Текст книги "Есть во мне солнце"

– Вова, – взмолилась я, когда он взял трубку, – Мне стыдно, я глупая, темная и все такое. Помоги мне по физике! Я не сдам. И не получу аттестат. Представь, сочинение – пять, история – пять, немецкий – пять, алгебра-геометрия – четыре, физика – два. И на химию можно будет не ходить. Пойду работать на завод.

– Кем? – с любопытством спросил Вова.

– Кем возьмут. С двойкой по физике особо не разгуляешься.

– Нет, подожди на завод. Давай попробуем что-то сделать. Пять дней – срок огромный.

– Смотря для кого. Я совершенно на нуле.

– Это тебе так кажется. Приезжай. Позанимаемся.

Но я совсем не верила в то, что можно за пять ней постичь непостижимое. И предложила другое. Я позвала Вову и Ташку на пляж в Филевский парк.

– Это будет настоящий пикник, – посулила я. – Мы возьмем лодку на лодочной станции, переправимся на другой берег. Там ничего нет, ни домов, ни дорог. Песчаный пляж с лежаками, 20 копеек за место. А за пляжем луг, на нем коровы пасутся. Слышно, как мычат. Идиллия.

– Пастораль, – подхватил Вова, – Я обожаю пасторали. ПастушкИ, пастУшки… Мой миленький дружок, любезный пастушок…

– По ком я воооздыхаю и страсть открыть желаю, – пропела я, – Он не пришел плясать…

Далее мы по телефону исполнили наш с Вовой коронный номер, от которого приходили в восторг все члены его семьи – дуэт Прилепы и Миловзора из «Пиковой дамы» Чайковского. У нас действительно получалось очень трогательно и искренне, как у настоящих пастушков, когда мы детскими голосами выводили эти куплеты. Я вынуждена была ходить в музыкальную школу (так полагалось), и единственно, что мне в ней нравилось, – уроки вокала и хор. Как-то шутки ради я села за рояль после обеда у Вовы и запела про миленького дружка. Он подхватил. Бабушка пришла в полный восторг и умиление. Было нам тогда лет одиннадцать. С тех пор мы не раз радовали Вовиных близких своим пением, пока у него не начал ломаться голос…

– Так что? Договорились? В 9 утра у входа в парк? – уточнила я. Берите плавки, купальники, полотенца, бутерброды. Если физику не освою, так хоть загорю и поплаваю. Едем на весь день!

– Ура, – подтвердил Вова, – Я готов.

– Ты-то готов. А я нет.

– Будешь готова. Я обещаю, – голосом гипнотизера посулил Вова.

Мы встретились ровно в девять. У нас не было заведено опаздывать. У каждого за плечами висел рюкзак со всем необходимым для пикника. Все наши родные активно приветствовали намерение трех друзей провести день на природе у реки. За нас не тревожились, мы были вполне взрослыми и могли распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. Нам дали лодку, забрав залог – Вовины часы. Вернуть ее надо было не позднее девяти вечера. Стояли самые длинные дни. Свет лился отовсюду.

– Учтите, грести я не умею, – предупредил Вова, неуклюже забираясь в лодку.

– Мы умеем, – успокоили мы своего друга, – Ты главное сиди и ничего не бойся.

– Ну, смотрите! Не утопите! Я ведь и плавать не умею.

– Спасем! – пообещала Ташка.

Мы с ней сели рядышком, вставили весла в уключины, сторож на лодочной станции оттолкнул лодку от причала, и мы принялись грести на другой берег.

– Эй, ухнем! – подбадривал нас Вова, развалившись на своей скамье, как барин.

– Сама пойдет, сама пойдет, – подпевали мы, – Подернем, подурнеем да ух-нем!!!

На нас с Ташкой напал совершенно дурацкий смех. Все напряжение от прошедших экзаменов выходило вместе с хохотом и исчезало в свете живого и вечного дня.

– Эй, на галерах, прекратите безобразие! – велел Вова, – У нас есть шанс свалиться в воду!

– Не бойся, барин! Не изволь беспокоиться! Доставим в лучшем виде! – блеяли мы рабскими крепостническими голосами.

