, казавшуюся мне дряхлой древней старушкой. Галина мама ступала тихо-тихо и говорила почти неслышно, только голубые глаза, точно такие, как у дочки, сияли иногда, если она их поднимала, взглядывая на собеседника.

Мы поднимались к ним с черного хода, по ветхой качающейся деревянной лестнице. У дома имелся свой запах, особенный. Я его называла "старинный". Так пахло в Третьяковской галерее, куда меня часто водила Танюся. Купец Третьяков завещал свой дом и галерею с уникальным собранием картин своему родному городу Москве.

Я, приходя в Третьяковку, все время вспоминала судьбу Галиного папы, их дома и очень радовалась за Третьякова, что он умер за 20 лет до всех ужасов, которым предстояло свершиться. (Как это сочеталось в моей душе – не пойму. Я была верным октябренком, потом юным пионером, всегда готовым… А вот за Третьякова тем не менее радовалась. И Галиной семье сострадала.)

Галина нежная, утонченная внешность была совершенно обманчивой. За этим обликом цветущей полупрозрачной лилии скрывалась душа настоящей воительницы, бескомпромиссной и бесстрашной. Она порой пугала собственных подруг своими высказываниями. Меня же ее дерзость приводила в восторг.

Особенно не уважала Галя Хрущева. Собственно, именно благодаря Галиным характеристикам этого руководителя Страны Советов, я и познала азы живого, лихого, скоморошьего моего языка, на котором уж если обозначат кого прозвищем, прилипнет – не смоется.

"Выражается крепко русский народ…" Это еще Гоголь отметил.

Галя доказывала правоту великого писателя на каждом шагу, особенно если речь заходила о Хрущеве. Галя имела твердое убеждение, что он появился на белый свет с одной целью: служить сатане и сгубить Россию.

Я слушала изо всех сил! Как-то даже вступила в разговор, что мне строго запрещалось по малолетству. Она когда завела про сатану, я тихо сказал:

– Бога нет, и сатаны нет. (просто по-Булгаковски получилось, но кто ж тогда знал).

Галя это услышала своим чутким музыкальным ухом и отреагировала:

– И Бог есть, и сатана. Не волнуйся. Вот смотри:…

Она схватила какую-то центральную газету (то ли "Правду", то ли "Известия"), на первой же странице которой красовались портреты наших руководителей.

– Смотри, – велела Галя, – Есть тут хоть одно красивое, человеческое лицо?

Вопрос прозвучал серьезный: не в бровь, а в глаз! Я сама все смотрела на эти портреты и искала хоть одного красивенького. Ну такого, чтоб понравился, чтоб влюбиться можно было, если б был молодой… Красивеньких не обнаруживалось совсем. Одни уроды.

– Ну что? – пытливо посмотрела на меня Танюсина подруга, – Нашла красивого?

– Нет красивых! – подтвердила я, не понимая, причем тут нечистая сила.

– Запомни на всю жизнь: там, где нет красоты, там дьявол орудует. Настоящая красота от Бога. Уродство и фальшивая красота – от сатаны.

– Галь, она еще ничего не понимает, – миролюбиво вступилась моя Танечка, – Давай потом, когда подрастет.

– Все понимает, – отрезала Галя, – Ты, Танька, отстань. Она должна знать, где живет.

Моя Танечка почему-то никогда не сердилась на свою Галю, даже если та грубила. "Она – человек с золотой душой", – так объясняла мне тётя насчет своей подруги.

– Смотри, – тыкнула Галя своим прекрасным длинным перстом прямо в портрет Хрущева (надо сказать, что она его называла исключительно Хрущ, поясняя при этом, что это такой жук-древоточец), – Смотри: Хрущ. У него же даже не лицо, а ж-па!

Никто и никогда у нас дома не говорил таких ужасов! Я думала – сейчас просто гром раздастся, потолок рухнет!

Нет! Танечка полуотвернулась, и я поняла: она смеется украдкой. Вот какие дела!

Не лицо, а жопа!

Естественно, такое выражение намертво впивается в детский мозг… Но об этом чуть позже.

