Текст книги "От мира сего. Рассказы. Из дневников"

Тмутаракань

Все вокруг скверно состарились…

Еще узнаваем тот или иной: дернется на лице мучительно-живой тик, и проступит отдаленно знакомое. Увядшее, бледненькое. Мне смешно, не больше.

Однажды на вечер выпускников института (десятилетний юбилей) явился дряхлый уродец и перепугал: кто? кто такой? Потом брезгливо обнаружили – сокурсник. Да, видно, был в тяжком недуге, впоследствии и доконавшем беднягу. А тут по-российски смиренное и повальное одряхление. Оптом доживают свой век…

Ну, вот эта уличная, мельком, встреча с давним моим воздыхателем. Декабрьское бесснежье, слякоть, одет дурно (донашивается), личико тусклое, обывательское, во взоре бездна… Я отвернулась к магазинной витрине. Его отражение налипло на мое в мутном стекле и стерлось. Я видела, как человек удаляется, и впервые не позлорадствовала. Мои волосы искрились на воздушной сырости, а шея, щеки в отсвете красного шарфа, казалось, обожжены.

Не люблю своего лица. Никогда не любила. До такой степени раздражало несоответствие представлений о себе с явным полу-уродством: манера облизывать сохнущие губы, ведьмино косоглазие и усики, я усатая. Странное лицо. Как бы и не мне принадлежит. С гримасой отпугивающей страсти… Обращенной внутрь.

Действительное уродство или маска, под которой нечто, еще не выраженное, младенческие, не установившиеся черты? Бесконечные их пробы – мой истинный облик?

Зато, когда голая разглядываю себя перед зеркалом, изобретая несусветные позы, то поражаюсь: с каким вкусом вылеплено тело. Пожалуй, избыточным. И не меняюсь с годами – загадка. Ни единой сухой или вялой линии. Да нет, так не бывает! – хочется мне сказать.

Девочкой я сочиняла в забаву что-то вроде стихов. Эти сведенные в созвучия словесные пары!.. Воображались дамы и щеголеватые кавалеры на блеске паркета, в струях свечных огней, в чопорном менуэте… который сопровождали внезапно совершаемые соития – музыкальные слияния двузвучий. «Красноречивей ты, когда я нем. Свое молчание с моим сверяешь…» Впрочем, каждый раз сжигала над конфоркой газовой плиты. Вслушивалась в трепетанье пламени и кусала губы. Взгляд становился беспокойным, меня душил хохот. Наверное, кто-то из моих отдаленных предков кончил на костре… Неостывший пепел жжет мое сердце!

Я могла бы выйти замуж юной девственницей. Классический вариант, под любезную мне старину: помолвка, визиты, взаимное испытание чувств… Но никакого венчания (кто бы настоял?).

В доме мужа двоюродной сестры по пятницам иногда устраивались сходки непросеянного гонимого авангарда. Что-то сладенькое и безобразное вместе, вкрадчивость (включая нарочитую трезвость – лишь чаепития). А манера говорить, держаться, полутьма от зашторенной единственной лампы (непременно!)… Читали стихи, раскачиваясь на цыпочках, словно кликушествовали. Я в самом темном углу со своими усиками. «Вам нравится?» Морщу верхнюю губу, быстро облизываюсь. Мне кажется, что все только прикидываются сумасшедшими. Садится напротив, коленями в колени и – без обиняков: я вас нарисую, напишу! Щетина на щеках, то ли отращивал «художественную» бородку, то ли просто неряшливость. Пепельно-серый (и в пепле!) мятый свитер… Я, конечно, позволю прийти, он меня нарисует. «Зачем?» – «Чтобы понять вас и себя». Это удивило.

Прекрасно сознаю, как ему удалось поддерживать во мне это одно из самых неясных чувств.

Пока он что-то жесткое выстраивал на бумаге из углов и ромбов, я размышляла об «оливковых руках, ангельском лобике и ножках царевны» (слова, слова, пробормотанные им как бы для себя, в нахмуренности). Царевна и оливковые руки… образы моих стихотворных фантазий! Мне делалось почти дурно.

Что дальше? А то. Что вскоре призналась: «Я, кажется, влюблена!» Так и сказала. Непонятный взвив, слом… Вмиг заложило горло, и на языке – миндальная горечь. На несколько дней с ангиной я свалилась в постель.

