Текст книги "Тени минувших веков. Очерки из цивилизационной истории восточноазиатского кочевого мира"

В итоге «историческими народами», т. е. народами, творящими историю, наравне с китайцами станут и северные народы (кидани, чжурчжэни, монголы, маньчжуры). Но, обратим внимание, здесь под «историей», как правило, будут пониматься геополитические процессы. Хотя кочевники конечно же и в этом плане внесли немалый вклад в развитие всего человечества и создали свой вариант развития, в частности, свой вариант государственности, но он будет планомерно уничтожаться китайцами, что тоже приведет к дефициту информации.

История киданьского государства в определенном смысле апогей развития кочевой традиции на востоке Азии, когда бывшие кочевники максимально отказываются от тактики набегов и грабежей99
  Полного отказа от этой тактики нет даже в оседлом обществе, поскольку насилие – обязательный атрибут так называемой «феодальной» экономики.


[Закрыть] и пытаются построить свой «мир», но эта модель принципиально будет отличаться от китайской или римской именно тем, что здесь в качестве периферии выступают не номады или кочевники только, но и оседлые китайцы. Этот опыт киданей в той или иной мере будет изучаться всеми последующими завоевателями Китая, но там этнополитическая ситуация будет отличаться от киданьской. Если кидани начинали создавать баланс кочевых и оседлых районов, лавируя между ними, то чжурчжэни и монголы в большей степени склонялись к их иерархии и в результате в «угнетении» оказывались прежде всего оседлые народы. Естественно, что после изгнания кочевников, период их господства и «угнетения» стал восприниматься как своеобразные «средние века», лишенные культуры, почему эту культуру и не было необходимости изучать.

В целом идея «бень-го» была чужда кочевому миру, а китайцы не считали, что кидани вообще способны создавать такие конструкции, оставаясь «варварами». Однако эта идеологема изучается активно, начиная с современных киданям китайцев, и оставляет в тени все многообразие киданьской культуры.

Скрадывает это многообразие и появившаяся уже в новое время формула «кочевая империя», ставшая очень популярной на исходе XX века, но в отечественной исследовательской литературе впервые употребленной М. Н. Суровцовым. Как строго научный термин в рамках своей типологии кочевых образований применила С. А. Плетнева. Этот термин уже не раз становился предметом полемики. Еще Ибн Халдун в своей «Мукаддиме» обозначил кочевое государство как особый вариант развития человечества (добавим, начиная с «Осевого времени»), oн лишь в последнее время начал изучаться, а не описываться. Однако все еще можно говорить, что история кочевников воспринимается как нечто динамичное, непостоянное, но не как детерминированный исторический процесс. Прежде всего в этой формуле исследователей привлекает слово «империя», которое к тому же все еще понимается непозволительно традиционно. Двумя определяющими признаками империи с начала XVIII в. считаются обширность территории и этническая разнородность населения. Этим, по мнению французского исследователя того времени Г. Жерара, империя отличается от царства, которое меньше по территории и этнически однородно.

Как ни странно, определенная фальсификация киданьской истории связана и с названием империи.

Хотя империя киданей и является типичной кочевой империей, и ее развитие отражает те закономерности, которые прослеживаются и в других империях, особенно современных ей, мы можем одновременно говорить об уникальном в средневековой истории не только Востока, но и всего мира, одновременном существовании в рамках одного государственного образования двух различных хозяйственных укладов – кочевых скотоводов и оседлых земледельцев.

Следствием складывания новой геополитической и этносоциальной ситуации был естественный отказ от акцента на этническом аспекте. Как это было в древнем и средневековом императорском Китае, в киданьском государстве постепенно складывалась новая общность, к которой традиционно применялось самоназвание киданей. Несмотря не то, что в государстве проживало огромное количество самых различных этнических групп1010
  По образному выражению Ф. Шиллера, различные народы толпятся вокруг главного народа как дети вокруг взрослого человека.


