Текст книги "Есть во мне солнце"

Роман такой есть у Бальзака – "Тридцатилетняя женщина".

Вот после этого романа и стали деликатно называть женщин тридцати лет "женщинами бальзаковского возраста".

А теперь так называют шестидесятилетних.

И это положительная тенденция.

Потому что тридцатилетние сейчас вполне считаются молодыми парнями и девчонками. Даже практически юными. У которых все-все впереди. И можно особо не спешить.

Молодость продлилась.

Это радует. Но былые представления пугающе жизнеспособны. Вот читаю чей-то отзыв об одном романе. И в отзыве этом написано, что главная героиня, женщина средних лет, с которой происходят всякие не очень приятные, скажем так, приключения. И я не знаю, смеяться мне, или огорчаться. Потому что главной героине этого романа тридцать пять лет.

И кто-то всерьез назовет этот возраст средним?

По-моему, это молодость. Вполне осознанная, качественная, классная молодость. Чтоб нам всем подольше оставаться в таком "среднем возрасте"!

А совсем недавно я спросила одну двадцатилетнюю девушку, как она себе представляет свою жизнь после сорока. Она задумалась. На лице ее отразился страх и смущение. После некоторого молчания она промолвила:

– Я даже представить себе т а к о е не могу. Мне страшно.

Ей на самом деле было страшно.

А мне почему-то смешно.

Ведь тут – история болезни. Вот как она нас одолевает, эта болезнь. В виде очередного мучительного страха, который поселяется в сердце человека в ранней его молодости. Пустого глупого, разрушающего страха. Страх этот чрезвычайно выгоден! Человеком боящимся легко управлять. Ветер дунет в нужную сторону, и трава пригнется. Дунет сильнее, и она заволнуется, зашуршит, застонет. А боящийся возраста человек пойдет покупать всякие средства омоложения, станет скрывать свой возраст, стесняться сам себя. На что будут потрачены драгоценные дни его жизни?

– Живи, наконец! Живи! Стань бесстрашной! – твердила я Динке.

Она не знала, как. А прожить за нее жизнь я не могла. Правда, предложила ей вместе со мной осуществить мою личную давнюю мечту: прыгнуть с парашютом. Нет, я не была бесстрашной и отважной. Но я уже хорошо знала, как много сил и счастья приносит преодоление страха. И кроме того – мне необходимо было осуществить свою детскую мечту. Мой папа в войну был десантником и прыгал с парашютом много раз. Я мечтала хотя бы раз в жизни решиться на то, что приходилось делать папе.

Он не советовал. Говорил, что ни к чему мне все это. Но у меня были свои мечты, в которых я преодолевала свои страхи. Я боялась нырять – и научилась нырять. Не так давно, но научилась.

Для того, чтобы решиться на прыжок с парашютом мне пришлось прожить большую часть жизни. И вот я решилась. Я не уговаривала свою подругу – это должно было стать ее выбором. Она почему-то легко согласилась. Видимо, подумала, что со мной ей будет не страшно. Или вообще – плохо подумала.

Мы выбрали бронзовые сертификаты, потому что они были самыми дешевыми. И все равно – удовольствие оказалось не из особо доступных. На эти деньги можно было купить полет в Париж или в Вену, туда и обратно. Я себя утешала тем, что сбудется моя детская мечта. Динка просто ждала чуда и новых впечатлений, доверившись мне.

В день прыжка я подумала о том, что жизнь хороша и так, без лишних приключений. И вполне можно хотя бы перенести это мероприятие на потом, потому что сертификат был действителен месяц. Куда спешить?

Что думала Динка, я не знаю, я предпочла не делиться с ней своими переживаниями. Мы поехали на аэродром. По дороге молчали. Я думала о том, зачем мне все это надо. Но к подобным ощущениям перед чем-то новым и страшным я привыкла. Добавочной грусти придало мне замечание сына о том, что меня, может, еще и не допустят к прыжку.

– Это почему же? – не поняла я.

– Из-за возраста, мамуль, не обижайся, – услышала я ненавистный довод.

