Текст книги "От мира сего. Рассказы. Из дневников"

В Москву их собралось человек восемь… Двое с Никанором из одной деревни, остальные – соседи, кто откуда.

Дважды заходил Никанор к председателю Ефиму Крючкову, но мешал народ. На этот раз заглянул под вечер, без лишних разговоров поставил на стол две запотевшие четвертинки.

– Не откажи в любезности…

Выпили. Крючков помягчел, задымил цигаркой.

– Картошки надумал везть продавать? А в колхозе кому работать, а? Неглубоко смотришь.

– Да ведь что тебе сказать… В жизни живем, – признался Никанор. – Один человек, который хорошо живет, он вроде пьяного. Он выпил – ему все мало. Этот как второй дурак. Теперича обрати свое внимание, не откажи в такой любезности. У меня есть оправдательная тема… Нинка, энта ни хрена не зарабатывает, ей еще с отца причитается. Аннушка не работница… Кабы Нюшка в дом не приносила… Сейчас она, картошка, покуда в цене. Поторапливаться надо. А теперича так…

– Ну, чего тебе? Зачем пришел?

– Машину не дашь?

– Не, не дам. Она в колхозе нужней будет.

– Тогда и говорить нечего, – Никанор, качнувшись, встал из-за стола. – Тогда спасибо за закуску.

Крючков удержал его. «Пусть платят в колхозную кассу тыщу шестьсот, все польза будет, доход. А за зерном мы подводы снарядим. Кто чего скажет? Тут финансовый оборот, вообще». И примирительно, но с твердостью сказал:

– За эксплуатацию полуторки я возьму по двести рублей с каждого. А ты думал – даром? Не обеднеешь, еще денег наживешь! Ты водку-то допивай… Как внесете деньги, выдам на руки расписку.

– Кто повезет?

Крючков усмехнулся:

– Это меня не касается. Шоферов много.

Они посидели еще с полчаса, потом Никанор поднялся.

Предстояло выбрать картошку из буртов. С Нюшкой управились быстро, в тот же вечер. А утром Никанор перетаскал на подошедшую полуторку десять мешков, уехал.

Это были похожие один на другой, ничем не отличавшиеся от обычных, полных не то радовавшей, не то тяготившей заботы о деньгах дни… А удача с продажей была явная.

Однако Никанор не был доволен и упорно заставлял себя думать, что не получилось дело.

Третий день в Москве, жаркий, дождливый, Никанор провел в хождении по магазинам. Покупал только самое необходимое: дрожжи, мануфактуру – вообще то, чего не надеялся достать в районе. И так как других дел у него не было, решил навестить сестру.

Был десятый час вечера, когда Никанор позвонил у двери сестриной квартиры. Открыла соседка, узнала его:

– В гости к нам приехали? Проходите, проходите, пожалуйста.

– В гости! Проведать Москву, как она стоит, – весело ответил Никанор. Пошаркал ногами и остановился посреди коридора.

Сестра долго возилась с ключом. Никанор, стоя вплотную к двери, ждал, посматривал на хлопотавшую в кухне полнотелую соседку. Сочувственно отметил: «Раздобрела против прежнего года!»

Сестру он поцеловал в теплую со сна щеку, прошагал по комнате.

– Чтой-то так рано ложишься?

Та выглядела утомленной. Скорыми, мягкими после первого некрепкого сна движениями собирала на стол. На неровно розовевшем лице – принужденная улыбка. Сердитый звон чашек, торопливые вопросы о том, как и когда приехал, вызвали в Никаноре ответную торопливость, настороженность.

За чаем говорили каждый о себе. Никанор посерьезнел. Ему незачем было что-то скрывать. Все это наболело: нелады в семье, колхозные неурядицы… Удобней думалось вслух:

– Я, сестра, однако, тебе скажу: при теперешнем разе мне бы в город перебраться самое подходящее. Детей я вырастил, в дело произвел. Семья… Теперь какая она семья? Ее нету.

– Нюшка-то при доме еще. Чего ей замуж спешить? Будет да будет нести в дом, как у вас говорят.

– Ее помощи мне не надо. Она и жить-то со мной не собирается. Трех копеек звону только узнала, а уже о себе понимает!