Я влюблена (казалось), а он… он любит, он навещает. Он любит! «Люби», – разрешаю, словно снисхожу. Целует мои «оливковые» руки, лоб и больно – воспаленные губы… и уже рядом со мной, распластанной на простыне. Напряжены его худые ноги, спрашивает, чувствую ли его – всего, я отвечаю: да. Одна проваливаюсь в сон и просыпаюсь зимним солнечным утром (морозное золотое окно) – ни миндального жара во рту, ни этого подпора изнутри, державшего в состоянии взвинченности… тихая слабость, я вся в поту.

Странно, с небритым человеком (как всегда, в свитерке, распахнут, без шапки) оказываюсь у дверей загса, но он на замке, выходной. Какая непредусмотрительность со стороны жениха! Поделом ему. Стремглав переезжаю к отцу (с матерью в разводе, один), обрываю встречи. Только продлятся преследования и моя мстительная полуигра. Может быть, за пытку удушающим запахом миндаля, ненавистным теперь на всю жизнь.

Мои плечи, лицо, изображаемые им в виде сцепленных ромбов, и льстивые бормотания… Как вовремя я разгадала его несостоятельность! По невзрачной бороденке? Да нет же – по свитерку с оттянутым воротом.

Прошмыгал за спиной, не успев причинить себе нового вреда. Хотя как знать: что ему до прошлого!

Я пытаюсь понять смешную страну, где рождаются и прозябают несостоявшиеся личности, где пока живу. Скучно в этой смешной стране. То под аршином в кепке или картузе, то с беспалым барабанщиком… Под сухую, дребезжащую дробь пьяный клоун на подмостках вот-вот скинет штаны, разоблачатся дамы и господа и взвизгивающим скопом кинутся невесть куда сломя голову… трясутся, скачут, прыгают животы, бабьи груди, обрывком газеты стыдливый прикрывает свой зад – а уже кто-то очередной, волоча рукава смирительной рубашки, карабкается на помост…

Мой пятидесятитрехлетний импульсивный отец не верит, что надолго этот кукольный дом. Сие вообще его не касается, как дождь или вьюга за окном. (Он любит выразиться «поэтично».) И ерничает: оставил кафедру строительного института не потому, что я у него на руках, девица не у дел, а «инфернальности ради». «А это что такое?» – «Кабы я сам знал!» И – непостижимо – за три года на каких-то торговых сделках с импортной сантехникой сколотил миллионы. О, мой Савва Морозов дочке ни в чем не отказывает! У меня квартира, в придачу где-то на Оке затеял двухэтажную виллу…

– Сожгут, конфискуют!

– А вот, кстати, поезжай и посмотришь.

Вникай, конечный пункт маршрута… иди сюда, вот река, петлей, приблизительно здесь – и ногтем отдавливает отметину на карте.

Я не вникаю, меня не интересует дача. Я знаю, мне долго не жить. Это не мое время. Опоздала, пролетела свое.

Нет, отец не настаивал, но почему-то поехала. Словно, зажму-рясь, спрыгнула с балкона…

Пять часов автобус тащил меня по городкам, поселкам, набивая свою утробу людским смогом… сквозь болотистую лесную дебрь и мелькание то солнца, то мрака. Я задыхалась.

Потом открылся простор, и был только свет. И что-то черное на предзакатном небе. Оно надвигалось, прошло мимо окон – руинами заброшенного монастыря. Мощные стены вдавило в землю, ни деревца и ни птицы над ними. Лик бесшумного, неостановимого разрушения глянул и отворотился.

Старый булыжный городок встретил ранними фонарями, колокольным звоном. Гостиница-особняк замыкала пустынную площадь.

В паспорт я всунула и десятидолларовую бумажку. «Ждите», – зевнули в высоком оконце. Мало? Здесь не Россия? И вот уже вьется, надоедает откуда-то взявшееся зеленоштанное черноусье… предлагает «девушке отдохнуть, вместе покушать». Посидев в углу (рядок вокзальных скамеек вдоль стены), выхожу под уличные фонари – и все ласковей, наглее привязываются… что, есть муж? Зачем обижаешь, дуришь, косоглазенькая? У меня взъерошиваются волосики над губой. Перехватываю чью-то руку на плече и так стискиваю зло, что слышу вскрик.

