Текст книги "Сойкина Ворона"

Глава 20

Сойка

– Какие тебе еще, к чертям, подробности? – мигом ощетинилась Воронова. – Факт есть факт. Я – завистливая и бессердечная дрянь, которая виновна в смерти близкого человека.

– Один и тот же факт может сыграть совсем по-разному. Смотря что к этому факту привело, – стараясь удержать максимально кирпичную морду при виде наконец прорвавшихся наружу эмоций Женьки, возразил я.

– Сыграть? Ты вообще долбанулся, Сойкин? – она даже из-за стола вскочила, нависнув надо мной и всверливаясь гневным взглядом. – По-твоему, мы речь о какой-то ерунде ведем? Об игре?

Задница у меня, честно сказать, что называется, взмокла, но чуйка подсказывала, что нужно продолжать в том же духе – и дальше выбешивать невозмутимой харей Льдину, иначе она тут же опять закроется.

– К словам не цепляйся, Жень. Речь мы ведем о событиях в твоем прошлом, которые ты видишь в очень мрачном свете, и склонна не просто винить себя в тяжелом прегрешении, но и карать за него годами, как понимаю, – спокойно ответил ей, Женька резко вдохнула, позволяя мне залюбоваться нервной игрой ее точеных ноздрей и всполохом ярости в синих глазах, и явно намереваясь возразить, но я продолжил: – Я же вижу перед собой только неописуемо красивую женщину, замкнутую, но дико страстную при ближайшем знакомстве. А еще я уверен, что будь ты, и правда, хреновым человеком, то ни за что бы так тяжело и глубоко не переживала. Короче, полная картинка никак не срастается, так что, повторюсь: давай подробности.

– Да с какой стати ты решил, что я стану тебе что-то рассказывать? – продолжила щетиниться Женька, но обратно все же села.

Схватила уже пустой бокал, задрожавший в ее руке, опомнилась, грюкнула его обратно на столешницу.

– С такой, что таскать это в себе наверняка адски тяжело, и когда-то же и с кем-то поделиться нужно будет, или не вывезешь. Почему не со мной?

– Поделиться, да? – ухмыльнуться она попыталась желчно, но как по мне, вышло тоскливо. – А ты, стало быть, хочешь себе частичку этого дерьма моего, Сойкин? Или чисто из любопытства нездорового лезешь?

По факту – я просто хочу знать, а разбираться почему не желаю, смысла не вижу и все.

– Можешь считать как угодно, Жень, – ответил, продолжая держаться своей линии. – Время покажет из-за чего, а я сейчас попусту трындеть не стану, ты же меня все равно не готова слышать. Так давай, я тебя для начала выслушаю и пойму. Только, пожалуйста, развернутое повествование, со всеми вводными, а не твои краткие характеристики и готовую оценку произошедших событий.

– А почему бы мне не послать тебя развернуто… – пробормотала Женька, но взгляд у нее уже стал рассредоточенным, как бывает у людей стремительно и глубоко погружающихся в свои воспоминания или раздумья.

Я отвечать не стал, как и вообще говорить хоть что-то, просто сидел и терпеливо ждал, давая ей необходимое время на любое решение, которое захочет принять. Даже если сейчас встанет и уйдет молча, но все равно чувствую я – что-то изменилось, сдвинулось между нами.

– У меня была сестра – Лариса. Родная дочь моих приемных мамы и папы. Между нами было всего восемь месяцев разницы – когда меня взяли из дома малютки, мама была уже, оказывается, беременной. – По лицу Женьки, уставившейся пристально на собственные сцепленные намертво руки, лежащие на столе, пробежала болезненная гримаса. – Если бы она знала тогда, то… ничего бы не было.

Тоска, такая невыносимая в ее голосе прозвучала, что у меня не то что зубы – все кости заныли от ее пронзительности. Женька-Женька ты моя, как бы мне выдержать, вытерпеть, а не забить на все и не сгрести тебя в охапку, к себе прижать, утешить хоть как-то. Вот только чую нутром – ты же еще не дошла до той стадии, когда утешение примешь.