Наконец мы ступили на противоположный берег реки. Лодку привязали, весла забрали с собой, заплатили по 20 копеек с носа за лежаки. На пляже еще никого не было. Мягкий речной песок, мелкие ракушки, чистая речная вода в ее постоянном движении – вот она, настоящая прекрасная жизнь. Я скинула босоножки, сарафан и побежала к воде.

– Геля, а физика? – крикнул Вова.

– Физика – потом! Пойдем купаться!

– Я не умею плавать!

– Я научу!

Тут ко мне присоединилась Ташка.

– Не зови его купаться, – шепнула она, – Вода прохладная, у него начнутся судороги.

– Ой, я не подумала! Ой-ой-ой! – завопила я, прыгая в воду.

Она поутру и правда была бодрящей. Я повернулась на спину и стала смотреть на небо. Голубое-голубое, бездонное, ни облачка на нем. Зачем эти все мучения, эти экзамены, когда есть лето, небо, река и моя такая короткая жизнь? И потом я еще вдруг поняла, что Ташка любит Вову. Может быть, не как девушка парня, но любит какой-то очень настоящей любовью, заботливой и теплой. Я не знала, могу ли я так любить кого-нибудь. А Ташка могла. Такая у нее была особенность. Как часто потом настоящее понимание человека или ситуации приходило ко мне именно в воде – в море или в реке. Словно вода и подсказывала что-то самое сокровенное.

Как же не хотелось мне заниматься в тот день физикой! Но делать было нечего. Мы уселись на лежаках друг против друга, и Вова потребовал уточнить, что именно я не понимаю.

– Именно – ничего, – вздохнула я, – Физика – это наука не про жизнь. Там все нечеловеческое и страшное. Ты не думай, память у меня хорошая. Я могу сказать, если спросят, что «электричество – это направленное движение электронов в проводнике». Но я не понимаю при этом ни слова! Как это – направленное, как это – движение, как это – электроны и как это – проводник? Пустые слова.

– А река как течет – понимаешь? – серьезно спросил Вова.

– Конечно. Вот она. Движется.

– Направленно? В определенную сторону?

– Оттуда – туда.

– Это сложно понять?

– Это – жизнь. Мы в этом живем. Это понятно любому.

– И электричество – это жизнь.

И тут Вова очень просто и доступно рассказал мне об электронах, о проводниках и обо всем, что прежде было для меня чем-то непостижимым. И я увлеклась. Физика оказалась вполне про жизнь. Прямо-таки самой жизнью. Как это я раньше не понимала этого? Столько лет прошло совершенно зря! Столько времени потрачено впустую! А достаточно, чтобы рядом оказался добрый и умный человек, хорошо понимающий то, о чем говорит.

Это было какое-то чудо! К обеду я уже вполне сносно решала задачки по физике, перед которыми прежде просто отключалась.

Нам повезло с погодой. Каждое утро мы встречались в девять у парка. Солнце уже светило вовсю. Мы переправлялись на другой берег, плавали, занимались, загорали, болтали обо всем на свете, читали стихи. Была у нас такая забава – прочитать чьи-то строчки, а другие чтоб угадывали. И потом вместе наслаждаться, повторяя прекрасные слова, находя в них особый, скрытый смысл. В этом найденном смысле и заключалось предсказание будущего. Сейчас никому эта невинная забава неведома. Но стоит ли об этом сожалеть. Каждый выбирает свое, у каждого времени свои забавы и свои провалы.

Пять дней реки, пять дней солнца и – кто бы мог подумать, что это слово будет стоять в одном ряду главным в моей жизни – пять дней физики! И все это вместе было непреходящим счастьем, которое не особо-то и ценилось, потому что так должно было быть всегда. И даже еще лучше! Летом – долгие дни и светлые ночи, река, цветы в полях; осенью – запах палой листвы, шуршащей под ногами, костер на чьей-то даче, птицы, клином летящие в теплые края; зимой – сияющий снег, лыжи, уют теплого дома, книги, Новый год; весной – набухшие почки, зелень новой травки, а потом сирень, сирень повсюду и самозабвенно поющие соловьи. Что еще надо для счастья? И это все – вот, оно есть, как было всегда. И как, конечно же, будет…

Физику я сдала на четверку. Этого никто не ожидал. Физичка изумленно промолвила:

– Ах, если бы ты всегда так отвечала! Что это с тобой сегодня?