Но раз уж сын, знающий меня и мой характер, счел необходимым предупредить о возрасте, то чего же мне ждать от чужих и равнодушных людей на аэродроме? Таким образом получилось, что я везла на летное поле два страха: перед прыжком и перед тем, что мне запретят прыгать. Первый страх был не обидным, вполне понятным, но второй – оскорбительным.

Однако на аэродроме второй страх исчез – эта тема не поднималась. Мы пошли на инструктаж. Очень четкая девушка-инструктор внушала собравшимся, как себя вести при приземлении: ступни вместе, колени вместе, подбородок прижать к груди, взгляд только на ноги. Главное – избежать переломов. Они тут уж если и случаются, то не простые, а винтовые.

Божечки! Как это – винтовые? Я боялась смотреть на Динку. Вдруг она увидит ужас в моих глазах? От страха свело живот, и мне приспичило в туалет. Не я одна туда направлялась. Периодически все будущие парашютисты отлучались «по делам».

Вернувшись, я застала разговор о смертельных исходах. Был задан вопрос насчет того, как часто это происходит, но инструктор его не поддержала. Главное, что я уяснила: если основной парашют не раскроется, надо помнить, что есть запасное кольцо. И дернуть! Запасное кольцо – это отлично! А если и оно?..

Тут Динке тоже понадобилось в туалет. Я, пользуясь ее отсутствием, попросила инструктора, чтобы мне дали прыгнуть первой. Иначе потом не решусь. А мне надо, чтобы еще подруга моя прыгнула. Инструктор оценивающе на меня взглянула и кивнула.

Полезли в самолет. Я пообещала себе, что если и сделаю ЭТО, то в первый и в последний раз. Помолилась. Инструктор что-то еще говорила в самолете. Похоже, снова объясняла, как себя вести. Я уже ничего не слышала, жалея о том, что затеяла и думая о предстоящем позоре. У меня возникло острое желание сбежать. Или упереться и не прыгнуть.

Было в моей жизни, что я трусливо сбегала с поля боя. Было это давно, но помнится до сих пор. В школе нам периодически проводили зверскую экзекуцию под названием «санация полости рта». Зачем нас подвергали тем пыткам? Готовили к партизанской войне, к допросам в гестапо? В медкабинете устанавливали бормашину, которая приходила в движение с помощью ножной педали – адское приспособление. Врач нажимал на педаль, и машина тарахтела, как отбойный молоток. В кабинет заводили по одному. Никакой анестезии не предусматривалось, об этом мы и не слыхивали, что бывает какая-то анестезия. Если маленький пациент начинал сопротивляться или кричать, врач орала: «Ты мешаешь мне работать!» Счастье было, если удавалось потерять сознание. Тогда счастливца отпускали до следующего раза. Остальные рыдали, терпели, страдали. Бормашина разрушала зубы – доказанный факт. Бессмысленность страдания разрушала отношение к жизни, рождая полное отвращение к ней. И однажды я взбунтовалась. Меня усадили в кресло, велели открыть рот, я рванулась, вскочила и ушла. Вслед мне неслись обещания, что в следующий раз меня будут держать санитары, а в рот мне вставят расширитель (так и не знаю, неужели и такое было возможно), я и двинуться не смогу, тогда врач сможет сверлить мои зубы без помех. Я никогда не вернулась в этот кабинет. И это был не мой позор, а моя победа. Так я до сих пор и считаю.

С тех пор я много раз доказывала себе, что могу победить себя. Но для этого мне надо было понимать, зачем. Сейчас, в кабине самолета, я уже не понимала ничего. Я только думала, какая же я все-таки дура. Просто – дура. Куда меня понесло? Зачем? И, если что случится, то главное – не стать никому обузой. «Если смерти, то мгновенной»… Но вообще мыслей было очень мало. И туалет далеко…

Послышалась команда «встать», а дверь уже открыта, высота набрана. Пора прыгать. Я понимаю, что вряд ли есть возможность отступить. Я стою у открытой двери и думаю, как бы мне покрепче зацепиться, если что. Если вдруг раздумаю прыгать. Это же мое право – раздумать, зацепиться и удержаться?