– Ладно, это к делу не относится, – встрепенулась Воронова, заморгав, как человек ненадолго выпавший из реальности. – Гарик был сыном отцовского коллеги, и мы виделись в детстве, но так, мельком. Всерьез он появился у нас дома, когда как раз мы праздновали Ларискино семнадцатилетие, причем, оказывается, что они уже какое-то время ходили по кафешкам-киношкам, а мне никто ничего не рассказывал. С определенного возраста мы не были с Ларисой… очень уж близки. Скорее наоборот. Девичьими секретами уж точно не делились. Поэтому для меня стало новостью, что на момент того самого дня рождения и родители Гарика, и наши не слишком скрывали, что уже четко видят его с Лариской в качестве будущей молодой семьи. Сестра через три месяца должна была школу закончить и дальше учиться категорически не хотела, так что, замуж за перспективного парня постарше – самое то. А Гарик – идеальный вариант. Двадцать пять, красивый, спортивный, при деньгах, и мама с папой четко мысль уже внушили – пора семью создавать и внуков им штамповать. Короче, все у Лариски как обычно срасталось лучше некуда и просто так. Будущий муж – золото, семья у него достойная, и сама она в шоколаде.

Золото, да? Гарик сучий, что-то мне п*здец как прижимает рожу тебе подправить, аж какой-то жгучий ком кислотный пришлось сглотнуть, но промолчать, чтобы не сбить настрой моей Вороны.

– Но так уж вышло, что Гарику по-настоящему понравилась не Лариса, а я. – Женька вскинула голову, резанув по мне злым взглядом. – И мне он тоже. Сильно. Но я старалась держаться в стороне, ведь в наш дом он продолжал приходить именно как парень и жених моей сестры, только когда наедине случайно оставались, пытался поговорить и несколько раз после тренировок встречал и провожал. А потом как-то все совпало… – Льдина сделала паузу, задышав чаще. – Я у бабушки на выходных наткнулась на одну бывшую соседку-маргиналку скандальную и огрызнулась на нее, уж и не вспомню из-за чего. А она стала орать на меня, проходиться по-всякому, и вывалила, что я дворняга безродная, которую и взяли-то в семью только потому, что моей матери постоянно в глаза кололи и попрекали, что она бесплодная пустышка, а так бы я сроду никому никуда не вперлась. Я домой рванула и полезла в документах рыться. Нашла.

Женька сорвалась с места и принялась выхаживать по кухне. Плечи снова опущены как от огромной тяжести, ссутуленная, даже ростом стала мигом меньше казаться и такой какой-то измученной, дерганной. Даже ее так вставлявшая меня изящность стала казаться изможденностью чрезмерной, явной печатью истощения морального.

– И как раз мама с работы пришла, подтвердила. Так… как про между прочим… Да, не родная… – Воронова взмахнула руками тонкими, точно как птица подбитая крыльями, и прижала обе ладони к животу, как будто дурно ей было, и продолжила все более торопливо, громче, отрывистее: – И сразу же перешла к тому, как я на Гарика поглядываю. Мол, заметила она… Якобы я сама ему в глаза лезу… Чуть ли не веду себя, как последняя шалава. А сестра из-за этого страдает. Сестра страдает!

Льдина последнее почти выкрикнула, и мне показалось – сейчас как схватит табуретку и в окно хернет или об пол. Таким гневом от нее пахнуло – как жаром от костра выше головы.

– Оказывается, и его родители, и наши уже и дату свадьбы назначили, – голос Женьки просел, и появилась отчетливая хрипота, как от долгого крика. – Готовиться начали. И поэтому я просто обязана прекратить любые поползновения. Понять должна – Гарик Лариске уже почти что муж. И неплохо бы, мне из дому свалить. Взрослая уже и у бабушки жилплощадь пустует. Уйду и соблазна поменьше станет, и места встречаться, и жить потом молодым побольше. У нас же с сестрой комната была одна на двоих.

