Текст книги "Есть во мне солнце"

– А курицу я запекаю, не жарю, а именно запекаю – никакого риска… С приправами…

– Подожди, мам, все возьму, куда спешить…

– «Только применяя эту мазь, вы освободитесь от геморроя»…

– Ты куда, Петюша? Что? Ты почему кашляешь?

– Мам, выключи, пожалуйста, телевизор! Я… я просто не могу все это слушать… и смотреть тоже…

– «Памперс впитает все, и попка малыша…»

– Все!!! Все!!! Возвращайся! Выключила.

– Уф… Спасибо… Под это же невозможно есть, это же…

– Да-да-да… Рвотные массы легко вырываются наружу… Я поняла…

– А почему тогда у тебя телек все время на кухне трындит?

– Знаешь, когда я готовлю – а я не часто готовлю – мне надо чем-то себя развлечь…

– Это тебя развлекает? Эти памперсы и прокладки?

– Да ладно тебе. Это реклама. Я ее не слушаю. Я смотрю основное. Хотя… Тут уж не всегда основного больше. Ладно, ешь давай. Ведь вкусно же.

– Вкусно, мамуля. Я ем. Спасибо.

Да, незаметно для себя я подключилась к ТВ-вещанию. Плотно и безнадежно. Я не вслушиваюсь в то, что там говорят, и не вглядываюсь в картинку. Это просто звуки жизни. В тишине я начинаю тревожиться, тоска охватывает меня. По большей части я занята. И это счастье, но в свободные минуты мне необходим фон. Не музыка – музыка тревожит, говорит о той жизни, которой больше никогда у меня не будет. Просто шум чужих людских голосов. Как от этого отказаться? И нужно ли? Кому какое дело в конце концов. Дети… Дети приходят в гости. У них своя жизнь, у меня своя. И каждый человек одинок. И как-то сам с этим справляется или не справляется. Правда, в последнее время одиночество нарушается совсем не теми, кого я жду и мысленно призываю.

Все заполонили бессмысленная и беспощадная реклама, жульнические предложения и махинации. Иногда я просто бросаю трубку, а порой вступаю в диалоги с наглыми нарушителями моего покоя.

– Алло! У вас есть несколько минут, чтобы получить наше предложение?

– Нет, – отвечаю я голосом, способным навсегда отбить охоту звонить по моему номеру. Нет! – но не отключаюсь.

Звонящая наглеет и продолжает:

– Как мне к вам обращаться? (Ах, как мне хотелось ответить словами дорогого младшего друга, принадлежавшими его бабушке, прекрасной Фаризет Гилельс! Она бы сказала «Писдросья Еборна» или еще что навеки впечатывающееся. Но я не посмела заниматься плагиатом). В голову пришло только Ежопа Рубиконовна. (Почему – не знаю, времени не было думать, тут работаешь без заготовок).

Я назвалась.

Там поперхнулись, не смея переспросить.

– Ееее-опа Рубиковна, – наконец приступила к делу моя собеседница, – у нас для вас предложение. Наша клиника…

В общем, предложили мне бесплатно пройти омолаживающую процедуру. Эффект омоложения – 70 процентов. Сияние молодости. Все разгладится и обретет что-то такое, чего прежде не было. Я возликовала и заплетающимся языком пообещала быть. А то у меня как раз на днях ебилей. 90!!!

– Девяносто? – пролепетала звонящая.

– Девяносто! – гордо подтвердила я. – Придут поздравить люди из мэрии, будет банкет. Мне надо выглядеть молодой. На 70. Сможете?

Само собой разумеется, эта настырная лгунья сказала, что да, конечно, смогут мне помочь.

– Бесплатно? – строго потребовала я подтверждения.

– Конечно! Только с паспортом приезжайте. Я сейчас вас запишу. Вы мне назвали ваше имя-отчество по паспорту?

– А по чему же еще, красавица? По паспорту.

– Мне вас так и записывать?

– Записывай, девушка, записывай, голубка моя, не стесняйся! Имя мое славное. Родитель – старый большевик был. И когда я родилась (а хрен меня знает, когда я родилась… Но времени нет на подсчеты) правой рукой вождя был Ежов. Вот – в честь него.

