Текст книги "От мира сего. Рассказы. Из дневников"

Никанор и Анна

В осокорях, надсадно крича, устраивались грачи. Вечер заламывал им крылья, кидал на бок. Под вечер прошел легкий дождик, оставив запахи зацветавших черемух и сырой дороги, прошумел вдоль улицы, по жидкой листве в палисаднике перед домом.

Тускло алела окраина неба над нависшей тучей, за лесом погромыхивал и перекатывался слабый гром.

Часто поглядывая в оконце, Никанор в сенях строгал ножки табурета: был спешный заказ от дальней деревни, от какой-то бабки Князихи. Он топтался на скрипевших стружках, примерялся, сдувал древесную крошку с верстака и – коротко, быстро дергал рубанком.

Уже гнали стадо за деревней; слышались женские и высокие детские голоса, протяжное овечье блеяние. По временам громко, как выстрел, хлопал бич.

Никанор распахнул тяжелую дверь, припер колышком. Постоял на пороге, – как всегда, когда руки его находились в бездействии, что-то соображая про себя… Он был по-крестьянски низкоросл, худ и нескладен, жилиста была красно-загорелая шея, туго перехваченная воротом застиранной и из-под пояса выпущенной косоворотки с набором разных пуговок; кривы, но ходки были ноги в еще добрых армейских сапогах, а мелкое, желвакастое лицо сумрачно сосредоточено. Глядя на улицу, он думал, вслух разговаривая сам с собой, что к Николину дню заработает рублей сорок пять и употребит их как хочет. Праздник был в другой деревне, поэтому особенно хорошо было думать о нем. Никанор представил, как его встретит дальняя родственница, Ленка, – она давно просила починить ворота, он бы починил. Плотницкая работа – вольная, подходящая. Это – по нему…

Он уже сколачивал табурет, то и дело приседая и рассматривая его перед окном, когда жена Анна, убрав скотину и неся веревочные путы и кнут, назябшая, вошла в сенцы.

– Нюшка не приходила? – спросила она.

– Нет. Должно, заночует там.

Нюшка – старшая дочь, работала агрономом в селе соседнего района. Часто она оставалась ночевать у знакомых: до дома было далеко.

Войдя в избу и кинув в угол путы и кнут, Анна потянула руки к теплой загнетке. С полдней стерегла колхозное стадо по наряду, очень устала и замерзла – день выдался холодный. Ей хотелось чаю, и с приятным ощущением покоя она слушала, как, тоненько посвистывая, закипал самовар. Но так устала и так хорошо показалось ей в темной избе, на печи, что скоро передумала о чае и решила, подоив корову, сразу лечь, – пусть Никанор один чаевничает за самоваром.

Мимо дома, поскрипывая, встряхиваясь в колеях, проехала подвода. По привычке Анна взглянула в окно, чтобы узнать, кто едет. И, не узнав, отвернулась. «Наверно, Каменские – домой».

– Никанор! – услышала она знакомый властный голос.

«Нет, свои. Лотров», – подумала Анна.

– Никанор!

– Хей! – Никанор, который был уже в избе и складывал инструменты в шкапчик, размахивая руками, побежал на крыльцо.

Падал крупный, редкий дождь. Вверху, над черневшими макушками осокорей, полыхнуло, тут же с треском ударил гром. На миг стало видно мокрую дорогу, пару быков в упряжке, горбатенького Василия, соседа, сидевшего в телеге рядом с Лотровым и покрывшегося мешком…

– Я! Что такоич?

– Завтра с утра в Детчино поедешь. Горючее к тракторам надо привезть. Запряжешь Сокола, – бригадир тронул быков. – Бензотара, она возле кладовки… Чтоб к вечеру был.

– Есть! – Никанор дурашливо подкинул руку к козырьку и, когда быки, с трудом взяв с места, раскачиваясь и оскользаясь в грязи, дошли до поворота, вдруг крикнул: – Васьк! Васьк, ты, я слыхал, позавчера в Детчине был – не узнавал: вагон-лавку не угоняли?

Василий долго не отзывался.