[Закрыть], империя считалась киданьской. Однако сами ее правители пытались избежать нежелательного проявления национальных противоречий, постоянно перемешивая население путем переселения различных семей и родов, поселения среди них чуждых, но необходимых государству, как правило, захваченных в плен ремесленников, крестьян и прочих специалистов, проводя социальную политику, в чем-то копировавшую китайские методы и программы и др. Нашло это отражение и в серии административных реформ, среди которых следует упомянуть прежде всего изменение названия государства на Ляо в 947 г. Оно знаменательно именно тем, что является выражением достаточно осознанного стремления киданьских властей, характерного фактически для любого имперского образования, заменить этнический принцип административного деления территории на географический1111
  Киданьские названия тоже можно и нужно переводить, а не просто транскрибировать. Как в случае с Чжунго, которое употребляется редко, а чаще переводится как «Срединное государство» (Middle kingdom).


[Закрыть]. Еще любопытнее то, что новоиспеченный топоним очень быстро стал превращаться в этноним. Не только в киданьских или китайских официальных или частных текстах (династийные истории, договоры, дипломатические документы, дорожники), но и в документах и легендах более позднего времени (чжурчжэньских, монгольских, маньчжурских) кидани очень часто именовались просто «ляо» («ляосцы» в переводе на русский язык). Это явление перешло и в исследовательскую литературу. Разумеется, процесс складывания нового суперэтноса шел сложно и медленно и не был завершен в силу недолговечности существования государства, но он шел.

У термина «ляо» были весьма значительные шансы стать этнонимом, ибо, как и «цидань», он основывался на определенном маркере, который должен был четко обозначить место киданей в регионе. Если «цидань» означало то, что кидани вошли в региональную этно-политическую систему в качестве мельчайшего элемента, то теперь это было обозначением и претензией на самое высокое в ней место, девизом всей жизни и деятельности новой империи, своеобразным слоганом династии. Иероглиф «ляо» традиционно переводится как «железный» и империя киданей как Железная. Эта традиция появилась, по мнению ряда исследователей, в минскую эпоху, когда китайцы сбросили ненавистное монгольское иго и иначе стали «читать» историю взаимоотношений своего государства с северными варварами. Это прочтение основывалось не только на том, что слова «железо» и «железный» у многих монгольских племен было синонимом слов «сила» и «могучий», но имело и подтекст «железные оковы», «кандалы». Можно, вероятно, предположить, что мы имеем дело и с эволюцией термина, в ходе которой он менялся, теряя одни значения и приобретая другие, и вполне сознательным, предельно политизированным, его «прочтением» патриотически настроенными китайцами. Вполне возможно, что «железную» версию создал еще первый чжурчжэньский император Агуда, сказавший при вступлении на престол: «Государство Ляо взяло для своего названия слово «железо», так как оно прочно. Однако, хотя железо и прочно, оно в конце концов изменяется и разрушается, не изменяется и не разрушается только золото» (Цзинь ши, цз. 2). Антикиданьский подтекст этого пассажа очевиден и фальсификация ситуации мятежным Агудой весьма вероятна.

Имперский характер киданьского государства, сама логика внутренней политики его правителей, позволяет согласиться с возможностью существования в период Ляо другого значения, принципиально важного для киданей – «чистое серебро». Действительно, есть возможность именно такого прочтения данного иероглифа (с ключом цзинь – ‘металл’), но можно вспомнить и то, что одна из столиц Ляо была расположена в долине Серебряной реки (Иньчуань), и уже упомянутый географический принцип структурирования государства взамен этнического. Важно и то, что монголоязычные кидани более ценили серебро, а не золото или железо. Этноним «монгол», как бы его ни переводить, в любом случае связан с монгольским словом «монго» (серебро, белый, чистый), а монголы, как впоследствии и маньчжуры считали киданьскую империю своеобразным образцом для подражания. По сообщению Пэн Дая, именно в противовес чжурчжэням татары назвали свое государство «Великой серебряной династией». Маньчжуры, приступая к своему грандиозному проекту по переводу официальных историй трех великих средневековых империй (Ляо ши, Цзинь ши, Юань ши), выделяли их них, как ни странно, именно киданьскую.

