Текст книги "Есть во мне солнце"

После чая Капитон Владимирович предложил мне послушать музыку в кабинете. Он явно хотел меня о чем-то спросить, но без посторонних ушей. В столовой все время появлялась домработница.

Я уселась на кожаный диван, Капитон Владимирович поставил пластинку Битлз. Он из своих командировок всегда привозил долгоиграющие пластинки самых популярных в мире групп. «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» – «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера».

Я с наслаждением слушала. И вдруг Капитон Владимирович спросил:

– Что у тебя случилось, Ангел? На тебе лица нет.

– Ничего особенного, – ответила я, подняв голову, чтобы слезы не покатились из глаз.

– Особенного ничего. А не особенное? – продолжал допытываться дядя Капа.

– Не особенное только то, что вранье повсюду. Это же не особенное?

– Совершенно не особенное, – уверенно подтвердил мой добрый собеседник, – С враньем все рано или поздно сталкиваются. И как-то живут дальше. Вам еще много открытий предстоит. Но все же – что сегодня случилось у тебя?

– Пошла документы на журфак подавать. И мне посоветовали не делать этого, потому что есть указание заваливать таких, как я.

– Чушь какая-то, – с облегчением улыбнулся Капитон Владимирович, – Что за чушь! Кто мог посоветовать такое? И что значит «таких, как я»?

Я разозлилась. Никогда не думала, что смогу разозлиться на Вову или на кого-то из его родных. Я к ним привязалась, они стали частью моего мира. Но мир детства рушился, от него откалывались осколки. И я все начинала видеть в истинном свете. Так мне казалось тогда.

– А вы не знаете, что это значит? Такие, как я, – это те, у кого неправильные фамилии. Добрая женщина из приемной комиссии сказала, что документы у меня примет, но советует подумать, так как есть указание таких, как мы, заваливать. Сказала: «Подумай».

По выражению глаз Капитона Владимировича я поняла, что теперь он не считает чушью причину моей тоски.

– Скажете, эта тетка все придумала? Я ей не понравилась, и она решила меня отвадить от факультета? И мне надо «бороться и искать, найти и не сдаваться»?

– Нет, не скажу. Скажу, что ей надо спасибо сказать. Скорее всего, ты как раз понравилась ей, Геля. И она сочла необходимым тебя предупредить. А то потом бы тебе на экзамене поставили двойку, и ты бы всю оставшуюся жизнь корила себя.

Плакать мне больше не хотелось. И все благодаря злости, которая заполыхала внутри.

– Давай вместе подумаем, что делать, – продолжил Вовин папа, – Учти, есть ситуации сложные, с некоторыми вещами придется считаться, как бы они ни возмущали, но выход в большинстве случаев есть. Главное, представить, в каком направлении двигаться.

Я слишком растерялась, чтобы думать о направлении моего движения. Вообще-то мне хотелось спрятаться. И чтобы кто-то при этом жалел меня.

– Что ты сама хотела бы? – допытывался Капитон Владимирович.

– «Для бедной Тани все были жребии равны»… – печально процитировала я.

– И Таня вышла замуж… За генерала. Неплохо, а? Что скажешь? Тебе просто надо выйти замуж и взять другую фамилию! И все проблемы исчезнут!

– За какой замуж? – вздохнула я, – Мне рано. И жениха нет. Я после института собиралась, не раньше.

– Иногда приходится действовать вне плана. Если очень важна цель.

– Да. Но жениха все равно нет.

– Ну, почему же? Вот – Татьяна вышла замуж за старого генерала.

Я засмеялась.

– А что? За генерала я бы пошла. Такие штаны с лампасами! Погоны! Красиво.

Нашим соседом был генерал. Отличный дядька. Когда что-то надо было прибить, подкрутить, починить, мои тети всегда звали соседа-генерала. И он безотказно приходил и помогал одиноким женщинам. За него, конечно, не выйдешь, у него очень надежная и очень бдительная жена, которая в своем преклонном возрасте (как я сейчас понимаю, ей было лет сорок) родила ему третьего ребенка, девочку.

И вдруг Капитон Владимирович сказал такое!!! Я просто онемела. Он сказал:

– Ну, вот тебе кандидатура. Выходи за меня. Только ради смены фамилии. Уладишь свои дела и разведешься.