– Аааа! – поняла девушка и успокоилась.

Легко их сейчас и растревожить, и успокоить.

Она продиктовала адрес и время процедуры омоложения. Напомнила про паспорт… Как раз на грядущей неделе должно состояться. Но я-то не пойду. А Ежопы никакой нет. Ведь опять звонить будут… Что я им скажу? А – вот: "Ежопы больше нет!" Ведь правда? Правда.

А недавно я неделю провела дома, болела. Но не давали мне спокойно поболеть.

Звонок. Типа – банк. Типа – счет мой заблокирован. Надо разблокировать. А номер с питерским кодом 812. Уже как-то от них смс получала. А тут, как раз во время моей болезни, решили все же поднадавить. Ну, думаю, ладно. Не знаете, с кем связались, пусть.

Разговор деловой. На заднем плане звуки, звонки… Работа кипит. Я начинаю переживать.

– Ой, как же заблокирован? Ой, не надо! Ой, разблокируйте скорее!

А голос у меня был очень подходящий. Он пропал из-за болезни. И я хрипела и сипела. В общем, могло показаться, что я просто конченый человек. Пропойца в лучшем случае. Или что-то вроде. Мои благодетели обрадовались невероятно.

– Разблокируем, – говорят, – но надо ввести данные карты.

– Ой, спасибо!!! Люди добрые! Конечно! Записывайте, умоляю!

И диктую: Маргарита Лютая. Только, говорю, правильно пишите. Там иностранный алфавит. Все по-другому. Пишите МАРГХАРИТХА ЛИУТАИА.

Мужик сопит, записывает. А телефон, спрашивает, на эту фамилию? Я отвечаю: причем здесь телефон? Я карту по паспорту оформляла. Маргхаритха Лиутаиа. Вот так. Записали? Теперь номер. С этим просто. 4519 (легко догадаться – это год победы, это я вам, друзья, подсказываю, а не тем гадам, которые мешают мне болеть) 1218 (ну – догадались? Наполеона представили?), 1216 (смутное время), 4321 (просто потому что надоело придумывать).

– Ну, что? – тревожно интересуюсь, – Разблокируете теперь? Или чего еще надо? Код безопасности надо? На обратной стороне карты?

– Конечно, надо! – радуются мои собеседники.

– Сейчас посмотрю, подождите. Вы уж разблокируйте. А то у меня там денег много. Вдруг кто-то меня ограбить хочет? А? Помогите, голубчики!

– Обязательно! – обещают.

Вот гады! Ничего святого. Ладно.

– Вот вам код:937. Потому что 37 – цифра нехорошая. Зловещая. Но они тупые, чтобы понимать знаки и символы цифр.

Я попрощалась. Все! Могу слушать Пахмутову по телевизору. Дайте уже покой и не делайте мне нервы. И что же? Они мне перезвонили уточнить написание имени!!! Я им строго велела посмотреть у себя, в банке. Там же все четко написано. Или банка разбилась? Больше пока не звонят.

Вот такие теперь у меня шалости.

Когда-то у меня было стремление к одиночеству, как к источнику света и тишины, к которому я могу припасть и ожить, очистившись от всего лишнего, что дарит порой общение с людьми. Одиночество – это возможность побыть собой. Но чем дольше я живу, тем больше теряюсь. Быть собой – это кем? Кто я? Какая? И не растеряла ли я то главное в себе, то ожидание чуда каждого дня? Уж очень душной бывает среда обитания… Раньше, заглядывая в себя, я видела тот самый искрящийся, сияющий огненный шар, полный тепла и любви, который явился мне когда-то в грозу на подмосковной даче. Этот сияющий шар согревал, дарил силы, радость и уверенность в наполненности жизни. Не было одиночества, не было чувства оставленности и пустоты.

Сейчас же отрывистые впечатления суетной псевдо-жизни поглотили что-то важное. И страшно заглядывать в себя. Неужели ничего не осталось?

Пока сын ест мою полезную курицу с полезным салатом я читаю гороскоп в телефоне: «Сегодня вам необходимо побыть наедине с собой, обдумать сложившуюся ситуацию. Но не позволяйте себе унывать. Помните – в вашей жизни есть много того, за что можно благодарить судьбу.»

