Текст книги "Перебои, переливы"

Спиши заботы на счёт родства

 
Спиши заботы на счёт родства – оглянись на прочих —
Никто не вспомнит и не напишет, не приурочит,
Лишь на слабо пустота и шум переплетутся,
А ты тяни нитевидный след до конца и упс… а,
Но завяжи напоследок память в узлы с крестами,
А где-то нолик луны подкатит к щербатой раме,
И скрипнет рама, и ржа на петлях, и пропасть с рожью —
Всё для тебя, мой ненимбоносный, но тонкокожий —
 
 
Что было-сплыло – лепи любовь да воспоминанья,
Крути слова в цигарку стёба да в рог бараний,
Пускай дымок под причитанья невоскурящих,
Пускай звонит по тебе на все – тишину хомячит,
А ты на выдох чего-то: чёрт, ну и с богом, с богом —
И ни к кому никаким ни правым, ни левым боком.
Вслух неумело начнёшь молиться о чём-то личном,
Не прозаичном, вполне цикличном и безграничном…
 

Не захолустье. Но провинция провинцией

 
Не захолустье. Но провинция провинцией.
Окончен день, как время не убить
Побегами за мелочной провизией,
Где фонарей скрипящая дивизия,
Дороги асфальтированной нить,
 
 
Продетая сквозь подворотни, улицы,
До гиблых мест угрюмых гаражей.
Вороны в гнёздах, а в квартирах – курицы —
И ветер в кронах изредка беснуется,
Заметив опустившихся бомжей.
 
 
Скользнёшь по лицам с пьяными гримасами —
Негордый город примет под крыло.
И бродят прели ветреными пассами,
По краю тротуаров жжёт прекрасное —
Танцуют пыль и мусор болеро.
 
 
Какой Равель здесь происками мистики,
Какой Малевич в происках окон?..
Луна петляет в тучной казуистике,
И тешишься словес эквилибристикой,
Стараясь разглядеть, а где же слон?
 
 
Тот самый – детский и наивно розовый,
Уплывший в догорающий закат.
Бредёшь домой весной-красной промозглою,
Среди поклонов лиственно-берёзовых,
Среди таких же прошлых дошколят
 
 
Под одеялом города лоскутного,
Прикидываясь резво молодым,
И провожает стоптанно-обутого,
Есенинской строкой виденья утлого —
Со старых веток яблоневый дым.
 

Приедешь? Я возвышенно скажу

 
Приедешь? Я возвышенно скажу,
что жду с оркестром – в наших палестинах
не всех встречают – в основном шу-шу-
каются гостю в спину,
у здешних кумушек одна молва:
чтоб не болела о насущном голова,
давай перетирать, перемывая…
до страсти и мордасти.
Я другая —
готова вальс на струнных и танго»,
Пьяццолла нервно закурил бы,
ведь быть отверженным Гюго
и высланным в деревню, на Курилы —
весьма не айс —
пожалуй, зачеркну
пришедшие непозитивно мысли…
 
 
Вот знала песенку одну,
теперь её склероз проклятый свистнул,
там про любовь и крылья милых пташек —
ты знаешь, я же без замашек
и посягательств на твои вершины,
проста, не на копейку – на полтину —
и не хватаю звёзд – ни с неба, ни в уме —
наигрываю о красне-весне,
по мере безнадёжия – стихаю,
но солнце всходит караваем —
за чаем тоже можно говорить,
о том, о сём – прикручиваю звуки
своей волынки или же разлуки
и снова жду – мгновенья-недотроги
перетекают в долгие часы —
откуда-то гундосят «Верасы»,
достала до печёнок ностальгия…
Посему, пожалуй, закруглю тоскливую зиму
и буду петь о счастье понемногу…
нет-нет. Не приезжай за ради бога.
 