Ты, Гарик, мудак редчайший. Предкам, видать, возразить не решался, в открытую к одной сестре таскался, а втихаря к другой шары катил, сученок. Может, и вовсе надеялся одной жопой на двух стульях усидеть.

– Я взорвалась. Накричала на маму. Впервые в жизни. Кричала, что ей вообще плевать на мои чувства… Я только что узнала о том, что не родная им, а она о Лариске как всегда печется. А она ответила… – горло таки подвело Женьку, и она закашлялась и, тормознув в своих метаниях у кухонной раковины, хорошенько приложилась к крану, так, что пришлось ей даже отдышаться. Утерлась и продолжила гораздо тише.

– Она ответила – ну естественно, она же мой ребенок. Она ее ребенок, а я? Не помню что я там еще ей наговорила: и что всегда и все лучшее Лариске, любой каприз, а мне только всегда – потерпи, ты же старше. И что мама меня толком и не замечала, и то, что Гарику я нравлюсь, я, а не сестра. А мама мне на все – ты отступишься, это парень для твоей сестры, и точка. Ну, я и убежала тогда. И тут меня зареванную, как назло, Гарик во дворе и перехватил. А я ему в лоб – давай распишемся!

А трусливое чмо, конечно же, тут же обеими культяпками и ухватилось за упавшую с неба удачу.

– Заявление мы в тот же день и подали, и вещи я собрала и ушла от родителей, но не к бабушке, а на квартиру, которую Гарик снял для меня. Там мы и встречались до росписи. Я ни с кем из семьи тот месяц не общалась, только уже по факту пришли и объявили, что мы женаты. Во мне все эти дни гнев такой кипел, и хотелось… хотелось обязательно лица их увидеть. Торжества хотелось. Показать, что взяла и наконец отстояла что-то для себя, отобрала. Что в кои-то веки мне тоже перепало хорошее, даже лучшее. Меня выбрал мужчина, значит, я лучше, а мама никогда этого не замечала.

Льдина отошла к окну и осталась там стоять, спиной ко мне, а голос ее звучал все глуше и тише.

– Но все дальше полетело к черту. Выяснилось, что Гарик никому ничего не рассказал до сих пор и по умолчанию продолжал считаться женихом моей сестры. – Ага, а я ведь знал, знал, что этот Гарик – красивый и идеальный вариант – распоследней паскудой окажется! – Скандал разразился безумный, Лариска в истерику беспросветную впала, родители с обеих сторон категорически против. Короче, первая брачная ночь у меня была в той еще атмосфере. А утром узнали, что Лариска таблеток наглоталась. Двое суток ее пытались откачать, но спасти не удалось – отказали почки и сердце.

Желание подойти и обнять ее со спины, закутать в свои лапы стало почти непреодолимым, но я заставил себя сидеть и слушать.

– Моя сестра умерла. Причиной ее смерти стала моя злость и зависть к тому, что ей всегда доставалось лучшее, и ее любили больше. Ну что, Сойкин, достаточно развернутое объяснение почему меня хорошим человеком считать нельзя? – она не обернулась, продолжая неотрывно глядеть в темноту за оконным стеклом. – Или мне добавить, что и тогда, и сейчас во мне не одно только чувство вины и раскаяние, а все так же гнев и жалость к себе борются? Я не могу смириться с тем, что семьи у меня больше нет, и я хочу выпросить когда-нибудь прощение у мамы и отца за свой поступок. Я отняла у них дочь, а мне себя тоже жалко, понятно? Я хороший человек после этого?

– А куда делся миляга Гарик? – спросил, проигнорировав ее провокационный вопрос.

– Что? – Женька вздрогнула и все же обернулась, посмотрев на меня немного растерянно.

– Гарик, из-за которого это говно и закипело, куда он делся?

