Текст книги "От мира сего. Рассказы. Из дневников"

Легла у себя и жду. И весь нынешний день у меня перед глазами: речка, снег подталый и монастырские стены, стены белые… Не понять, чему радовалась. Вспомнила, как у матери была, совсем она старая, и заплакала. Лежу и плачу. Слышу, окликает: «Что с вами, Вера?» – «Так это… Наволновалась». – «Я тоже, признаться». Переговариваемся из своих углов. «Гена! – шепчу вне себя. – Не нужна я тебе, да?» Молчит. Меня душить стало хуже слез. Отшвырнула одеяло и пошла.

Смотрит на меня и дрожит… Совестливый чересчур. И так мне его жалко!

Утром бужу: вставай. Не отпускает. Наголодался, бедненький мой. На ласку просится. Кому мне было ее отдать за все годы? Есть она, любовь-то другая, чтоб с головой закопаться, себя забыть?

Ну, и провожались наскоро, потемну. Вот-вот автобусу, народ заспанный под фонарем. Я повисла, целую. Говорит: письма жди. Какое такое? Отъехал, и тут как ударило: что делать с собой? Одна из нас, счастливая, с ним уехала. А осталась умороченная.

Шла домой, лишь светало серенько. В окнах огни за геранями, люди живут, как жили. Я позавидовала.

Днем вернулась хозяйка. Хоть бы спросила: проводила, мол? Я бы ей за родную мать поплакалась, какое у меня бабье горюшко. Как знала, что оно одно и будет.

Дожила этот февраль – не померла. Чего больше, это времени пустого: отрезало заказы. Спину немного разогнула. Три стены, железная койка хозяйкина, окошко на забор смотреть. Вороны оборались… Да занавеска с розовыми цветочками заместо двери. Угол. Чужой колышек, к которому как ни вейся…

Наступил и сырой март, умялись сугробы, улица потекла. Без резиновых сапог никуда.

Хозяйка моя расхворалась, дома да дома. Обмоталась овчиной со спорка. Каждую осень, весну у нее поясница. На мне дом повис: кухня, уборка, стирка, магазин в городе. Смотрим когда телевизор, когда с прежними подружками в очереди случаем сойдешься. А нет уже интереса. Ни они тебя в гости, ни ты их. Что было – проехало.

Тоска, как подумаю: одна. Продремала я, значит. Уйду куда за шоссейку, старухи навстречу по сколези, по булыжнику к церкви, из-под платков накрученных белые косынки… За речкой леса голые, нет-нет проголубеет, просторно, широко. И прямо слышу сто-рожкие, чтоб со мной в ногу, шаги его по снегу. А ночка наша, как издрожался, и всяко словами утешала, не так вспоминается. Лучше б, наверно, вовсе не было!

Как-то в центре, где бывший ихний райком – людное место – машина возле притормозила, и один из этих, южных, молодой, ко мне на тротуар на каблуках через лужу: «Дэвушка, погоды!» Мне поклон от хрена моржового. Сам рожу высунул, двумя пальцами подманивает. «Где пропала, цыганочка? Садись, поговорим за прежнее». Сейчас. Села! Вылезть поостерегся на людях, черного послал. Кто из них кого подобрал на базаре?

А я обличьем, верно, цыганистая, деревенские еще дразнили. Только мамины глаза светлые. «Катись, Дуняхин! – говорю. – Я теперь замужем».

Перед Пасхой дождалась я письма. Отчего-то была у меня вера, что напишет. Хотя долго же он писал!

Сперва одни спасибо да извинения. Но про свои чувства хорошо, складно… Как распрощались, все время обо мне думает. Надеется, но боится, что «для вас я иллюзия, был порыв». Так я поняла, что далась, дескать, по первому чувству. У него же серьезно. Из своего НИИ будет часто ездить сюда по делам и заезжать: очень соскучился. Подал на развод и меня замуж теперь возьмет, кареглазенький, он это решил твердо. В конце жмет руку. (Целую – не написал, постеснялся.)

Я всему поверила, вон какого жениха отхватила, а радости нет. Не будет, чтоб одно сладенькое.

А следом и мой сон нехороший… Христос воскресе! Воистину, со своей выси одним глазочком на меня сощурился, а другой ладошкой прикрыл.