– Все как обычно, – соврала я.

– Все гораздо лучше, чем обычно!

– А просто я раньше стеснялась, – последовал мой нахальный ответ.

И вся комиссия, такая строгая и ужасная, засмеялась вполне человеческим и добрым смехом.

С Ташкой и Вовой мы давно решили, что у нас будет свой выпускной. После вручения аттестатов нас собирались катать на кораблике по Москва-реке, а потом, по традиции, выпускникам полагалось гулять по Красной площади. Мы договорились, что на кораблике поплывем с Ташкиным классом, а потом вместе побродим по Москве. Сколько хотим, столько и будем гулять, хоть всю ночь. Теперь нам можно было все. Мы же получили аттестаты зрелости! Это значило, что мы полностью созрели для взрослой жизни. Выбор теперь за нами. А все пути для нас открыты, все дороги нам видны, как пелось в знаменитой песне.

И вот мы стояли на палубе, такие счастливые, такие нарядные, прекрасные, полные ожидания чудесной свободы и независимости.

– А знаешь, – сказала мне Ташка, когда Вова отлучился, – Вова ведь любит тебя.

Зачем она это сказала? Я до сих пор не знаю. Наверное, любя его, хотела меня попросить быть с ним добрее. Или давала понять, что ценит нашу дружбу и принимает все, как есть? Я не знала, что ей ответить. Я просто молчала, глядя в воду. Будто и не слышала ее слов. Я боялась и не хотела обо всем этом думать. Вова, как я тогда лишь смутно ощущала, был очень глубок и очень устремлен ввысь. Он не просто чувствовал, он понимал гораздо больше, чем мне хотелось понимать. Я скользила по поверхности, как по льду. Мне хотелось кружиться, мчаться, катиться куда-то, разбежавшись, не чуя опасности. Ввысь меня поднимали только стихи и музыка. С ними я могла подняться высоко-высоко, а потом снова становилась скользящей по поверхности девчонкой. Я не понимала разумом, но чувство мне подсказывало, что я могу внести в жизнь Вовы смятение и хаос. А ему нужна была надежная опора. Меня пугала его глубина. Мне хотелось быть рядом с ним, но по-дружески. Не часто. Именно так, как это и было с нами прежде.

Я промолчала, и больше к этому разговору мы никогда не возвращались. Слова Ташки выпорхнули, как нежное облачко пара и растаяли…

Высокое июньское небо над нами все никак не темнело, самая коротка ночь года словно ленилась идти на смену дню. А нам так хотелось увидеть падающую звезду и загадать желание! Одно, самое главное, на всю оставшуюся жизнь. Набродившись до изнеможения, мы уселись на скамейку в Александровском саду. Наконец тьма все-таки сгустилась, и звезды стали отчетливо сиять, подмигивать, дрожать, как беззвучный хор, дышащий, зовущий, подающий нам знаки, но не смеющий в звуках выразить что-то очень сокровенное. Мы внимательно следили за ними, чтобы успеть загадать желание. Но звезды не падали. Я откинула голову на спинку скамьи, упрямо глядя ввысь.

И тут Вова стал произносить стихи. Странно, я никогда их до этого не слышала:

 
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
 
 
Земля, как смутный сон, немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в окно увидел ночь.
 
 
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
 
 
И с замиранием и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Все невозвратнее тону.
 

Мне стало страшно. Я почему-то именно после этих слов поняла, что ничего больше не будет, как прежде. И то наше счастье – не возвратить, и…

– Я не знаю, кто это написал, – сказала я, чтобы избавиться от печали своего страха.

– А мы его в школе проходили, – подсказала Ташка.

– Это стихотворение?

– Нет. Этого поэта. Даже учили наизусть…

– Не мучай Гелю, она засыпает, не видишь разве? – упрекнул ее Вова.

Но Ташка не сдавалась:

– Я пришел к тебе с приветом… Помнишь?

– Разве это Фет? – поразилась я.

