Текст книги "Женский портрет"

– Не думаю, что у нее столь же важные резоны. Так или иначе, скажите ей – пусть навестит меня вечером в этом ужасающем отеле. Ежели хочет – пусть и супруга приведет. Вы не приходите, мы с вами еще успеем надоесть друг другу.

Глава IV

Миссис Ладлоу, старшая из трех сестер, считалась и самой здравомыслящей. Принято было говорить о Лилиан как об особе практичной, а об Эдит – как о признанной красавице. Изабелла же слыла самой способной. Эдит – миссис Кейс – вышла замуж за военного инженера. Впрочем, история наша не о них, а потому скажем лишь несколько слов.

Средняя сестра, девушка и впрямь прехорошенькая, украшала собою городки воинских гарнизонов – увы, в основном на удаленном от модных веяний Западе, куда, к ее великому сожалению, неизменно направляли мистера Кейса.

Муж Лилиан, молодой громогласный джентльмен, с большим пылом относившийся к своему занятию, служил стряпчим в Нью-Йорке. Партию старшей сестры вряд ли следовало считать более блестящей, чем у Эдит; а впрочем, о Лилиан, особе довольно невзрачной, судачили, что замужество для нее – несомненный дар небес. Так или иначе, совершив волею судеб побег из родительского дома, она обрела счастье. Став матерью двух маленьких проказников и хозяйкою неправильной формы дома, сложенного из непритязательного песчаника, насилу втиснувшегося меж других особняков на Пятьдесят третьей улице, Лилиан наслаждалась своим положением.

Невысокая ростом и коренастая, красивым сложением она не отличалась, однако несла себя достойно, хоть и не величаво – уж в этом отказать Лилиан было никак нельзя, тем более что замужество, как говорили, пошло ей на пользу. Более всего в жизни миссис Ладлоу гордилась умением мужа взять верх в любом споре и оригинальностью младшей сестры. «Никогда не пыталась угнаться за Изабеллой, – говаривала она, – иначе ничего в жизни не успела бы». И все же с легкой завистью следила за сестрою – как поглядывает на стелящуюся в беге борзую спаниель на поводке. «Дай Бог Изабелле человека, который составит для нее благополучную партию, и я буду покойна», – нередко замечала она в беседах с супругом.

Эдмунд по своему обыкновению зычно отвечал: «У меня, к примеру, желания взять Изабеллу замуж не возникло бы».

«Вечно тебя тянет поспорить; только затем и говоришь мне наперекор. Моя сестра девушка своеобразная – так что с того?»

«Не выношу оригиналов, предпочитаю умелый перевод, – шутил в ответ мистер Ладлоу. – Изабелла для меня книга, написанная на иностранном языке. Ничего в ней не разобрать. Твоей сестре выйти бы за армянина или португальца…»

«Того и боюсь!» – всякий раз вскрикивала Лилиан, почитавшая Изабеллу способной на неожиданные поступки.

Рассказ младшей сестры о встрече с миссис Тушетт она выслушала с большим вниманием, а вечером приготовилась выполнить указание тетушки. Что именно поведала ей в точности Изабелла – нам неведомо, однако ж слова ее побудили Лилиан во время сборов обратиться за советом к супругу.

– Надеюсь, тетушка придумает для Изабеллы нечто замечательное – вроде бы сестра пришлась ей по душе.

– Замечательное? Что же именно? Сделает дорогой подарок?

– Вовсе нет. Я имею в виду – примет участие в ее судьбе. Как видно, тетушка из тех, кто обожает оригиналов. Всю жизнь прожила за границей – так она сказывала Изабелле. Ведь сам говоришь, моя сестра – книга, написанная на иностранном языке.

– Хм. Полагаешь, Изабелле потребны симпатии иностранцев? Разве здесь ей всего не хватает?

– Нет, все же ей совершенно необходимо пожить за границей, – гнула свою линию Лилиан. – Она девушка именно подобного склада.

– Стало быть, старая леди должна забрать ее с собой?

– Она как раз и предложила Изабелле съездить в Европу – даже настаивала. Однако ж сестре непременно следует извлечь из поездки пользу, и тут я надеюсь на тетушку. Мы должны дать Изабелле возможность.

– Возможность? Для чего же?

– Возможность для развития.

– Боже правый! – воскликнул Эдмунд. – Куда ж ей еще развиваться?

– Вечно ты споришь ради спора, только потому и не огорчаюсь твоим словам. Сам знаешь – ты любишь Изабеллу.

– Знаешь ли ты, что я тебя люблю? – приводя в порядок шляпу, шутливо спросил Эдмунд сестру супруги.