К себе, что ли, жених повезет в Москву? Связала барахло в узел и нате – покатила на тройке с бубенцами.

Хватило у меня ума к хозяйке за советом! Губы поджала: ты не знаешь, а я-то что? Мое такое отношение: обои не пожалели бы.

Ее жалость я потом вспоминала. Опять Дуняхин подвалил со своей любовью в самое не вовремя. На мои слезы… Видела его в церкви, ходить взялся. Вперед вылезет, встанет, как в своем президиуме, сейчас в ладоши захлопает… Да не один приперся – еще жеребец. Глазища черные-черные, зрачков не видать, и блеску-чие – впрямь как у жеребца. Коробку несут. Бухнули на стол, мою машинку на пол. «Не бойсь, не бомба! Покличь жениха-то. Познакомь. Какие претензии!» Хозяйка рот кривит, лыбится нехорошо. И молча к себе, дверь с грохотом на крючок: твои гости. А я звала? «Ладно, сидите». Принесла по табурету, сама на кровати. Сижу как приговоренная. Второй недолго пробыл. Пашечка-душечка, любовь-радость моя незабываемая: «Давай, – говорит ему, – ехай, до завтра свободный». И мне, глаза жаркие, жалостные: «Притормози! Эх, Веруньк, тормозни, ей-богу, на время хоть. Считай, сколько годов вместе!» Конечно, за вычетом обстоятельств независящих… Его наверха тянули чуть не силком.

Много чего наговорил. Жизнь и люди, дескать, винтом перекрутились. Попадали. А он и щас на коне. У меня мать? Ее надо обиходить? Как дальше-то жить? Вопросов навалом. По тебе, я такой-сякой, а тут рядом нахожусь. И буду. И неизвестно, какой финт у судьбы. Эх, Верк, дай поцелую! Знай про мое, вместе росли.

Так сидеть тоже я не смогла. И говорила, и выпила. Руки были сильные, ласковые, когда обнимал…

После него было еще окно светлое. Я не провожала, осталась за своей занавеской. Недопитое, недоеденное на столе, Бутылка неконченная, и лимон не дососал… Все, поняла, мне и тут жизни теперь не будет.

Хозяйка все дни надутая, не замечает, спиной да спиной. За то, что, мол, совести ни на грош. Мне бы взвиться: у тебя ее больше! За занавеску, за которую сунула, спасибочки. За дом, на меня взваленный. С одной своей пенсии рублевой попила бы, поела! Разве что на руках тебя не носила…

А молчу, все равно. Наплетет небыли – не закажешь. Гулянки от жениха хорошего! Бог с вами, хорошими…

«Вот, – говорю, – Зинаида Тихоновна, вам за постой. За вашу занавеску! Только напрасно меня бессовите».

Ни слова, ни полслова! За низкое ей со мной разговаривать.

Господи, под мамино крылышко схорониться бы ото всех, в тепло родимое навеки!..

1992

Пес-барбос

Как истукан, сидит он посреди двора, смотрит за калитку на каменный горб улицы. Рыжий пес с дурацким и милым именем Бобик… Стучат каблучки девиц-постоялиц, спешащих к морю, пес не спускает с дороги влажных притушенных глаз. И только серые губы, загривок да уши его подрагивают беспрестанно.

Когда кто-нибудь спрашивает, что с собакой, хозяин смеется:

– А! Старый, травмированный животное! Два раза под грузовик внизу попадал. – И встает из-за стола, на котором в ведерке плавает, качаясь, графин с кислым вином, уходит сидеть за калитку.

Он тоже старик и тоже целыми днями дремлет в синей виноградной тени, окруженный корзинами яблок и слив. Большой его дом битком набит гостящими родственниками – молодыми вежливо-молчаливыми армянами. Да еще живем мы, «дикари».

Утром спускаемся к морю, идем след в след, точно горной тропой. И хорошо ощущать плотную тесноту уже надетых плавок, сухость нажженного тела! У шоссе расстаемся ненадолго. Жена с подругой уходят на пляж – перед завтраком в санатории, где у них курсовки, а я сворачиваю к людной вокзальной площади. В ларьках продают чебуреки, вино и красивые галстуки, сверкающие на солнце, как змеи…

Потом и я отправляюсь на пляж. Утопая в гальке, бреду мимо парусящих, растянутых на кольях простыней, мимо смеющихся женщин, пока не натыкаюсь на свой «табор». Я сажусь и сбрасываю с ног избитые о камень ботинки.