мотылёк снежинка до фонаря

 
мотылёк снежинка до фонаря
словно счастье бьётся но бьётся зря
и несёшь своё минорное ля
по пути-дороге
 
 
а во сне трава ностальгия дождь
по кривой прямой сквозь года идёшь
колосится поле и пропасть рожь
никакой подмоги
 
 
только стук в висок колокольный звук
и спешишь вписать не жалея рук
не жалея глаз почитаешь book
неприкаян верен
 
 
и кому какое безделье дел
только случай фатум не проглядел
а когда б ещё виртуозно спел
не судьбой измерен
 
 
штабелями строк где не рад но в лад
иногда с паршой пропускаешь мат
видно шаг неверен нестоек брат
проверяешь в связке
 
 
да влачишь волочишь то свет то шиш
на строку вовне и извне чекрыжь
этот мир где звёзды а крылья крыш
в черепице вязнут
 
 
караулят тяготы за плечом
сдюжишь с богом веское нипочём
и вслепую тычешься холодно горячо
откровенной нотой
 
 
породишь из дебрей гудящий лес
где орган сосновый на интерес
где мажор и кода а до и без
ничего и что-то
 

Ни времени, ни места – ничего

 
Ни времени, ни места – ничего —
Вплетаются шаги в изгибы улиц.
Туда, куда ты раньше ни ногой,
Уже грачи и ласточки вернулись.
Не слышно шума – городской мираж,
Кино немое в тучной пелерине,
Тепло – теплом, но в мае много лаж:
Снегов, ветров в простуженную спину.
 
 
С неясной целью преданно идёшь
За горизонт невнятной писанины.
 
 
Не выпадает из контекста дождь —
Размачивает ссохшуюся глину,
И не обжечь – где тлеет огонёк,
Вдыхаешь сырость ливня отступного,
И нипочём тому, кто одинок
Нагая правда сорванного слова,
Что норовит в прошедшую весну
Копытцами Пегаса удалого,
И смотришь, как на цыпочках начнут
Тонуть года под дудку крысолова,
А ты ещё цепляешься за край,
«Всё будет хорошо» маячит где-то,
Пока впадает бесконечный май
В жару и страсти завтрашнего лета.
 

Ветер перемен. (Немного прозы)

Дайте немедля!

Дайте! Землю – крестьянам, заводы – рабочим, прочим – всё неземное. Что? Так уже было? Не помогло? Так неземное не делили. Низы не хотят, верхи не могут? Тогда натяните хотя бы сетку-рабицу, и пусть их куры не клюют нашу мураву, а их собаки, овцы и проч не мутят воду нашего хрустального ручья. А ты, солнце, вывеси посередине тент, тень… Не знаем, где возьмёшь. И пусть нам светит твоё светлоликое начало, а им отдай себя в пятнах.

Рыба гниёт… с икры. Пусть их Виталики не сидят рядом с нашими Платонами на горшках. Наши какают цветами. А от их невыносимо пасёт. Надоело проветривать. Раздели. Дай нам власти и покоя. Мы хотим казаться лучше: украшать себя силиконовыми грудями, губами, словами, понтами, лучшими коньяками. А они – тычут грязными пальцами и щербато ржут. Уймите мух, раздуйте шелуху, просейте песок. Дайте им стоматологов, Ницше, таблеток валерианы, словарей! Тресните их Далем, Розенталем и прочими алями. Выбьется дурь или пыль – дело второе. Главное, чтобы ходили и троллили на хуторе. Чтобы духу их не было. Им – заброшенные поля, заросшие леса, Мойдодыра, Барто, Асадова, Пушкина. Нам – глубину мыслей, впадины чувств, указки, очки, шестки. Ужо мы рассадим. Наделаем ярлыков и навешаем. Заставим шевелиться и изрыгать на удалёнке. Или на земле. А мы – золотистой прослоечкой. Нетерпимой, витающей… Затуманьте предков. Или перепишите им происхождение. Не от обезьян мы. От тонких материй разума. Дайте тогу, нимб, крылья, звёзд во лбу, повелевающие жесты, скипетр, державу… Ума? Он есть, или нет, или кот, или голубая кровь, или съехавшая крыша… Небо – нам. Им потолки, грани, черты, точки невозврата. Их вяканьям наши м-дя. И сахару. Им с примесями, нам рафинаду. И никаких озарений сантехникам. Не положено. Рылом не вышли.