– Ну, был… Тебе-то что?

– Тут говорили: собирались угонять…

Вместо Василия что-то весело прокричал Лотров, закашлялся от ветра. Никанор, ничего не расслышавший из его слов, вернулся в сенцы и начал стаскивать о порожек сапоги. «Мешочек муки надо будет купить. Полтораста рублей – это подходяще. Теперича так: Нинке придется пятьдесят дать». Он подумал о младшей дочери, которая в Калуге училась на акушерку. Сейчас она была на практике в Детчине и жила тем, что присылали из дома. Никанор мгновенно припомнил, что говорили о ней ее хозяева (Нинка снимала комнату), и, раздражаясь, забормотал строго:

– Раз ты гуляешь с военными – на учебу уже не смотришь. Какая там учеба! Военные тебе зарубили учебу. Ну, гляди, дочка дорогая!..

Он снял сапоги, ногой сдвинул их с порога.

– Мать, как там чайку?

Анна никак не могла согреться: казалось, что озябла еще сильней. Она слышала разговор с бригадиром и, поняв, что Никанор собирается ехать в район, подумала о себе, что вот прозябла и уморилась, что ей трудно пасти скот, а он вечно «летает».

– Смотается за полный день… А Нюшка – жди ее, когда придет? За домом и смотреть некому, – сказала она.

Второй год дом почти пустовал: только двое их осталось – прийти в обед до ночевать в сумерки.

Никанор последил, как Анна швырком кинула от себя ватник и полезла на печь. Зажег лампу и, не сняв кепки, присел к столу. Вдруг вспомнилось о письме, полученном накануне. Писала сестра Ольга, напоминая о его приглашении погостить в отпуск. Никанор поерзал по скамье, встал и, стуча голыми пятками, пошел в угол, где басовито гудел выкипавший самовар.

«Тут самим скоро есть нечего», – привычно рассудил он, снимая с самовара трубу и запихивая за печь. Сестра жила в Москве, а в представлении Никанора все городские были на каком-то особенном положении, лучше, чем он, Никанор, работавший с зари до зари и на трудодни получавший, как ему всегда казалось, очень мало.

– Приедет Михаил, попрошусь, возьмет меня… – снова заговорила Анна.

Никанор вышагнул на середину избы и запрокинул голову к темной лежанке:

– Мне тоже в колхозе нечего делать! Нечего! Мне не приболело. Заработал пятьсот пятьдесят дней, а чего получил? Двадцать тонн под дождем погнило у этих хозяев, да скотиной потравили. Прогон оградить руки у них не доходят… А мне заботы мало – я не председатель. Давно в город думаю и переберусь. Заимею оседлость. Меня пропишут, у меня знакомые… Ванька сугоновский, мой дружок, – в милиции. Он – лицо, имеет предпочтение… Я вон в Детчине мешок муки куплю…

Неприятно было, что Анна молчит. Хозяином в доме считался он, и Анна, хоть и старше на десять лет, теперь только молчит…

Взял ее Никанор в жены после многих скандалов по настоянию мачехи, желавшей из беспутного малого, пьяницы, каким в ту пору был Никанор, «сделать человека». Его нигде подолгу не держали: ни в городской плотничьей артели, где ему хотелось, ни в работниках. Так что, женив его, как говорится, сбывали с рук. Был и другой расчет: с женитьбой Никанор становился на хозяйство. Но, водворившись хозяином ко вдовой, тридцатипятилетней, не в меру замкнутой и, по слухам, погуливавшей бабе, Никанор с первого же дня принялся выплачивать ей за «обиду». Всякий раз, как напивался, выгонял жену из дому и с воплем носился за ней по всей деревне. Под одной крышей провели они с тех пор четверть века, вырастили троих детей, – а вот старое все живет меж ними, и редкая ссора проходит без того, чтобы Никанор не кричал о городе, в который, он знал, никогда не перебраться ему…

Он достал с полки заварной чайник, сахар, стакан и принес все на стол. Потом налил себе кипятку, наложил сахару – любил погорячей и послаще.