Врут, как обычно. Нет никакой ситуации. Не сложилась. Все медленно двигается в понятном направлении. Моя адвокатская практика. Когда-то она была бурной, захватывающей, полной событий, игры ума, везения, изворотливости. Сейчас я на службе у сильного мира сего. Решаю все его вопросы. Я – поверенное лицо сына своего одноклассника. Как только сын его оперился, мой старый приятель упросил меня стать его советником и советчиком. Конечно, я согласилась. Шли годы. Мы, можно сказать, съели свой пуд соли и могли полностью доверять друг другу. Однако порой я задумывалась о том, что надо бы мне подыскать себе замену. Не раз предлагала ему заменить меня на молодого и прыткого преданного карьериста, но он и слушать не хочет. Привык, что доверять может только мне, не хочет рисковать. Дела его я знаю досконально, это факт.

Беда моя – свободное время. Это как раз и есть источник моего уныния. Я просто никому не нужна – совсем-совсем. Вот, что я чувствую, когда ничего не делаю. Дети любят. Знаю. Но у них своя жизнь, и это правильно. Что осталось у меня? Воспоминания? Нет, это не жизнь… Кстати… А почему сегодня так лезут в голову воспоминания о детстве? Вот – вспомнила зачем-то историю про школьную подругу. Тоже из серии – «я создана быть подпоркой чьих-то судеб».

Было нам лет пятнадцать. Школьная подруга, которую воспитывали в строгости, попросила разрешить ей приходить домой не в девять, а в десять. Родители сказали «нет». Родители ее были прекрасными людьми. Вспоминаю о них с уважением и любовью. Но, как все родители, они обладали наивной слепотой. Думали, что мы еще маленькие, беспомощные, бесхитростные, ни на что пока не годные. Все так, но не так. Решила Ленка их шантажировать. Объявила голодовку. (Тогда голод представлялся нашему старшему поколению самым страшным царем из всех беспощадных царей – они-то его испытали).

И решили мы так. Ленка дома не ест. И 10 коп. на школьный буфет у мамы не берет. Как быть? Да не вопрос. Она после школы идет ко мне (я-то в соседнем подъезде) и у меня наедается на весь вечер. В школе я ее тоже подкармливаю. А потом пусть мамочка боится, что дочка ее угнетенная вот-вот начнет падать в голодные обмороки.

У меня все работали. Я была ребенком с ключом. Обед мне тетя оставляла на плите. Суп – в термосе. Он за полдня в термосе приобретал отвратительный привкус. Суп я всегда выливала. (Господи, прости меня на это, но так было). А на второе девочке оставляли огромную сковородку с котлетами и жареной картошкой, например. И четверым бы хватило. А я тогда вообще не хотела есть. Такой был период. Могла не есть целыми днями. И не худела, ничего не происходило. Организм как-то сам регулирует потребность в пище. В общем, я с восторгом восприняла Ленкину голодовку: продукты будут съедены, тетя довольна, а строптивая Ленкина мать – наказана.

Несколько дней прямо из школы Ленка шла ко мне, наедалась доотвала, а потом, слабая и понурая шла домой делать уроки. Мама ее трепетала от ужаса. Звонила мне, спрашивала, ест ли Лена в школе. Я отвечала понятно что. Не ест.

Мама стала паниковать. Ленка же кайфовала. Она очень любила нашу домашнюю стряпню. Картошечку жареную просто обожала. Мы садились на кухне друг против друга. Я любовалась ее аппетитом. Она наворачивала. Я ничего не ела – имела право! Неделя прошла в безмятежности.

Что странно: родители Ленкины не сдавались, хоть и страдали неимоверно. Дочь у них была одна. И еще два сына. А дочь – единственная. Как это – все едят, а она нет? Но на шантаж не поддавались никак. Поколение было здоровое, сильное духом, отец – фронтовик. Не поддавались. У них принципы. И у дочери принципы. Эх…

Но всему однажды приходит конец. Мы с Ленкой так обнаглели, что стали вместе возвращаться домой. Раньше-то я шла одна, а она пробиралась ко мне закоулками, поскольку матери с балкона могло быть все видно. А тут мы расслабились и пошли ко мне вместе.