Причины своей ненависти к "жучку древоточцу" Галя не скрывала. Она говорила так:

– Украину в крови утопил? Утопил! Самым распоследним холуем у Сталина был? Был! А когда холуй до власти дорывается, он только и умеет одно: рушить!

Про Галины разговоры я вспомнила много позже, читая знаменитые Мандельштамовские строки стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…»:

 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит,
Он один лишь бабачит и тычет…
 

… Да, нам в тот период достался вождь из тех, тонкошеих, трепетавших от благоговения и страха при тиране. Он дождался своего часа и взялся править. И пошло-поехало – весь мир не переставал удивляться…

Безусловно, хулиганская Галина фраза, поразившая мое воображение, оказала свое тлетворное вляние на некоторые стороны моей тогдашней жизни. А именно: я, к удивлению старших, полюбила смотреть телевизор.

Телевизор появился у нас, когда мы переехали на новую квартиру. До этого я ходила смотреть некоторые детские передачи в гости к своей подружке Оле Боковой. У них был телевизор марки КВН, такой громоздкий аппарат с крохотным экранчиком, перед которым устанавливалась стеклянная линза с водой, увеличивающая изображение. Даже странно сейчас, что вокруг этого примитивного экрана собирались хозяева квартиры, их соседи (пускали всех – просмотр передач считался святым делом), рассаживались вокруг и сосредоточенно смотрели, боясь пропустить хоть слово.

Наш телевизор назывался "Старт-3". Экран его не требовал дополнительного увеличения. Прогресс шагнул далеко. К телевизору у нас не особенно пристрастились. Смотрели лишь иногда, музыкальные передачи, концерты, в основном. Бывало, художественные фильмы. Мне разрешалось смотреть только детское. То есть – самое неинтересное. Впрочем, особо я не горевала. Было и еще кое-что, что мне смотреть не запрещалось, тем более показывали ЭТО днем. Это были речи Хрущева, которые он произносил на съездах и пленумах. Я садилась перед телевизором и вдумчиво вглядывалась в экран.

– Что тебе там интересно? – спрашивали тети, – Что ты понимаешь?

… Я смотрела на эти выступления с позиции Галиного определения лица нашего главного начальника. Внутри меня разливался счастливый детский смех. Как же она права! Как права!

Вот лидер страны говорит по-русски так, что ученику начальных классов сделали бы замечание.

– ОппортунизЬм, сицилизЬм, коммунизЬм…

И зал взрывается аплодисментами. И я для себя понимаю, почему ему можно, когда нам нельзя.

Потому что "не лицо, а…."

Лицу – нельзя, а ж… говорящая – это чудо света! Ей – можно!

Вот почему я смотрю и не могу наглядеться. Для меня это аттракцион.

Много чудес творит рабушевавшийся тонкошеий вождь. Ох, много.

Что помню лично я, как непосредственный пожинатель плодов его деятельности:

– чудеса его внешней политики – он ухитрился рассориться со всеми, с кем мог, даже с очень близкими в идейном плане союзниками, он кричал американским дипломатам на приеме в Кремле "Мы вас закопаем!" (это еще в 1956-м), а на сессии Генеральной ассамблеи ООН даже стучал туфлей и обещал показать американцам кузькину мать; над миром опять нависла угроза войны, на этот раз ядерной. Карибский кризис приблизил эту угрозу настолько, что дома всерьез обсуждали какие-то действия в случае, если бомбу на нас сбросят (от реальных попыток спастись до анекдота: "Что делать, если неподалеку сбросили атомную бомбу? – Завернуться в белую простыню и ползти на кладбище".

… Потом я прочитала много западной литературы о том, как мирные жители панически боялись атомной угрозы с нашей стороны, как строили бункеры и прочее. Мы, естественно, боялись того же со стороны империалистов. У меня развился устойчивый страх-реакция на звук летящего самолета. Когда я была дома одна, я залезала под стол. Детская наивность и глупость? Да, ясное дело. Какой стол спасет от бомбы?

– Хрущев был настроен против религии совершенно оголтело. При нем были уничтожены чудом сохранившиеся прежде храмы.

– Он боялся и ненавидел настоящих фронтовиков-полководцев. Во время его правления прошло огромное сокращение армии, причем уволены в запас были именно боевые кадровые офицеры: цвет командования. А его поведение по отношению к Маршалу Жукову – это верх низости.