И тут совершенно неожиданно раздается команда: «Пошел!» И меня хлопнули по плечу. И я вывалилась, как неодушевленный предмет. Как бревно. Или хуже того, но тоже среднего рода… Мыслей не было никаких, сколько длилось падение бревна, не могу сказать, казалось, вечность, а потом – щелк! – и словно что-то меня схватило и приподняло: «Лечу! Господи! Слава Тебе за все! Я лечу! Добрый Боже!»

Купол открылся над моей головой! Я действительно летела! Теперь я хотела лететь и не хотела приземляться. Внизу такая красота – век бы любоваться! Луга, поля, лес на горизонте… Я смогла! Я могу еще, если захочу! А ведь я захочу!

Я приземлилась целой и невредимой, без винтовых переломов! Вообще без всяких переломов! В состоянии некоторого ошеломления и эйфории собрала парашют и пошла по земле, переполненная чувством счастья и полноты жизни.

Динка, приземлившись, рыдала и благодарила меня. Ей помогло! Она ухватила суть: жить – это стоять перед выбором, это побеждать себя. И тогда – будет тебе счастье.

Я с тех пор больше не прыгала. Хоть и сказала себе, что теперь могу. Может быть, и смогла бы, но чем дальше, тем больше опасалась переломов. В любом случае – я это сделала, моя память хранит парение над прекрасными полями и лугами. Это записано в книге моей судьбы.

А Динка полюбила риск. Она, благодаря нашему с ней прыжку, словно проснулась, почувствовала вкус собственной жизни, не связанной с воспитанием дочери, увлеклась всевозможными квизами и вернулась к самой себе, какой она была когда-то. Время от времени, когда финансы позволяли, она совершала и прыжки. Мы с Викой гордились нашей отважной парашютисткой. Вика завидовала маме и собиралась брать с нее пример, как только она вырастет.

Что касается меня – моим примером была «Бабушка Мозес». Так принято называть знаменитую американскую художницу, одну из главных представителей американского живописного примитивизма.

Меня поразила ее история.

Анна Мэри Мозес родилась в 1860 году, а умерла в 1961 году.

То есть – прожила сто один год и три месяца.

Она любила рисовать еще ребенком, но вышла замуж за фермера. Ей приходилось много и тяжко трудиться. Она стала матерью пятерых детей. Возможности заниматься рисованием у небогатой фермерши не было. И об этом пришлось забыть.

Правда, свою тягу к творчеству она компенсировала вышиванием, но ближе к семидесяти годам ее стал мучить артрит, пальцы ее не могли удержать иголку, поэтому вышивание пришлось оставить.

В 1927 году умер муж Анны. В шестьдесят семь лет она стала вдовой. Что делать? Дети выросли. Руки болят. Старость… Время дожития. Но каждый делает свой выбор. Анна решила вернуться к своей детской мечте: после смерти мужа она стала рисовать. То есть – занялась наконец-то тем, о чем мечтала в начале своей жизни. Она делала это только для того, чтобы доставить себе радость. И картины ее были полны радости.

Так прошло одиннадцать лет! Она занималась любимым делом, жила в очень маленьком провинциальном городке, который назывался Хузик-Фоллс, где все друг друга знали, и, надо думать, получала удовольствие от жизни, занимаясь любимым делом.

А дальше началось удивительное. Причем, началось оно, когда моей героине исполнилось семьдесят восемь лет!

Один коллекционер из Нью-Йорка заметил в витрине аптеки этого маленького провинциального городка, где он оказался проездом, рисунок Анны. Она дарила друзьям свои картины, аптекарю понравился ее подарок, вот он и поместил его за стекло своей витрины.

В течение следующего года ее рисунки, благодаря появлению их в нью-йоркской галерее Сент-Этьен, привлекли к себе всеобщее внимание как коллекционеров, так и любителей живописи.

Выставки ее рисунков прошли во многих европейских городах и в Японии.