Сначала мне показалось, что я ослышалась. День-то был утомительный. Вот и сказалось на слухе.

Капитон Владимирович с нерешительной улыбкой смотрел на меня. Он выглядел совсем другим, чем прежде. Прежде это был Вовин папа, важный академик. А сейчас он будто превратился в Вову. Я даже стала ждать, когда лицо его сведет тиком.

– Ты слышала, что я сейчас сказал? – прервал он наконец затянувшееся молчание.

Я кивнула. И добавила:

– Мне показалось, что мне показалось.

– Я сделал что-то ужасное? – услышала я совершенно Вовин вопрос.

Как же они похожи!

– Нет, – покачала я головой, – Спасибо вам!

Мне подумалось, что я поняла, зачем это было сказано: он так пошутил. В контексте разговора о Татьяне Лариной.

– Все-таки мне кажется, я должен буду повторить ранее сказанное. Слушай, Геля, внимательно. Я предлагаю тебе зарегистрировать брак со мной. Ты сменишь фамилию, и все возможности будут в твоем распоряжении. Ты сможешь выбирать сама. Это отличный выход. Но решать тебе.

– То есть – это будет не настоящий брак? Только чтобы замаскироваться?

– На твой вкус, на твой выбор.

Мне захотелось все как следует понять. Я вообще любила расспрашивать взрослых обо всем. Докопаться до сути было моим любимейшим занятием.

– Но мне еще нет восемнадцати. А новая фамилия нужна будет прямо сейчас. У меня остается всего три недели для того, чтобы подать заявление.

Капитон Владимирович махнул рукой, отметая мелочи, о которых я только что спросила.

– Несколько месяцев до восемнадцати роли не сыграют. И зарегистрируют сразу. В связи с чрезвычайной занятостью жениха. И паспорт сменят в тот же день. Ты еще не знаешь всех моих возможностей. Не думаю, что подобными полномочиями обладал муж Татьяны.

И тут я поняла, что все это не шутка. Все совершенно всерьез. Очень хороший и давно знакомый человек, к тому же уважаемый, заслуженный и влиятельный, предлагает мне совершенно реальную помощь. Дело за мной. Я понимала, что сейчас сама выберу свое будущее. Как решу, так и будет. У меня заколотилось сердце, как перед экзаменом. Щеки мои горели.

Что мне сказать?

Сколько раз я завидовала Вове, что у него такой отец: умный, серьезный, надежный, внимательный, полный жизни, красивый, наконец. Отец, которым приятно гордиться! Да будь Капитон Владимирович моим отцом, я никогда и не мечтала бы ни о какой другой любви. Я бы так и слушала его, так бы и говорила с ним о своем… И мы путешествовали бы вместе. И слушали музыку. И танцевали бы вальс. Но я при этом прекрасно понимала, что родилась от другого отца, – от очень-очень дорогого и любимого, который почти всю мою жизнь был вдали от меня, – что это пустые мечты ни о чем.

Я выросла и стала радоваться просто тому, что могу время от времени разговаривать с Капитоном Владимировичем. Это тоже было огромное везение. Они же жили очень замкнуто, и никого нового не впускали в свой узкий круг. Я сама туда попала только благодаря своей детской дружбе с Вовой.

Да, я прекрасно поняла, что могу сейчас согласиться на такое невероятное предложение. И все пути передо мной откроются, в этом сомневаться не приходилось. Но вместе с тем я очень ясно осознала, чего я лишусь в случае своего согласия. Я лишусь ожидания любви, лишусь своей юности, своих юношеских ошибок и возможных приключений. Ну его, этот журфак, если ради него надо так все ломать в своем мире.

– Я хочу выйти замуж по любви, иначе – зачем? – проговорила я вслух, – Я бы очень хотела все время быть поблизости от вас всех, никогда не расставаться, видеться, но мне нужна моя свобода. Я не знаю, правду ли сказала мне эта тетка из приемной комиссии, она, кстати, сама, похоже, с пятым пунктом. Ну, допустим, правду. Пойду в другой институт, куда примут. Это не главное.

– А что же главное, Геля? – очень серьезно спросил Вовин папа.