В двухкомнатном номере, этакого совмещенного типа – покои и что-то вроде кабинета-приемной с конторским столом и стульями, – запыленном до духоты, с зимы окна закупорены, я пробыла до утра, одна наконец. И очень легко и быстро забылась. А с рассветом пропал сон. Это мое вечное невнятное волнение!

Солнце оплывало за оконными шторами, и, когда отдернула, они вспыхнули облачком пыльного дыма. Створки окна все же подались с квакнувшим звуком: словно тутошний домовенок чмокнул губешками. Я кожей ощутила его присутствие… Донесло речную свежесть, тут же свернувшуюся в пыли, как скисшее молоко.

Б-бр! Нет, за дверь номенклатурно-чердачного… Вниз, вниз, мое путешествие кончилось, вниз на булыжную площадь. Сожгла бы тмутараканью казарму!

Шла мимо ларьков, магазинчиков под совершенно бандитскими вывесками. Вчерашние физиономии, дыры зевающих ртов… Все это, временное, бодрящееся через силу, сваливалось куда-то к реке, к базарному гульцу. И стягивалось в полукружье, с середкой в виде обломанного бетонного изваяния. Я походила в реденькой толпе (местные мужики, бабы) и вышла к паромному спуску.

Брели навстречу бабули. Одна перекрестилась, заглянув мне в лицо. Меня передернуло. Набожная старушка напомнила мать: такие же вкрадчивая истовость и притворство. Я любименькая, но нежеланная… Двухлетним ребенком, на море (рассказывали), я упала с мола. Мать не заметила. Меня, голенькую, выплеснуло на песок – я не могу утонуть. Вообще я росла, что называется, сама по себе. Ни в добрую мать, ни в дурного отца-молодца. «Сама по себе?.. Вот и живи!» Я так и живу, распрощавшись с мамулей.

Паромный причал был пуст. На речную рябь натягивало синюю пленку, день был ветреный, где-то влажно стреляло развешенное белье. Я поискала его глазами и нашла – у крайней избы, с человеком, смотревшим в мою сторону.

– Виноват, на приеме у вашего отца не имел чести быть представлен, – сказал он, подойдя, и поклонился. (Короткий, воспитанный кивок.) – Михаил Александрович, с вашего позволения.

Мне послышалось, щелкнули каблуки.

– Здесь по долгу службы. А вы приехали вчера. Скверная ночевка. Позавтракать не успели…

Я отодрала волосы с лица. Какая церемонность и каков напор! – Неподалеку неплохой кабак. Всегда свежие скатерти. Вид на заречные дали.

– А потом что? – спросила я.

Он засмеялся.

– Потом вы в собственном распоряжении. Прошу, Ольга Сергеевна! – И согнул руку в локте.

Да, забавен. Манеры… Правда, легкая ироничность. Худощав, строго подтянут, стрижен накоротко, отросшая мальчишеская «нулевка», с сединой. Хорош портрет? Хм, Михаил… Александрович. Стало быть, еще одно уличное знакомство? Теперь и провинциальное… кабацкое.

Поклонники (до романов не доходило) быстро увядали. Одна-две встречи – и вот уже потерял себя… скука, ощущение прилипчивого сорного пуха. Заискивания, робкие телефонные звонки, попытки выяснить отношения! Любовный симулянт не догадывается, что с ним покончено.

– Ну, ведите. Что мы стоим, – сказала я.

Он молча взял под руку. И молчал, пока не поднялись к собору с желтевшей в провальную тьму лампадкой над папертью. Вдруг освободил руку и придавил мои разлетавшиеся волосы:

– А вы и впрямь напоминаете ведьму.

– Я и есть ведьма.

Вид из кабака «на заречные дали» присутствовал. И скатерти действительно белые. Ну а почтительность (по отношению к моему спутнику) юного официанта сразила.

– Что будете кушать? – полуоборот ко мне: что, дескать, в этот, исключительный раз?

(Значит, баб еще не водил.)

– От рюмки… скажем, коньяка дама не откажется?

Я кивнула.

Разговор… да и был ли он в привычном смысле? Ни о чем, случайные реплики. Ни намека на «продолжение». (Это обычное, мужское: надолго ли? Планы? и т. п.). Вежливое подчеркивание расстояния. Но от кого отсчет?.. Род его занятий, возраст? Не определить. Седина над висками? Она и у меня.