В 1941 году она получила государственную премию штата Нью-Йорк, в 1949 году Президент США Гарри Трумэн лично вручил ей премию Национального Американского женского пресс-клуба.

В 1952 году была издана автобиография Анны Мозес.

Стоит обратить внимание: ей к этому времени было всего лишь девяносто два года!

Еще жить да жить.

В 1960 году, к столетию Бабушки Мозес, как ее с любовью называли, ее фотопортрет, сделанный известным фоторепортером Корнеллом Капой, помещен на обложке журнала "Лайф".

Она стала звездой, самой настоящей, без натяжек. В ее честь даже назван кратер на Венере!

Жизнь Анны Мозес – поразительный урок жизни. Что можно извлечь из этого урока? Что жизнь, если радуешься ей, если относишься к ней как к дару, если не хоронишь себя заживо, всегда готова улыбнуться в ответ.

Ведь начать карьеру художницы Анне Мозес предстояло в около семидесяти лет от роду! И это было только начало. А мировая известность пришла к ней после восьмидесяти.

Можно ли назвать ее семьдесят лет – старостью?

А восемьдесят?

А девяносто?

Старой она стала после ста. В последний год своей долгой и славной жизни.

Она честно прожила отпущенные ей годы, работала, растила детей и лелеяла в сердце свою мечту, что когда-нибудь, когда она отдаст долги жизни (а замужество и воспитание детей – это серьезный долг), когда-нибудь – она займется любимым делом.

Она занялась живописью не ради денег, не ради славы. Это было ее призвание, раз она всю жизнь помнила о своей детской любви.

И результат – просто блестящий! А даже если бы и не было такой прижизненной славы, все равно – эта женщина была творцом своего счастья.

Никто не знает, сколько кому отпущено жить на этом свете. Но как жить – во многом зависит от нас. Это я поняла давно.

Как раз те самые пять лет, с тринадцати до восемнадцати лет Вики, в моей жизни стали происходить любопытные события, неожиданные и удивительные. И стало это случаться именно тогда, когда я осталась наедине с горестными раздумьями о том, что все главное уже пройдено и пережито, а остальное – будет происходить, но не со мной, я останусь лишь зрителем. Однако случилось так, что самое интересное судьба приготовила мне в настоящее время. Как будто сюжеты, обозначенные в ранней юности и казавшиеся случайными и лишними, получали свое неожиданное, но очень логичное завершение.

Моя детская тяга к путешествиям постоянно подогревалась разными клубами интернациональной дружбы, книгами, разглядыванием географических карт, фантазиями и – перепиской с далекими друзьями. Было такое популярное развлечение у детей в те времена. Иногда нам в школу приходили письма с запросами на переписку, конечно, из братских стран. Я, к примеру, переписывалась с мальчиком Васко из Софии и с девочкой Фридой из Дрездена. С Васко переписка шла на русском, а с Фридой – на немецком. Сами по себе письма не увлекали своим содержанием: «хожу в школу», «играю в волейбол», «поздравляю с Новым годом» и тому подобное. Но зато мы посылали друг другу открытки, картинки и даже значки! Ничего не пропадало, письма шли быстро, подарочки радовали несказанно. Мы с Фридой ухитрились даже посылать друг другу в письмах носовые платочки, кружевные воротнички и маленькие плоские пуговички. Одна такая пуговичка из тонкого розовато-лазурного перламутра до сих пор хранится у меня в шкатулке. В форме с кружевным воротничком Фриды я сфотографировалась на фото для выпускного альбома.

В четырнадцать лет я, сама того не подозревая, затеяла что-то грандиозное. Тетя принесла мне в подарок югославский журнал «Базар». Мне очень хотелось не только рассматривать картинки, но и читать, о чем пишут люди из неведомой страны. Дело в том, что Югославия была страной вроде нашей, социалистической, и вроде и не нашей. Ее руководитель Иосип Броз Тито в войну возглавлял движение сопротивления. Перед самым концом войны он подписал соглашение со Сталиным о временном вводе советских войск на территорию Югославии. Национально-освободительная армия Югославии вместе с частями Красной Армии освободила страну. Сталин предполагал дальнейшее нерушимое единство, но Броз Тито подчиниться отказался. Дело дошло до разрыва договора о дружбе и взаимопомощи. Отношения между нашими странами стали налаживаться лишь после смерти Сталина. Но наши деятели настаивали на более тесном идеологическом сближении, а югославский лидер собирался строить социализм по собственной модели. Да, они строили социализм, но могли свободно ездить по свету, работать в капиталистических странах и возвращаться домой. Югославия хотела быть сама по себе.