– Главное: я не хочу сдаваться. И не хочу подлаживаться. У меня много вопросов, которые мне надо решить. Самой для себя. И потом… Потом, Капитон Владимирович, вы меня совершенно не знаете. У нас с вами слишком много расхождений во взглядах.

– Каких же? – с радостным изумлением спросил мой потенциальный жених.

– Вы верите, что наступит коммунизм. Я – нет.

Капитон Владимирович явно не это ожидал услышать в ответ на свое предложение.

– Понимаете, я помню еще с детства, как вы с кем-то говорили о коммунизме, подсчитывали, когда он возможен. И в школе у нас в актовом зале висит над сценой лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». То есть – он должен очень скоро наступить. Но ведь это же неправда! За какие-то десять лет все так у нас изменится, что наступит коммунизм? А на самом деле есть деревни и даже города, в которых еще и электричества нет. И люди там совсем не о том думают. Не о коммунизме. Не о том, как им меняться, расти, а просто – как бы выжить. Поэтому – не верю. И ничего не могу с собой поделать. Нас историчка все время упрекала, что мы пришли на все готовое, деды, мол, делали революцию, отцы воевали, а мы пожинаем плоды. Но ведь мы ни о каких плодах не просили! Мы не просили революцию! Да, у них, прежних, была такая жизнь. Настоящая, красивая. А у нас, пусть, ненастоящая. Но раз уж мы появились на свет в это время, мы же имеем право выбора и право на собственное мнение.

– Высказанное в очень узком кругу лиц, заслуживающих особого доверия, – добавил Капитон Владимирович, – Ты прекрасный человек, Геля. Честная. Умная. Но на многое тебе еще придется открыть глаза.

– Да! Я многого не знаю и не понимаю. Но как жить во всем этом?

– Все поначалу мало что понимают. И верят на слово тому, что говорят отцы и деды. А потом понимание приходит. Что не всегда благо. Про расхождения – забудь. Это того не стоит.

– Но я никогда не представляла себе, что выйду замуж по расчету! Ведь это будет именно по расчету! – воскликнула я.

– Это будет действие во спасение и облегчение твоей собственной участи, Ангел.

– Но ведь у нас не фашизм, не война… И это моя страна. Мой язык. Мой народ. Мы все – один народ… И мне не нравится слово «участь».

Капитон Владимирович с интересом посмотрел на меня.

– А какое тебе нравится? Доля? Судьба? Рок? Фортуна?

– Надо подумать. Но в слове «участь» есть какая-то неизбежность… В слове «рок» – неумолимость… «Доля» – вообще сплошная печаль: «Плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля»… Я не знаю… Получается, что судьба – это всегда что-то печальное?

– В той части, которую мы не выбираем, а с которой приходим в этот мир, да, судьба вполне может не особенно порадовать. Но в остальном – если есть возможность выбора, есть пространство для маневра, этим надо научиться пользоваться.

– Вы считаете, что я глупая, так?

– Нет. Считаю, что юная. И что ваша жизнь, я имею в виду ваше поколение, действительно хороша. А вот послушай, что я тебе расскажу о собственной маме, которую ты прекрасно знаешь. Она ведь происходит из очень древнего и знатного рода. Голубая кровь. Таких уничтожали в революцию безоговорочно. Всех мужчин ее рода истребили. Сестры умерли от брюшного тифа. Они остались вдвоем с матерью, которая была настолько истощена, что уже не вставала с постели. Та же участь ждала и дочь. И в их разграбленный и разоренный дом случайно зашел мой будущий отец. Он учился в гимназии с отцом мамы. И был убежденным революционером, с юности. При этом о семье моей матери он сохранил самые теплые и нежные воспоминания: его всегда принимали радушно, гимназический его товарищ был к нему по-братски расположен. Он даже получал материальную поддержку от семьи матери, когда позднее учился инженерному делу в Лондоне. И вот когда революция свершилась, и он стал лицом государственной важности, судьба привела его к дому, где его так когда-то привечали. Просто шел мимо. И вдруг словно кто-то велел ему зайти. Он к тому времени про них и думать забыл, но почему-то поддался импульсу. Дверь была не заперта. Он шел по пустому разворованному дому и сострадал тем, кого лишили родного гнезда. Впервые с ним такое приключилось. Он вообще-то был человеком несгибаемым, убежденном в правоте своего дела.