– Да какая разница! – взмахнула Женька руками, глядя на меня потрясенно, как на существо, не понимающее элементарнейших вещей. Не-а, Льдина моя, это ты кое-чего не понимаешь. – Не в нем дело! Не он виноват, а я! Это я …

– Что ты? – все, лимит моего смирения исчерпан. – Ты, соплячка восемнадцатилетняя, целенаправленно соблазняла двадцатипятилетнего козла с яйцами за спиной у своей сестры? Ты делала это?

– При чем тут… – начала Женька, но хорош, я уже наслушался.

– Или это ты как-то заслужила несправедливое отношение со стороны своей приемной матери? Чем? Тем, что эта эгоистка взяла тебя младенцем, чтобы замазать рты окружающим и решить свои проблемы?

– Не смей! Она мама моя! – сжав кулаки, Льдина шагнула ко мне, и я изготовился уже выхватить, но не замолчать. – Они с папой взяли меня…

– И что, Жень? Взяли, кормили-поили-одевали? А любить не обязаны были?

– Да откуда тебе знать, любили или нет!

– Оттуда, что вот такой гнев и боль только на том месте, где любви не было, и могли вырасти.

– Не приплетай сюда такое, ясно? Что ты вообще можешь знать о таком? У тебя права нет судить моих родителей! – сорвавшись на крик, ткнула Воронова в меня пальцем.

– Да клал я на права, Жень! – шагнул уже сам навстречу, готовый, если придется, сражаться с ней самой за нее же. – Все кругом белые и пушистые, а ты одна конченая? Какого хрена, Жень? Если ты на себя так мастерски вину вешаешь, то будь добра и чужую честно разглядеть. И на мой дилетантский взгляд, на тебе ее куда как меньше, чем на родителях и том же Гарике – чмошнике трусливом, что не удосужился четко и однозначно разорвать отношения с твоей сестрой, а потом уже с тобой мутить.

– Это я предложила расписаться!

– Ага, прямо к стенке приперла и под дулом пистолета в ЗАГС повела. Повторюсь – он был старше и так-то особь мужеского полу, чисто условно, как по мне. А мужики должны свои мысли и намерения доносить до окружающих внятно и однозначно. Жениться не буду! Люблю другую! Вот так, Жень. А родители твои должны были любить тебя всего лишь. И такого трындеца бы не вышло тогда, уверен.

– Серьезно? – практически оскалилась Женька мне в лицо. – Всего лишь любить? Ты много знаешь тех, кого можно обязать любить кого-либо? Тем более такую, как я. С какой стати меня должны были полюбить чужие люди, если родные поспешили избавиться как от мусора и обузы, как только на свет появилась, и по сей день знать и помнить не хотят? Даже приплатить за это готовы были.

Спросить – откуда еще и эта гребаная информация у нее, не успел. Громко и пронзительно заверещал зуммер тревожки из моей комнаты, и буквально через секунду, только мы с Женькой сорвались с места и метнулись на выход из кухни, в районе входной двери что-то оглушительно грохнуло раз и еще, еще. Вылетев в коридор, я увидел что дверные створки перекосило, сквозь образовавшиеся щели валит очень густой, непроглядный желто-коричневый дым, а кто-то продолжает долбиться с той стороны с явным намерением войти без приглашения под прикрытием дымовой завесы.

Это что же, попытка живо проиллюстрировать широко известную поговорку «на каждую хитрую жопу найдётся хрен с резьбой»? Мы им пугач с видеосъемкой, а они нам – херакс дымовую шашку. Ну-ну, псины сутулые, вы выбрали очень удачный момент для появления.

Глава 21

Ворона

Половину коридора стремительно заполнил очень плотный, мерзкого цвета дым, сквозь который разглядеть тех, кто ломился в дверь было совершенно невозможно. Но Сойкина это не смутило.

– Живо в свою комнату и звони нашим операм! – тихо велел он мне, а сам боком двинулся вдоль стены, прижимаясь к ней спиной и держа в руках старую деревянную швабру на манер боевого шеста, которую успел прихватить невесть когда.