– Дядь, а ты что тут ползаешь по дороге, выпил, да? Ничего. Сейчас я тебя на лавочку. И никто не подойдёт, не поможет. Стоят поодаль, телефоны достали и снимают. Журналисты– @исты. Какой ты тяжёлый… А что с ногами? Такой родился? Ничего, дядь. Ходишь же как-то. Пей поменьше. Упадёшь в следующий раз да так и останешься в яме. На платок, дядь. Оботрись. Под грязью кровит. Я? Да мимо шла. Поэтка недоделанная. Ничо, дядь. Повоюем. Мы вместе. Люди же. Одной касты.

Про нужду, бабая и молочное хулиганство 1

Я всегда была мелкой и смышлёной, но баловалась безбожно. Мне ничего не стоило наплавузить на домотканный бабкин коврик, наворовать липких конфет и бочковых огурцов, лишь бы не оголодать до позднего вечера, загнать порося до перелома ноги, а в городе и того хлеще – под горячую руку попадали все: сверстники, неудачно появившаяся воспитательница, ненавистные зубные и прочие прививочные врачи. А каким невыносимым ором оглашались все пять этажей хрущёвки, когда мать, прямо как чуковская мочалка, пыталась натереть, отмыть, ввалить за всё, вцепившись в волоса…

Это сейчас всё это безобразие называется выбором и собственным мнением неординарной личности. А в совковую бытность всех чесали одной гребёнкой, и им даже удалось из амбидекстра сделать обычную праворучку, путём привязывания левой руки к извивающемуся туловищу. «Змеи. Безжалостные змеи», – всплывало в детском мозгу под непокорной чёлкой с нависшими глазами волчонка.

И только старая прабабка, видимо, сама неробкого десятка, смогла слегка подавить это форменное безобразие хотя бы на летние деревенские месяцы. (Но имея ввиду и выбитые сестринские зубы – всё равно же качались? – и побеги из детсада и дома – это в пять лет!)

Позвала как-то в гости в соседний дом. Пришла я и вижу: сидит на крыльце, ну, чисто баба Яга – нос, очки и курица на голове. (Она часто так забавлялась от нечего делать, но я-то не ведала.)

– Нужды ты, Галя, не знаешь. (Всплыла картинка тощей карги с косой и косым глазом – я уже тогда была жуткой фантазёркой.) – Будем с тобой нужду варить и есть.

В отбитую завалящую кастрюлю вливалась вода со щедрой порцией пшена, после недолгой варки из заскорузлых хлебных корок выкладывались глаза, нос-рот – и это отвратительное лицо с бородавками масла и луковыми бровями глядело вечным немым укором на отпетую хулиганку, которая, попятившись было в угол, была удержана за платяной пояс, а затем за шкирку, ибо «нам нет преград» я уже тогда частенько напевала. Всунутая ложка и всегдашний голод заставили меня проглотить отвратительную на вид жижу с полуприкрытыми глазами. На вкус она была очень даже ничего, но липкий страх при всплытии то непойманного носа, то сырой луковой брови не давал выхода обычному неповиновению и ослиному упрямству.

– Поели, можно и поспать.

Жёсткой рукой укладывая меня рядом с собой на огромный кованый сундук, прабабка отвлекала всякими «Что ты ржёшь, мой конь ретивый» и «Ах, попалась, птичка – стой», но звучали они как-то залихватски-зловеще.

И вдруг, когда я не совсем смирившись, но прижавшись к бабкиному боку вынашивала освободительные мысли, раздался стук. Та-да-да-дамм… (ага, так судьба стучится в дверь. Впитывала шедевры с незапамятного детства. Бетховен – вещь.)

– Хто там?

– Это я, бабай. Пришёл за вашей непослушной девочкой.