Только я навалила Ленке на тарелку картошку и котлеты, как в дверь стали звонить. Мы затаились. Ленкина мама принялась стучать в дверь с криками:

– Геля, открой!

И дверь открылась!!!

Я ее не заперла!

Вот до чего обнаглели мы!

Мать входит в открытую дверь, идет на кухню. Ленка ловким движением двигает полную тарелку с вилкой ко мне. И картина открывается такая: я сижу с полной тарелкой всякого добра. А подруга – бледная и печальная – трепещет напротив, без тарелки…

– Дверь была открыта, Геля! – укоризненно говорит мама.

(Она, кстати, очень-очень хорошая была, совершенно не агрессивная, не психованная, добрая). И видит она эту страшную картину: голодающая дочь. А я с тарелкой. И, мгновенно поняв все, говорит:

– Вот, до чего мы все дожили! Разве у нас было такое возможно, чтобы один ел, а другой просто смотрел! Так даже звери не поступают! Делятся! Как же ты, Геля, ешь, а Леночка уже неделю голодает!!

Ну, что сказать! Обидно! Ведь и меня дома учили: сам голодай, а товарища накорми! И я так и делала! А вот – ложь, она всегда не к добру.

– Я предлагала, она не хочет, – залепетала я.

– Пойдем домой, Лена! – велела мать.

Ленка, не солоно хлебавши, пошла с матерью домой. Голодовку она прекратила, так ничего и не добившись. Родители ее – крепкие орешки. Жаль, что ушло их поколение… Но ведь не без следа… Мы же остались. И помним их.

Забавлялись мы в юности вовсю. Мы были хитры на забавы. Особенно я. Что-то такое во мне бушевало, заставляло попадать в немыслимые ситуации, а порой и создавать их. Например, придумала я такую простую проверку парней на мужественность. Испытание проходило следующим образом. Был у меня друг Левка, обладатель густого баритона. Он прошел службу в армии, голос у него был хорошо поставлен. Я набирала номер своего знакомого парня, который очень хотел со мной дружить. Или встречаться. Так это тогда называлось. Собственно "это" из отношений исключалось, поэтому речь и шла о "дружить". Итак. Набирается номер. Левка просит к телефону Колю, Васю, Петю… Тот подходит. И Левка очень страшным глубоким баритоном ему говорит: "Выходи! Надо поговорить!" Суть теста состояла в том, какова будет реакция Коли-Васи на этот призыв.

Что вы думаете? Многие ли соглашались выйти-поговорить? Никто! Так недостойно трусили! "А чего это я пойду!", "О чем говорить?" и т. п. Ну, ясное дело, понимали, что формула "пойдем-выйдем-поговорим" означает мордобой. Но все отступали сразу!!! Ну, и я их не рассматривала потом как мужчин. Но был один, который!.. Был! (Мы с ним в один день родились, я была поражена, узнав об этом совпадении. Помню его всю жизнь…) Как только Левка ему сказал "выходи-поговорим", он ответил, что сейчас спустится. И все! А ведь единственный сын у родителей! У него отец был очень славный боевой генерал. И сын пошел в него. Мужик. Жалко, у нас не сложилось. Потому что оба очень похожие. Оба бы так и выходили поговорить… Он когда пошел, я так за него переживала… Сама ведь поверила, что его там у подъезда его высотки ждет что-то очень нехорошее…

Выводы. Вот теперь я мать. Давно уже. И против таких проверок. Конечно, это очень глупо и безрассудно – идти по первому же звонку разговаривать невесть с кем, невесть о чем. Но девчонки должны выбирать мужчин, а не "г. на палочке", как говорила моя тетя Стелла, бывший военный врач. Отчитываюсь о результатах своих жизненных поисков. Мужья мои – ни один не вышел бы поговорить. Но меня на переговоры посылали не раз.) Сыновья – два дурачка. Все в мать. В общем, хвастаться мне даже перед собой нечем. Просто рассказала про игры и девичьи забавы. Вообще звонки по телефону были для нас с детства веселым развлечением. Дурацким, конечно. Но мы, любители посмеяться, не гнушались самыми дурацкими и примитивными способами высечь искру смеха.