Он был уверен, что дом пуст, но, случайно заглянув в одну из комнат, обнаружил две истаявшие тени. И первое побуждение было: спасти. Они его узнали, не обрадовались, страшно испугались, зная, кто он теперь. Уверены были, что даст приказ уничтожить. Он был поражен их реакции. Не думал, что может вызывать такой смертный испуг, какой отражался на лицах женщин. Он велел им прекратить трястись, пообещал спасти – любой ценой. Велел собрать самое необходимое. А у них ничего и не оставалось, только кое-какие бумаги, свидетельствующие о древности рода. Все остальное показалось необходимым тем, кто разграбил их дом. Вечером того же дня он вывез их к себе на квартиру. Документы выправил. Происхождение крестьянское оформил. Стали они у него «помощницами по хозяйству». Жену своего бывшего гимназического товарища выходил. А дочери предложил расписаться, взять его фамилию и жить без страха. Сказал ей: «Совесть ваша будет чиста, я не венчание предлагаю, а так – бумажку оформить. Будете в безопасности и сыты.» Маме тогда не было шестнадцати. Она согласилась, не раздумывая. Знала, что это единственная возможность спастись самой и спасти свою мать. Не испытывала она, конечно, никакой любви к их спасителю, ни даже благодарности. Надо сказать, что отец никаких своих супружеских прав не предъявлял, они жили в дальней комнате большой квартиры, и никто их не тревожил. Года два прошло с момента их встречи, отец приболел, она слышала, как он кашляет, предложила принести чаю, принялась выхаживать… Так отношения и завязались. И она влюбилась в своего мужа. Потом они стали настоящими супругами. Это мне отец рассказал, как она пришла к нему в кабинет и сказала: «Возьмите меня в жены.» А он ответил: «Давно взял.» Он ее любил безмерно. Человек был закрытый, жесткий. А взгляд его в сторону мамы будто светом озарял лицо. Даже я понимал, что это свет любви. Вот такая история у нашей семьи. Я тебе рассказал об этом, чтобы ты все правильно поняла.

– А он не жалел об этом? – спросила я после долгого, но не тягостного для нас молчания.

– О своей женитьбе?

– Нет. Я о другом. О том, что они сделали – вообще – не жалел?

– Об этом мы никогда не говорили. Не тот он был человек, чтобы говорить о жалости. Была бы жалость, на такое не пошли бы.

Я кивнула.

Мы еще какое-то время посидели молча, но будто разговаривая друг с другом. Я почувствовала, что совершенно счастлива. Мне плевать было на утреннее мелкое происшествие с приемом документов. Это все мелочь, что бы за этим ни стояло. А не мелочь – прекрасные события в жизни, как, например, этот разговор, этот добрый взгляд взрослого человека, готового помочь, этот летний вечер… Благодарность переполняла меня. И я знала, что справлюсь сама со всеми своими мелкими испытаниями. Не революция ведь. Не война.

– Спасибо вам за все, – сказала я наконец, – Мне легче. И все это ерунда. Переживу и преодолею. А насчет замужества – мне точно пока рано. Какое бы оно ни было, настоящее или нет. Я вот сейчас что подумала: я сама себя не знаю, я боюсь, что могу самой себе что-то испортить, а уж другим людям тем более. Мне надо с собой познакомиться сначала.

Капитон Владимирович засмеялся. Легко и нежно.

– В этом вся ты, Геля. Чистый ты человек. Никакая грязь тебе не страшна. И знай: я всегда готов помочь, по первому твоему зову.