– Мать, иди, ужинать будем, – примиренно сказал он. Не дождавшись ответа, шумно отхлебнул из стакана. – Ай задремала?

Анна не спала, но и не слышала Никанора. На печи согрелась, легла поудобней, спиной к свету, и стала думать о сыне Михаиле, которого не видала с самого новогоднего праздника. Она вспомнила этот праздник, натопленный колхозный клуб, климовских девок, гармошку… Из Калуги приезжала и Нинка… Эта танцевала. Мишка, депутат районного Совета, в офицерском кителе, подвыпив, прямо сидел за столом и о чем-то громко говорил с председателем колхоза. А климовские девки – цветастые яркие платья, все племянницы тетки Анны – вертелись перед глазами, мешая смотреть…

«Может, приедет Михаил», – думает Анна со слезами. Она слышит, как Никанор дует на блюдечко, схлебывая горячий чай, и что-то хорошее, вызванное в ней мыслями о сыне, постепенно сменяется равнодушием ко всему. Ей, пригревшейся, не хочется вставать, надевать разношенные с глубокими калошами валенки, идти доить корову. Но она знает – идти нужно, и только выжидает чего-то…

Ночью Анна по-старушечьи часто и внезапно просыпалась, мучимая не то сновидениями, не то уже непроходящей усталостью. Храпоток мужа раздавался за спиной, сухо чиркала голая ступня, чесавшая ногу; молодой петушок в неурочное время принимался кричать… А в палисаднике все еще плескался дождь, но гроза, видно, ушла: окна темны. За стеной шуршали по соломе и вздыхали овцы.

Когда-то Анна была светла в помыслах. Но прошла жизнь сквозь годы, и мир, полный веселого шума весной, с осенними свадьбами и журавлями на зорьке, как бы потускнел для нее – все заслонила собой прижившаяся забота.

Разбудили горластые петухи. Шелестя связками сушеных грибов и лука, Никанор одну за другой спустил ноги с печи и задохнулся в кашле.

– Ох-ха!.. кха!.. Черт!

Обувшись, вышел на крыльцо. Утро было мутное, бесцветное. Крепкий с ночи холодок свежил.

Завтракали молча. Никанор хлебал холодные, в кружках застывшего сала щи и хотел было сказать, что вчера взял из комода полтораста рублей, так как Василий был в Детчине и видел муку, – уж ложку отложил, – но, взглянув на Анну, сообразил: будет зла, несговорчива. Он встал из-за стола, заторопился ехать.

Намазал жидкой ваксой сапоги и, любуясь ими, напевая, с полчаса расхаживал по избе и в сенцах. Анна тайком вырядилась в старенькую дочернюю кофту, села к окну, уложила локти. Сегодня, в Николин день, полдеревни уйдет в гости. И Анне тоже хочется. Идти и идти бы, набив травой калоши, чтоб не хлопали, залитой солнцем дорогой в дальнее село, как в старину на богомолье… А потом – поплакать бы с родными…

Никанор, широко расставив ноги, у порога надевал ватник.

– Куда это ты собралась? А хозяйство на кого, корову сосед подоит?

– Нюшка к обеду обещалась. А я пойду…

А ну вас всех к черту! Никанор выбежал, хватил дверью. В сенцах приставил лестницу к стене, переваливаясь, полез «на потолок» за мешками.

* * *

Солнце по-утреннему косо светило вдоль всей улицы, ветер трепал молочные дымы из печных труб, расстилал по дороге.

Возле конюшни ходил Лотров. Никанор окликнул его. Тот живо обернулся, придержал сползавший с плеча накинутый пиджак. Когда поравнялись, строго оглядел невысокого и подбористого в движениях Никанора, не здороваясь, сказал:

– Дрыхнуть любишь, отец. Я тебе до света вчера приказывал. Запрягай зараз!

Никанор вошел в стойло, потрепал за холку потянувшегося к руке мерина. Оборотав, вывел из ворот. На свежем ветру вывернутые ноздри Сокола хватнули густо сдобренный запахами навоза и земли воздух. Он заржал, потянул кверху повод.