Именно поэтому мне очень хотелось узнать о ней побольше. Читать журнал оказалось невероятно легко. Сколько похожих слов увидела я! И сколько слов, которых уже не было в живом русском языке, но которые, как дежавю, всплывали в памяти, как тени забытых предков. Славянские языки с тех самых пор глубоко волнуют меня намеком на жизнь вечную, сохраняющуюся именно в языке. И тогда я поняла, что политические согласия-несогласия – пустое, когда есть такая связь, кровная.

На улице Горького, которая сейчас Тверская, был магазин «Дружба», где продавались книги народов социалистических стран. Однажды, перед визитом к Вове, я зашла в «Дружбу» и купила там учебник сербохорватского языка и карманный словарик. Вскоре я уже свободно читала на манящем меня языке. Журнал «Базар» стал для меня понятен. Тогда-то я и увидела рубрику объявлений о знакомствах. Там люди писали, что хотели бы познакомиться и подружиться с кем-то из такого-то города. У нас в то время таких рубрик в журналах не было. Тем интереснее показалась мне сама идея. Я решила не отставать. Написала короткое письмо в «Базар» на недавно чужом мне языке. В письме я указала свой адрес, сообщила, сколько мне лет и выразила желание найти друзей по переписке в Югославии. Поскольку в рубрике публиковались письма взрослых людей, я постеснялась указать собственный возраст и увеличила количество прожитых лет до 16-ти. Отправила письмо и забыла.

Как я тогда жила? Захотела – сделала. А результат меня не особенно и интересовал. Однако результат был. Спустя месяц письма мне пошли пачками. С разных концов страны Югославии ко мне в СССР приходили письма, открытки с радостными предложениями дружбы. Я отвечала на каждое! Мне отвечали на мои многочисленные вопросы, писали о своих городах, об обычаях страны и мечтах о будущем. Постепенно большая часть моих корреспондентов, утолив свое любопытство, переставала посылать письма. Но осталось несколько верных друзей, с которыми мы общались годами. Они-то и открыли мне прекрасный мир Балкан. Зорица из Белграда написала мне о своих каникулах на Адриатическом море. Море называлось Ядран. Она прислала мне много открыток с его видами. Море оставалось моей мечтой. Я так еще и не побывала на нем. У нас пока не было такой возможности, что поделаешь. Но мечтала я о море страстно. Зорица писала о Дубровнике, о том, как она жила у бабушки, в домике на горе. По утрам она просыпалась от крика ослика. У дедушки с бабушкой был ослик, они его запрягали и ездили за продуктами. Утром ослик пронзительно кричал, и Зорица просыпалась. Солнце только восходило на небосвод, а она уже бежала вниз, к морю, прыгала в него с разбега и плавала в бирюзовой воде, а потом бежала домой, где ее уже ждал завтрак. Она любила там все: и запах моря, и крик ослика, и выжженную солнцем траву, и цветы в бабушкином садике…

Все это казалось мне прекрасной сказкой. Запах моря! Какое счастье! Зорица писала, как страдает она, вернувшись после каникул в город, как снится ей ночами море… Мое воображение работало на славу, у меня было чувство, что я сама побывала на Ядране и своими глазами увидела все, что видела моя далекая подруга. Мы так и не повстречались, она наверняка не представляла, сколько радости подарили мне ее описания.