Домой я шла пешком. Долгий свет летнего дня дарил легкость. Я вспомнила, как после первого визита в Вовин дом в моем далеком детстве ехала домой в машине со шторками, как представляла себя невидимым хозяином жизни… А сейчас я разрешила себе мечтать о другом: я представляла себе жизнь с Капитоном Владимировичем, такую добрую, легкую, нежную жизнь, и сердце мое переполнялось ожиданием любви. Не любовью, но – ожиданием. Такое время для меня настало: влюбиться можно было в каждого… И я почти влюбилась… На время моего пути к дому. На то короткое время, когда я разрешила себе мечтать. И я все повторяла про себя его слова, сказанные мне на прощание. Вернее, это были не его слова, а Чехова, но Капитон Владимирович очень серьезно адресовал их мне: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее»…

В своей последующей жизни я порой вспоминала тот день, когда Капитон Владимирович сделал мне предложение. И всегда, что бы ни происходило, радовалась тому, что не смогла на это согласиться. Сколько я видела волшебных превращений, когда ранний и очень выгодный брак преображал юную очаровательную умненькую девушку в чванливую и спесивую гусыню, командующую пожилым супругом, готовым на все, лишь бы заслужить ее расположение. Жизнь в полном комфорте и беззаботности вполне могла превратить и меня в такое чудовище. Я бы капризничала, хныкала, наряжалась, презирала, чванилась… Не нужно все это было Вовиному папе. А что было бы с Вовой! Такие искушения – проверка того, что стоит человек и на что он способен. Да и вообще – человек ли он…

Сколько я себя помню, нас настойчиво приучали к мысли о будущем. Будущим оправдывались все недостатки и лишения настоящего. Надо потерпеть! Вот в будущем все будет иначе. Для того и живем, чтобы все вытерпеть ради будущего. А настоящее лучше не замечать. Оно же на самом деле ненастоящее. Прошлое – понятно: описано, подсчитано, учтено. Будущее – яснее не бывает: читай классиков и верь! Настоящего нет. И смотреть по сторонам нечего. Не отвлекайся от дороги в будущее.

Теперь-то я могу заявить исключительно из собственного опыта. Никакого смысла нет верить будущему. Это неверие совсем не означает, что ему противостоит уныние, пессимизм и нежелание двигаться "вперед" (хотя где он, перед?). Но чему нельзя верить ни в коем случае, если хочешь себя сохранить? Твердым обещаниям, что вот сегодня перетерпишь – и станет хорошо. Сейчас все плохо (очень плохо, бедно, нище, унизительно, больно, смрадно, подло), но вот если послушаешься и перетерпишь, обязательно станет так, как тебе обещает кто-то близкий (по быту, по чувству, по социуму, по родственным связям). И будет: благоденствие, свет, вечная любовь, чистота, благоухание, дворец хрустальный и пещера с кладом. Только потерпи. И не обращай внимания, если какое-то время станет даже хуже, чем сейчас. Потому что тьма всегда особенно сильно сгущается перед рассветом. Например. Ну, и много всяких других мудростей. А ты себе говоришь: ну, точно! Все будет! Надо терпеть, выносить и превозмогать. Ведь тот (та, те), кто рядом, плохого не посоветуют. Ведь он (она, оно, оне) – роднульки такие во всех отношениях (в духовном, психическом и физическом плане), Высшей Силой данные. И кому же тогда верить. Надо терпеть! А как же! Это было и до меня. И когда нам обещали коммунизм. И когда расхерачивали коммунизм. И когда я любила человека, а он прыгал в ботинках с шипами в области сердца и головы, повторяя, что все будет иначе. Крушить настоящее во имя будущего – наша любимая народная забава. "Я знаю, город будет, я знаю – саду цвесть" – это Маяковский о построении Новокузнецка, одного из самых наших ядовитых "городов-садов". Поэтому, ни на кого не обижаясь, ничем таким поэтическим не воодушевляясь, хочу жить прямо сейчас. Не завтра. С теми ресурсами, которые имеются на сегодняшний день. Но – сейчас радоваться жизни, серому снежному небу, не ожидая завтра-послезавтра солнца. Будет – хорошо. Не будет – сама к нему полечу – и будет! И никаких обещаний.

Что же было потом? Как я распорядилась своим настоящим временем? Дома я никому ничего не сказала о своей попытке подать документы. На следующий же день подала документы в юридический, легко сдала экзамены и поступила. Своему молодому человеку, объекту легкой влюбленности, я тоже не захотела ни о чем рассказывать. Он был удивлен, что я нарушила нашу договоренность, что прогулка по Александровскому саду не состоялась. Но у нас было столько забот в то время. Опять экзамены, страхи… Как-то мы потом отдалились друг от друга, каждый пошел своей дорогой.