– Но-о, балуй, ты!..

И еще раз Никанор заглянул в конюшню: вывел немолодую, с резко выпиравшими мослаками кобылу, захватил упряжь. Напоив лошадей, вдвоем стали запрягать. Сокол громко шлепал мокрыми крепкими губами, припадал к траве.

– Кто еще поедет? – спросил Никанор.

– Заезжай за Климовской Веркой, – Лотров расстегнул ворот рубашки, обнажив серую полоску давно не мытой шеи, и засмеялся: – Вдвоем веселей и теплей будет. Точно?

Пепельно-синие тучи недвижно, стеной, стояли на западе. Солнце грело спину несильно, отбрасывая на дорогу впереди две длинные качкие тени. Воздух был росист, прохладен, с тонким душком тлена, как осенью.

Сытые лошади не просили поводьев, бойко шли по разъезженной, сырой, еще не пыльной лесной дороге. Никанор сидел, свесив через грядушку ноги, лениво переговаривался со спутницей – румяной, зеленоглазой, по самые брови закутанной в пуховый платок. Заговаривал он больше от скуки и нудных мыслей, чем из какого-либо интереса. Однако пустяковый разговор скоро надоел. «У этой забот никаких. А ты вот разберись: вот теперича сестра приезжает…» – хмуро рассуждал Никанор, обращаясь ко вдруг явившемуся в памяти Лотрову.

Усыпляюще мерно постукивал при неспешной езде валек, хрустел прелый лист под колесами. Когда въезжали в особенно широкую лужу и телега, накреняясь, волочилась ступицей по высокой колее, Никанор вскидывался, хватаясь за вожжи, беспричинно орал на лошадей…

В Детчино приехали в полдень.

Подписав на базе накладную, Никанор отослал домой Верку, поджидавшую с подводой. В Детчине были свои дела: надо было походить по магазинам, заглянуть к дочери, главное, как-нибудь все устроить с мукой – Никанор узнал, что вагон-лавка отпускает только колхозам.

Он зашел в столовую и, выискивая свободный столик, поглядывал: нет ли кого из знакомых. Поближе к выходу сидели железнодорожники. Они, видимо, закончили смену. Один, в расстегнутой на волосатой груди гимнастерке, попыхивал цигаркой, со смехом что-то говорил приятелю, грузно приваливаясь к столу. Рядом стояла распечатанная поллитровка. Никанор прошел к самому окну, подальше от соблазна.

После трех стаканов чая уселся потверже, подумал о Михаиле, который «встал на ноги»: «Вот от кого бы помощь – наплевал на отца. «Живите, я в вашу жизнь не путаюсь!» Ишь ты… Много воображения о себе имеют, оттого и разлад в семье».

В конторе «Заготзерно» Никанор встретил Комаря, председателя соседнего колхоза.

– Здорово, Петр Сергеич! Ты чего в Детчине? – приветствовал он еще с порога.

Комарь прищурил единственный глаз:

– А-а, отец… Представитель колхоза-передовика… Да вот с машиной, муку завожу. Чего сам в Детчине?

Никанор сел, утомленно прикрыл глаза. «С утра на ногах, уморился». Встреча обрадовала Никанора: неужто не удастся вырвать пудика четыре? У Комаря с Нюшкой были общие знакомые в районе, и, если потолковать, может, подсобит с мукой…

В конторе слоями стоял махорочный дым. Входили и выходили, сильно хлопая дверью. В углу резались в шашки. Никанор усмехнулся: «Представитель колхоза-передовика!.. Кривой черт, скажет…»

Он догнал Комаря во дворе.

– Домой-то когда собираешься? – спросил Комарь. – А то подброшу.

Никанор сдвинул козырек на глаза.

– Как дела выйдут…

Разговор начал издалека:

– Ну, дочки-то как, Петр Сергеич? Моя вон Нинка заканчивает курс обучения. Скоро с шеи…

Возле растворенных дверей склада толпилось несколько человек. Комарь побежал разыскивать управляющего.