И жена приоткрывает дремотные глаза. Наверное, видятся ей лишь облупившаяся кожа на моих ногах да солнечный стальной разлив гальки. Взгляд ее меркнет, она засыпает.

– Ну! – говорю я и вхожу в теплую пену, ныряю и уплываю за красный буй, похожий на мину. Меня возносит на гребнях и сваливает, я же плыву дальше, чувствуя силу рук, тела, радуясь полноте дыхания. Мне счастливо, мне хорошо от солнца и моря.

А по вечерам спускаюсь во двор, освещенный голой лампой, свисавшей из мрака, встречаю хозяйского пса. Он давно привык к чужим шумным людям, к полуночным транзисторным визгам. Привык и к пустой тишине двора, когда разъезжаются бездельники. Он уже ничего не сторожит, он обленился и подобрел…

– Бобик ты Бобик, старый, глупый собака!

Всю ночь будет приотворено в сад наше окно. Свежесть и тьма. Под утро услышу шум моря и робкое нарождение дождика – кап-кап по листве…

Дождик в яблоневом саду!

Я босиком прокрадусь к двери, захватив бутылку с остатками вина. Оно дешево и легко, как вода. Я стою и глазею на мутное небо сквозь крышицу виноградной листвы… Срываясь, бухают по лицу, по бутылке тяжеленные капли, пока я присасываюсь к горлышку. Сад в переплеске тихого дождика, во дворе брякают ведром у колодца и нежно взрывается женский смех. Бутылка пуста, я держу ее горлом книзу, гляжу, как стекает розовенькая струйка.

Вот явится под окно длинноногая подруга жены, она «жутко» красива.

А я в одних плавках, такой загорелый… Мы обменяемся пожеланиями доброго утра, я буду разглядывать ее, она меня.

Полуголые, мы пойдем к ненастному морю – втроем. Пляжи пустынны, мокры. И прекрасно! Мы ступаем по влажной соленой гальке… По ногам бьет камнями, которые тащит и перекатывает море, и пятки тонут в черном текущем песке…

А вечером – в холмы. Покупаем печенья и с удовольствием, отламывая, угощаем хозяйского Бобика.

Он трусит впереди. Его вожделенно обнюхивают встречные дворовые псы, но Бобик стар, он равнодушно сносит издевательства дурных кобелей, которые давно растеряли подруг… Бедный, травмированный Бобик. Глупый собака! Где моя хворостина?.. Идем, Бобик, идем!

Мы вернемся, когда уже будут гореть фонари. И, завидев нас, хозяйка воскликнет трагически:

– Как?! – и возденет руки. – На дорога с вами собака ходил? Яй-яй!

Но потом успокоится:

– Ну, если наверх… Наверх – ничего! Нет машин и людей. Там чай растет.

Там действительно растет чай, а выше – тропа в райские кущи, где хорошо и собакам, и людям.

– Так идем же, Бобик, идем! Золотой ты мой пес-барбос!

1971

Тихий берег

В четвертом часу пополудни капитан Лозовой пообедал в портовой столовке. Она стояла у шоссе, в камнях, простая деревянная изба. И Лозовой глядел в мутное окно, как ремонтные рабочие таскали щебенку.

Потом он допил свой компот, сгреб со стола свертки – бабы надавали, чтоб отвез в Шалу, – и, махнув по волосам ладонью, надел фуражку с крабом и вышел.

ПТС держали еще под погрузкой – пятьсот ящиков по накладной. Судно вчера перегнали с дальнего пирса, полдня возились с компа́сом. А старпом ездил в город и купил красивые желтые ботинки. Фраер старпом – это в честь первого рейса. И не дурак, уж точно схоронил где-нибудь у себя компа́сного спирту, пока они вдвоем с девиатором, капитаном флота, налегали на «Московскую» и на разговоры…

Лозовой думал: хоть озеро штилевое и пять часов хода, будет у рыбаков, конечно, стояночка, обратный рейс придется на утро. Только ночи белые – авось мимо льдов пробегут.