Вставая, он сказал:

– Уезжаете? Автостанция рядом. Тем и хорош городок, что все под рукой. Но я провожу.

Довел роль до конца, и остался докучный пустяк: закруглиться. Я была вне себя. Какого черта! Подобрали неприкаянную одиночку, исподволь рассмотрели вблизи. Интереса не вызвала… Конечно, была оскорблена. Выяснилось: стройподрядчик у моего отца-плебея. С десятком таких же «сосенок с бору», из заводских КБ и НИИ… На судорожную отцовскую затею – дом, вилла – взглянуть отказалась, все равно там не жить.

Чего мне стоило успокоить себя! (Это уж я одна дождалась автобуса. «Знаете, идите вы…») В дороге угомонились и тетки, оставив мешочную суету.

С воем летело не шоссе – летела Земля подо мной.

Как я ненавидела себя, когда растолкала баб и выпрыгнула на первой остановке. Ненавидела и немстительные, неженские свои слезы!

Какой-то босяк возлежал у монастырских стен, ватник, грязная бороденка, и пялился, усмехался, пока я металась. Запорошил дождь, тип умылся из водосточной трубы, утершись тряпицей, которую достал в мешке… Видела его на базаре, утром.

Я вернулась в город попуткой. Как-то дожила этот день.

И был вечер, была ночь. И снова вечер.

Моросило, я шла от реки, а он, М. А. (серое пустое лицо), торопился к причалу. Я не окликнула, но сбился с мелкого полубега… И как изменилось его лицо! Не смена выражений – слетела запыленная серость, лицо осветилось, разжалось… и это, промежуточное, словно бы сдернуло: я увидела юношеское.

– Где ты была? Звонил… Где ты была?

– Я была здесь.

– Не уезжала… – Нахмурился – и очень зло: – Ну вот что. У меня угол у старика и старухи. Возле реки. «Жили-были старик со старухой…» Идем, все остальное потом, потом!

«Потом», «остальное» – в незначащей фразе. Он пропустил в калитку, сказал: во дворе, на террасу.

Я поразилась, какая тут бедность. Мокрый половичок на ступеньке, скопилась лужица… потянула фанерную дверь (торчал гвоздь вместо ручки) и за порогом сбросила туфли. Ноги были как лед. Ледяными были и руки, лицо. Я выпятила губу и отдула налипшие волосы. Прилегла куда-то, поджав ноги. И мгновенно уснула. Однако слышала, как вошел, как осторожно что-то расставлял на столе. Слышала его близкое дыхание: склонился надо мной… Под веками я свела зрачки и невидяще глядела ему в лицо, в упор, пока не отпрянул.

Казалось, глубокая ночь. Было же начало одиннадцатого. Взвои ветра, в оконце сарая напротив отсвечивал уличный фонарь; тихий дождь, на мне одеяло… Я ощупала оттаявшие ноги и вытянулась на узком топчане. Сквозь что-то постланное давили неплотные доски. Пресно, горьковато пахло от наволочки и от моих выветренных волос. Люблю этот запах – запах дождя.

Я опустила ноги с топчана.

– Извините, Михаил Александрович. Заставила вас…

– Извиняю. И давайте ужинать.

– Придется потом провожать.

Он зажег лампу. Сказал скороговоркой:

– А зачем тебе уходить?

«Даже так?» – подумала я.

Я уехала на второй день, неожиданно для себя. Ничего не предвещало бегства, не тяготило… разве что зачуханный быт (к такому я не привыкла). Все дни сырой ветер, ветер… Седые русалочьи космы на песке мне представлялись… И вспоминала злые свои метанья вдоль монастырской стены, усмешку бродяги. Перед М. А. не было никаких обязательств. Близости я не допустила. Была бы она полна и взаимна? Да и насколько это важно для меня?

То самое «остальное» обернулось бы пустотой. Пространством пустот. (Давно сложившаяся жизнь, возрастная разница.) И мое вторжение в это пространство… В М. А. чувствовалась порода – только совсем не моя, из неопределенностей и отрицаний.

Я не выпрыгнула из автобуса. А он встал и стоял на черной монастырской траве, будто ждал, и тронулся, дребезжа заклинившей дверцей. В нее дунуло сквозняком.