Мат в нашей семье не употреблялся. Вообще. Я думала, что слово "дурак" – мат. Потому что меня за него наказывали. С матом я познакомилась на первом курсе института. Оказывается, все знали, а я нет. И, как обычно бывает, развитие пошло семимильными шагами. Исключительно теоретическое. Матерные слова меня смешили. Они казались набором пустых звуков, не наполненных никаким смыслом. И этот набор звуков заставлял людей приходить в негодование, лезть в драку, покрываться краской стыда. Такая гамма чувств и действий от полной пустоты. Только потому, что это слова-табу. Я в силу своей недоразвитости в вопросах употребления непотребных слов не представляла, насколько глубокие корни пустил мат. И вот однажды мы (признаюсь – по моей инициативе) провели эксперимент. Такой вот: Я звонила, например, в библиотеку и мерзким голосом вокзальной дикторши спрашивала:

– Аллё! Это ебинимент?

(Примечание – первый звонок дался мне с огромным трудом, я боялась, что ко мне нагрянет милиция, меня арестуют с позором и все такое прочее, но потом пошло все легче и легче).

Что же отвечали мне на этот вопрос? Да очень просто. Говорили "да". Или "нет, это читальный зал". И ни звука насчет странного произношения слова "абонемент".

Потом я звонила по любому номеру и опять же гнусным голосом спрашивала:

– Аллё! Это ебонент 123456? Телефон будем отключать. У вас за два месяца не заплачено!

Ебоненты, все, как один, зверски пугались, клялись, что у них заплачено, что это у нас, на станции, ошибочка вышла.

– Ну, смотрите, ебонент, – грозила я, – мы все проверим!

– Проверьте, милые!!! – умоляли бедные ебоненты.

Результат исследования изумлял: ни один ебинемент, ни один ебонент (а их было много!) не возмутился странным изменениям в произношении таких простых слов! Ни один! Вывод пришлось сделать такой: народ у нас очень смиренный. И к мату привык с древнерусских времен. И еще – мы были, конечно, молодые идиоты, но эта нехитрая забава смешила нас до колик.

К чему все эти воспоминания? Я знаю, что со мной просто так подобное не происходит. Если я кого-то вспоминаю, значит, этот человек объявится в самом скором времени. Или, по крайней мере, я о нем что-то узнаю. Интересно, о ком? Все друзья моего детства куда-то подевались.

И Ташка, и Вова… Их жальче всего…

Потеря произошла не сразу. С началом взрослой жизни.

Когда она началась, эта взрослая жизнь? В выпускном классе мы все еще были совершенными наивными дурачками. Умными, начитанными всезнайками, рвущимися во взрослую жизнь, чтобы наконец на свободе начать самостоятельно принимать решения и созидать. Что именно созидать? Ну, что-нибудь. Что понадобится, то и созидать.

Воздух был напоен ожиданием счастья. Оно прямо захватывало и кружило, как тот венский вальс из дивного детства. В день школьного последнего звонка мы встретились с Ташкой и Вовой в Парке культуры. Мы давно договорились именно в этот день покататься на речном трамвайчике. Вода казалась золотой от бликов сияющего солнца. Река пахла русалочьими тайнами. Теплый ветер играл с нашими волосами. Мы ничего не замечали вокруг. Друзья мои казались мне прекрасными. Я давно привыкла к Вовиному тику и не замечала его. Я видела лишь его смеющиеся прекрасные глаза, румянец на щеках, его юношескую мужественность и доброту. Ташка, все детство переживавшая из-за своей мнимой полноты, вытянулась, стала очень хорошенькой, хотя и не признавала этого, как мы ее ни убеждали. Мы чувствовали себя родными и совершенно не стеснялись друг друга. У Вовы постоянно развязывались шнурки на ботинках, и Ташка привычно садилась на корточки и завязывала ему их. Ни она, ни я, ни Вова не считали это чем-то особенным. Да и окружающие никогда не обращали на подобную мелочь никакого внимания. Но тогда, на речном трамвайчике, к нам привязалась тетка-контролерша:

– Ишь, какой барин! Сестра ему все завязывает шнурочки, а он и спасибо не скажет!