Поразительно, но Фета я тогда не читала. А «Я пришел к тебе с приветом» очень смешило нас, глупых школьников, потому что выражение «человек с приветом» обозначало понятно что – придурка. Да и учителя сделали эту строчку крылатой фразой. Если кого-то вызывали к доске, а человек безнадежно молчал, только ленивый учитель не произносил: «Ну что? Ты пришел ко мне с приветом?» И класс разражался лакейским хохотом. А как же? Над хозяйскими шутками полагалось смеяться, даже если не смешно.

– Фет, – сказал Вова.

– Он прекрасен, – словно укорила меня Ташка.

– Да, – подтвердила я, страшась глубины бездны, которой дышали прекрасные слова.

В них была великая мудрость и великая печаль, которую я не могла пустить в свое сердце. Иначе бы погибла вместе с ней.

С Вовой мы распрощались, проводив его до подъезда, а сами отправились ночевать к Ташке, как было договорено заранее. На следующий день наш ждал торжественный обед в нашу честь, который устраивала «графиня Потоцкая». Я уже привыкла к ее величавости и чопорности, и она за эти долгие годы привыкла ко мне, и даже иногда по-доброму улыбалась в ответ на мои реплики в наших умных разговорах с Капитоном Владимировичем. Все очень нарядно оделись: Ташке специально для этого обеда сшили новое платье, очень ей шедшее. Я рада была, что после выпускного осталась у нее: у меня было оправдание тому, что я явлюсь на наше торжество в той же одежде, что и вчера. Шить два платья ради аттестата зрелости у нас с тетей возможности не было. Впрочем, я очень была довольна этим своим нарядом, его легкостью, летучестью, ладностью.

Стол сиял. Такое великолепие хрусталя, фарфора, серебра даже в этом доме я видела впервые. Видно было, какое значение придают здесь Вовиным успехам. За столом собралась не только привычная наша компания. Пришли еще очень взрослые люди, соратники Вовиного покойного знаменитого деда. Некоторые из них были живыми легендами. Я пялилась на них, не отрывая глаз. Это вот они делали революцию! Это они побеждали в гражданской войне и ковали победу над немецко-фашистскими захватчиками в Отечественную. Мне казалось, что все эти старые заслуженные большевики, признавая Вовины заслуги в деле постижения серьезных наук, как-то неодобрительно косились на меня, не понимая, как это гениальный внук своего заслуженного деда смог подружиться с такой легкомысленной особой.

Да! Я в тот день выглядела крайне легкомысленной. Вчерашние слова Ташки на кораблике об отношении Вовы ко мне и стихи Фета, произнесенные Вовой, поселили в моем сердце грусть. Может быть, здесь от меня ждут чего-то совсем другого, чем я представляю из себя? Может быть, я не оправдаю чьих-то ожиданий? И я решила сделать так, чтобы никаких ожиданий и не было вовсе. Мое легенькое воздушное платьице, мои золотистые кудряшки по пояс уже создавали определенное впечатление. Пусть думают, что я глупая кукла! Я подвела глаза и старательно накрасила ресницы. Губы были красными сами по себе. Беленькие туфельки, розовый маникюрчик – просто немецкая куколка с открывающимися глазами, мечта моего детства. Вова посмотрит на настоящую меня и никогда не станет меня любить. Так мне казалось.

Старые большевики за столом в перерывах между тостами, восхваляющими бабушку, папу и самого Вову, беседовали все о том же: о международном положении и возможных датах построения коммунизма. Успеем построить к 1980-му, как было заявлено, или не успеем?

Эх, жаль все-таки, что не было тогда диктофонов, смартфонов! Вот бы я все это записала, вот бы сейчас послушала! Выложила бы в фейсбук – люди бы рты пораскрывали! А так я слушала сама по себе, несколько скучая – предыдущая бессонная ночь все-таки давала о себе знать. Друзья мои тоже выглядели скованными и немножко сонными, но нам предстояло еще целый вечер провести во взыскательной компании убеленных сединами столпов революции.

– Вова, Геля, спойте-ка нам «Мой миленький дружок», – обратилась к нам «графиня Потоцкая» и пояснила гостям, что мы очаровательно исполняем этот дуэт.