У меня гадко мерзли колени.

Дома окружила никлая духота, но не отворила ни одного окна. Бросилась в горячую ванну, меня заволокло туманом. И когда всплыла, увидела, как стянуло кожу, как погрубел ее оливковый оттенок.

Вечером позвонил отец. Не узнал моего осевшего голоса, решил: какая-нибудь подруга.

– У меня нет подруг, – сказала я.

– Учту. Дочь, приезжай. Ради тебя облачусь. Манишка, понимаешь, фрак. – Сколько энергии, шутливого довольства собой! – И кое с кем познакомлю… Ты слышишь?

– Да. Но мне это не нужно.

День был как день. Мой день, снова мой. Не выношу длительных отлучек. Своей потной, человечьей безликости. Оставляю клочья нечистой кожи…

День был как день. До момента, пока не позвонил отец. А я ждала не его.

Я закрыла глаза и из-за сотен верст мысленно проследила за перемещениями человека, ставшего тенью. Скользнувшей под стенами собора и затерявшейся среди водянистых теней от уличного фонаря.

1995

Одна

Суетился, напевал, радовали суматошные сборы – словно не в командировку, а по горящей путевке на Юг (старые отошедшие времена). Пока плескался под душем, она, переломив сон, утреннюю слабость, готовила завтрак, была как в тумане: две недели сама по себе наконец. Это что? это как?

Надо ли было провожать? «Если не в тягость». В метро (от такси неосмотрительно отказалась) на одном из перегонов остановили движение – а было-то всего полчаса! Успели едва-едва, прощание у вагона, чмокнул в висок: будет звонить.

Поезд втянул хвост под арку и ухнул в сияющую пустоту. На платформе, под фонарным столбом, в косом солнце, остался пьяный старик. Покачивался и обсасывал кавказские усы. Матрасная рубаха вальяжно лежала на мясистом животе…

Из-за привокзальных ларьков перекликались гортанные голоса, припахивало шашлычным чадом. Будто южный базар. Юг она так и воспринимала: базар, жуткий проходной двор, существуешь временно и бесполо. Тем не менее едва ли не ежегодно – Юг, Юг, непременно Юг. Слава Богу, отрезало. Видимо, навсегда.

Вокзальный старик почему-то не отпускал от себя. Торчал перед глазами то в виде пузатенького флаконца, который она вдребезги с туалетного столика, задела впопыхах (этот удушливый галантерейный смрад!), то напоминал мужа… покуда не совместился с чем-то уже без определения – ее, Анастасии, самоощущением.

Дома она снова забралась в постель. И проспала до одиннадцати – судя по солнцу позади новостроек. Прямо напротив громоздились, на месте деревенских огородов и срытой старой шоссейки. Начисто выпихнули небо из окна. Оно было приоткрыто, пол забрызгало (прошел дождь) и на мокром полу отражался висевший в простенке большой холст в темной раме. На репродукции – деталь натюрморта, написанного очень ярко, – кранаховская долготелая Ева жеманилась в окружении зажженных свечей… «Будем считать, что Ева. А может, субъект спиритический, на кой черт тогда свечи! – ерничал муж. – Еще вон и письмецо в шестнадцатый век знаменитому немцу, конверт с готическим адресочком!»

Когда перевез к ней картину, объявил, и очень небрежно: «Подарочек инфернального маэстро. Известен на Западе». И рассказал, посмеиваясь, как однажды трое суток не мог вылететь в свой Питер! Сперва опоздал – закружили, заморочили беднягу в аэропорту, на другой день не было рейса. А напоследок судьба искусила, подсунув чашечку черного кофе, и он оставил в буфете кожаную финскую кепочку, очень ему дорогую… С кепочкой в руке ни души не застал у выхода на поле. С ума сойти!

«Такой беспечный?» – спросила она. «Отнюдь! В мелочах щепетилен весьма. Как-то выбирал в ЦУМе пару носков – смешно, четверть часа провозился, аж обнюхивал… Кофе ему, понимаешь. Любимая кепочка!»

Она ужаснулась, представив себе трехдневную аэропортовскую канитель. С мужем подобное не стряслось бы. А с нею – наверняка.