Другим верным другом оказался Душан из города Лесковац. Из его писем я узнала, что на территории его города жили еще древние римляне и византийцы – я даже не поверила этому поначалу. Там жили люди еще в седьмом веке до нашей эры! Про Византию нам говорили вскользь, а знание истории Древнего Рима сводилось к мифам, которые были пересказом древнегреческих мифов, но с другими именами богов.

Что за Византия? И была ли она?

Мне пришлось углубляться в историю античного мира, и оказалось – все было! Давным-давно, но было! И есть письменные свидетельства! Спасибо Душану! Я все расспрашивала и расспрашивала его, он подробно мне отвечал. Он же спрашивал о Москве, о мавзолее Ленина, в котором он мечтал побывать, о наших парадах на Красной площади. И я старалась описать все как можно подробнее. Отец его в военные годы был партизаном, участвовал в освобождении Югославии и любил СССР самозабвенно, как язычник солнце.

Мы встретились в Москве, когда мне было двадцать лет, продолжили переписываться, незадолго до моей свадьбы в Москву из Белграда прилетела его старшая сестра, красивая, нежная, утонченная. Мы гуляли с ней по Красной площади. Я любовалась ею. Она рассказывала о своих путешествиях, о том, как они с мужем ездили на каникулы в Швейцарию, как он купил ей часики… Я завидовала их свободе передвижения, не надеясь, что и для нас когда-нибудь путешествия станут обыденностью.

С замужеством и появлением детей переписка наша прекратилась. И постепенно я обо всем забыла. Не думала, что такое возможно, но огромная часть молодости утонула в волнах памяти – слишком внезапным показалось кораблекрушение, слишком страшной – катастрофа моей страны.

Прошло много-много лет. Я получила сообщение в фейсбуке от незнакомого человека. Он писал:

– Уважаемая госпожа Геля! Мне кажется, мы с Вами знакомы. Если Вы жили по адресу (он написал мой адрес!), то я должен Вам напомнить, что мы встречались в Москве (он указал год), а переписывались много лет. Если я ошибся, прошу простить меня и забыть это письмо.

И вдруг я вспомнила! Это же Душан! Он нашел меня!

– Это я, Душан! Это я!

Мы болтали по скайпу. Как же время нас изменило! У него взрослые дочери, жена умерла от рака. А совсем недавно умерла и его старшая сестра, тоже рак. Та самая, прекрасная, нежная, милая… Как же так?

Мы говорим, говорим… И наконец начинаем друг друга узнавать… Как будто стираем паутину времени.

А потом 31 октября я полетела в Белград.

Это – по внутренним ощущениям – было трудное путешествие. Я летела из страны, которой больше нет, в страну, которая больше не существует. За обычной суетой дней об этом не думаешь. А говорить об этом – тем более трудно.

На это может не хватить физических сил, да и нет желания бередить раны. Кому это нужно? И все же мысли приходят. И повод – тема примирения. Ибо я об этом все время думаю. Много лет. Особенно интенсивно и глубоко – в последние годы. Так совпало. Странное стечение обстоятельств – была в стольких странах, а в Югославии не пришлось. Хотя именно с ней чудесным образом связана моя жизнь с юности. И сербохорватский (так он когда-то назывался) язык стал первым в моей жизни славянским языком, разбудившим горячую и неизбывную любовь к славянскому миру в целом.

Итак. Темная осенняя ночь. Полная звездная ясность. Огни Белграда уже сияли внизу. Самолет скоро должен был пойти на посадку. Я радовалась – и тому, что есть, и тому, что предстоит.

И вдруг пришло пронзительное воспоминание о 1999 годе. Конец марта. Мы в США. И все вокруг ликуют, аплодируют, пляшут:

– Мы их бомбим! Наконец-то! Ура! Мы бомбим сербов! Мы им покажем!

Меня это ликование ошеломило, подкосило.

Мне тогда Америка казалась цивилизованной страной, ценящей жизнь человека, свободу и все такое прочее. Все еще казалась, несмотря на некоторые детали.