Скоро он вернулся.

– Тут ребята подобрались дельные из Алексеевского сельпо. Муку просят подвезти. Ну, за доставку с них будет причитаться.

– А насчет мучки для меня ничего не слышно? – спросил Никанор.

– Слышно? Да что-то ничего не слышно. Ох и хлопотун ты, отец! Или уж есть нечего? Хлопотун! – Комарь с неискренним сокрушением покрутил головой, зашагал к машине.

* * *

В Алексеево приехали сумерками. Выпили в магазине, что завозил муку, и их угощал заведующий, потом захмелевший Никанор привел Комаря в дом к Ленке. А там за раздвинутым столом в жарко и дымно натопленной комнате, при двух лампах, с песнями, мужским грубым говором, с гармошкой-трехрядкой, которую принесли трактористы, в этот день бывшие здесь на постое, – справлялся праздник. Хозяйка, легкая и лицом светлая, точно девушка, сама поднесла гостям по стакану водки, накрытому ломтем крупно посоленного, с салом, хлеба, усадила.

Никанор сразу же вступил в разговор: его интересовало, как по колхозам идет сев, как у кого дома, жив ли, здоров тот-то.

– У нас опять, вроде летошнего года, все через пень-колоду, – говорил он с усмешкой к самому себе за свою несдержанность. – Я предлагал: поставьте ток, сушилку, хранилище под единую крышу. Обмолотили, все сделали, ссыпали, приехало государство – накладную выписал, снял замок – вывози, мол. Все в одном месте. Так погоди, как у нас? Недавно слушаю, по радио передают: порода коров очень интересная, молочная. Мелоносовская иль молокосовская какая-то… У меня на записке. Я их за плинтусом сохраняю – должны пригодиться к подходящему разу или случаю. Смекай! А ему что! – говорил Никанор, разумея председателя. – Ему что! Его как ни упрямь. «Денег нету!» Каждый день на водку находят, бродяги… Теперь председателя эстого, Шерстова, сняли наконец. Его бы под суд за хорошие дела, – а он опять на высоком месте. Райклубом заведует. Нет, ты – председатель, ты поставлен народом. Ты не хозяин, а руководитель. Тебе сказано: руководи! А он вино жрет, ему кто поставь – слова не скажет! – И Никанор презрительно жмурил глаза и махал крепкой негнущейся пятерней.

– Э-э… Будьте спокойны!

– Может, он не чье-нибудь, а свое пропивает, – сказал парень, сидевший рядом.

– Пятьдесят тысяч не пропьешь. «Свое»!

От волнения Никанор замолкал и поглядывал вокруг с отрешенным выражением в глазах. Разговор, шумный, сбивчивый, шел о жизни. У всех она выглядела одинаково хлопотной и тяжелой. Но на нее не жаловались. Не жаловался и Никанор, словно говорил не о своей, но знакомой и похожей на его собственную: он был не из ленивых, а, добавляя в хозяйство еще Нюшкины деньги, жил нехудо, кроме того, тут были свои, деревенские, и от жалоб не могло ему быть никакой выгоды.

– Мне только что? Я картошку продам в Москве – мои деньги. Неделю там просижу у сестры…

Он выпил немного. Ему враз отшибло дыхание, и, подскакивая на скамье, он с минуту надрывно кашлял. Уж успокоился, а в глазах все ходили розовые круги… Комарь, подмигивая ребятам, деловито спросил у Никанора:

– Думаешь, за спекуляцию тебе не зачтется? Гляди, отец. Встречу твоего председателя – выдам с потрохами. Вот тебе – честное слово!

– На меня не наговаривай, я о себе знаю!

– Спекулируешь-то зачем? – стал привязываться и сосед Никанора.

– Я не спекулирую.

– Люди зря не будут брехать.

Никанор дернул подбородком, крикнул:

– Ты мне не пришивай!

– А вот пришью! – невесть с чего заорал парень, потянулся к нему.

И Никанор вскочил:

– Знать вас теперича не желаю!