С Ташкой и Вовой мы порой встречались, но реже, чем когда учились в школе.

Как же получилось, что мы потерялись? На всю жизнь разошлись… Ведь говорили же после выпускного бала, хором читали:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 

Произносили эти слова, торжествуя, что поэт уже все за нас сказал! Про наш неразделимый, как душа, союз, свободный и беспечный, про то, что все это непременно должно рифмоваться с «вечный», и никак иначе! И почему-то совсем не обращали внимания на слова, следующие за этой, такой понятной нам строфой:

 
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой…
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был неброский их привет…
 

Замужество, смена адреса, и мы друг для друга перестали существовать. Все ведь происходило до нашей эры. До эры интернета, соцсетей.

А может быть, мои воспоминания упорно призывают меня поискать Ташку или Вову? Какие они сейчас? Живы ли? Узнаю ли я их? И можно ли узнать меня?

Замуж-то Ташка вышла еще на третьем курсе. Я даже на свадьбе была. И приезжала потом посмотреть на новорожденного сына. Но фамилию ее мужа память вытеснила напрочь. Он был настолько не настроен на продолжение общения, так явно давал это понять, а Ташка при этом была так невообразимо счастлива, найдя свою любовь, что я предпочла исчезнуть из ее жизни.

Как же теперь, после стольких лет, искать Ташку? И она меня не найдет. Я ведь дважды меняла фамилию. Но можно в конце концов попросить моего давнего коллегу, занимающего сейчас высокий пост в полиции. Его ребятам человека найти, если знаешь год, день и месяц рождения, плюс девичью фамилию – дело одной минуты. А ведь это мысль! Завтра с утра позвоню ему. Почему не сегодня? Вот прямо сейчас? Какой смысл спешить? Утро вечера мудренее. Вот найдет он Ташкин телефон, надо будет сразу же звонить, я разволнуюсь, давление повысится…

Знала бы я, что где-то там, наверху или внизу, все уже решено, время мое уже распределено, и о себе со своим возможным давлением придется забыть.

Я заглянула в почту – никаких писем от моего работодателя не было. Значит, я могу с полным правом идти гулять на Патриаршие. Стоял самый конец июля. Лето в разгаре. Благословенное место – Патриаршие. Пруд, деревья с пышной листвой, лебеди, скамейки – точно такие, как были в далекие времена… Я знала, что пройду два-три круга вдоль пруда, и ко мне присоединится Динка, моя младшая подруга, с которой у нас, как мы привыкли говорить, рос «общий ребенок». Можно сказать, что я имела непосредственное отношение к рождению ее дочери Виктории.

Мы познакомились с Динкой на отдыхе в Испании двадцать лет тому назад. Странное знакомство. Я бы сказала, дружба, произошедшая от обратного. В первый же вечер мы с маленьким сыном сидели на набережной и любовались заходящим солнцем. Чудо заката и шелест волн рождали ощущение вечного счастья. Кто-то сидел рядом с нами на другом конце длинной скамейки, но какая разница? Нам чужое присутствие никак не мешало. Всем хорошо. Не может быть иначе, когда рядом море и солнце уходит за горизонт, уступая ночи.

И тут рядом со мной раздался голос:

– Какие у вас духи, дорогая? Такой прекрасный запах – наслаждение.

Я быстро посмотрела направо, подумав, что вопрос обращен ко мне. Но нет, моя соседка по скамейке смотрела не на меня, а в другую сторону, на стройную стильную девушку, сидевшую чуть поодаль от нее. Запаха загадочных прекрасных духов я не почувствовала, но мне очень хотелось услышать ответ, чтобы потом испытать на себе, подойдет ли мне этот аромат.

Ответ меня сразил:

– Вы ждете, что я вам отвечу? Нет. Не скажу, – после некоторой паузы произнесла обладательница таинственных духов.

– Но почему? – простодушно, без обиды спросила моя соседка.

Она, похоже, даже не обиделась на отказ. Только удивилась, оторопела, точно как и я.

Снова последовала пауза. Я старательно вслушивалась, понимая, что ответ непременно последует.