Что ей было от нас надо? Тогда мы не понимали, а сейчас я знаю. Слишком ясна и светла была наша юность, слишком тяжело было смотреть на нас завистливым людям.

Мы переглянулись и поднялись на палубу. Некоторое время молчали, глядя на воду.

– А, кстати, Ташка, знаешь что? По-моему, ты тоже не умеешь как следует завязывать шнурки! – сказала вдруг я, – Почему они у Вовы постоянно развязываются?

– Точно! – удивилась Ташка, – Я и не подумала. Может, и правда – не умею. Или шнурки скользкие.

– Дай-ка я попробую, – предложила я.

Шнурки действительно оказались скользкие. Не обычные толстые хлопчатобумажные, а как будто из плотного шелка. Они блестели даже. Ботинки у Вовы – я только сейчас обратила внимание – выглядели просто шикарно. Я ничего не понимала тогда в вещах и их цене. Мне всегда говорили, что внешность и вещи – это не главное. Главное – ум, знания и доброе отношение к людям. Вещи – что? Любые вещи надоедают и старятся. Пустое это. Красота – что? Любая красота уходит. И с чем тогда остается человек? Со своими знаниями и со своей душой. А если за душой ничего нет, то не спасет ни красота, ни вещи. Так нас учили. Этому мы верили. Но все равно – хотелось быть и красивыми, и нарядными. Неужели нельзя быть и красивой, и умной? Или обязателен выбор? Как бы там ни было, ботинки моего друга меня поразили своей невиданностью и небывалостью, своим неброским шиком. Не водились такие на просторах нашей необъятной страны, занятой построением светлого будущего. Я покрепче завязала шнурки и подергала их. Они развязались тут же. Вот, в чем дело!

– Тут надо двойным узлом завязывать! – крикнула я.

Кораблик наш ехал шумно, вода плескалась о борт звучно, приходилось ее перекрикивать. Я взялась за бантик шнурков, чтобы еще раз завязать его в узел. И тут Вова положил руку мне на голову. И погладил меня по волосам. Я засмеялась. Я тоже всегда гладила свою ненаглядную Танюсю по голове, когда она мне, маленькой, завязывала шнурки на ботинках. Воспоминания давно забытых нежностей детства умилили меня.

– Вова, ты совсем как я в детстве! Надо мне тебя научить теории завязывания шнурков.

Он снова молча погладил меня по голове. Я не видела ничего, кроме его ботинок, но была уверена, что лицо его в этот момент перекошено тиком. Я положила свою руку поверх его и погладила, чтобы он успокоился. И взялась за другой ботинок.

– Ишь, барышни как вокруг него стараются! Важная птица, видать! – послышался голос контролерши, так и не отставшей от нас.

– Да, он – важная птица! – согласилась я, поднимаясь с корточек, – Мы его сопровождающие. И зря вы за нами ходите. Это небезопасно. Он не простой человек. И к нему приставлена охрана. Если будете нас преследовать, плохо может кончиться для вас.

Тетка растерянно оглянулась. На наше счастье, неподалеку на скамейке сидели двое молодых людей с портфелями, оживленно о чем-то беседующих. Тетка «все поняла». Больше мы ее не видели. Моя фантазия, как это часто случалось, и на этот раз сработала нам во благо.

– Браво! – шепнула Ташка.

– Посмотрим теперь, как поведут себя шнурки! – сказала я.

– Спасибо, – улыбнулся Вова.

Глаза его были грустны, как часто в последнее время. В декабре умерла его мама. Она долго болела, все в семье привыкли к тому, что мама в больнице. И вот – ее не стало. Совсем молодой покинула она этот мир, в сорок два года. Но всеми делами семьи и раньше, и сейчас заправляла бабушка, «графиня Потоцкая». Вроде бы все шло по-старому. Налаженный порядок большого дома, обеды за красиво накрытым столом, папа в командировках. Вова делал какие-то невероятные успехи в науке, побеждал в олимпиадах. Ясно было, что его ждет большой успех. И о своем горе он не распространялся. Только тогда, на кораблике, при ясном свете солнца я увидела его покорную печаль. Но об этом нельзя было говорить. Мы никогда не говорили о больном. Так получалось. Мы видели друг друга только в моменты радости, отдыха, во время общих развлечений. И сердечные тайны не раскрывали. У Ташки, как я понимала, родители так и находились в течение многих лет на грани развода. К ним было не подступиться, они все решали и решали неразрешимое – быть или не быть их семье, и если не быть, то как это все решить с наименьшими потерями. Ташкиной опорой оставалась бабушка, как и в случае с Вовой. Я была ребенком давно брошенным расставшимися в моем младенчестве родителями. Тети стали всем моим миром. Но я никогда не чувствовала себя защищенной настолько, чтобы перестать быть настороже. Только, пожалуй, когда мы собирались втроем – Ташка, Вова и я. Зачем нам было говорить о наших горестях? Лучше смеяться над любым пустяком. И ждать счастья. Собственного, не зависящего ни от кого счастья.