Я, конечно, помнила начало 90-х. Моя вечная сюжетная судьба на волне эйфории от нахлынувших надежд и возможностей послала мне занимательный эпизод. Дочка тогда познакомилась с американским парнем, он вроде как преподавал английский для всех желающих. Такой хороший белобрысый парень, настоящая американская картинка. Потом оказалось, что он проповедник, чуть ли не сектант, и цель его – вовлечь как можно больше наших ребят в свою организацию. Чем больше вовлечет, тем больше получит дотаций. В 90-е ничего невозможного не было. Он действовал грубо, уверенный, что все мы – туповатые аборигены, поклоняющиеся его великой стране. У него все было легко: православие – просто традиция. На вопрос, сколько существует его «церковь», отвечал: «Всегда», что нас чрезвычайно смешило (мы-то вспоминали Остапа Бендера – «Ваше политическое кредо? – Всегда!»), а он не понимал причины нашей реакции. Полемизировать с ним было легко: он не знал ни нашу историю, ни нашу литературу – вообще ничего о нас. Тогда это все казалось идиотизмом, сейчас, когда наши юные поросли точно так же не знают ничего ни о чем и вполне счастливы, хотя бы понимаешь, откуда пришел прогресс. Однажды к нему прибыло из Штатов его начальство: два крупных гладких мужика с Библиями. Мы к тому времени уже отточили свой английский в полемике с нашим наивным другом и вовсю уличали их в обмане насчет древности и незыблемости их постулатов. Командировка их длилась недолго. Напоследок я повела их на Красную площадь. И вот тут их прорвало. Красная площадь – место особое. Это каждый чувствует. Вот и их стали обуревать разные чувства. Это было видно. Один из них вдруг сказал:

– Теперь, когда мы победили вас без единого выстрела…

И что-то там такое еще… Я остолбенела. Как это – победили? Это вот что – когда мы недавно, года еще не прошло, шли к Белому дому на баррикады, чтобы не победил ГКЧП, это мы делали ради ИХ победы? Мы видели, как под танками на улице Чайковского погибли трое парней, которые бросились, чтобы не дать машинам пройти – это все ради ИХ победы? Нам уже несколько лет внушали, что надо ориентироваться на запад – там демократия, там свобода, там творчество, там реализация всего задуманного. Нам оставалось только смотреть и учиться, кто чему может. А оказывается – они-то с нами воевали! И победили! И Президент СССР дал себя победить, как пес шелудивый уполз при первом намеке на опасность! И этот наш «Па-ни-маишь» – тоже с этим согласен?

Нет, какими мифами о нас жили эти наивные проповедники! Насколько не понимали и не хотели понимать ничего о нас! Но, шагая по брусчатке Красной площади, они испытывали восторг победителей! Вот оно как! Пока мы, как звери из зоопарка, с рук кормленные, радовались своей воле, вообще не не представляя, что с ней делать и куда бежать, чтоб снова не попасть в зоопарк, нас, как выяснилось, победили!

И ничего не скажешь! И в глаза не плюнешь.

А потом мы шли вдоль Кремлевской стены, по Александровскому саду, сокровенному саду моего детства и юности, и один из них подбежал к стене и принялся ключом отковыривать от стены кусок кирпича.

– Что вы делаете? – спросила я.

На меня нашел ступор. Сейчас-то я понимаю, надо было просто дать по руке! Или оттолкнуть его. Но мы народ, долго запрягающий. В общем, как положено, народ (в моем лице) безмолвствовал. Только смотрел, до поры ничего не соображая.

– Дочка попросила меня привезти кусок кремлевской стены, – с широкой улыбкой пояснил проповедник.

Простить себе не могу, что ничего не сделала тогда. Одно утешает: он не смог ничего отковырять. Но поскольку тогда шел небольшой ремонт, и у стены высилось несколько штабелей с кирпичами, предприимчивый «америкен мен» нашел там небольшой обломок и торжественно упрятал его в карман. Победитель! Поле битвы после победы принадлежит мародерам. Долго они этого ждали…

Впрочем, оказавшись в этой стране, я поняла: жить в Америке комфортно, главное – научиться грести под себя. И верить в собственное величие.