– Вы можете пойти и выбрать себе любые духи. И даже десять разных флаконов за один раз. И двадцать. А я не могу и одни купить. Эти мне подарили. И я их «надеваю» по особым случаям. И все спрашивают меня о духах. Да и сама я чувствую их запах и радуюсь. Вы накупите себе моих духов и отнимете мою радость. Не скажу.

Голос девушки был ледяным, колючим. От него мороз побежал по телу, хотя дневная жара еще не спала и минуту назад я думала, как бы скорее поплавать, чтобы освежиться.

Я кожей почувствовала, как расстроилась моя соседка. Она на свой наивный вопрос получила такую гневную отповедь, что мне стало ее ужасно жаль.

– А как вам мои духи? Вдруг вам понравятся? Я вам выдам все марки, все цены, все явки и адреса, – обратилась я к ошеломленной женщине.

Та мгновенно и с благодарностью приняла мою помощь.

– О, у вас они не менее великолепные. Поделитесь секретом?

– Без вопросов.

Я достала из сумки коробочку и показала собеседнице.

– Хотите попробовать? Пшикните на запястье и подождите чуть-чуть. Ну как?

– Просто чудо! Завтра же куплю. Вы не возражаете?

– Конечно, нет. Все равно на каждой из нас духи будут пахнуть по-разному.

Во время нашего дамского щебетания о духах наша резкая соседка по скамье поднялась и отошла поближе к морю.

– Чего это она? – задумчиво спросила моя собеседница, – Мне аж плохо стало. Могла бы и не отвечать, но так…

– Так отвечают только несчастные люди. Ей плохо. Она чувствует себя очень одинокой. Поверьте мне. И посочувствуйте ей. А эпизод этот забудьте. Мы же к морю прилетели. Давайте его и слушать.

Утром за завтраком к нам подошла та самая хранительница тайны своих духов.

– Можно? – спросила она.

Улыбки не было на ее лице, даже намека на любезность не звучало в голосе, даже доброго утра не пожелала. Это пронеслось в моей голове, но я же не собираюсь тут никого воспитывать и учить манерам.

– Конечно, пожалуйста, – кивнула я, надеясь, что мне не придется слушать ее колкости и обличения.

– Что вчера было не так? – задала она прямой вопрос.

Вот уж чего я не ожидала, так это подобного беспомощного детского вопроса.

– Давайте позавтракаем, – предложила я, – Меня Геля зовут. А это Петя.

– Очень приятно, – раздался церемонный ответ, – Я Дина.

– Позавтракаем вместе, а потом пойдем на пляж. Там и поговорим. Как вам? – предложила я.

– Вполне, – лаконично ответила Дина. И даже слегка улыбнулась.

Она оказалась вполне милая и обходительная. По собственной инициативе принесла мне кофе, а Петьке сок. Мы мирно болтали за завтраком о достопримечательностях, которые надо посетить, о сиесте, послеполуденном отдыхе, когда вся жизнь замирает, и на улицах можно увидеть только изнывающих от жары туристов, не приученных к дневному сну. Зато ночная жизнь – чудо! Все ресторанчики открыты, фламенко, живая музыка… Можно хоть всю ночь сидеть и любоваться чужой жизнью, как в кино.

На пляже Дина вернулась к тому, что ее волновало:

– Скажите, что я не так сделала? Разве я обязана говорить, какие у меня духи?

– Нет, конечно. Совершенно не обязаны.

– А что тогда?

– У меня встречный вопрос: почему вы решили, что сделали что-то не так? Вас ведь никто ни в чем не упрекнул.

– Почувствовала. И хочу разобраться. Наверное, я противна людям. Меня невозможно любить. Хочу понять, что во мне не так.

– Этого я вам не скажу. Я вас совсем не знаю. А насчет вчерашнего – вы могли бы просто сказать, что не помните. Или даже промолчать.

– То есть – соврать было бы лучше?

– Ну, какая тут ложь? Это как раз демонстрация нежелания продолжать разговор. Совершенно нейтральная, никому не обидная. А вы зачем-то начали обличать незнакомого человека: мол, вы себе двадцать штук купите, а я бедная-несчастная… Вам хочется, чтобы вас считали бедной Крошечкой-Хаврошечкой?