– Кончай геройствовать в одиночку! – прошипела я ему в спину и оглянулась тоже в поисках какого-нибудь орудия. Когда уже в его голове отложится, что я не размазня какая-то в беде и панике, чуть что.

Мерзкий дым дополз до уровня нам где-то по пояс и вроде прекратил свое распространение, да и грохот по дереву внезапно прервался, вместо этого со стороны лестницы послышались тяжелые торопливые шаги. Михаил издал звук, более всего похожий на азартный рык в конец раздраконенного хищника и рванул вперед, тут же скрываясь в дымной пелене. Мне только и осталось, что ринуться за ним, выставив перед собой руки, чтобы не столкнуться сослепу.

Бумкнуло, Сойка заковыристо выругался, снова глухой удар и теперь застучали уже его одинокие быстрые шаги по ступенькам, а я как раз выскочила на лестничную площадку. Тут дым заметно поредел или развеялся, и я увидела Мишу, несущегося со шваброй наперевес вниз по колено в текущем желтовато-коричневом мареве. Самих инициаторов данного переполоха видно уже не было. Быстро бегают сволочи.

Сойкин пропал из моего поля зрения и, выбежав следом из подъезда, его я тоже сразу не разглядела в кромешной темнотище, что из-за единственного недобитого фонаря напротив моих окон казалась только гуще. Издалека донеслось несколько болезненных воплей, сообщая мне о направлении погони. Прыгнула с крыльца, зашипела тут же увязая в сугробе, чистить которые никто не утруждался и теряя тапки. Еще пара матерных криков боли, новый торжествующий и нецензурный рык Сойкина, сигнализирующий, что он вероятно как раз в порядке, в отличии от убегающих. Громкие бум-бум-бум уже по металлу, хрясть гораздо глуше, могу предположить, что по одному из автомобильных стекол, а потом взревел движок машины где-то между двумя соседними домами, оттуда вылетел, похоже, джип, сразу ослепив меня светом фар, и пронесся мимо, обдав целым водопадом снежных комьев из-под колес. Едва успела отпрыгнуть, валясь в сугроб. На все-про все не больше минуты.

Пока выбиралась звук мотора улепетывающих вредителей затих, зато послышался скрип торопливых приближающихся шагов, пока я с пару секунд промаргивалась и отряхивалась, и голос Сойки раздался рядом совсем:

– Вот суки, мало того, что дверь чинить, так теперь швабру новую еще покупать! – и он появился из темноты с обломком деревянной утвари в руках. – Женька, блин, я же сказал тебе нашим звонить!

– А смысл? Они же сбежали. И вообще, ты чего раскомандовался?

– Ой, блин, что, у кого длиннее и толще меряться начнем? – фыркнул он и сразу напустился снова, начав бесцеремонно заталкивать обратно в подъезд. – Какого хрена ты раздетая выперлась? Еще и в тапках! Ну етить-колотить, пневмонию схватить захотела!

– А сам-то! – огрызнулась, позволяя однако ему прихватить себя за талию и практически поволочь вверх по лестнице. Снег начал таять в тапках, промочив носки, ощущение не из приятных.

Очень странно все же. Вот пять минут назад, когда мы с Сойкой спорили на кухне, я для себя совершенно не видела больше никакой возможности подпустить его снова к себе близко. Во всех смыслах этого слова. Потому что секс привел к тем последствиям, тревожные предчувствия о которых и преследовали меня с самого начала. Он принялся лезть в мою жизнь, забив на изначальные договоренности. А я стала реагировать на него супер избыточно. Другой причины, отчего его простые слова спровоцировали меня на абсолютно чрезмерную откровенность, я не вижу. Не нужно врать себе – мне хотелось бы быть хорошим человеком и заслуживать его… не жалости, нет. Теплого сочувствия, наверное. Я не хотела начать снова нуждаться в чем-то подобном от другого человека, но это вдруг случилось. Выходит, моя эмоциональная устойчивость на Сойкине выдает стабильный сбой, который грозит превратиться в привязанность или точнее уж зависимость. Хорошего из подобного не выходит, судя по опыту.