От сваленных у причала ржавых бочек из-под рыбы несло соленой крепостью. Лозовой дышал этой солью и вонью рыбной с удовольствием. Сидели две женщины на ящиках, с сумками и в платочках, в ожидании на краю причала: ехали в Шалу, видать, на упаковке вкалывать до конца сезона. Лозовой фатовски обдернул на себе затрепанный тесный кителишко:

– Юбоньки, милые! Поедем, какая молодая из вас!

– Сыч старый, черт, капитан соленый! – весело заорала ему на весь причал та, что была постарше, и Лозовой обнял ее за мягкую от ватника спину и потискал с шуточками и хохотком.

– Ох, мужика моего тут нет!

Он сошел на причал по доскам, под шагами скрипевшим и падавшим, снисходительно покрикивая знакомым ребятам с судов и женщинам покрикивая встречным. На служебный порядочек настраивал себя капитан Лозовой. Порядочек был и на судне, и в нынешней озерной дали, где лежал рваными полосами туман.

Всю зиму Лозовой проболел плевритом. Как поставил судно на прикол, от последнего ноябрьского рейса помнил в своей больной горячечной тоске только вросшие в лед длинные баржи и низкий заснеженный берег губы… В курортном Железноводске он думал, что, пожалуй, скоро отплавает: мерещился среди теплых дождливых холмов грустный крик чаек… Нехорошо было слышать, как кричат чайки. Врачи все объясняли просто: «Слуховые галлюцинации».

И вчерашняя встреча с озером чем-то напомнила Лозовому предзимнее расставание. Может быть, внезапностью немайского хмурого неба да вялыми холодными дождиками над городом… Но все он пытался найти незнакомое даже в этой озерной дали, уходившей к широкому востоку, на причале, в судах, – да нет, разве что берег губы казался ближе, темнее, чем в то ненастье, да утренняя вода под ударами света и ветра ультрамариново вспыхивала… Он шел за капитаном флота по узким деревянным мосткам, проложенным среди камней и чахлой топкой травы. Была на капитане от моря, от флотского только фуражка с крабом, закрывавшая лысину, а так он был и на капитана не похож: все было в нем по-береговому буднично, обычно – вот и эта преждевременная лысина, и широкий темно-рыжий пиджак на плотной, мужиковски низенькой фигуре. И должно быть, еще оттого, что большей частью сидит Поликарпыч в конторе, гоняя будничные разговоры, за бумагами, а из окна виден ему пустой двор рыбкомбината с причалом… И никакой будто бы не было Мурманской мореходки, не было долгого штурманства на морских тральщиках. Все-таки шестнадцать лет берега с той поры! Лозовой глядел ему в спину, а то на озеро. Денек сумеречнел от облаков – их несло низким ветром, над ними по голубизне солнечно ненадолго светлело, но воздух был сер, невесел.

И нынче восток прикрывало туманом – день озерный, северный неверен.

С третьего транспорта сгружали шальскую корюшку, прибывшую утром. Лебедка ворочала своей короткой стрелой, скрипела, ерзала зубчатым железом по скользкой от рыбы бетонной платформе. Прищуренные глаза Лозового смеялись, и мешочки под ними морщинились и припрыгивали. Пекло; дрались чайки. И мачты судов, стоявших с порожними трюмами, покачивало в синеве, когда набегала сутолочная волна от моторок.

После ремонта – старый, тяжелый, с широкой кормой – под краской ПТС поновел. Лозовой засмотрелся на отраженную беготню волны по его светло-серому борту. Он смотрел, пощуриваясь задумчиво, на призрачные всплески, в них был жаркий непокой и избыток света надозерного, и голоса и звуки причала – крики портовых рабочих, тонущие в гомоне чпек, дребезжащий скрежет и уханье лебедки – в Лозовом отозвались головокружением; он надавил на козырек и ухмыльнулся, вспомнив, как вчера с Поликарпычем менялся: судно на тихий берег…

Потом он взобрался на борт. Палубу завалили порожними ящиками, над ними остервенело роилась желтая мелкая мушка, слетевшаяся на рыбный запах. Из экипажа один матрос сидел у леера, спиной к озеру: из-за плеча выхватывался папиросный дымок. Матрос обернулся, показав голубенькие потаенные глаза. Он был рыж, в кирзовках и замызганной гимнастерке – Миша-солдатик, пополнение из армии. В эту навигацию экипаж почти весь сменился, и оба механика нанялись со стороны. Но те знали дело, а за солдатом на первое время требовался глаз. Из «стариков» остался один старпом.