– На всех ты накидываешься! Я ведь еще девчонкой ее знаю. Наливай себе чаю, – говорила Ольга и тянулась рукой, подвигала сахарницу.

Давняя жалость к брату с годами стерлась, неприязнь прочно вошла в отношения. Может быть, причиной тому – война, голодные зимы: не до родственных чувств было тогда Никанору. Вечные жалобы на несправедливость судьбы перестали трогать – знала она им цену! Вот он говорит: колхозник с себя продавал, когда налог был. А ведь сейчас так хорошо живут, как сроду не жили.

Никанор достал из мешка кусок сала; счищая ножом прилипшую бумагу и сор, сказал:

– С недельку я у тебя поживу. Позволишь? – и коротко взглянул на нее: – Потом разочтемся.

Ольга пожала плечами: что ей было ответить?

– Живи… Только не поеду я к вам. Не надо мне твоих услуг.

– Что так?

– Не видала я от тебя хорошего…

– Мне тоже от людей хорошего не было.

– Сам виноват.

– Я от них хорошего не получал! – привставая, перебил Никанор. – Мне, может, в городе жить бы, кабы не они! Столяр бы стал. Но я тебе так скажу: дело – оно не веник, того брось, он и будет лежать. Я вон жизнь прожил, не о себе заботу нес. А нажил?.. Подыхать станешь – и вспомнить не о чем. Ты мне не говори: дети. Дети-то, они пожалеют! Они поразлетелись, теперича и крови родственной не чувствуют.

Он вышел. Принимаясь стелить на ночь, Ольга вынула из сундука ватный мужнин пиджак, одеяло. Она окончательно утвердилась в мысли не ездить к брату и впредь никогда его ни о чем не просить. К чему ей это? Под конец разговора стало не по себе – вот и впрямь: прожита жизнь, да разве поймешь зачем? Только плечами пожать и остается. Дела ему нельзя бросить… А о городе болтает! Еще мальчишкой был Никанор – как намучилась с ним мачеха! Запрягут, бывало, лошадь везти их в приходскую школу, а он куражится, бежит от саней целиной, по снегу – и не докричишься, не доплачешься…

Между тем Никанор в уборной пересчитал деньги. Их осталось девятьсот тринадцать рублей. Он заколол карман на булавку и, пораздумав, решил, что завтра купит Нюшке пальто и с ночным поездом уедет.

Лег он, не раздеваясь, и, то задремывая, то мгновенно просыпаясь, вслушиваясь в слитный шум листвы, обрывками доносившуюся музыку, продолжал какой-то давнишний разговор с собой… Ему думалось об Анне – и то, что думалось о ней, было обидно неотделимо от него самого – и о предстоящем дне, который для него всегда был похож на прошедший.

А в тот же день после спустившегося перед рассветом дождя, не спеша, ехала Анна к лесу. С одинаковым равнодушием поглядывала на промытую дорогу, на ходившие из стороны в сторону разномастные крупы лошадей, на бурую сытую влагой зябь…

Наряжали привезти из лесу заготовленные там жерди под огорожу. Вначале отказалась наотрез – уже с полнедели была на одной работе, втянулась в нее. Ехать не хотелось.

– Чего я вам!.. Вон есть климовские девки, у них шеи-то как у коров. Лучше дома просижу.

Темный от загара, с густой щетинистой порослью на щеках, Лотров посидел с минуту. Уходя, бросил недоуздок на лавку, с улицы крикнул:

– Мне с тобой не разговаривать! Привезешь, свалишь возле риги.

Пообедав, Анна приняла со стола, а потом, как-то излишне суетясь, засобиралась…

Порубь нашла не сразу; погруженная в свои мысли, не заметила, как проехала нужный поворот, и пришлось долго ходить, прежде чем отыскала наваленные, с не успевшими еще привянуть ветками жерди.

За работой Анна немного отвлеклась от мучивших ее дум, но, скоро утомившись, присела, вслушалась, как перестуками колотится сердце.

Обламывая с посохших стволов сучки и ветки, голосисто буянили галки. Легкий ветерок трепал путаное кружево теней, приподнимал на ребро мокрые листья лесных черемух, тесно росших вокруг, выворачивая к свету бархатистый, усыпанный розовыми рябинками испод. На траве, на листьях стеклянно сверкали и лучились капли дождя. В похолодавшем воздухе пахло сырым валежником, грубой горечью полынка.