Она кипятила чай, бродила в одной сорочке. Можно бы не убирать и постель. Но ее вид раздражал – нагретое супружеское ложе, на котором из утра в утро, в самое просонье, над тобой смыкаются торопливые объятия. Освободившись, она досыпала на боку с поджатыми коленями. Живот уже чуть свисал. Но перевернуться на спину – и превращаешься в узкобедрую худышку…

Сомнительно сравнение животика с чашей. Мешочек! Посередине завязанный узелком.

Про жизнь говорят: полная чаша.

Муж согласился бы – у них она самая и есть. И он очень-очень хороший. Веселый. С деньгами, любящий, весь из себя кругленький, умный. Они оба хорошие!

Он муж и она жена. И третий год не семья… Так называемое свободное сожительство. До появления ребенка. Условие не обсуждалось, оно разумелось. От первого брака у него дочь, девочка-сопелочка. В больнице престарелый отец, которого отчего-то недолюбливала. А придется навещать. Она и с этим смирилась, ах, все равно…

И все же почти облегчение: сама по себе!

Кавказский старик на пустом перроне тоже был сам по себе.

Она дочитывала попавшийся ей странный роман. Персонажи грезили, меломанили, затворничали, грустили, болели, умничали, робко влюблялись – в сладостном, мазохистском самоумерщвлении тянули свое одиночество… Они были абсолютно свободны. Жизнь наконец с кем-нибудь из них сводила грубые счеты: сбивало автомобилем, сбрасывали с поезда. Прямехонько на тот свет! А человек воскресал и жил себе далее как бы посмертно – для новой авторской версии. Автор наблюдал, свидетельствовал, предлагал и отменял варианты.

За утро она одолела несколько долгих страниц. И хмыкала, примеряясь к чужому бедненькому бытию. Но вот в нем происходил обвал, вдруг все становилось сложно (или упрощалось?): он, она, они – кто? вне отношений?.. Впрочем, во все времена жизнь не такая, как хочется. Кособокая. В блаженной героине она находила сходство с собой. Неужели я? Господи, вечное самоумаление!

С издательством (десять лет редакторства) тоже творилось несуразное. Новая вывеска, в вестибюле милиционер, от кого-то что-то стерег. Работа же от случая к случаю. И преимущественно мизерная, на дому.

Она и сидела дома. К удовольствию мужа: «Солдат спить – служба идеть». Никаких проблем! У нее он их не признавал.

Вымыв посуду, она обнаружила: вот и все. Забрать книгу и вернуться на диван. Ни разлюбезной кухни, ни хождения по магазинам. Кормить некого. Вполне продержится на бутербродах и чае.

Магазины ее пугали, рынок отвращал. Она потом тщательно мыла туфли, перепачканные в лужах из-под гниющих отбросов. А теснота, вонь… По старой привычке она экономила и неизменно попадала впросак. Из того, что задешево, половина шла в ведро, со слезами… А улицы! Они вдруг меняли название и облик. Где-нибудь из глухой стены, точно пузырь, вываливался на тротуар парадный подъезд. Как-то она заглянула: белизна, воздушные занавеси… Что здесь, так и не поняла.

Муж взял на себя рынок. Вообще все основные закупки. Она поражалась, прикидывая, во что обходится. «Да! – подтверждал он. – Обходится. А иначе ты нас разоришь или отравишь. Мы не знатного звания. Самые же умные из плебеев что говорят? Фраера сгубила наследственная привычка. Быть фраером, Настя, нехорошо, унизительно и в конечном счете накладно».

Он обожал такие кульбиты: «выдать», сбить с толку – и тут же съезжал на шутливый тон. Уже и деятельно будничен, совершенно домашний. А эти «нежные-нежные» глаза! Иногда задумывалась: действительно любит или жалеет? Той насильственной жалостью, когда убывает чувство…

Она не любила вспоминать девичество, связь с женатым сослуживцем, наивную, безоглядную. Не любила вспоминать перепады своих настроений, восторженность, уныние… его жалость. Она (жалость) оказалась никудышной заменой. Конечно, вернулся к жене. Удержать она не сумела. Где уж было с ее понятиями о порядочности, с ее всепрощением, нервностью! Когда дети, каждодневный быт – иной уровень отношений. Ее куцему набору недоставало скрепы. Как утерянной карты в колоде. Одной-единственной, а играть нельзя. И не позаимствовать из другой. Ждать, когда и кому выпадет подмен?