Надо сказать, что обмануть меня даже в ту пору было трудно. Я долго играла с прабабкой в «покажи руки, подними ноги», но упорный стук так и не исчезал.

И, наконец, когда звук раздался снова, а избомучительница покатилась со смеху, я заорала: «И никакая я не плохая! Я вовсе уже хорошая!»

А через секунду, свалившись с сундука и распахнув дверь, во всю улепётывала до бабушкиного дома.

С той поры слегка унялась со шкодством. А если начинала бузить, бабушка Валя икала и говорила: «Никак баба Лена вспоминает с нуждой и бабаем». Вот так во мне хоть и не под корень, но повыдергали желание безмерно куролесить и охальничать. А то бы я сейчас ого-го-го была. А так только ого-го и осталось. Вкупе с музыкальностью и впечатлительностью вполне терпимо. Но скрытые омуты никто не осушал…

В пору зелёной юности 2

В пору зелёной юности, то бишь начальной школы, кроме пары случаев поколачивания одноклассников да прыжков по гаражам ничего особенного не припоминаю. Правда, в первом классе, посреди урока, встала и порвала пропись соседа. «А нечего было иголкой от кактуса колоть!» – призналась я года через два, чтобы поначалу боялись, как способную на приступы немотивационной агрессии.

Отыгралась за временное затишье в пору активного созревания. Началось всё лет в двенадцать пионерско-лагерной жизни. Какой кайф был, когда мы с подругой закрылись в комнате с залетевшей трясогузкой, застелили пол матрасами, валялись и гоготали часа два – отчасти из солидарности с верещащей птицей, отчасти в трио с восклицающей воспитательницей. Но дверь была выбита вместе с выдернутым шпингалетом, а мы ещё не наржались, поэтому отомстили на следующий день – забрались на самое высокое дерево и смаковали, как мелкие людишки бегали и аукали нас.

В музыкальной школе, куда я попала путём сбитых коленей, упрашивая мать разориться на двадцать один рубль уплаты за музыкалку, тоже веселилась. Однажды со всех дверей исчезли таблички с фамилиями преподов. Они перекочевали в мусорное ведро. Увещевания директора Молодцова не смогли вырвать из упрямого рта признательные показания. Никакие вышестоящие и проч смотрящие сверху вниз не только не смущали, а наоборот бодрили до окрылённости.

Один из ряда вон случай не преминул настичь моё изощрённое воображение и невменяемую смелость. Альберт Николаевич частенько бывали пьяны, приходя на сводные оркестровые занятия с недоучками от всеобщей сыгранности и ровного звучания «Время вперёд!» Его глумливая под парами рожа как-то достала всех. Вынашивая планы наказать за грубость и пороки, я всё же надеялась на то, что он придёт трезвеньким. Но нет. Краской залитая физиономия говорила об обратном. А ведь пару дней назад я всего лишь проколола пьянице шины перочинным ножом, в надежде на понятливость и благоразумие. Но нет. Тогда – да. Стащив из дома склянку с камфорным спиртом, я щедро полила им вожделенную мужскую дублёнку, предварительно срезав все до единой пуговицы. Коллектив несмелых и неспособных на тихо ржал в кулак, таким образом поддерживая эту офигенно запашистую идею. Альберт рассвирепел. Выдав тираду о милиции, которая придёт с собаками и найдёт вопиющего зачинщика, он закрыл сообщество разновозрастных обучающихся на ключ, дабы дождаться имени. Но… «нам нет преград» помогло и здесь. Распахнув окно, я резво спрыгнула сначала на крышу подвала, затем в снег (это был второй этаж) и во всю безодёжную и безудержную прыть побежала по морозцу до дома. Отец немало удивился, узрев на пороге дочь в свитере, задохнувшуюся от несправедливости. Наша разъярённая пара (отец всегда был за меня) застала мило попивающих чаёк преподавателей, предвкушающих покаяние и битие челом. Что им было… не пером описать. Альберта уволили. Народников взяла моя училка, которая по моим подозрениям когда-то была ещё хлеще. Жизнь гармонично наладилась, а «Время, вперёд!» теперь звучало в безошибочной оркестровке удовлетворённых подростков.