А что ж не спеть, подумала я, можно и спеть. Буду петь как последняя дура. Раньше, когда я думала, что умна и старалась выглядеть в чужих глазах еще умнее, я очень зажималась, выступая. Раскрепоститься стоило мне огромного труда над собой. А сейчас я хотела, чтобы Вова увидел меня в «истинном свете» и, не боясь ничего, села за рояль, расправила юбочку, надула губки и запела про миленького дружка. Я видела, что Вова готов был расхохотаться от моего пения, но он взял себя в руки и тоже очень театрально отвечал мне на мои девичьи страдания своими юношескими: «Не буду больше скромен, я страсть открыть желал…»

Старички-большевики вместо того, чтобы порицать наши кривляния, оживились, встрепенулись, порозовели, заулыбались. Ничто человеческое оказалось им не чуждо. Они наградили нас бурными аплодисментами, а потом Капитон Владимирович попросил:

– Ангел, спой нам еще что-нибудь!

Ну что ж, подумала я, вот и хорошо! Вот и спою. Пусть сейчас все окончательно убедятся в моей немыслимой глупости. Я не раз исполняла на концертах в музыкальной школе песенки из «Детского альбома» Чайковского. Больше всего пришлась мне по душе «Немецкая песенка». Она была написана в духе тирольской народной музыки. Хором мы пели эту самую песенку, и в хоровом исполнении в ней говорилось про то, как красиво жить среди высоких гор и голубых озер.

К сольному выступлению учительница, преподававшая вокал, принесла мне совсем другой текст, который меня очень смешил. Я так и представляла, как очень положительная голубоглазая и румяная немецкая девица по имени Эльза, послушная и при этом лукавая, выводит тоненьким голоском историю о том, чему ее учила маменька в детстве и как она выполнила маменькины наставления.

– Я спою «Немецкую песенку» Чайковского, – объявила я, – из «Детского альбома».

И заиграла веселенькое вступление.

Потом наивно округлила глазки и, пристально глядя на благообразного седенького революционера, мелодично запела, стараясь, чтобы было услышано каждое слово:

 
Не раз мне маленькой
твердила маменька:
Будь, Эльза, осторожна,
храни себя,
И никогда вдвоем
с красивым юношей
девице оставаться нельзя.
 

«С красивым юношей» я пропела особенно выразительно и даже кивнула выбранному мной в жертвы старичку. Глаза его загорелись молодым задорным огнем.

 
Не верь мужчинам, мой друг,
В них столько хитрости,
Столько лести в них,
Так коварны они!
Ах, не верь,
мы так бояться их,
так беречься должны!
 

Это наставление маменьки я обратила непосредственно к «графине Потоцкой». Она заулыбалась, как девчонка.

 
Вчера я шла домой
Тропинкою лесной,
Вблизи в кустах терновых
Щегол свистал,
Вдруг Ганс навстречу мне
выходит из лесу —
меня он обнял,
поцеловал.
 
 
Теперь я знаю мужчин:
в них столько хитрости,
столько лести в них,
так коварны они!
Знаю я:
Мы так бояться их,
Так беречься должны!
 

Про знание мужчин, их хитрость и коварство я пела, обращаясь к Вовиному папе. И он почему-то не возмущался моей глупостью, а от души хохотал.

 
Но все ж мне кажется,
В том нет опасности,
что Ганс вчера случайно
меня обнял!
Ведь в этот час в лесу
мы были не одни:
щегол в кустах терновых
свистал.
 

– Браво! – закричали гости хором, – Браво!

– Ангел! – воскликнул Вовин папа, – Ну, насмешила! Это же чудо что такое! Тебе надо в театральный идти!

Вова тоже смеялся, совершенно по-детски, так, как когда-то смеялись мы, посещая консерваторские абонементы.

– Озорница! – смеясь, подошла ко мне Вовина бабушка, – Шалунья! Как же ты нам никогда такую прелесть не пела? Исполни еще раз, на бис.

Я пела эту песенку, вновь и вновь… Надо же – если ты ласкаешь чей-то слух да еще при этом заставляешь радоваться и улыбаться, даже глупость твоя будет с легкостью прощена!