Нужно учитывать и то, что письменные источники по нашей теме тоже далеки от праздного любопытства и создают необходимый для той или иной цели банк информации об этом народе и соответствующий его образ. Оба главных текста – «Цидань го чжи» («История государства киданей») и «Ляо ши» («История династии Ляо») создавались после исчезновения империи. Сочинение Е Лунли (1180 г.) предназначалось для южносунского императора Сяо-цзуна, который хотел иметь изложенную в последовательном порядке историю Ляо. Это сочинение своего рода знаковое. Среди многочисленных китайских исторических сочинений это первая, дошедшая до нашего времени самостоятельная работа, посвященная истории другого государства. До этого все имеющиеся сведения о соседних народах давались китайскими авторами как приложения к отдельным династийным историям. регионов. Южносунские историки уже не могли замалчивать тот факт, что кидани первыми из «варваров» стали на один уровень с китайцами, сменив привычную для дальневосточного мира вертикаль бицефальным устройством мира: Китай – Ляо. Доходило до того, что киданьские историки стремились доказать, что кидани сменили китайцев или другие народы (уйгуров, тангутов, тюрок) в роли «исторических народов» и отныне именно они являются организаторами и устроителями мира, созидателями культуры. Именно по этой причине исторические тексты киданей неспроста составляются вначале на собственном языке. Переход к китайскому языку во многом был обусловлен стремлением сделать свои концепции более известными.

Чтобы объяснить этот факт и умалить значение киданей в истории дальневосточного региона используются самые различные методы1212
  Против кочевников в той или иной степени были направлены и средневековые китайские ренессансы, особенно сунский, где антикиданьская тенденция прямо заметна.


[Закрыть]. Самым неудачным из них надо признать тот, который отразился в названии сочинения, когда киданьский этнополитический конструкт именовался всего лишь «государством» («го»). Кроме того история киданей упорно излагалась лишь в связи с историей Китая. Многие события в истории взаимоотношения двух империй сознательно фальсифицировались. Конечно, здесь впервые история киданей излагается в систематическом виде и оказалась «уже выполненной совершенно или отчасти та полумеханическая работа, которая так трудно дается европейцам» Позднеев Д. К.), но стремление найти для киданей нишу именно в ханьской истории тоже налицо. Вряд ли здесь можно видеть сознательную фальсификацию киданьской истории, скорее это соответствующая своему времени и своей ментальности попытка осознать киданьский феномен. Даже то обилие информации о быте, культуре и обычаях киданей и окружавших их народов говорит о сохранении отношения к ним как к «варварам» («Ляо ши» сделает акцент на имперских традициях и церемониях). Этнографический материал таким образом тоже не демонстрирует нам все многообразие, целостность и самобытность киданьской культуры1313
  Надо заметить и то, что киданьские тексты или тексты о киданях писались учеными людьми, поэтому основная масса населения представляет собой безмолвствующее большинство.


[Закрыть].

В отличие от «Цидань го чжи» «Ляо ши» делает упор не на политических или военных аспектах, а на внутренней жизни киданьского народа. Отказ от прежней традиции интерпретации можно объяснить вероятно тем, что монголам понадобилось воспринимать Ляо, одного из своих предшественников, как более масштабное государственное образование и отнюдь не узурпаторское. Так впервые дальневосточная культура признала притязания киданьских правителей на императорский статус. Понадобился и киданьский опыт имперского строительства, а для его обобщения мог быть использован только жанр династийной истории.

Крайне любопытен тот спор, который разгорелся среди составителей хроники. Одна группа чиновников утверждала, что кидани узурпировали власть на территории китайской империи и поэтому их история должна быть включена в историю сунской династии. Другая группа настаивала, что Ляо была независимым северным государством и что она даже китайских императоров заставляла признавать вассальную зависимость, поэтому история Ляо должна быть представлена как самостоятельное сочинение. Можно предположить, что спор был замаскированной формой обсуждения другой проблемы – где находится центр цивилизации, на севере или на юге, в кочевом секторе или оседлом. Антимонгольский подтекст второй точки зрения и накал страстей были излишне заметны, поэтому, вероятно, монгол Токто (Тото) в 1343 г. попытался их примирить. Его решение, для того времени компромиссное (монголы стремились не раздражать лишний раз завоеванных китайцев), на самом деле стимулировало движение к концепции «одного ствола и множества ветвей»: Ляо, Цзинь и Сун были признаны одинаково ортодоксальными династиями и потому история каждой из них была датирована в соответствии с ее собственным календарем.

В первой точке зрения можно видеть стремление резко принизить роль киданей в истории региона и тем самым, учитывая их несомненную этногенетическую связь с монголами и то, что сами монголы эту связь ощущали, создать исторический аргумент в борьбе за освобождение от монгольского гнета. Можно говорить, что тем самым всем последующим поколениям на века вперед задается проблема для обсуждения, которая безусловно не давала возможности не то, что реконструировать во всем объеме киданьскую историю и культуру, но и рассматривать их объективно.