Всякие мелочи – как то обнесение чужих огородов и кузовов с арбузами и упоминать не стоит. Тем более, что возница-охранник кормового поля близлежащего села не единожды был обставлен – тикать в густые заросли кукурузы было привычно и щекотно.

В школе настигла первая любовь и отвела от чего-то хулигански стоящего. До того я только и успела подложить в учительский дипломат яйцо, пообращаться к биологичке не по имени отчеству, а Кукуруза Кукурузовна, т к она особо смаковала фразу «и служу я, кукуруза – для Советского Союза», поналивать на стул клей да пару раз демонстративно остаться в классе одна, не желая сбегать с уроков в пику стадности. Бойкоты были пофигу. Не пофигу были звёзды на крыше музучилища, на которую меня загнало нежелание рассказывать родителям где я пропадала целый день. Выгнанная и зарёванная – долго считала яркие точки и разглядывала муар ночного неба. Красота, которая успокаивает. Детство, которое покидает навсегда. Гормоны. Не гармония и ершистость рвано перебирались во взрослую устаканеннось.

Но любовь была ещё тем движителем. Но это другая история, которая дождётся своего вывода из скрижалей памяти на белый свет.

Здравствуй, взросление 3

Выпинывать лежалую хвою из чуть проторённой лесной тропки – хоть какое-то занятие. Пока прошагаешь два километра до трассы, потом автобус, потом день рождения матери, возвращение в пионерлагерь на работу… Полдень знойно завис над макушками елей. Время скатывалось минутками пота за шиворот. А тебе 19. И хочется любви, парения, пирожков, на худой конец джинсов и чего-нибудь эдакого, перчёного, на что толкают пресный организм бушующие гормоны… А не вот это вот всё. Видимо, гормонам нужна передышка, и в кратковременное затишье ты успеваешь прислушаться к голосу разума, что должна, так надо и проч делайкаквсе.

Сзади белым ангелом замаячила машина, которая мягко притормозила, и из салона чревовещательно произнесли: «А давай подвезу». Голос был молодой и доброжелательный, а иначе ни за что не купилась бы. Не ходите, дети, в Африку гулять – но то саванны, а здешние чернозёмные равнины выглядели простоватыми и изученными. Ввалившись в прохладное нутро, поблагодарила бритую макушку, выдав всю историю с поздравлением от начала и до конца.

Через полчаса мать была уважена цветами и поцелуем, а ещё через час – я гоняла чаи в вожатской, весело прихихикивая от плоских шуток разнузданных девок, решивших подсластить простоватым ржачем чефирный вечерок. Думала, что весь день проваландуюсь с поздравлением, а вышло вон как легко и непринуждённо. Даже стала забываться история с неоценившим мои страстные порывы лагерным диджеем, запавшим на местную девушку лёгкого поведения и неотринувшему её даже при подстроенном мной просмотре, как она с другим и вообще со всеми в нашей общей комнате. «Ну и дурак,» – легло на душу, прикрывая не совсем разогнавшееся ретивое.

Около лагерных ворот жёлтые фары солнечно высверливали унылые железные вертикали. Белый ангел принакрылся сумраком, а изнутри всё так же задорно и небрежно камонили: «Ну, что, красивая, поехали кататься?»

Расправив плечи и лебедино вытянув шею, я мысленно произнесла: «Ну, диджеюшка, попомнишь…»

Через мгновение притихший лес разрезала «Девочка моя, синеглазая». Вторая серия децибел запевала про «дева-дева-дева-девочка моя, если б только знала, как люблю тебя».

На этом реальность оборвалась. Кто-то заботливо тарахтел проекторным фильмом, видимо, оберегая от губительной паники.

– Ты чо – дура что ли – вцепилась в ручки. Щас оторвёшь, потом не расплатишься. Попробуй отойди далеко – труп и финита ля.