Дым уже почти полностью растянуло по закоулкам сквозняками, так что не приходилось нащупывать ногами ступеньки.

– Сам я хотя бы в свитере и обуви уличной. А вот ты на черта понеслась? Чтобы нас на пару прибили, если что?

– Предпочитаешь честь быть прибитым какими-то отморозками оставить исключительно себе?

– Вот же гадство! – прокомментировал картинку на моей лестничной площадке Сойкин, стоило нам подняться, и проигнорировав мой язвительный вопрос. – Инструменты какие-нибудь в доме есть?

У двери валялся здоровенный багор, выкрашенный в красный цвет, какие бывают обычно на пожарных щитах в организациях, и небольшая железная емкость, что и являлась очевидно дымовой шашкой. Сама двустворчатая старинная дверь пострадала изрядно, одна половина перекосилась и повисла на верхней петле, нижняя же щерилась выдранными с мясом гвоздями. По второй видимо и молотили, вышибая большие щепки, что теперь валялись под ногами.

– Есть, – вздохнула я и повела Михаила в одну из запертых пустующих комнат, где хранилась всякая всячина и инструменты в том числе.

– Ух ты, люстра тут, смотри, какая раритетная! – восхитился мужчина, входя за мной и вертя головой. – О и диван вполне себе приличный. Как это там называют? Винтаж, во!

Соседи, съезжая отсюда, действительно оставили много старья.

– Если тут по комнатам пошарить, то много чего найти можно, – пробормотала, указав ему на деревянный ящик с ручкой, из которого торчали молотки и пилы.

– Жень, ты чего? – слегка пихнул меня плечом Михаил, прежде чем взять необходимое. – Расстроилась из-за двери? Фигня делов, сейчас все исправлю, обратно навешу, петли поправлю, изнутри запремся. Замок с утра новый врежу, а то и старый починю, выбоины зашпаклюю, покрасим – и супер все будет, лучше прежнего.

– А толку? Ты с утра починишь, а они ночью придут и снова разломают или подожгут. Их даже видео-съемка не отпугнула и табличка об охране.

Что-то я в себя прямо сейчас не ощущаю достаточного количества моральных сил для противостояния подобным осадно-коварным выпадам. Черт возьми, мой дом, мой мир, был до сих пор зоной уединения и безопасности, отчуждения от всего вокруг. А теперь вот это все, да еще и Сойкин, которого настолько много.

– А это, Воронова, уже совсем другая часть работы. Поутру я таки позвоню нашему руководству и теперь, имея доказательную базу, сообщу, что да как.

Михаил взял ящик и вернулся к двери, а я прихватила веник и совок и собралась смести щепки, но Сойкин выхватил инструменты у меня и ткнул пальцем в сторону двери в мою комнату.

– Топай носки с тапками на сухие смени. И теплое что-то накинь, через дверь же сифонит – пипец, – приказным тоном велел он, а я взяла и подчинилась.

– Думаешь, они засветились на записи? – спросила, вернувшись.

– По крайней мере, тот, кто дымовуху ставил, должен был. – ответил Сойка, не отрываясь от возни с дверными петлями. – Жень, можешь прижать чуток? Ага, вот так, спасибо.

– А если нет? – Сойкин, стоя на коленях на полу, застучал молотком, а я же смотрела на то, как он двигается. Четко, сосредоточенно, без малейшего намека на суету или раздражение. Будто и не было ни нашего недавнего разговора, ни погони за отморозками только что.

– Если нет, то сам факт данного происшествия уже причина для вмешательства и проявления интереса к личностям, вероятно к ним причастным и получающим выгоду в итоге. Короче, это мелкое ЧП не повод падать духом, Жень, и лапки поднимать, и сдаваться. Все, отпускай!