Отличный был вечер, и ни следа от вчерашней грусти не осталось. Хорошенько подурачиться – вот главное средство от печали. И сколько раз в жизни это средство приходило мне на помощь!

Мне казалось, что теперь, когда я стала хозяйкой собственной судьбы, я все могу и все преодолею. Все было просто: делай свое дело хорошо, и результат будет хороший. Разве возможно иначе? И как же хорошо, что я до поры не знала, что возможно и иначе, возможно по-всякому, и что не от одной меня зависит моя взрослая судьба.

Вскоре пришли печали совсем другие, никак не связанные с тем, кто любит-не любит, плюнет-поцелует, определившие почти всю мою дальнейшую жизнь.

Я наконец разобралась с выбором профессии, решила что стану журналистом. Во-первых, это творчество в чистом виде, как я тогда полагала, во-вторых, это мне интересно и, в-третьих, писала я легко и даже накопила к поступлению много публикаций. И что еще для меня было важно: учась, я могла параллельно работать в какой-нибудь газете и получать гонорары. Все плюсы сошлись. Экзамены сложности не представляли. В своих знаниях я была на тот момент уверена. Естественно, я выбрала МГУ и в один прекрасный день отправилась на Моховую в приемную комиссию подавать документы.

Чудесное лето! Школа осталась позади! Ее больше никогда не будет! Это просто окрыляло. Я была слегка влюблена (как это частенько со мной привходило в старших классах) в одного мальчика, мы часами болтали по телефону, но встречались редко: он вовсю готовился к поступлениям, занимаясь каждый день с репетиторами. Он-то первый и поколебал мою уверенность в том, что я легко справлюсь с экзаменами. Его мама преподавала в каком-то институте, и он охотно делился со мной тем, как легко завалить человека на вступительном экзамене. Порой достаточно одного вопроса не по программе. Откуда трясущемуся от страха абитуриенту знать, что там по школьной программе, а что нет? Не скажешь же: «Мы этого не проходили!» или «Я впервые об этом слышу!» А начнешь мямлить или замолчишь, жалеть никто не будет.

– Идите готовьтесь. А пока – два.

Еще легче заваливать было на сочинении. Даже если оно написано безукоризненно, даже если там нет ни одной ошибки – не беда. Что стоит поставить несколько лишних запятых – и все. У самого круглого отличника получается за грамотность двойка. И никому ничего не докажешь!

– Но ведь сочинения зашифрованы! Там нет имени! Откуда они знают, кого топить? – пробовала возразить я.

«Мой миленький дружок» хохотал над моей наивностью.

– А ты знаешь, что там, в этих шифрах? Может быть, в них и содержится информация о том, кого срезать на экзамене, а кого нет? Идти без репетиторов и знакомств поступать – это опасная авантюра. Хотя тебе можно. Девочек в армию не берут.

Да, тут мне повезло. Я хоть была избавлена от этого ужаса: от страха оказаться на два года вычеркнутой из жизни. И быть целых два года во власти совершенно чужих и чуждых людей, где-нибудь на краю державы, куде не доедешь, не доскачешь.

– Послушать тебя, так у меня вообще нет шанса поступить, – рассуждала я, – Но как-то люди поступают же!

– Поступают. Есть же вузы, где нет конкурса. Совсем. Туда и поступишь без проблем. Еще сами преподаватели и подсказывать будут, чтоб на трояк вытянуть. Но в МГУ без знакомств – не знаю… Смотри сама, конечно.

Я понимала, что он мне не врал. Но уж очень не хотелось верить. И потом – мой опыт, который касался учения и успехов в нем, был исключительно положительным. Вот я и шла веселым летним июльским деньком в легеньком ситцевом платьице и босоножках на каблучках подавать документы в выбранный мною вуз. Настроена я была весьма легкомысленно. По дороге купила эскимо, разглядывала витрины Калининского проспекта, который открылся совсем недавно. Шла себе и шла, радуясь жизни, настоящей и будущей.

На Моховой, в приемной комиссии в этот день было удивительно малолюдно. То ли все выпускники уже подали документы в первые дни после получения аттестатов, то ли, наоборот, отложили это, а сами уехали на дачи. Кроме меня, анкеты для поступления заполняли еще два человека: парень и девушка. А столов с работниками приемной комиссии было не счесть.