И самый апофеоз – это Хрущев и кукуруза.

Наш лидер все мечтал догнать и перегнать Америку. И почему-то решил, что самый верный путь в этом отношении (помимо ракет) – это выращивание кукурузы. Вот он и приказал, чтобы по всему нашему необозримому советскому пространству отныне прекратили сеять рожь, пшеницу, овес, гречку, а занялись бы Королевой полей (так отныне величали кукурузу). Перечить Никите не смел никто. Это даже представить себе трудно – он же начинал вести себя буйно: орал, тряс кулаками с пеной у рта…

В общем кукурузу, растение теплолюбивое, южное, стали сажать даже на Чукотке, в Якутии, за Полярным кругом. Дико это сейчас вспоминать. Абсурд же полный. Однако это именно так и было!

Еще придумали так называемую черезполосицу. Сеяли полосу пшеницы, полосу кукурузы, опять пшеницы, опять кукуруза… Смысл? Его не постигал никто. Но так велено! У нас принято слушаться начальников.

Пропаганда кукурузы приняла очертания параноидального бреда. Повсюду продавались пластмассовые игрушечки: куколка в виде початка с ручками, ножками, глазками. У меня таких было несколько: дарили ребенку, идя в гости – подарок стоил копейки (не больше 20-ти) и продавался повсюду, даже в газетных и табачных киосках.

Номера художественной самодеятельности: танец кукурузных початков или песни про кукурузу исполнялись в обязательном порядке в школах, заводских клубах, вузах. Плакаты, картинки… От слова кукуруза уже начинало тошнить.

Вот-вот мы должны были перегнать Америку. По количеству упоминаний кукурузы в печати мы к тому времени давно перегнали весь мир.

Результат не заставил себя ждать.

Большая часть посевов кукурузы погибла! И кстати, почему-то там, где она обычно росла вполне неплохо, в период одержимости кукурузой, урожайность ее снизилась вполовину.

Значит, смотрим: кукуруза подвела. А другого ничего толком не посеяли из уважения к начальнику страны. Что делать?

Вот и мы, население, от мала до велика, думали – что делать? Потому как из магазинов исчез хлеб. Все удивлялись: войны нет, работаем от зари до зари, указания партии и правительства выполняем, профсоюзные взносы платим… Нет хлеба! Ну, что ты будешь делать? Вот ведь вражья сила!

А что мы так уперлись в этот хлеб? Надо было, как Мария-Антуанетта когда-то в ответ на то, что у народа нет хлеба, сказать: "Так пусть едят булочки!"

А и булочек не было!

Вот как закрутилось!

И муки не было!

И тортов, кстати, тоже не было.

А к хлебу мы как-то душой прикипели. Ну – многие наши завтраки и ужины строились на хлебе. Не было особенно денег на деликатесы. Хлеб – один из важнейших продуктов питания был. И никто не жаловался. Нас учили: "Хлеб – всему голова". Ну и каково же это – остаться ни с того, ни с сего без головы?

Народ стал говорить нехорошие слова. Уже не одна наша Галя, а весь народ говорил: "Идиот Никита". И много другого обидного и едкого.

С хлебом дело обстояло так. (Я буду писать о Москве, так как не знаю, что происходило в других городах). У нас карточки вводить не стали. Это, конечно, возмутило бы народ. Все прекрасно помнили войну, лишения, голод. Но там – дело ясное. Там во всем был виноват подлый враг. А тут – с какой стати?

Так и до коммунизма не доживешь. Так что карточек не было. Из опасений, как бы чего не вышло. И хлеб в магазины привозили по-хитрому. Днем! Когда все на работе. Значит – что? За хлебом плелись старики и бежали дети! Вот! Я стала хлебодобытчицей. Это просто. Тебе оставляют деньги на хлеб. Приходишь из школы, хватаешь деньги, авоську и бежишь в булочную. Там очередь. Хлеба ждут. Но там не скучно – подружки, одноклассницы. Есть, о чем поговорить. Еще мы вместе задачки решали. В черновик запишешь, пока стоишь, домой пришла – переписала, уроки готовы. Ничего! Нет худа без добра.