Китайская историография периода монгольского господства расставила еще ряд акцентов в киданьской проблематике и даже, можно сказать, проложила дорогу в определенном направлении для последующего изучения киданей. Именно тогда окончательно кидани стали рассматриваться как инициаторы последовательного захвата кочевниками Китая, проложившие дорогу чжурчженям, монголам, а впоследствии и маньчжурам. Тема взаимоотношений кочевого севера и оседлого юга будет варьироваться от борьбы империи с варварами до национально-освободительных войн китайского народа. Киданьскому обществу фактически окончательно присваивается статус милитаристского. В XX в. своеобразным итогом этого станет концепция «завоевательных империй», одной из которых, разумеется, будет считаться киданьская. Представление о киданях как варварах перейдет потом в справочную литературу, где будет говориться о том, что киданьская империя была создана «племенами» кочевников, впрочем, как и чжурчженьская и монгольская. После монгольского завоевания окончательно складывается представление об особом менталитете и неуемном воинственном духе кочевников, их пассионарности1414
  В некотором смысле стремление понять исторический процесс исходя из пассионарных устремлений, хотя и стремительно выводит кочевников из «тени» истории, все же принижает роль культурного строительства в любом государственном образовании, будь то кочевое или оседлое, – история же многофакторный процесс.


[Закрыть].

О киданьской культуре и ее происхождении очень часто судили на основе такого ее феномена как собственная письменность. Считалось, что язык является самым убедительным свидетельством не только величественности культуры, но и ее самобытности. К настоящему времени сложилось несколько основных гипотез происхождения киданьского языка и этноса: «тюркоязычная» (Сюэ Цзюй-чжэн), «тунгусоязычная» (Оуян Сю, А. Ремюза, Г. Клапрот, К. Риттер, В. П. Васильев, Е. В. Бретшнейдер, Е. Паркер), «смешанная монголо-тунгусская» (Г. Хауорс, Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. В. Бартольд), «монгольская» (Н. Я. Бичурин, О. Ковалевский, Р. Тории, Д. Тамура, Л. Л. Викторова, В. С. Стариков, В. С. Таскин, С. А. Токарев, Л. Котвич, Л. Р. Кызласов, К. А. Виттфогель, Фэн Цзя-шэн, Х. Пэрлээ, Н. Сэр-Оджав, Санжеев Г. Д., Е. М. Залкинд, Кондратов А. М., Наделяев В. М.).

Между тем, история развития киданьской письменности и литературы позволяет сделать вывод о том, что мы имеем дело с довольно типичным для эпохи древности и средневековья явлением. В любом языке есть элементы сознательного отношения к языку, т. е. регулирование, нормирование и пр. В результате серии языковых реформ и сознательной языковой политики киданьского правительства эти элементы были усилены и киданьский язык претерпел эволюцию от «этнического» («национального») к плановому как языку обширного региона, стал международным. Киданьский язык можно назвать «искусственной» коммуникативной системой. Даже не полное до сих пор изучение киданьского языка и письменности позволяет сделать вывод о том, что он в эпоху Ляо достиг настолько высокого уровня, что играл роль некоей «лингвистической арматуры» в сложной общественной, экономической и культурной жизни киданей и их «мира». Он выработал свой собственный набор необходимых для этих областей терминов, имел сложный и многогранный словарный состав, достаточно далеко отошел от терминологической простоты предшествующих ему языков и диалектов. Наличие слов и выражений из соседних языков и даже языковых семей свидетельствует не только об активных культурных и языковых контактах в Восточной Азии (даже корейские юноши в большом количестве ездили в 995 г. в империю изучать киданьский язык), но и сознательной политике киданьских чиновников и правителей по созданию синкретической языковой структуры, которая должна была отражать наличие в империи, и в дальневосточном культурном регионе в целом синкретизма экономического, политического и культурного. За время своего существования киданьский письменный язык играл роль западноевропейской латыни. Он был языком межплеменного, межгосударственного и межкультурного общения. Именно «искусственный» характер письменности привел к исчезновению этого языка после крушения империи Ляо. Западные кидани пытались что-то писать на нем (Рашид ад-Дин упоминает даже официальную историю), но широкого распространения в Си Ляо, где был более велик удельный вес тюркоязычных племен, он не получил.