* * *

– Привыкаем помаленьку? – скороговоркой крикнул Лозовой матросу. – Не смущайсь, не смущайсь…

Он пробрался по ящикам, широкозадый и тощий, на полубак и, отдышавшись, вытер руки, запачканные в рыбьей чешуе; мухи, как желтый дым, висели над ним. Женщины уже сидели под пристройкой кубрика на узлах, за ящиками им было удобно покуда; пахло накаленной краской, рыбой, и старшая, перекрывая платок, усмехнулась Лозовому. Перламутровая такая улыбочка – от вставных зубов.

Лозовой постоял, сунув руки в пустые карманы.

– На чай приходи, кума, с пассажиркой. Позову, – сказал он, прищуриваясь на воду. Она лениво и жирно взблескивала, и Лозовой сплюнул за борт.

Было ему и весело, и как-то непрочно – без причины; что-то под самую душу легонько подкатывало… Он застегнул кителек у горла на слабую, мотавшуюся медяшку и пошел в каюту смотреть на часы.

Мух сдернуло ветром, как отдали швартовы. Но женщины все сидели под пристройкой, громко переговаривались, потом озерный холод загнал их под палубу.

Лозовой лежал в каюте на черном клеенчатом диване – на вахте был старпом. Часов в шесть зайдет перекусить со своими запасами, за него постоит механик, чайку выпьют, – матрос знает порядок, вскипятит.

Судно шло на девяти узлах, слегка размахиваясь с грузным трюмом на пологой волне. В иллюминаторе текло светло-опаловое однообразие вод, и в трельяжном зеркале над иллюминатором отражались клеенка и позвякивавший в металлической сетке графин. Лозовой спустил босые ноги. Он напился, налив в стакан, и, пока пил, зыбь пола катилась ему в колени, и их приятно поламывало.

Часы в передней переборке были перед глазами, Лозовой лег так, чтобы их видеть, и положил на валик белые большие ступни. В санатории он рассказывал мужикам про свое житье судовое: все по-домашнему, как у людей. Только была у него в прошлом и еще одна жизнь… И хотя презирал север полной мерой, на что были у него основания, не годилось, конечно, болтать. И воспоминание об этом мучило душу. Находило такое настроение, вдруг появлялось расположение к праздному небрежному разговору… И не то что их заводил, а то, что со случайными людьми да со смешочками, как о пустом, было теперь неприятно и унижало.

Он все лежал, натянув козырек на глаза. Опять его тихонько мутило, и все он проваливался в жаркую мглу – быстро-быстро падал, как на качелях… Прошлогодняя ноябрьская ночь тоже так начиналась, только еще знобило и падающая мгла была с огоньками: будто бы рыжий молодой сеттер смотрел не отрываясь мерцающими глазами… Был пес на судне, зачем-то его возил с собою старпом. И был косолап, по-щенячьи неуклюж, шерсть клочьями висела на худых ляжках… Под утро Лозовой несколько раз вылезал на палубу – швартоваться, брать вахту у старпома, и тут же его закидывало снегом, огоньки сильней бегали по высокому горизонту. С тяжким упорством валило судно с кормы на нос, и полубак был в мрачно-красном огне… И швартовался тогда все-таки старпом.

А сейчас было тихое предвечерье и было желание берега. Лозовой встал и, обувшись, вышел на палубу и прошел мимо камбуза на корму.

Солнце стояло над флагштоком, шли по белому солнечному столбу. Брошенные старые бухты были привалены к борту: матрос прибрать не догадался. Теперь его кричать – за ветром не услышит. Лозовой поволок бухту, вертя задом. Выскочил из камбуза рыжий – в гимнастерке, берет на отросшей нулевке – и сунулся под хлопающий брезент, им был накрыт ящик за камбузом, там дрова держали для камбузной плиты. Ветер рвал брезент из рук и пар ото рта. Лозовой молча влез с бухтой на крышу рубки. Ветер задрал ему китель, и матрос увидел белую голую спину. Он схватил ведро с привязанным к дужке концом и над бортом, держась за леерную стойку, замахнулся. Ведро прыгнуло на волне. Лозовой спустился на палубу и подтянул штаны. Он стал смотреть на матроса. Порожнее ведро подбрасывало в бурунах. Тогда Лозовой оттолкнул матроса и взял конец. Он до трех раз вытаскивал полное ведро и выливал за борт. Спина занемела: кителек стал коротковат, все подшивала жена обтрепанные полы. Лозовой сунул матросу ведро.