В одни руки давали батон белого и буханку черного. Много это или мало? В условиях обычной продажи хлеба – это нормально. В условиях дефицита и сопутствующей легкой паники – мало. У нас, например, тетя Аня жутко боялась голода Она, например, взялась сухари сушить на нервной почве. Сушила сухари и укладывала их в чистую ситцевую наволочку. Так они хорошо хранились, не плесневели.

Ну вот – ради сухарей мне приходилось отстаивать очередь еще раз. Это такой театр. Сразу дать сколько хочешь нельзя. А вот постоишь в ритуальной очереди – получишь еще раз батон белого и буханку черного.

Так что хлеб у нас был. И даже сухари. На случай – если что…

Что касается булочек… Они временно отсутствовали.

В школе даже какое-то время в буфете продавали вареные кукурузные початки. 3 копейки штука. И я лично была счастлива! Это очень вкусно! А булки – ну их…

Тортики. Какие у нас делали вкусные бисквитные тортики! Мммм! Нигде таких больше нет. Пропитку делать такую, как наша, нигде не умеют. А у нас умели. И тортики были в продаже (до кукурузы) всегда. Их не каждый день покупали, а только с получки или на праздник. Вот гуляем мы во дворе, а с балкона доносится крик:

– Лена! Иди домой! Чай пить! С тортом!!!

И Лена срывается, второй раз звать не надо.

Но кукуруза вытеснила и тортики. Их больше на прилавках не было.

Еще помню отчетливо такой момент.

Перед величайшим праздником СССР – Днем 7 ноября – к нам пришли из ЖЭКа. Проверили по спискам количество жильцов, после чего дали бумажки с печатями, по которым в ЖЭКе (не в магазине – заметьте) можно было к празднику купить муку! По килограмму на человека. А у нас дома была заведена привычка порочная – каждое воскресенье печь пироги или печенье. Это очень вкусно и очень дешево. Так что у нас мука пользовалась спросом. А тут – такая радость! Дали муку! И еще манку дали. Так тетя Аня пекла (из экономии) пироги, смешивая муку с манкой. Чтоб муки на подольше хватило.

И повторю вопрос: почему? Как это мы дошли до жизни такой, что без войны и засухи устроили себе сами отсутствие хлеба?

И вот именно в 1962 году наша страна (благодаря мудрому руководству) стала закупать продовольствие (в частности, зерно) за границей!

То есть – перегнали!

Опять же – это еще не все! Наверное, чтобы окончательно добить деревню и сельское хозяйство, Хрущев приказал изымать из личных подсобных хозяйств домашний скот. Второй вал коллективизации. Это было настоящее распятие деревни. Там же не было зарплат, пенсий! С чего людям было жить? Им элементарно нечем было детей кормить!

Хотя… О чем это я?

Я, девчонка, это почему-то понимала.

Но у нас так – чем старше и выше, тем понимание ослабевает. Начинаешь слышать пение ангелов, очевидно. Или происходит чье-то другое нашептывание…

А еще Хрущев обещал на ХХII съезде КПСС, в октябре 1961-го года, что в 1980-м году в СССР наступит коммунизм. И у нас в школе (да и повсюду) – в актовом зале появился над сценой огромный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме.»

Думаю, это было сделано зря. Вот – не хватает у нас властям тонкости и хоть малой доли легкой самоиронии. Короче: в это обещание не поверил никто!

Я дома спрашивала:

– Неужели так быстро наступит коммунизм?

Скептически качали головами.

Сдул Хрущев этими посулами последние остатки веры и энтузиазма народного.

Вот тебе кукуруза, вот тебе хлебные очереди, вот тебе заполошный крик на художественной выставке по поводу не понравившихся "лицу" картин "Вы что, господа, пидарасы?!", вот тебе дикий ор на поэта Вознесенского: "Убирайтесь из страны, господин Вознесенский!!!"… (Кстати, само слово "господа" тоже считалось страшным ругательством.)…

Терпите, товарищи! Терпите! Скоро – коммунизм!

Ау, коммунизм, где ты? Где ты, Мисюсь? У нас ведь с тобой столько было задумано!.. Что ж ты?.. Сбежал? Отзовись!!!!