Заполнив все, я встала, выбирая, к кому мне идти со всем своим добром. Очень милая приветливая дама позвала меня:

– Иди сюда, девочка! Посмотрим, что у тебя.

Она посмотрела на мой аттестат, вынула из папочки заботливо сложенные газеты с моими публикациями, одобрительно кивнула моим грамотам за победу в городских олимпиадах по литературе.

– Хорошая девочка, – сказала она негромко, будто разговаривая сама с собой.

Я спокойно ждала – оформление бумаг всегда требует терпения.

Дошло дело до анкеты. Ее работница приемной комиссии читала особенно долго, хотя что там могло быть такого интересного у человека, который оказался на пороге совершеннолетия.

Читала она, читала, и стало мне почему-то тревожно и тоскливо. Что там могло быть не так? Ну, во-первых то, что родители мои жили порознь друг от друга, к тому же в разных городах. А я почему-то была прописана в Москве. Отдельно от отца и матери. Странно? Еще бы! Эту странность не уставали отмечать все, кому приходилось иметь дело с моими анкетными данными. Их вопросы терзали меня, но они не намерены были щадить оставленную родителями девчонку, они лишь любопытствовали:

– А как это – ты отдельно от родителей живешь? А с кем? А почему?

Я только пожимала плечами, не желая продолжать расспросы.

Вот и сейчас я решила, что последуют мучительные расспросы и собрала все силы, чтобы ответить хоть как-то вежливо.

Но моя милая дама и не думала меня расспрашивать. Она оглянулась по сторонам. Соседние столы справа и слева от нее пустовали. Видимо, работники приемной комиссии, видя, что абитуриентов сегодня нет, разошлись по своим делам. Убедившись в полной безопасности, дама прошептала:

– Девочка! Я вижу, ты очень хорошая девочка! Послушай меня! Не поступай сюда. Я, конечно, приму сейчас у тебя документы. Но на экзаменах тебя завалят. Сто процентов.

– Почему? – тоже шепотом спросила я, совершенно сраженная происходящим.

– Смотри, – показала она пальцем на мою фамилию, – Видишь? Понимаешь?

Увы, да. Это я понимала. Еврейская фамилия отца, которую я с боем отстояла, когда пришло время получать паспорт. Тетя советовала мне взять ничего для меня не значащую фамилию матери, с которой я жила лишь в младенчестве. Я всю свою жизнь провела со своей отцовской фамилией. «Тебе будет проще», – уговаривала тетя. Я не очень-то ей верила. Но видела ее тревогу за мое будущее и ее страх. Я наотрез отказалась, твердя, что я, конечно, ленивая, медлительная, непослушная (в этом она меня в последнее время постоянно упрекала), пусть я такая выросла нехорошая, но никогда, никогда, никогда я не буду предателем! Мне почему-то казалось, что смена фамилии – предательство. И никак иначе. Но в одном я согласилась на компромисс. В паспортах того времени обязательно указывалась национальность. И я должна была выбрать. Зачем? Кому все это было надо? Для чего понадобилась эта сортировка? Тетя, желая мне счастья, молила, чтобы я написала о себе «русская». Ну, мне было все равно. Я написала, хотя сочетание национальности и фамилии было комичным и очень не нравилось мне.

– Ты понимаешь, о чем я? – повторился тихий шепот.

Я молча кивнула, не понимая до конца, что, собственно, происходит во взрослой жизни, которой теперь мне полагалось жить.

– Есть установка: в университет с пятым пунктом не брать. Валить любой ценой.

– А что это такое – пятый пункт? – спросила я еле слышно, как заговорщик.

– Вот, смотри.

Дама постучала честным, рабочим, не покрытым лаком ногтем по пункту анкеты под номером 5.

– Пятый пункт – это национальность? – прошелестела я.

– Да! Ты умница, ты все поймешь.

– Но у меня же – вот какая национальность.

– А фамилия?

Я понимающе кивнула. Да, фамилия. Фамилия. И совершенно никому не помешало забрать у бабушки на фронт двух ее сыновей с такой фамилией. И один погиб, как и миллионы других. И земля под Сталинградом приняла его, не спрашивая о фамилии. Последняя честь, полагавшаяся ему от Родины. А папа мой вернулся. И сейчас фамилия его стала для меня клеймом.