Долго разглядывала Анна, словно бы видела впервые, пробившиеся из-под листвы мохнатые стебли папоротника. А рядом, под комлем березы, вперемешку с недавно зацветшей земляникой россыпью росли ландыши. Ни один из них еще не распустился, и они высовывали к солнцу гроздочки сбившихся бледно-зеленых почек.

В памяти прошла перед Анной ее жизнь – до простого понятная и как бы чужая… Не девичество видела она, не детство, а всю свою жизнь сразу – и почему-то всплакнула. Все обиды она перенесла на Никанора, он казался их причиной. В семье она незаметна, ни в чем ей не было свободы, не умеет она доказать своей правоты… Она встала и, осторожно хватаясь за ветки, спустилась в овражек. Перешла мелкий ручей и там, где было не так топко, умылась.

Пока она обрубала со стволов ветки, лошади, переступая, сошли с дороги. Буланый молодой мерин косил на Анну презрительный взгляд и, тыкаясь в шею кобылки, что была в паре, тянулся к затканному паутиной кусту орешника. Кобылка, с обвисшим большим брюхом, со свалявшейся шерстью, стояла, чуть осев на подвернутые задние ноги, не обмахиваясь, и немигающими глазами старчески задумчиво глядела в дорогу.

Уложив жерди в телегу, Анна сдвинула их плотней, чтобы при езде не скатились, высвободила вожжи и забралась на передок.

А возле прогона встретила ее соседка. Она подождала, когда Анна подъедет, спросила:

– Слыхала, какие вести-то ходят? Говорят, председателя нашего сымают. Уж раз на бюро райкома, то ему не жить!

– Не слыхала. Ну? – удивилась Анна, слегка натянула вожжи. – Кто сказал? Брешут, наверно.

– Чего брехать! Говорят. Сегодня в обед заходила в правление: говорят, сам Ефим и сказал. А Никанор-то твой все в Москве проживает, не приезжал?

– Гоняют его черти…

– Смотри, на правление потянут и твоего мужика, перетрут с песочком!

Анна тронула лошадей шагом. Всю остальную дорогу молчала, только перед поворотом к риге сказала шагавшей рядом соседке:

– Его перетрешь! Себе дороже будет…

Вечером, покончив с делами по дому, Анна притворила ворота и, гремя порожними ведрами, по высокой траве спустилась к колодцу. Кричали и вились над гнездами грачи. Должна была прийти Нюшка, и Анна мысленно передала ей хозяйство. Вот прошел еще один день, каких было уже много-много в ее жизни. Все интересы Анны были в семье, в доме, – словно родилась она с одной, вечной заботой о них… Говорят о ней, о Никаноре: зажиточные. А спроси ее, справно ли живут, нет ли, – и она не знает, что ответить. Никанор никогда ни в чем не чувствовал сытости и ее заразил тем же, подчинил себе. И нежадный мужик… Нет такого дома в деревне, где были бы лишь мир да лад, у кого нет забот! А вот их прямо-таки поедом всю жизнь ели заботы! И особой-то нужды не испытывали… Вон Нюшка дом старается стороной обойти, переспит за занавеской на своей «городской» кровати да обратно – на неделю…

Наполнив ведра, Анна отдышалась и неторопливо, в лад с шагом покачивая плечами, пошла к дому, к крыльцу. Краснело сквозь голызины веток тополя солнце. Тополь стоял против дома не один десяток лет – низкорослый, со спиленными двумя верхушками и сбитой корою, с испятнанной птичьим пометом бледной, жидкой листвой, – и Анна, проходя мимо, подумала робко, что не грех бы срубить дерево: было бы светлей в избе.

1954

Возвращение Климука

Когда-нибудь она должна была появиться – «бабенка на время». Как и какого обличья? Тут воображению моего приятеля подыгрывала жиденькая струна, и варианты целомудренно воспитанный Климук прокручивал серые. Да и возраст не на уличные знакомства.

А началась кабала с зимы.