История трех великих империй (Ляо, Цзинь, Юань) по новому поставила и проблему роли личности в истории. Если идеалом классического Китая был конфуциански образованный император, получающий мандат на управление от Неба, то он явно оказался «посрамлен» «невежественными» предводителями «диких» племен. Первым из них оказался основатель киданьского государства Абаоцзи, потом чжурчженьский Агуда, но их со временем естественно затмит «дикий» и «необузданный» Чингизхан1515
  Образа «благородного дикаря», как в тюркской или американской культурах, в дальневосточной литературе так и не появилось.


[Закрыть]. А причину успехов «героя Чингиса», как и его предшественников, напуганный оседлый мир увидит в том, что он «ни Бога… не знал, ни человеков правил/ Едину силу лишь в закон всего поставил»1616
  Каменский П. Мысль к стихам почерпнутым из дел Мунгальского Героя Чингис хана. Где сравниваются дела великих Героев: Древнего Александра, Юлия Кесаря, Чингиса и Петра Великого // Архив Востоковедов СПБФ ИВ РАН. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр.25. Л. 356.


[Закрыть].

В этот же период интерес к восточноазиатским кочевникам возник и в Европе. Поводом послужили сначала слухи о том, что «нечестивое полчище тартарейское многие земли разорило» и это «нечестивое» племя пришло с неких «островов», а затем «наводнило (собою) поверхность земли». Именно в это время в Европе широко распространяется легенда о государстве пресвитера Иоанна (Иоанна или Иоганна у крестоносцев-германцев, Жана – у франков, «попа Ивана», пресвитера или протопресвитера в русской литературе 19–20 вв.). Вероятным поводом для возникновения этой легенды стало поражение в 1141 г. в Катванской степи под Самаркандом «последнего великого Сельджука» султана Санджара от кара-китаев, создавших свое государство на территории Средней Азии и Казахстана. Появляются и обстоятельные компендиумы информации Г. Рубрука, П. Карпини, М. Поло.

Особо следует подчеркнуть и то, что анализ ведется теперь, как правило, с учетом развития экономических, а не идеологических процессов. Появление иноземцев для формирующейся городской экономики казалось большей катастрофой, чем для «деревенской» Европы VIII в. Потому Европа и старается просчитать все возможные варианты изменения внешнеполитического положения континента. К тому же принцип расчета и выгоды уже выходит на первое место в европейской системе ценностей. От рационального ведения хозяйства происходил переход к рациональной организации государства. Появлялись сложные органы управления и контроля, система налогов и государственного кредита, формировалась политика, взвешивающая все мыслимые факты и возможности, даже характеры политических деятелей, в ранг высокого искусства возводилась изворотливая дипломатия. Идет процесс перерастания средневековых народностей в нации, и уже не только и не столько на этнической, сколько на экономической основе формируется нравственно-политический принцип патриотизма.

Все это не могло не повлиять на восприятие кочевой культуры в целом и киданей в частности. Достаточно упомянуть, что через сочинения М. Поло, Г. Рубрука и П. Карпини кидани стали известны европейцам. И практически сразу же налицо попытка анализа некоторых проблем, связанных с ними. Имеется в виду прежде всего Роджер Бэкон (1214—1292), «ученый, вызывающий удивление», казавшийся вначале «червонцем, застрявшим в навозе своего века» (Вольтер), но представший перед потомками «царем мысли средних веков» (Э. Ренан), который подобно гностикам пытался получить истинную картину мира в результате синтеза сведений из всевозможных наук. Именно он, по словам М. П. Алексеева, дал «связный географический очерк Азии на основании критического сопоставления новых данных, полученных опытным путем, и всей существующей литературы». Традиционно он дает описание трех частей света Европы, Азии и Африки и ссылается на античных авторов (Аристотеля, Плиния и др.), но основной фактический материал берет у своих современников, в том числе, говоря об Азии, у францисканских монахов Иоанна де Плано Карпини и Гийома де Рубрука. Однако «бесхитростные и во многом наивные рассказы» Карпини и Рубрука он анализирует очень тщательно и компонует материал так, что тот лишь подтверждает его научную концепцию.

История различных народов, населявших Центральную Азию в 13 в., интересует Роджера Бэкона прежде всего «из-за самого народа, который теперь очень известен и попирает мир ногами своими», т. е. из-за «татар». Их происхождение он связывает с подвижками племен в Центральной Азии и, в частности, с историей государства кара-китаев (1124–1218).