– Послушай меня. Я ведь могу у тебя сейчас принять документы. Они у тебя в полном порядке. Я приму. И ты пойдешь на экзамены. И, вероятнее всего, на сочинении тебя и завалят. Ты потратишь время, ты будешь ругать себя. Но дело не в тебе! Иди в другой институт, туда ты легко поступишь. Не теряй год на пустые страдания.

– Мне уходить? – тупо спросила я.

– Тебе надо самой решить, как поступить. Ты можешь сейчас забрать документы, подумать, посоветоваться со старшими и потом вернуться. Но есть и второй вариант. Он надежнее. Подумай. Ты хорошая умненькая девочка. Поэтому я решила дать тебе совет.

Трясущимися руками я собрала в папку все свои бумажки, сунула их в сумку. У меня хватило сил попрощаться и поблагодарить.

На улице все было по-прежнему. Солнце, июль, зеленая листва… Я не была особенно огорчена. До меня не дошел весь масштаб происходящего. Я подумала: неприятность. Я подумала: как хорошо, что я уже не там. Мы с моим парнем договаривались созвониться после подачи документов и пойти гулять в Александровский сад, а потом по набережной. Я должна была позвонить ему из автомата и назвать время встречи. Но этого мне делать не хотелось. Я знала, что он скажет:

– Я же предупреждал! Ты мне не верила, а я предупреждал: легко не будет.

Он тоже был «половинкой», как и я, но ему было, как я теперь осознала, значительно легче. У него и фамилия, и национальность в графе были самыми козырными. У него-то был русский отец. И мать спряталась за его фамилией. Но мальчик тоже испытал унижение от необходимости выбора и неясного чувства предательства.

Нет, не могла я об этом с ним сейчас говорить.

Ноги сами несли меня мимо гостиницы «Националь» к улице Горького. Мне захотелось попасть к своим. Захотелось к Вове. Я знала, что он меня пожалеет. Мне хотелось, чтобы он погладил меня по голове. Чтобы выслушал. И потом мы могли бы с ним подурачиться, попеть дурацкие песенки, подыгрывая себе на рояле, или даже потанцевать. Я шла туда, где мне всегда было хорошо. Мне даже не стыдно было бы и заплакать перед Вовой. Он бы понял. Он всегда прекрасно понимал меня.

Двери подъездов в те далекие времена не запирались. Я вошла и, не вызывая лифт, пошла наверх. Дверь мне открыла домработница.

– Геля! Ты к Вове? А он на даче. С бабушкой.

Об этом я и не подумала. Какой-то ужасный день – не сбывается ни одно желание, не воплощается в жизнь ни один план. И некому мне выплакать свою тоску.

И в этот момент из глубины квартиры послышался голос Капитона Владимировича. Он интересовался, кто это пришел.

– Это Геля, Капитон Владимирович! – отрапортовала домработница. – Я ей сказала, что Вова на даче.

Капитон Владимирович уже был в холле, у входных дверей.

– Здравствуй, Ангел! Как хорошо, что ты зашла. Проходи, пожалуйста.

И он провел меня в столовую, попросив подать нам чай.

– Чай? Или какао? Я знаю, ты кофе не любишь.

Да, тогда я не любила кофе. И выбрала чай с лимоном.

– У нас сегодня пирожки! – похвастался Вовин папа, – Будешь пирожки?

Я кивнула, боясь разреветься от его доброго голоса.

Мы пили чай с теплыми душистыми пирожками, дядя Капа рассказывал какие-то забавные истории из собственного детства. Я слушала вполуха, кивала, улыбалась, может быть, совершенно невпопад. И даже мыслей никаких не было в голове. Мне просто сделалось ужасно грустно. Вовы, которому я могла бы поведать все, не оказалось рядом. И ничего с этим поделать было нельзя. Начинало выясняться, что многое в жизни надо просто покорно принимать, нравится тебе или нет. И жизни совершенно все равно, что именно ты хочешь, о чем именно ты мечтаешь. Все будет в любом случае не по-твоему, разве нет?