Кто-то из художников отказался от издательского заказа, не выдержал – порнушная работенка. И Климуку трезво бы рассудить: один дал отбой, взамен тебя всунули, без магарычового коньяка обошлось, стоп, что-то не так! Контора частная, какого-то заезжего хохла, с призрачной ответственностью. Пузырь. Климук же кривился: «Того чистоплюя еще не клюнула курочка в мягкое место!» Не на его, Климука, худредской зарплате.

Задачу новичку поставили четкую: книженцию чтоб рвали из рук, чтоб товарный видик (на обложке голая девка со всей атрибутикой) вызывал отделение слюны. Такой вот собачий рефлекс! Требовался не только броский марафет (это само собой). «Наличие отсутствия» требовалось… разборчивости – в первую голову. Сучья мораль перла вовсю, и небушко общественное здорово под-расчистилось. Синева – прямо черная, как со дна колодезя!

«Проба пера» не далась Климуку и чрез силу. Зализанные, точно с лупой прополз, старенькие акварельки со среднерусской природой оказались не к делу. И никакого договора. Не выдали и «тексте-вича»: на хрена тебе, копай, мужик, из личного опыта!

А где его взять?

Как-то, еще зимой, я позвонил и заехал. Купил и водочки по пути.

Ситуация у Климука складывалась кризисная: неудача – и все, в яме. Понимал ли он риск?

Встретил Климук настороженно: сняв цепочку, поводил носом и утопал. Байковая какая-то кофта, булавка у горла, волосы под сеткой. Постоять в прихожей, ну ты, мол, как, что и прочее? – у него не в обычае.

Я сидел, ждал, когда оторвется от своих кисточек. Что-то мазал, сжимая коленки, супился, копался в вырезках из рекламных изданий… Пожуживала муха над столом. Золотенькое, с изумрудцами, брюшко сыто лоснилось. Облетала Климука и, казалось, подглядывала. Хозяин убеждал, что с осени держит на довольствии, приучил и испражняться в отведенном месте.

От дармовой выпивки, за шахматами, Климук не отказался. И конечно, он как всегда белыми. Взбадривали себя помаленьку… Я намеренно делал неосторожные ходы. Он нервничал, в каждом подозревал ловушку. А я, разумеется, свое поражение. О чем прямо и говорил. Климук отмахивался:

– Не морочь мне голову.

Одна из черт Климука – вкрадчивость. Довольно жестковатая. Вообразив ее, скажем, в виде математического двучлена, общую величину получим непостоянной. Много разных степеней. Целая шкала!

Выпить за игрой – милое дело. Но с Климуком… Он в рамках, покамест не продует. Или что-нибудь ненароком не заденет в разговоре. С двучленом начинается ломка, доймет вкрадчивыми намеками: словно ты удумал обвести его вкруг пальца (к примеру, просишь в долг, в то время как у самого в заначке… сейчас он проверит твой кошелек!).

Я благоразумно отдал две партии кряду. Климук доволен: я слабак. Снисходительно похохатывая, стращает: моей службе – кранты. Провидец! Такая, дескать, картина: на месте учреждения кучка мусора, рядом осина со спиленной верхушкой – повеситься… Пускается на шепотке и в откровения: «Только между нами… Позарез нужна женщина!» На необременительных условиях и временно. Не смог бы я все устроить? Понимаю: эти его вожделенные подглядывания точно в замочную скважину… почти осязания. Спьяну Климук выкладывает с вкрадчивой доверительностью: на отходе ко сну свирепо стягивает под животом… А мужик габаритный, тяжелый, медленный. Щекастое лицо, голова кубом на мясистых плечах. Все одно к одному – как бревна в срубе.

* * *

Иногда он выбирался из дому, куда-нибудь ехал. В людных переходах метро с огромных фото лыбились девки, свисали обнаженные груди… Климук отворачивался в смятении, в висках бухало. Потом брел под зимним дождем… С зонтами впереди телепали на каблучках молоденькие модницы. Задействованный неопределенным побуждением, пристраивался, семенил рядышком, как в связке. Все же обходил, этак впритирочку, с сосредоточенным лицом, даже излишне сосредоточенным, потому что в такой сосредоточенности глаза становились как бы выпученными: теряли всякое выражение. За спиной верещали: «От него дождешься!» – «Ты ему скажи, что за п… надо платить!»