Хватаясь за стенку, он едва выбрался в сени. В потемках нащупал дверь, пьяно слег на нее. На крыльце сырой ветреный воздух немного освежил. Упав на перила, покачивая головой, долго не мог понять, как оказался в Алексееве. Вдруг начало мучить чувство, что такое когда-то уже было с ним… Отрывочно восстановилось зимнее: он продавал в Малоярославце корову, нужны были деньги. Приехал с ночи и остановился у знакомых. Но с утра почувствовал вялость и какое-то томящее безразличие, с трудом достоял на базаре до обеда, а потом и вовсе стало плохо… Много позже, когда выписывался из московской больницы, где лежал с крупозным воспалением легких, с сумрачным изумлением думал о случившемся: ведь не отдай он корову за полцены, а на это надо было решиться, и не попади ошибкой на московский поезд, он задержался бы в райцентре на день-два. Дома болезнь взяла бы свое, дома на печи он протянул бы ноги! Сейчас это его потрясло. Анна никогда не поймет, что это – страшно, хотя незаметно пережито, как пережито все другое. Не поймут и дети. А для чего же тогда все? За всю жизнь, проклятую, мотаную, даже подумать о себе некогда было! «Вот картошку надо везть в Москву… Огород копать – опять лошадь проси! Все дело в моменте. Только не упускать его!» Но он не додумал до конца, что это за момент, который следует не упускать: услышал голоса соседа-тракториста и Комаря. Оба говорили страстно, крикливо.

Вдруг скрипнула дверь в сенях, на свету, в платке, наброшенном на плечи, появилась хозяйка.

– Ну где ты? – шепотом окликнула она.

Никанор спиной чувствовал ее мягкую грудь; теплый голос убеждал:

– Обиделся, а они – смеются. Не отпущу! Куда ты пойдешь ночью? Да и за столом путем не посидел. Иди же!

Неверными ногами Никанор побрел в душную комнату. На него не обратили внимания, зато хозяйка сразу подсела, обняла.

Трактористы стали собираться; разобрали сваленные на кухонном столе ватники, стуча сапогами, шумно вышли. Комарь поспешил следом – проведать машину, но не вернулся. Оставшиеся пили чай из самовара, мутно отражавшего лица над синей клеенкой, – пили долго, истово. Никанор нудился от горячей и плохо пережеванной пищи, выходил в кромешную тьму двора – в одной рубахе на потном теле. Спать улеглись на полу, не раздеваясь.

Утро было позднее – тихое, с густо-синим небом в окнах.

Домой Никанор явился в обед – в запыленных сапогах, еще больше покрасневший от вешнего загара и слегка хмельной. Он испытывал усталость, головокружение после дурно проведенной ночи и долгого пешего пути и, едва забрался на печь и приткнулся затылком в свернутую выголившуюся овчину, тотчас забыл себя. Анна входила за чем-то и возилась в сенцах, потом пришла Нюшка и принялась мыть пол, гремела ведрами. В растворенную дверь задувал ветерок. Никанор, проснувшись, лежал с открытыми глазами, прикидывал, сколько уйдет на расходы и как выгодней: ехать ли с попутчиками или сложиться с двумя-тремя (такие, он знал, найдутся) и выпросить машину в колхозе. Последнее казалось выгодней. Он вспомнил о сестре, и сделалось на душе как-то суетно…

Вечером говорил жене:

– Картошку все равно не поели, она, гляди, гнить начнет. Мешков десять али пятнадцать погружу – это будет подходяще. В городе враз раскупят. – И, так как Анна возражала: огород вспахивать время, а одной не справиться, да и провоз в Москву дорог, Никанор по обычаю повысил голос до крика, вскочил с лавки: – А-а, твою мать!.. Толкуй мне про телушку с полушку своим глупым языком! Я более тыщи привезу, оправдаюсь. У Нюшки демисезонного пальто нету. Ей ехать? А может, тебе? Кому?

– Сроду в Москве не была и не поеду.

– А я не вернусь сюда! Не буду жить здесь – на дочерей и на тебя хребет гнуть… Поплачь, поплачь, если слезы близко.