По Москва-реке сновали речные трамвайчики. На палубах их толпились счастливые школьники, отмечающий день Последнего звонка. Девочки в белых фартучках, мальчики в синих школьных костюмах. Они махали нам со своих кораблей, мы в ответ махали им. Кто-то бросал в воду цветы. Это было так красиво – цветы на золотой воде.

– Давайте загадаем желания, – предложила Ташка, – загадаем, запишем на бумажках, сделаем маленькие кораблики и пустим их плыть по Москва-реке. Они будут плыть долго-долго. И река узнает о наших главных желаниях, и они обязательно исполнятся.

Вова достал из кармана блокнот, вырвал три листочка, и мы записали свои желания. Я пожелала поступить в институт, посмотреть все страны мира и – встретить настоящую любовь. Разглашать свои желания не полагалось – иначе не исполнятся. Поэтому мы ни о чем не расспрашивали друг друга. Да, мои желания укладывались в формулу из трех слов: институт – путешествия – любовь. И больше ничего. Но это, река, исполни, пожалуйста. Мы сложили из наших листочков кораблики и бросили их в воду. Кораблики дружно поплыли рядышком, как крошечные утята за большой уткой, но вскоре они отстали от нас, хотя мы старательно следили за их движением, пока они совсем не исчезли из виду.

– Видели, как они держались рядом? – радостно воскликнул Вова, – Давайте не расставаться, как эти кораблики, независимо от того, что мы там себе такого пожелали.

– А кто собирался расставаться? – заметила я, – С какой стати?

– Говорят, жизнь разводит друзей. У отца не осталось ни одного друга школьных лет. Кто погиб на войне, кто уехал в другой город, а кто-то просто переехал на другую квартиру в Москве, и все. Не найти, – вздохнул Вова.

– Ну, войны не будет. Твой папа сам говорит, что с появлением современного оружия тема войны закрыта. А если мы соберемся уехать в другой город, мы же вполне можем оставить адрес. Ведь так, Винни-Пух? – уверенно ответила я Вове.

Мы иногда называли его Винни-Пухом из-за его пухлости и мудрости. Ему нравилось это прозвище. Я подняла голову к его улыбающемуся лицу и только тут вдруг разглядела и поняла, каким он стал за последние пару лет. Прозвище Винни-Пух больше никак ему не подходило. Он стал высоким, почти на голову выше меня, стройным, даже худощавым. Густая челка падала ему на лоб, глаза смеялись. Он впервые показался мне красивым. Да, неуклюжесть осталась, остался тик, хотя не такой явный, как это было в детстве. В остальном наш друг был прекрасен. Почему же я раньше не замечала этого? Мы долго дружили и давно воспринимали друг друга не через внешние черты. Мы были как три облака, которые тянулись друг к другу. Не чтобы соединиться, а чтобы весело мчаться по жизни рядышком.

Облака… Может быть, такими станут люди, когда планете нашей надоест выносить все наши несовершенства?

Я на миг вспомнила разговоры с Вовиным папой и тут же забыла их. Мне просто хотелось хорошенько рассмотреть Вову, запомнить его новый, только что открывшийся мне облик. Он тоже смотрел на меня, не отводя глаз. А потом поднял руку и снова погладил меня по голове.

– Ты стала такая красивая, Геля, – сказал он вдруг, как вздохнул.