– Понял, как действуют? По ходу заводи.

Он не орал на новичка – он никогда ни на кого не орал. Он встал позади этого рыжего, тот черпанул, и его чуть не сдернуло за леер. Ведерко было полупустое, но матрос не удержал и залил штаны Лозовому.

– Петя ты! – сказал Лозовой.

Он вытер ладонями мокрые штаны и пошел вдоль борта к кубрику звать пассажирок на чай. Вдоль борта только и можно было пройти: ящики шатались от ветра.

Потом он переодевался в каюте, присвистывал, бормотал, жалея, чего это он полушубок из дома не захватил.

– Тепло, тепло требуется старику. Как, Васильич, тепло будет мне? – обращался он к самому себе, натягивая фуфайку под китель. И достал еще бязевые кальсоны из дивана.

«Две навигации я сломаю», – думал Лозовой. Он думал так без сожаления, словно не о себе, что расстается с судном. Он считал, хватило ему в жизни всякой хляби. Финскую да Отечественную не спишешь. И не спишешь то утро страшное, когда под Мягостровом их десант расстреляли и до берега, до госпиталя один добрался… А вернулся в свою Великую Губу – дом пришелся не в дом, не таким оставлял. Ни пацана, ни жены. Так всегда: плохая жена к другому удирает. Он не слишком потосковал: новую нашел, давно живут посемейному. Да по сыну тоска…

Старпом пришел ровно в шесть. А бабы не пришли – просидели у матроса в камбузе. Старпом принес селедку и колбасы. Он что-нибудь брал с собой в рейс, как пайку. А у Лозового был хлеб и сахар в шкафчике. Только масла не было. Но старпом и масло выложил.

– Об котловом довольствии надо ставить вопрос, – сказал Лозовой. Он налил себе чаю в чистый стакан, косо торчащий из подстаканника. Старпом налил в кружку.

– А! – сказал старпом и махнул рукой. – Ставь не ставь. Будешь с лимоном?

– На черта!

– А я любитель. Очень уважаю.

– Желудок окислять. Портить дак…

– Я скажу так: наоборот, польза.

Они еще поговорили, старпом съел всю селедку, аккуратно смазывая с пальцев мелкие косточки в газетный клочок. Выл сквозняк за неплотной дверью. Лозовой смотрел в стол. По клеенке бродили опаловые светлячки – от иллюминатора.

– Миражит сегодня, – сказал старпом. Он уложил в сумку остатки колбасы.

– У Сосновца я тебя сменю, – сказал Лозовой.

– Как раз в полдевятого подойдем. Лед – ничего себе между прочим. Пробежим?

– Ну!

– А посидели вчера порядочно! – засмеялся старпом, покрутил головой и даже скривился смущенно: вот, мол, черт, и дали же! Он надвинул фуражку и подергал козырек. Он был непьющий.

Лозовой прибрал со стола, смахнув крошки в ладонь, выплеснул воду из стакана и кружки за борт. Он подмел в каюте, спрятал в шкафчик кулек с рафинадом. Штаны высохли на нем, а после чая, да в фуфайке, да в кальсонах стало вовсе тепло. В трельяжное зеркало – стоя, брился по утрам – посмотрел кисло, однако со вниманием и зевнул, издавая горловой звук и потягиваясь.

На часах было семь. Лозовой вышел и захлопнул дверь.

Спускаясь в кубрик, он слышал бабьи голоса, говор ребят, – наверно, опять забивали «козла». Оба механика и рыжий играли в морского, каждый за себя. Лозовой посмотрел, отмахиваясь от табака – матросик накурил весь кубрик своими тонкими папиросами, – поглядел и на женщин притихших, лежавших на одной койке, головами в разные стороны. Он содрогался от зевоты, кулаками упирался в колени.