Ау……..

…Были и совсем страшные события, о которых боялись говорить, которым боялись верить. События в Новочеркасске, в 1962 году были покрыты строжайшей тайной. Но, конечно, разговоры шли. Повышение цен на продукты питания и увеличение норм выработки вызвали огромные народные волнения, забастовки в промышленном городе. По бастующим разрешено было стрелять! (Об этом у нас говорили, я это слышала, но верить этому не могла). Ужас в том, что слухи оказались сильно преуменьшены по сравнению с открывшейся много позже правдой.

И все же… Тысячи освобожденных узников считали Хрущева своим спасителем. Он распахнул тюремные ворота, он разоблачил тиранию. Это так. Вопрос в другом. Судя по всему, эти шаги предпринял бы любой другой лидер нашей страны, пришедший к власти после Сталина. Это был единственный способ завоевать расположение народа. Он сделал шаг вперед, а потом отпрыгнул назад на десять шагов. Отпрянул… Стратегом был никудышным. Впрочем, нам везло на таких…

Жизнь между тем хоть и зависела, и продолжает зависеть от личностей тех, кто принимает решения за всю страну, идет сама по себе. В этом ее большая милость. Мне казалось тогда, что жили мы с любовью к жизни, верой в добро и надеждой на лучшее будущее.

Я была довольна своей жизнью из-за собственного внутреннего устройства, из-за рвения ко всему тому прекрасному, что она легко дарила каждому, стоит только захотеть. Но страшного горя и пугающей нужды было вокруг очень много. Ребенку хотелось отвести глаза. Не видеть. Набраться для начала сил, чтобы разобраться потом. Любые цветы, даже человеческие, тянутся лицами к солнцу. И, если стоять лицом к солнцу, тени всегда остаются позади…

* * *

И вот мы – прыг – и оказались в настоящем времени, которое кажется мне в масштабах всего человечества очень ненастоящим. Ладно, назовем его «здесь и сейчас». И я уже – такая умная и опытная – к этому ненастоящему времени даже сформулировала для себя твердые правила жизни.

Я уже научилась никогда ни на кого не полагайся. Я говорю себе: Ты отвечаешь за себя и только ты. Поэтому помни: сама создавай себе радости. И сама обеспечивал свою безопасность: физическую, психическую и духовную.

Я знаю, что никто ни в чем не может быть виноват перед тобой. Если тебя обидели, ты что– то упустила. Надо пристальнее вглядеться в себя.

Не раз жизнь говорила мне: Все, что ты для себя хотела бы, рядом. Встань, оглянись, протяни руку, возьми.

Я привыкла отдавать с радостью: рука дающего не оскудеет. Проверено.

Я не сдерживаю свои чувства. Я давным-давно разрешила себе плакать, когда хочется и веселиться, не скрывая веселья. У руля своей жизни нахожусь я сама. И никому не передам этот руль, даже на время.

У меня было достаточно много случаев, чтобы понять: я здесь не случайно. Главное – помнить об этом.

Но самое главное – держаться подальше от предателей. Их не нужно распознавать годами. Достаточно одного случая. Улучшения и исправления ждать бессмысленно. Будет только хуже. Предатели равны убийце. Они навсегда убивают в человеке веру, надежду и любовь.

Я умею сочувствовать ближнему, но уверена, что лучше всего дать ему идти своей дорогой. Каждый обязан продраться сам сквозь дебри жизни.

И еще я убедилась в бессмысленности страха. Страх убивает свет в человеке. Незавидная доля – заблудиться в потемках собственной души.

Силы уходят и возвращаются. Их дарит небо, вода, земля, огонь, трава, деревья, птицы и некоторые люди. Я готова делиться с этими людьми всем, что у меня есть, без остатка. Во мне много любви, которая нуждается в том, чтобы ее приняли в дар.

Все это так уверенно и определенно звучит. И при этом каким-то непостижимым образом уживается фоновыми шумами моей нынешней жизни.

– «Я чувствую себя совершенно свободно в эти дни с прокладками «Деньки-денёчки»…»

– Вот, возьми салат, только что нарезала, зелень надо съедать свежей…

– «Каловые массы застаиваются, не имея свободного выхода»…