На страхи Европы он, отталкиваясь от рациональных доказательств, отвечает, что «тартарское нашествие еще не является признаком того, что грядет время пришествия Антихриста, но требуются и другие доказательства, дабы объяснить последствия». Подробно описывает Бэкон и конфессиональную ситуацию, давая исчерпывающие для XIII в. сведения о религии и верованиях «татар» и других центрально – азиатских племен и народов, о различных христианских общинах и сектах в Азии («от центра Черной Катайи до самых восточных границ живут преимущественно идолопоклонники, но примешаны к ним сарацины и тартары и несториане»), о религиозной политике монгольских правителей. Пытается он понять и причины возвышения тех или иных племен (тюрок, найман, уйгуров, киданей, монголов), то говоря о неожиданно возникающей «страсти к владычеству», то связывая это с численным ростом восточного населения и, как следствие того, борьбой за пастбища и угодья.

Любопытно свидетельство Р. Бэкона о значении слова «хан»: «хам – титул и означает то же, что прорицатель» (Cham est nomen dignitatis, et sonat idem quod divinator). Тем самым подтверждается совмещение в лице правителя западных киданей духовной и светской власти по т. н. «китайскому» варианту. Бэкон ошибочно воспринимает «Коир» как «имя собственное» (nomen proprium), тогда как это слово является искаженным «гур» и означает «всеобщий», а весь титул читается как «хан всех племен».

Он первым из крупнейших средневековых мыслителей, по сути, сформулировал идею неизбежной будущей конвергенции христианского и языческого миров, причем на основе диалога культур, а не их борьбы.

В то же время в европейских сочинениях этого периода проявляется несколько моментов, свидетельствующих о том, что история кочевников ими также воспринимается через определенные идиологемы. Как в любой цивилизации, в «христианском мире» был свой геополитический «крест», который составляли две дихотомии: «Запад – Восток» (сложные взаимодействия с соседними оседлыми цивилизациями, прежде всего с мусульманской) и «Юг – Север» (противостояние с номадами – кельтами и германцами). Естественно, что европейцам оказалась близка и понятна идея «варваров», тем более, что и в их цивилизации тоже существовала клеточная модель (ядро – периферия). Неудивительно, что на протяжении всех последующих столетий на историю киданей, как и других кочевых народов они смотрели глазами китайцев и практически без малейшей критики восприняли их исторические схемы.

Определенную роль здесь сыграл и европоцентризм. Под ним обычно понимается восприятие окружающего мира с позиций цивилизационного центризма. Он проявляется во многом, в том числе в пренебрежительном отношении к другим культурам, религиям и идеологиям. В сознании отдельных представителей европейской цивилизации, как, например, у Р. Бэкона, рождалась идея конвергенции если и не цивилизаций, то народов1717
  Лишь к концу второго тысячелетия, в условиях активно идущих процессов глобализации, идеи конвергенции стали популярны как своеобразная альтернатива гегемонистской модели объединения народов (фашизм, советский марксизм, современная политика США).


[Закрыть]. Однако идеи, рожденные Ренессансом, Реформацией и Просвещением, способствовали модификации западной цивилизационной парадигмы, которая стала активно транслироваться во времени и пространстве. Итогом станет концепция «магистрального пути развития человечества», по которому идут европейцы и на который рано или поздно должны выйти все остальные народы. Естественно они должны соответствовать определенным стандартам и кочевники как «недоразвитые», которые ничего не могут дать «человечеству», были объявлены «тупиковым» вариантом развития. Явно сказался и веками выработанный страх оседлой цивилизации перед кочевниками, поэтому европейцев очень долго интересовали исключительно военные аспекты истории кочевых народов.

Нужно учитывать и то, что в Европе на протяжении всей истории был накоплен богатейший опыт изучения истории вообще и истории «варваров» в частности, разработаны исторические, филологические, сравнительные методы, выработана определенная номенклатура понятий и исторических схем, которая до сих пор пользуется немалым успехом и в других цивилизациях. Этот строго научный подход вывел историю изучения кочевников, в том числе и киданей, на более высокий уровень анализа и синтеза и значительно усилил сложившиеся на Западе и Востоке историологические стереотипы и штампы.