– Сомневаюсь, что для тебя в принципе существуют эти поводы, Сойкин. – отступила на шаг, пока он несколько раз открыл-закрыл дверь, проверяя качество своей работы и только потом глянул на меня и подмигнул, расплывшись в извечной улыбке.

– Во! Наконец-то ты начинаешь видеть мои неоспоримые достоинства помимо того единственного, которое, смею надеяться, произвело на тебя неизгладимое впечатление. Что ты так смотришь? Я о том, что считаю тебя самой охрененной женщиной в мире, равных которой нет, а ты о чем подумала?

Это… ну какой-то уже перебор для меня сейчас. После всего, после этого разговора безумного, что и случиться не должен был, где Сойкин взял и вывернул мое привычное совсем другим боком, после нападения этого дебильного, он просто взял и стал собой – тем самым Сойкой, которому море по колено, любой день солнечный, и во всех и всем, похоже, способным рассмотреть хорошее и ткнуть в это объект его внимания даже принудительно.

– Как? Как?! Как ты умудряешься быть таким все время? – не выдержав, спросила впрямую. – Откуда силы на поддержание вот этого облика вечного оптимиста и своего рубахи-парня, а? У тебя ничего никогда не болит? Ничего не огорчает? Тебе не встречаются действительно хреновые люди? Не случаются неудачи?

Улыбка Миши погасла, и он посмотрел мне в лицо совершенно серьезно и с каким-то таким пугающим именно меня вниманием… как если бы ему реально, без всяких шуток важны и ответы на мои вопросы, и я сама.

– Вот уж фиг знает, Жень. Вопрос твой я, конечно, понимаю, но ответа не имею. Нет у меня никакого облика, так что какие уж усилия, а? – он пожал плечами, а я почувствовала себя… обезоруженный что ли. Я хочу на него злиться, но не выходит, хочу рассмотреть что-то под маской, но ни черта не вижу ее саму. – Болит и огорчает, и что, ныть начинать? А люди и неудачи… так я же по земле хожу, поэтому хватает, но с хера ли я должен позволять им загружать себя не по делу? Человек-говно попался – дел с ним не имею по возможности. Неудача приключается, делаю выводы и пытаюсь исправить или другое решение проблемы найти. Тебя это во мне раздражает?

Раздражает? По-честному, меня в нем хоть что-то когда-то раздражало? Нет. Он меня выводил из равновесия, лишал внутреннего покоя, возбуждал, вынуждал слушать себя и невольно отслеживать постоянно, даже бесил, как совсем недавно на кухне.

– Мне офигеть как хватило разговоров на сегодня, – потрясла я головой, разумом понимая – надо прекращать эту нашу болтологию, но язык временно не подчинялся его управлению. – Просто… Дело не в том, что меня раздражает в тебе. Я действительно не понимаю, как ты можешь быть таким. Ты же в какое помещение ни зайдешь – и народ там улыбаться, а то и ржать начинает. Такое чувство, что в тебе нет вообще темных пятен. Что все у тебя супер по жизни, трудностей не видишь, и ты уверен, что так и у всех быть должно. Ты какой-то транслятор позитива! Как это, блин, работает?

– Ну не утрируй уж, Жень, – Сойкин положил молоток и взялся за отвертку, начав ковыряться в замке. – Не хочу я сейчас рассуждать о том, почему у тебя создалось такое впечатление о моем воздействии на окружающих. Давай о трудностях. Я испытывал пипец какие затруднения с тем, чтобы привлечь к себе твое внимание достаточно долгое время. И я на полном серьезе не понимаю почему в твоей жизни не может стать все супер, даже учитывая все обстоятельства прошлого.

– Каким образом, Миша? Даже если, как ты говорил, в том, что произошло виновата не я одна, то что это меняет? Осознание собственной вины это не что-то, что можно поносить некоторое время, как проклятые вериги, а потом снять за ненадобностью, когда самому или окружающим покажется, что достаточно. Невозможно получить какую-нибудь гребаную справку об освобождении в связи с отбытием срока наказания от своей совести, понимаешь?