Попытки положить не увенчались успехом из-за несгибаемо вжившейся в мозг неваляшки – так любимой мной детской песенки, которая звучала колокольным звоном во спасение.

«Мы милашки,

Куклы-неваляшки,

Куклы-неваляшки,

Яркие рубашки.

Не спим, не сидим

И ложиться не хотим…»

Гнусная се ля ви глумливо лыбилась из мышеловки с бесплатным сыром.

Аморе мио и лав мимикрировали под похоть с прихотью. А ясный мозг искал выход под прожектором луны и истуканно вытянутыми соснами.

Проникновенные попытки выхода накрепко пресекались ай-я-яем совкового воспитания. Прямо пойдёшь – получишь порицание – заседание присяжных бабок на лавке и их жалящий взгляд был страшнее анафемы. Вот и всё, а ты боялась – дурацкая детская рифмовка прилетела в память, но была треснута кирпичным «нет». Видимо, я своё пока не отбоялась. Налево пойдёшь – заблудишься в лучшем случае. Можно было бы попробовать, но толпа престарелых сосновых матрон осуждающе шевелила иголками и изредка кидалась шишками. Пришлось выбрать направо и отыграть в трубу. Не торжественно, но суетливо. И это был Оскар. За всё – за находчивость, не потерю головы, за подспудно назначенного режиссёра, который смог вырулить на лагерные ворота. Несколько минут – и железный квадрат был осёдлан. Кинолента вырвала последний кадр. Реальность заглядывала в глаза мутными фонарями, обнимала духотой июльской ночи. Не ходите, дети – рефренно рыдалось в тощую подушку. Дорого давался опыт, тот что сын. Ошибок, дрянных послевкусий и долгих ауканий.

Прощай, наивность. Здравствуй, взросление.

О своём, о собачьем

Всегда была упряма, как бык. Нет, осёл. Или баран на новые ворота. Но по китайскому календарю я собако. И откуда взялась прочая парнокопытная фауна непонятно в корне. Зришь в корень, а там собака зарыта. Поэтому все эти и разгулялись. Причём, и волоком тащить, и ремнём подхлёстывать, и всячески ублажать-умасливать – это не ко мне. От этого все особи сплачивались и утраивали свои усилия. А я-то здесь причём? И откуда про это было знать воспитательнице, когда она попыталась вырвать новый бидончик из хлипких, как ей казалось, пятилетних рук? Обедать полагалось без посторонних предметов, но так как мне невозможно было оторваться от новокупленной матерью молочной посуды… то воспитательница пострадала. Отнять – не отняла, а руку порезала об острый пластмассовый край. Мальчишкам, пытавшимся присвоить, вслед летели камни и стёкла, девчонки страдали от выколотых в отместку кукольных глаз. Мать с упоением гонялась за мной с ремнём, пытаясь усмирить. Иногда догоняла. Но тут вступала другая песня, из оперы: ну, дедунюшка, попомнишь… Чего только я не желала в эти убойные часы: и чтоб у тебя блинцы никогда не снимались, и хочу жить не с вами, а с Эдуардом Хилем… А какой вой поднимала на замахивания… А пусть все узнают, какая родительница у меня мачеха. Нас бьют – мы летаем. И так было до… сего дня. Естественно, мои детские упрямства приобрели взрослый окрас. Но чем больше пытались нагинать, прогибать, склонить – тем мне было небесней и безопаснее. И продуктивнее. И вот недавно стала замечать, что мои животные… то ли подустали, то ли перегрызлись, то ли постарели… И на недавнее похлопывание по плечу вылезла та самая корги, которая отрылась и завиляла хвостом. Почесали за ушком, она и рада. А парнокопытные впали в ступор и уже перестали быть движителями прогресса. Теперь моё упёртое развитие пошло по другому пути – по пути поддержали – и выше, выше… Сама себя пугаюсь. Да так здорово поддержали, что оперилась прямо. Теперь я, наверное, вштыренный жаворонок. Или ещё кто. Но явно упёртая позитивность мне нравится больше, мать её псина.