* * *

В полуденных окнах темнело. За пустырем между башнями новостроек в начинавшемся дожде желтел краешек поля. Дальше был лес и, огибая поле, чудилось, тащится подвода, переваливаясь в колеях. Подвода, лес, поле – это из раннего-раннего детства… И запах намокшего мешка, которым ее укрыли мать и отец. Куда-то ехали. А куда?

Пожалуй, единственное воспоминание, связанное с родителями, очень молодыми. Какое счастье, что они есть, не так стары! Отец картограф, скромная пенсия. Библиофил… Маленькая, улыбчивая мать. Вся в нем, в отце. Не съездить ли, не навестить ли? На день, на два. Отец порадует: «Вот книжку укупил!» И покажет любовно.

Потом, может быть, на Оку, в Тарусу – совсем рядом, автобусом.

Ветреная река, вечер… церковь на взгорке, музыкально стрекочет дождик, в воздухе бисерный блеск… А местный музейчик, Борисов-Мусатов! Погружение в усадебную старину… в ощущение себя одной из юных дев, как бы переотраженных в единоликую множеством воздушных зеркал…

Продолжение на новый лад недавней поездки с мужем?

Ну, ездили, бродили, слякоть на улицах… Была осень, приятное малолюдье, вдвоем в гостиничном номере. Но тот же надоевший быт, с которым кое-как миришься поначалу. И все время чувство мелкой зависимости – оттого что не одна. Внутренняя несвобода и телесная как бы открытость для посторонних наравне с мужем. Однажды попали на заграничный «видик» со стриптизом и занятиями любовью. Было невыносимо, будто у всех на глазах происходило с ней. Впервые она не ответила на ласки (какая легкая, пошловатая возбудимость!). Казалось, вместо него домогается кто-то другой, ничего не могла с собой поделать.

Это в первые месяцы сожительства… на всем, по ее разумению, еще романтический флер. Тем не менее постоянное сдерживание привычек и самоузнавание… в быту. Никакие его не издержки, а быт, попросту быт (никуда не деться), очень быстро делающий из женщины бабу. (Она противилась как могла!) Бабу, заботливо пополняющую свой чувственный опыт. Копилочка тайн! Вроде шифоньерки со всякой всячиной, нужной и не нужной до времени.

* * *

Он позвонил вечером на четвертый день. Привет, это он! И со вздохом: а может, вовсе не он, потому что распилен на кусочки, потому что в постоянных разъездах, он сразу в разных местах, как в сказке… но вояж к концу, удача. Еще одно качество, которое его украшает, – предусмотрительность. (Легкое подтрунивание над собой, в его ключе.) А что она? – Она?.. Действительно, что она? Не вдруг, но сообразила сказать об отце: навестила (пересилила себя). «О, спасибо!» Думается, ему лучше. «Дальше, дальше!» Наверное, он притоптывал от нетерпения.

– Я рада, что у тебя и у него все хорошо…

О том, что, по словам старика, приходила сестрица и скорбно окропила палату святой водой, умолчала.

Умолчала и о другом.

С утра солнечно, просыхал асфальт… туфельки, светлый жакет, накануне вымыла голову и ее новая стрижка здорово шла к лицу. Примерка полузабытого состояния: протелепать на каблучках.

От метро у высотки она пешком дошла до издательства.

Здесь было по-прежнему: бодренько суетились.

– Бодаемся, боремся. Опять суд…

– Теперь с кем?

– Вообще говоря, черт его разберет! А ты – светишься, мать. Выглядишь!

Все как всегда. И как всегда, где-то блуждающий шеф своим появлением всех «осчастливливает». Но его как бы цепляет что-то по пути. Не понимает, еще не дошло. А явно зацепило… Зыркает по сторонам: столы, папки… бабы. Ничего из ряда вон. И обычно зачуханная сотрудница Анастасия Владимировна. Только нынче что-то в ней чересчур! Хотя уже понятно, что «чересчур» и зацепило. Взгляд отяжелел и прилип. Понятно и ей, но на «приветик» шефа призакрывает глаза. Правильно, не более того. Сейчас он скажет: «Вы, это самое… зайдите». Так и есть. Перебирает папки, покашливает (играет роль и переигрывает, потому что эти колени, эти вызывающие колени! Неужели – вызывающие?).