Время, как это с ним порой случается, остановилось. И я подумала: неужели? Неужели мы с Вовой думаем сейчас об одном? О том, как мы изменились. О том, что и между друзьями вдруг возникает то самое, о чем я только что написала в записке с желаниями. Неужели? Но я тут же отогнала эту странную мысль и отвела глаза.

– Мы не потеряемся, – произнес Вова, – Мы никогда не потеряемся. Давайте пообещаем друг другу…

Я взглянула на Ташку. Лицо ее было печальным. И я, как это всегда со мной происходило, остро почувствовала ее боль и растерянность. Ведь Вова – ее друг еще с младенчества. А я – так, побочный эффект. И мы всегда были втроем. А теперь Вова меня гладит по голове и мне говорит о моей красоте. Ташка всегда очень страдала, думая, что она некрасива. Это было ложное представление, которое я не в силах была поколебать.

– А посмотри, какая красивая сегодня Ташка! – радушно предложила я Вове.

И в тот же миг хрустальный шар нашего возможного волшебства лопнул и рассыпался на мелкие невидимые частицы.

– Ташка – прекрасная! – подхватил Вова, – Сегодня все вокруг ликует, сегодня целый мир влюблен, и солнца нежным поцелуем я сегодня ослеплен…

Он пропел последние слова популярной песни голосом кумира миллионов Муслима Магомаева. Получилось очень похоже и очень смешно. Ташка рассмеялась, а мы следом за ней. И снова нас стало трое, снова мы дурачились, мечтали, пели и фантазировали втроем, как в детстве. И хорошо! И правильно! И шнурки на Вовиных ботинках больше в тот день не развязывались, чему он не уставал удивляться, и тревога от предстоящих экзаменов в тот яркий день не терзала меня.

Вове ни о чем тревожиться не приходилось. От экзаменов он был освобожден по состоянию здоровья. Да и зачем ему экзамены. Он уже был признанным гением физико-математических наук. Его даже в институт брали без экзаменов, как постоянного победителя общесоюзных физико-математических олимпиад. Он давно выбрал свой путь и в выборе не сомневался. Ташка боялась экзаменов, как и я. Но у нее по всем основным предметам были репетиторы – вещь для меня немыслимая. Хотя зачем ей были репетиторы, я не понимала. Она уже точно знала, что поступать будет в библиотечный институт. Конкурса туда не было никакого. И не удивительно. Странная ее привлекала профессия. Просто работать всю жизнь среди книжных полок. На мои недоуменные вопросы, не скучно ли ей будет всю жизнь заниматься этим, Ташка уверенно отвечала, что с книгами скучно быть не может. С этим невозможном было спорить. Но с книгами можно было не расставаться и не работая в библиотеке. К тому же библиотекарям мало платили. Ташка, ни в чем не испытывавшая нужды, не понимала, как можно заботиться о таком пустяке, как зарплата. Одежду и обувь папа Милен привозил ей из-за границы. Еду бабушка получала в распределителе. Она просто никак не могла взять в толк, зачем так-то уж сильно нацеливаться на деньги. Зато я к тому времени прочувствовала это очень хорошо. Я была сама по себе, мне надо было зарабатывать на себя, не просить же у старенькой тети, и я всерьез думала о том, что же мне выбрать, чтобы и любить свое дело, и обеспечивать себя с помощью своей профессии самостоятельно.

Экзамены нам предстояли изнурительные. Сочинение и немецкий язык специальной подготовки не требовали. Тут уж или чему-то научился, или нет. История не пугала, но утомляла, уж очень много надо было держать в голове. Алгебра и геометрия кое-как разместились в моих гуманитарных мозгах, химия даже интересовала, а вот физика почему-то не давалась мне совсем. На уроках я, конечно, кое-как отвечала. Задачки у доски решала с помощью виртуозных подсказок моих отзывчивых одноклассников. Но сдать весь курс физики на экзамене казалось мне чем-то из области фантастики. Ничего и никогда я не боялась так, как этой недоступной мне физики. И вот пришел ее черед. Пять дней на подготовку. Что делать? И я решилась позвонить Вове. Он и раньше знал о моем ужасе перед физикой и деликатно посмеивался над этим. Ташка тоже физику не любила, но у нее весь год был репетитор, с которым она решила весь сборник задач по физике. Ей ли быть в печали?