Нередко образ кочевника как разрушителя культурных ценностей, делающего акцент в своей культуре не на «общечеловеческих» ценностях, а почти исключительно на культе силы, использовался и во вполне корыстных целях. Так, образ могучего Великого Хана «Катая», сформированный с помощью «Книги» М. Поло, дал основание Х. Колумбу и последующим конкистадорам возглавлять многочисленные и хорошо вооруженные военные отряды для «открытия» Азии, которая на деле оказалась новым материком. То, что такие названия, как «Катай» и «Индии» использовались «атлантическими нациями» Европы вплоть до конца XVIII в., вряд ли можно объяснить только их географическим «невежеством».

Образ «восточных иноземцев» активно использовался и в период противостояния цивилизаций, как, например, это имело место в СССР, когда он столкнулся с «территориальными» притязаниями маоистского Китая. Именно тогда был придан дополнительный и очень мощный импульс к изучению «государственных образований на северной окраине средневекового Китая». Политическая ангажированность исторических исследований в нашей стране в это время была очевидной, хотя, надо признать, что соответствующие идеологические штампы и лозунги не помешали и в это время накопить достаточно обширный фактический материал, подготовить и опубликовать целый ряд ценнейших источников и исследований.

Выработала определенный имидж киданьской культуры и маньчжурская историческая литература. В этом плане особое место занимает грандиозный маньчжурский проект по переводу летописей империй Ляо, Цзинь и Юань. В 1646 г. вышел в свет перевод «Ляо ши». Он был составлен группой чиновников под общим руководством министра по обнародованию законов Хифэ. В переводе были выпущены «непригодные места», возвеличены «все удачи добрых дел» и рассмотрены «неудачи злых дел». Налицо сознательная фильтрация текста и использование только того материала, который был пригоден в нуждах государственного строительства. Можно говорить, что акцент был сделан на Ляо как могущественной империи, умело управлявшей подвластными китайцами. Маньчжуров фактически интересовали лишь военные и административные аспекты киданьской истории и культуры.

«Вывихнутый» XX век с его мощными геополитическими и социальными катаклизмами, культурно-идеологическими кризисами, стремлением к максимальной деидеологизации, доходящей до атеизации культуры, снова пересматривает «дорогу истории» и пытается увидеть в потерянных векторах нереализованные, но вполне реализуемые в новых условиях возможности дальнейшего развития. С одной стороны, это стимулирует переход к максимально объективному научному подходу к истории, но, с другой, ситуация информационного хаоса на планете усиливается необычайно и требует срочной ликвидации, которая вполне может произойти под эгидой новой идеологической схемы. Признаки ее становления уже заметны. Если в начале столетия неверие в возможности синтетического подхода к истории породили пестроту и противостояние идеологий (христианство, фашизм, марксизм, позитивизм, анархизм), в силу этого принципиальный отказ от множества схем, своего рода научную апатию и стремление понять «историю» через факт или отдельного человека (школа «Анналов»), то к концу века юная «демократическая» идея требует срочной историко-культурной «подпитки» и исторической аргументации. Есть соответствующая опасность, что либеральная идея, пришедшая на смену религиозной, создаст свою систему фильтров, через которые многим древним народам и прежде всего кочевым без новых потерь пройти не удастся. Их история будет осмысливаться к тому же через систему категорий, которая возникла на другом конце планеты и в другое историческое время.

Таким образом, киданьскую культуру действительно можно образно назвать безмолвствующей. В результате «сотрудничества» Европы и Китая ее история оказалась полна множества штампов и предстает в виде серии образов, совокупность которых фактически ставит вопрос о том, что мы практически не знаем ее. «Голос» киданей не дошел до нас. Те высказывания отдельных людей, которые приводят в своих сочинениях китайские историки или путешественники, подбираются и используются ими для вполне определенных целей. В то время не были нужны и не проводились социологические опросы в нашем понимании. Собеседники китайцев не были респондентами, а это значит, что мы через эти достаточно случайные цитаты не узнаем, что сама культура думала о себе.

Можно утверждать, что киданьская культура сознательно уничтожалась, ибо во многих своих аспектах была опасна для соседей и их потомков. Она воспринималась прежде всего такой, какой должна быть, а не той, какой являлась. Отсюда чаще всего крайне негативное отношение к ней и лишь изредка ее идеализация, что, в свою очередь, тоже было крайностью.