В одну из таких прогулок наткнулся на молчаливую мужскую очередь – в винный стояли. И так захотелось выкушать! Недлинная показалась. Климук очень скоро ее миновал. И притормозил. Хвост замыкали двое расхристанных работяг. Эту публику Климук избегал по возможности и дождался пожилого гражданина с портфелем.

Мало-помалу продвигались. А по мере приближения дверной щели то отпячивало, то подавало рывками. Уж и рукой было дотянуться до входа, когда заюлили впереди крысиные морды. При каждом запуске кидались на приступ, в давку, в свалку!.. Помятый, утираясь рукавом, Климук вытолкался на воздух с дефицитом за восемьсот рэ, все только его и хватали. Под рукавом трещала щетина. Климук перебегал улицу, водил носом и наверняка видел, скашивая глаза, что и нос в щетине, смешно…

В холостяцкую свою конуру, бывало, входил, что в хоромы – не окна, а узорочье мозаичное: немытые стекла отдавали в бутылочную зелень. И Климук погружался в покой и беззвучие, как иудей по субботам.

А в то скверное ненастье бушевала гроза под стенами дома, аж клочья пены стекали по окнам – вот какие дела! Из откупоренной бутылки погребом давило. В мокром от пота галстуке, стоймя, раскрутить бы посудину Климуку и ополовинить. Он же, рюмочками цедя плебейский дефицит, принялся расслабленно вспоминать бедное впечатлениями детство, коммуналку, где с утра до вечера грохотали многочисленные примуса, да родительский сундук, с которого малолетним пузаном сползал и, затыкая уши, на толстеньких ножках убегал в конец коридора… Выходило, что примуса и сундук – моменты Истории. А главнее всех примуса! Примуса и керосиновая лавка, куда водила мама. Волосатая рука с хлюпаньем выхватывала черпак, торчавший из железного чана, сливала в узкогорлую бутыль… нутро кухонного агрегата дома наполняли по самую пробку, накачивали чадного воздуху, и от спички со свистящим громом взвихривалось рыжее пламя, Климук трепетал. Он не был любитель шумов, откуда бы ни исходили. И сам старался не производить.

Задувало в форточку февральскую сырость. Соловевшему Климуку чудилось: призраки пошаливают за окном, струятся по ветру их седые волосья.

Под утро снились примуса широкобедрые, а он, все тот же пузан на сундуке, в общении с чем-то женским. Но общение, признавался, замутнено, выражалось в слиянии противоположных чувств – счастья и нараставшей тоски…

Однажды заявил: у него сильнейшая энергетика, и когда подсознание берет верх, то позыв к обладанию перетекает в творческий акт. Скажем, женский манекен в витрине – почему бы не вообразить его живехоньким в своей власти? Впрочем, это вне обывательского (моего, стало быть) понимания. О Фрейде я наверняка слыхом не слыхал.

Задним числом доходит: людей, жизнь, вообще мир Климук воспринимал больше «по делу». И как-то по-птичьи: выклюнуть зернышко. Все у него дробно, изменчиво. Целостным мир выглядел разве что в детстве. И тоже очень недолго. В лютую предвоенную зиму Климук захворал. И помер бы на крышке семейного сундука, придавленный одеялами. В больнице же кое-как ожил… наблюдая за белокуреньким мальчиком лет тринадцати, как одаривает соседей виноградинкой ли, огрызком ли яблока: прежде обслюнявит и подержит у себя под простыней. Так еще ребенком Климук усек роль компенсаций. Правда, на уровне интуиции, умишки недоставало. Позднее добрался до истины: белокуренький, неясно мучимый созреванием, и удовлетворялся гнусненько, пользуясь преимуществом в харчах.

Через какое оконце Климук заглядывал в людской мир, отыскивая в нем местечко себе? Оно оказалось мало похоже на угол за сундуком. И все же похоже!

Бедное впечатлениями… Было, пожалуй, одно – и то не из ряда вон.

С охапкой подобранных прутиков, рассказывал, взобрался на свой этаж, в разбитое лестничное окно снежок повеивал (декабрь сорок первого, надо полагать), отомкнул дверь, сел на пол, чиркнул спичкой… а над печуркой щерился маленький старичок в ушанке, в руке огонек…

Шестилетний пацан не узнал себя в зеркале и перепугался до смерти!