– Вот нет! Совсем нет! Не знаю, что на меня нашло. Может быть, это потому, что я – Овен? Вечно сначала скажу, потом подумаю.

– И как? Что надумали?

– Да неприятно было почему-то. Стыдно.

– И не только вам было неприятно.

– Понимаю. Со мной такое бывает. Я с людьми трудно схожусь. Работаю дома. Общаюсь с посторонними мало. Вот и получается… Хочу найти ее и попросить прощения. Но на завтраке ее не было. Я рано пришла. Сидела за столиком у входа.

– Может быть, она уже уехала? Сегодня утром много людей уехало. Я видела автобусы у главного входа.

Та, обиженная Диной женщина, наверняка уехала, потому что больше мы ее так и не встретили.

За время отдыха я узнала всю историю Динкиной жизни. Состояние ее в день прилета на отдых объяснялось тем, что два месяца назад ее внезапно бросил любимый человек, с которым она была вместе четыре года, от которого мечтала родить. И духи эти самые злополучные подарил ей он. Как раз в марте, на день рождения. А она закатила очередной скандал на ровном месте, стала что-то выяснять – пустое, никчемное. И он привычно утешал ее, успокаивал, нежничал с ней. А в конце апреля просто исчез. Ничего не написал, ни эсэмэски, ни записочки. И трубку не брал. Она неделю жила в неведении. Сердцем понимала, что он жив. Неясно было, что, собственно, произошло. А потом все прояснилось. Кто-то из общих знакомых, случайно встреченных, с жуткой пугающей заботой поинтересовался:

– Как ты теперь?

– Что значит «теперь»? – рявкнула Динка.

– Ну, после всего этого…

– После чего – всего?

– Ну, только не делай вид, что не знаешь. Андрей же сошелся с нашей звездой из пиар-отдела. Ты что? Ты правда не в курсе?

Динка не стала продолжать разговор. Развернулась и ушла. И не могла этому поверить. И – верила. Один вопрос ее терзал: «Как же так?» Каждый раз вопрос этот можно было расшифровать по-разному: «Как же он смог ее бросить после всех этих лет и их общих планов?», и «Как же он оказался таким жестоким?», и «Неужели ему совсем ее, Дину, не жалко?», и «Неужели она жила все это время с подлецом?» На вопросы эти ответа не было. Было ясно одно: жизнь кончена.

Да так оно, в общем, и было. Оставленный внезапно человек остается вне жизни. Прежняя закончилась. Другой он пока себе не представляет. Так и длится небытие – сколь долго и не скажешь, ведь время у выброшенного из жизни человека течет по-своему.

Динка могла себе позволить полное бездействие: работала она переводчиком по договорам с издательствами, дома. Она сама распределяла свое время, главное было успеть в срок. Бывало, ее приглашали переводить во время переговоров или сопровождать делегации, но в тот момент ей повезло, что подобного рода работы не намечалось. Через месяц разлуки ее возлюбленный попросил разрешения зайти и забрать свои вещи. Они эти четыре года жили на два дома: то у него, то у нее. Им казалось, что так удобнее всего: они же свободные люди, у каждого свое гнездо, главное, что они друг у друга б ы л и. Видимо, Андрей счел месяц достаточным сроком для того, чтобы Динка поняла, что их друг у друга больше нет. Динка надеялась на другое. Прежде всего, она хотела понять. А потом – простить и снова быть вместе, как прежде. Однако Андрей переступил порог ее дома с таким чужим и далеким лицом, что Динка пришла в ужас. Он принес ее вещи, которые оставались в его доме. Вещи были аккуратно уложены в новую кожаную дорожную сумку на колесиках известнейшего бренда. Вещи явно укладывал не Андрей – он просто не был способен на такую тщательность и аккуратность. И сумка эта – как прощальная щедрость – явно была куплена не Андреем. Все делалось со значением: с тобой, мол, поступают красиво и благородно, а на большее ты не рассчитывай. Андрей попросил разрешения собрать свои вещи, и пока он их собирал, Динка стояла на пороге, надеясь услышать от него хоть слово. Но он молчал, внимательно оглядывая полки, где могли случайно затеряться предметы его одежды.