– Надо бы посмотреть сию рукопись… Знаете (морщится), ну сами там… Напрягите свой ординар. Как жизнь-то?

И так далее.

Прощаясь, задержал руку на ладони – точно взвесил. Чувствовала, всю ее обшарил глазами. И испугалась: а ведь не прочь бы это продлить.

Продлилось в ослабленном варианте: представила себя в обществе приятельниц, спускаются в буфет (хотелось куража – день нараспашку)… и вот уже любезности подсевших мужчин, вино… она сдержанна, соблюдение дистанции. Но, верно, позволительно что-то и сверх. Что-нибудь этакое…

Как тот автор, она один за другим перечеркивала варианты.

* * *

«Он пришел к ней во сне»…

Сама произнесла нелепую фразу! Да, снился он, но ни горя, ни радости. А что любила – помнила, хотя был похож на грустного человека, который, наверное, и сейчас ее любит… Эти двое, соединенные в одном облике, и она сама были как бы нигде. «Тебя всегда не так понимают», – сказал кто-то из них.

Сожалел? Или предостерегал?

Любимый (давно чужой) с лицом человека, действительно ее любившего… Ах, милый, мой милый, ведь у меня был аборт! Ни к семье не вернулся (не приняли), ни к той девке – выгнала… И вот ты нигде.

А тот, любивший… ошеломленными взглядами, издали, внезапной своей немотой… Льстило жалеюще и отталкивало: какая немужская, страдальческая, робкая любовь!

Она задумалась: что ее ждет, когда он вернется, муж, все про нее разумевший (такой проницательный)? Никаких уже маскарадов. Зачуханная скромница, она дня не продержалась. А всего-то – побыть «как все». Одной из всех.

И еще прошел день, и еще…

Начавшись дождем, с дождем и уходили. В залитых окнах ломались очертания домов, тоже будто стеклянных: не понять, город или кипение уносимых куда-то облаков. Ей нравилось быть в тишине, нравились серенькая неясность дня, усталое нарождение дождиков. Они капризничали, как ребенок, пока не набирали полные легкие сырости и ветра. За городом шарили грозы. Разбегались по стенам тени, сотрясенные долетавшими громами. Дождь лопотал свою песенку. Тонконогая девственница на картине прикрывала ладошкой соски.

Муж видел в ней то первоматерь, то блудницу. И тогда автор шел за «средневекового диссидента».

– Проморгали церковники… Целомудрие-то лукавое! Крохотная, такая чистенькая головенка, никаких грешных помыслов. А жест вот так выдает! Ежели в Начале было Слово, то в начале Греха – сомнение. В целомудрии его нет. Как в истинной вере. Нет, она изначально грешна. У женщины истинно только тело. Я интересно мыслю?

* * *

Неожиданно позвонила его тетушка. И обрушилась:

– Эй, забираю тебя у муженька! В Зарайск на день-два. Не надоели друг другу? Позови мне его.

– Он в отъезде.

– Куда это унесло? Ну и славненько. Собирайся, Анастасия.

– До его возвращения?

– Господи, рыцарь в походе. Она ждет не дождется! Погоди, я вас обоих окрещу. К старцу в Печоры свожу. Нельзя без Бога, Анастасия!

Неугомонная тетушка, под стать племяннику.

Позвонила и его дочь:

– А где папа?..

* * *

Она вообразила холодный вечер, длинный перрон – ступеньку во мрак… себя с зонтом: «переменная облачность, к вечеру возможен дождь». И изо всех сил притворяется заждавшейся. Порой забывает – кого же встречает? Может, снова она сама по себе?.. Он появится в вагонном тамбуре вслед за проводницей. Куртка на молнии и словно бы отдельная от него. Поблескивание мелких зубов в улыбке, прищур. Общее выражение: ласковая, несколько рассеянная снисходительность по отношению к ней…

Отсутствовал бы лишь дед под фонарем.

В одну из ночей, заоблачные, вялые, пришли грозы и в город. Бормотали, словно покашливали в кулак… Казалось, где-то навзрыд всхлипывает ребенок. Проснулся в своей кроватке, зовет маму и заливается слезами. В глазах у самой были слезы. «Все блажь у меня, прихоть и эгоизм!» – говорила она о себе и плакала.