Но! До марта 1999 я даже представить себе не могла, что можно так по-детски прыгать и радоваться, зная, что под бомбами погибают люди. Пусть в далекой стране. Но люди ведь! И еще: американцы (это меня тоже поразило) беспрекословно верили своим СМИ. У них и сотой доли сомнения не закрадывалось, что они могут стать соучастниками военного преступления. Они одобряли! Горячо! Со неподдельными слезами счастья на глазах. Мне было дико больно. Прямо невыносимо! Почему? Не знаю. У нас такая группа крови, что ли. Надо бы плюнуть. И сказать, что не моя болячка, тьфу-тьфу-тьфу. А было больно ужасно.

И все же весь масштаб ужаса был мне неведом.

Как я себе представляла бомбардировку Белграда, когда только узнала о ней? Ну, очень по-детски. Как в песне, которую пел когда-то Пол Робсон. И которую обожала моя старшая любимая сестра: "Шестнадцать тонн"

 
– Сидим мы в баре как-то раз.
Вдруг от шефа пришел приказ.
Летите, мальчики, на восток,
Бомбите маленький городок
 
 
Ну, что ж, по машинам, наш путь далек,
а бомбы в люках – опасный груз,
летите, мальчики, на Союз,
летите, мальчики, бомбить Союз…
 

Так я и представляла себе: полетят два-три самолета и сбросят бомбы. Для острастки. И очень горевала по этому поводу. Особенно мучительным было чувство собственного бессилия. Вернувшись в Москву, я наблюдала и демонстрации протеста у посольства Штатов, со всех сторон слышались слова возмущения, но – сербы были оставлены, мы все это понимали. Не доходило до нас только, какого масштаба совершалось преступление.

И вот я лечу 31 октября, почти черед двадцать лет после тех бомбардировок, и вижу из иллюминатора самолета сияющий огнями ночной Белград. И немедленно вспоминаю о том ужасе. И даю себе слово узнать у людей, как это тогда было.

Мы встретились с Душаном, словно и не расставались – детская дружба – залог вечного родства. На следующий день спросила его друга, замечательного врача-нейрохирурга, об том, что же тогда было в Белграде… И он сказал:

– Пятьсот бомбардировщиков в небе над Белградом. Одновременно. Вот как.

Как бы это представить? Хоть на минутку. Ваш город. Вы в своем доме. И пятьсот бомбардировщиков в ночном небе вашего города. пятьсот страшных ревущих машин, которыми управляют «победители». И самолеты не просто кружат. Они бомбят. Они несут смерть.

А на бомбах, между прочим, написано

"Счастливой Пасхи!" – (на православную Пасху дело было) и еще:

"Ну сейчас ты все еще хочешь быть сербом? – Do you still wanna be a Serb now?»

Дальше – коротко. Насколько получится. НАТО использовало в боеприпасах радиоактивный обедненный уран. После ночной бомбардировки Белграда в городе распространился запах химикатов. (Между делом – поразивший меня штришок – Болгария предоставила НАТО свое пространство для ударов по Югославии). Задача нападения (а этот ад длился не одну ночь: с 24 марта по 10 июня), то есть два с половиной месяца, декларировалась так:

"Вернуть Югославию в каменный век."

Обо всем этом можно прочитать – материалов уйма. Скажу только, что до сих пор, спустя двадцать лет, в Сербии зафиксирован всплеск онкологических заболеваний и смертей от них. От онкологического заболевания погибла и сестра Душана, а раньше – его жена, оставив сиротами двух дочек. И сколько таких смертей…

Мы сидели в пустой квартире сестры Душана. Он непрерывно курил. Говорили о его сестре. Смотрели фотографии в альбоме. Вот Душан – мальчик двенадцати лет, большеглазый, полный жизни. За ним – юная стройная девушка, полная жизни, его сестра. Прекрасная загубленная жизнь. Это было надо? Душан достал коробку. В ней хранился подарок от меня! Столько лет! Я помню, как покупала его в ГУМе, как дарила ей… В другой жизни. Подарок есть. И еще она хранила нашу трехрублёвую купюру. На память… Только память и остается…