* * *

В лавочке Климук пришелся-таки ко двору, лед тронулся. Поплыли заказцы однотиповые. Климук худо-бедно одолевал их в полном затворе.

А перед весной состоялось знакомство с предметом волнений… хотя к тому времени поостыл, перевалив пик.

В автобусе навалились при толчке друг на друга, обменялись извинениями. Вместе сошли… Обнаружилось, что соседи, дома́ рядом. Галантный Климук донес даме сумку с картофелем до самой квартиры. Пригласила зайти…

За чаем узнал, что медсестра при военном госпитале. Разведенка. С виду за сорок. Лицо грубовато, волосы явно крашеные. А запястья плоские, широкие…

Тем не менее Климук был взволнован.

А вскоре призадумался. Что по соседству – плюс. С другой стороны, и минус: мало ли какие обстоятельства-последствия возникнут! Простовата? Это на беглый взгляд. Климук анализировал, сопоставлял и итог подбил неопределенный. Не тянет ли незавершенную связь? А если шантажистка? Один из его знакомых еле отбился от такой.

* * *

Бежали к концу майские дни, допевали парковые соловьи, отцветала сирень в скверах. Ах, сирень, ах, соловьи! Они, думается, и доконали Климука.

И тот решился. И пошел на сестру милосердия.

Обернулось же конфузом…

По какой причине, в чем соль? Не сложилось? Этим бы все сказать и похерить, если б не обмолвочка Климука про конфуз.

Явился с тортом в руках. Допустим, дверь отворил гражданин в майке, тапки на босу ногу. «Кого надо?»

Нет, отпадает: не было бы у Климука и первой чайной посиделки. Скорее всего, самое застал. Не удивилась, потому что ждала.

Сызнова пили чай. Климук отщипывал ложечкой от принесенного торта, за окном щелкали соловьи… Перекочевав на кушетку, Климук привалился спиной и смежил глаза, начаевничавшись. Климуку было хорошо. Хозяйка вдоволь на него насмотрелась. Потом стянула с себя колготки, высоко поднимая согнутые колени, вынула из ящика комода сорочку, трусики.

– А я сполоснусь. Поспи. Еще чайку попей…

– Чего?.. Как? – очнулся Климук.

Пробираясь к выходу, заглянул в одну из приотворенных дверей. Голая, хозяйка стояла в ванне, в которую била струя из крана, наклонялась… В отсвете кафеля белели бедра и полные ноги.

Климук выпихнулся на лестничную площадку в совершеннейшем потрясении.

Надо заметить, лет до двадцати пяти вообще не думал о женщинах, не питая к ним интереса. А тут, возможно, зародились в нем благородные помыслы. И, помозговав, решил не торопить события.

Однако раздеться при госте и, пока тот балуется чайком, залезть в ванну, дверь не прикрыв!

Да, но и вздремнуть в присутствии дамы…

Наверное, его знакомая долго недоумевала, вспоминая полусонного мужика, притащившегося неизвестно для чего.

* * *

Между тем кормушку Климука лихорадило. Вдруг выперли со всем барахлом и шелопутным штатом… Отсиживались при гостинице, при каком-нибудь умирающем НИИ на долговой аренде. Прилепившийся Климук старался быть на глазах. На чемоданных обустройствах этак даже распорядительно. Но со мной у него одно: не морочь голову! Боялся негаданных соперников, разболтаю? Видать, имел кой-какой ломоть и дорожил…

* * *

Месяца два спустя сталкиваюсь с Климуком на улице (случайная встреча, людный центр, жара после слякотных холодов). «Привет! Как жизнь молодая?» Молчит. Куда-то за спину ведет носом. Вижу, не ко времени встреча. «Спешишь?» – «Ну, спешу». Ладно, не предлагаю где-нибудь посидеть, а всего лишь пивка. Усмехнулся подозрительно:

– Разбогател?

Пил Климук осторожненькими глоточками. Подержит во рту, пожует и сглотнет брезгливо.

– Ну, а она – что? Медичка.

Само соскочило с языка.

Вот уж чего не ожидал: весь затрясся!

– Тебе дело к ней? Гульнуть с этой… у-у! захотелось? Адресочек дать? В зачет твоего пивка.

И с такой ненавистью!

Гм, перемена в Климуке.