– И что, ты собираешься таскать это в себе до смерти? Я не предлагаю тебе взять отряхнуться и полностью переложить груз вины на чужие плечи, но ты обязана просто понять, что имеешь полное право на радость, нормальное общение, любовь в конце концов, – развернувшись ко мне, Сойкин указующе тыкал отверткой, словно, и правда, видел этот элементарный путь для меня, и я опять вскипела.

– Просто, да? – повысив голос, подалась я к нему. – Для кого это просто? Для тебя? Лично для меня ничего, что касается любви, не было просто, понятно? Единственное просто, что я вынесла из собственного жизненного опыта, что есть люди, которым эта самая любовь доступна по умолчанию, а есть те, кому ее вообще не положено.

– Фигня какая-то! – фыркнул Михаил, заводя меня еще сильнее.

– Да неужели? Ты спрашивал куда девался Гарик? Так вот, он бросил меня через три дня после росписи. Пришел и сказал, что чувства ко мне были надуманными, жениться я его вынудила, а теперь он все осознал и вообще, не готов к такому негативу и давлению со стороны родителей. Я подалась прочь из города и осела в одной секте в глухом медвежьем углу. Там все говорили о любви к Богу, пастырю, ближним, братьям и сестрам. Но и там я не прижилась. Много вопросов задавала, и в итоге пастырь велел мне убираться, потому что нет во мне смирения, а значит, любви в их сердцах для такой, как я, нет. Меня посетила идея найти своих биологических родителей, ну а вдруг. Заработала денег, дала взятку, получила сведения о матери. Поехала к ней в Киргизию. Но знаешь что? У нее чуть удар не случился, когда узнала кто я. На колени упала и умоляла уехать и никому ничего не рассказывать. У нее там муж, четверо детей, она уважаемая женщина, а я – грязный секрет из прошлого. Провожая меня, плакала, от счастья, что согласилась свалить по-быстрому я. Зато рассказала, кто мой отец. И его я нашла. Серьезный человек сейчас, кстати, политик успешный и бизнесмен. Вот он мне с порога денег предложил. Много прямо. Но с условием, что это будут однократные щедрые откупные, и я подпишу документы с его адвокатом о неразглашении и отказе от любых притязаний на его наследство в будущем. У него тоже семья есть и двое детей. Любимых.

– Жень, даже если тебе десять раз подряд не повезло, и люди, которые должны были любить, не делали этого – нельзя закопать себя при жизни.

– А что мне делать? С дебильной улыбкой, распахнутыми настежь сердцем и душой ждать долбаного чуда? Что все равно однажды случиться в жизни сказка, придет принц под эту чертову дверь, встанет на колено и пообещает любовь отсюда и до неба?

– Хм… А наличие титула или голубых кровей является в твоей сказке обязательным условием? – потер Сойкин подбородок с хрустом чуть отросшей щетины. – Твоей настоящей улыбки я еще не видал, но могу поспорить, что она офигенна.

– Что? – опешила я, наблюдая, как он становится на одно колено.

– Я к тому, что просто Миха Сойкин, не принц, и указать точно объемы и промеры своего чувства к тебе не могу, но оно есть, Жень. – Сойка протянул мне руку, прося вложить в нее свою. – Ты мне нравишься просто пипец как, Воронова. Я хочу тебя постоянно, потому что ты самая охрененная женщина. Сначала я думал, что этим все и ограничивается, но теперь понял – ошибся. Я, жесть как, хочу иметь право говорить тебе это открыто. И узнать какой ты можешь стать с распахнутыми для меня сердцем и душой.

– Сойкин, ты рехнулся? – пробормотала, напряженно выискивая в его лице и обычно лукавых глазах хоть крошечный намек на то, что он прикалывается. Но не нашла.

– В принципе, если кратко резюмировать, то да. Давай встречаться на полном серьезе, Жень.