Позвонил ему – раз, другой… Зудит в трубку, намекает на что-то (на что – не понять) и срывается на крик: дескать, у меня и жена (никак не разойдемся), и сын вырос (убежден, что лоботряс!), и работенка не бей лежачего (что он знает о ней?)… не выгнали, а еще копейку пристегнули, не иначе возле начальства терся-канючил, чтоб с бабами на стороне было бы на что…

Получалось, всем этим я ему личное оскорбление нанес! И мне вроде морального счета. Я недоумевал, пожалуй, не меньше, чем та медсестра.

Неладное с мужиком. Не из той бутылки хлебнул? Сбой какой-то… Но сбой сбоем (причины и поводы всегда под рукой), но мне-то за что влетело? Уж не с чьего-то подлого поклепа? (И этого хватает.)

Климука я знал с детства. Сказать, что его и мое проходили по-разному – уже кое-что. Мое – во дворе, беготня, игры, драки… Редкие соприкосновения с Климуком лишь на время выводили его из-под опеки мамы и бабушки (отец ушел из семьи): двор не принял, отторг. Впрочем, отторжение было взаимно. Флегматичный Климук вполне довольствовался моим ненавязчивым обществом. Оно ему не докучало. А мне – его. Да и бабуля не всегда впускала: «Мальчик занимается!» То есть бренчал на соседском пианино (дальше гаммы, правда, не двинулось) или выжигал на фанерке «Трех богатырей» с открытки. Так бы и шло, наверно, кабы не случай, всполошивший весь дом: погнался на улице за каким-то обидчиком. С булыжником! Пена изо рта… Догони – убил бы!

Куда как давнее, а вспомнился мне булыжник.

Неделя-другая – снова звоню: не терзаться же попусту. (Тоже потихоньку завелся: что за нелепости? Да и в сущности, какого черта мне в Климуке?)

– Эй, какая муха тебя кусанула?

И – все то же! Тот же булыжник…

Я ломал голову: зависть? Нет, эта простота не к Климуку. Что-то сложнее… А если действительно зависть, то с дурноватым привкусом. Верно, давно таил неприязнь. Не виделись много лет (так сложилось), а она холодила ему душу. Однажды расфилософствовался, положив меня в шахматной партии на обе лопатки: человеческая особь – тьфу! Большинству слабаков нехитрый ординар «от» и «до», коротенькое проживание – и к ногтю. А он – не слабак!

Я тогда зря мимо ушей. По Климуку, я – как все. Он же тонуть не тонул, да всегда на отщепе. Ведь чем-то завистливая неприязнь питалась! Два года назад отыскал меня, позвонил: помню ли я его, Климука, друга детства?.. Чего-нибудь просто так он сроду не делал. Не хотелось бы думать, что и других «друзей детства» обзванивал. На предмет какого-то самоутешения, что ли. Но я больше подошел: и ближе был ему, и сейчас, выяснилось, жили друг от друга за несколько остановок метро… Я как бы олицетворял это притягательное для него и ненавистное «как все».

* * *

Случилось сызнова побывать мимоездом в его «краях»: перерыто, застроено, где-то и серенькая пятиэтажка Климука в охвате железобетонного вала… если еще стоит. Шесть-семь лет по нынешним временам это срок.

Ни звоночка за все годы. Может, попросту вымел меня Климук из памяти.

Накануне улицы первым снежком завьюжило, а нынче солнце, к полудню тротуары и дерева просохли, из-под снега газонная трава мокрехонькая… Кабы не она да не облетевшая листва – апрель, месяц лукавый. И загорелся сам позвонить.

Представил себе: грузно шаркает к телефону, настороженно сопит, соображая, кому понадобился.

– Как жизнь?

– Кто это? А-а…

– Повидаемся?

Молчит, прокручивает в голове за и против.

– Что ж. Почему бы и нет?

– Тогда завожу моего мустанга и выезжаю.

– Свой автомобиль?

– Обуза, конечно…

Недоверчивое «хм». Но, похоже, зауважал.

– Здоровье-то как?

– Не надейся, не при смерти.

Само собой, не пешочком от метро: три автобусных остановки. И покружил, покуда добрался до глухого проулка меж старых корпусов и стройкой к пятиэтажке климуковой за рядком тополей. Точно в обхват взяли высотки да еще тот самый вал позади отсек от улицы.

Сидим, поглядываем друг на друга и «сухаря» потягиваем, люди в годах. Не водочку, как встарь.

Эх, годы, годы…

Разговор скудненький – не молодость же дворовую вспоминать! А вот про поход на медсестру (был веселый такой эпизод в Климу-ковой биографии) так и просилось. Посмеялись бы… Нет, вижу, не до смеха моему Климуку, не до амуров. Иные заботы: кухня, стирка и прочее то да се.

– Что ж, и интересов никаких?

– Интере-есы! – брезгливо, с раздражением. – Дом вскоре на снос! Как, куда одинокому?

– Друзей-приятелей нет?

Сейчас, подумалось, скажет: «Не морочь мне голову». И – точно!

Из общения с Климуком, на диване возлежавшем (и было сумеречно, ни краешка неба в пыльном окне), вынес я впечатление не то чтобы житейской порухи… а что неизвестность, страх едят его поедом. Еще пацаном превратился в старичка, с фитильком в руке сел на пол, и душа в нем остановилась… Давно докарабкался до дивана, а все тот же: настороженное мурлишко и муть во взоре.

Лопнула ли его контора или, устояв, поглотила кого послабей, я не спросил. Да один итог: вот тебе четыре стены, диван – и полеживай. Где было угнаться за молодой шустрой сворой! Климук и полеживал.

А там и там, в местах людных, прослышал, бывшие подельники толклись со своим рукомеслом на продажу. Климуку с чем? Ни закатов с ветряной мельницей, ни прудика с лебедями. А такое и шло. На рынке же дремал за прилавком приметный бородач: скупал антикварный хлам. Климук снес ему повыцветшие акварельки. И было духом воспрял – не с грошовой выручки на пакетик молочка и кило картошки, на которых просидеть день-другой. Затлел! Только с какого прибыльного боку к делу подойти? Затлел и погас…

И вот бормочет о какой-то полоумной старухе невнятицу: со студенческих лет домогается (да неужто?), явилась как ниоткуда и опекает «по велению свыше»…

Под вечер ждет условленного звонка. И мается, не знает, как быть на этот раз со старухой. Не разделяет его убеждения, что возрождение нации – в реванше. В каком – видно будет.

Когда-то к дому Климука с улицы прямиком вела натоптанная тропа. Теперь придавило бетонной стеной. Сквозь мутное окно Климуку представляется муравьиная цепочка стариков и старух, карабкаются по стене над ушедшей в землю тропинкой… Глухая стена тоже лезет ввысь, теснит каменный двор. В затылок друг другу жмутся тополя со спиленными верхушками. «Аппиева дорога!» – язвит Климук. Вот-вот заковыляет по ней гостья на каблучищах, отчего походка… бог ты мой!

Первый, полугодичной давности, звонок все смешал в Климуке. Помнит ли он такую-то! По институту. Вечерние прогулочки… Жаждет встречи! Старше на три курса, рослая, в кедах со шнурочками… Одну из прогулочек не забыл: в скверике невмоготу приспичило бабенке, а выйдя из-за кустов, объявила: «Ты бы знал, какое блаженство!»

Сейчас тетке семьдесят с хвостом. Но «почти девственница». Как это понимать? А так и понимать – загадка.

Мистическая опекунша, свидетельствует Климук, с виду крепка, как дубовый обрубок, а когда у них дело к ночи, сердчишко сдает, не испустила бы дух на диване в бурном волнении, теребит бессильного Климука, стращающие слова нашептывает: и по смерти не оставит!

Нет, не скучно жить на свете, господа!

* * *

Неделю спустя – звонок Климука: вовсю грозят переселением! А нажитый скарб? Бросать?.. Точно ли у меня машина?

Верно, почуял, что никакого «мустанга».

* * *

…Он выходил из дверей вагона (метрополитен, поздний вечер) в почтительном сопровождении кожаных парней с бритыми затылками – особый люд сучьего времени. И в упор не видел меня на безлюдной платформе. Черный плащ, фуражка с лакированным козырьком. Из-под плаща мятые штаны по каблуки…

Что «сей сон» значил?

Да все на время. Как холода и пузыри на лужах.

Или пасмурная погода.