– Знаю одно: мне до этого решительно никакого дела нет! – воскликнула девушка, хотя и тон ее, и улыбка говорили об обратном.

– О, погляди, как мы о себе возомнили после беседы с тетушкой, – проворчала Лилиан.

– Что ты такое говоришь, Лили? Ничуть я не возомнила, – серьезно возразила Изабелла.

– Заважничала и заважничала, не страшно, – примирительно сказала Лилиан.

– Ничего такого в нашем с миссис Тушетт разговоре не было. Отчего же мне важничать?

– О, да она и вправду раздулась от гордости, – засмеялся Эдмунд.

– Ежели я и раздуюсь – то по гораздо более веской причине.

Как бы ни спорила с сестрой и зятем Изабелла, все же чувствовала она себя теперь совершенно иначе – будто бы с ней случилось нечто хорошее. Лилиан с Эдмундом ушли, и вечером Изабелла оказалась предоставлена самой себе. Села у светильника; к обычным занятиям отчего-то не тянуло. Снова встала, пересекла комнату, вышла в другую, затем двинулась дальше по дому, стараясь держаться мест, где яркого света не было. Ее охватило беспричинное беспокойство, и даже порою пробивала легкая дрожь. Произошедшее сегодня имело не-обыкновенную важность, хотя на первый взгляд важным и не выглядело; жизнь Изабеллы оказалась на грани больших перемен. Что они принесут с собой – непонятно… Однако наша героиня очутилась в таком положении, что любые перемены стали бы для нее манной небесной. Изабелле хотелось оставить прошлое позади и начать все заново. Желание это родилось не сегодня и было ей знакомо давно, подобно шуму дождя за окном. Попытки его исполнить она предпринимала не раз.

Изабелла закрыла глаза и устроилась в темном углу гостиной – не для того, чтобы погрузиться в дремотное забытье, напротив: она ощущала страшное возбуждение и едва могла собрать разбегающиеся мысли. Воображение у нее всегда было живым: закроешь дверь, а мечта пробирается в окно. Изабелла и не пыталась его обуздывать. Случались такие события, когда и стоило бы положиться на холодный расчет, ан нет: всякий раз она давала волю фантазиям, за что и бывала наказана.

Сегодня, когда настала пора броситься в неведомое будущее, ей начали являться образы прошлого, которые вот-вот останутся далеко позади. В сознании замелькали годы и дни, и Изабелла, вспоминая каждый из них, долго сидела в тишине, нарушаемой лишь звоном больших бронзовых часов. Она вела в Америке счастливую жизнь, и ей всегда сопутствовала удача – тут не поспоришь. Изабелле, в отличие от многих и многих, кому не позавидуешь, доставалось самое лучшее; она не знала нужды и невзгод, о чем порой жалела – в книгах говорилось, что трудности способны сделать жизнь лишь интереснее и многому учат.

Отец оберегал ее от неприглядной действительности, к которой и сам испытывал отвращение. Милый, любимый папенька! Какое счастье иметь подобного отца! Изабелла гордилась, что в ней текла его кровь. После кончины папеньки много думала и пришла к выводу: он всю жизнь показывал детям, как прекрасен мир, а сам на деле не всегда умел совладать с присущими ему уродствами, хоть и мечтал их не замечать. За противоречивость натуры Изабелла любила его еще больше. Слишком щедрый, слишком добрый, слишком далекий от низменных соображений… Многим казалось, будто равнодушие отца к холодному расчету заходит слишком далеко, причем немало сторонников этой теории находилось среди людей, которым отец остался должен.

Впрочем, Изабелла об их мнениях осведомлена не была, а вот читателю небезынтересно будет узнать: покойного мистера Арчера почитали человеком прекрасных душевных качеств и, между прочим, весьма предприимчивым (как говаривал один из знакомцев, Арчер вечно что-нибудь предпринимает), однако ж полагали, что жизнью своей он распорядился бестолково. Растратил впустую немалое наследство, обожал развеселые компании и не чурался азартных игр. Некоторые даже заявляли: Арчер-де не сумел толком поднять дочерей. Образования не дал, постоянного места жительства – и того не обеспечил. Избалованы и в то же время лишены подлинной родительской заботы, брошены на попечительство нянек и гувернанток, причем далеко не самых лучших… Если школа – то непременно дурного пошиба, управляемая французишками, из которых по окончании месяца обучения девочек забирали в слезах.

Подобные сентенции наверняка привели бы Изабеллу в негодование – ведь, по ее мнению, отец дал ей замечательные возможности. Да, оставил дочерей на три месяца в Невшателе с бонной-француженкой, которая не замедлила сбежать с русским дворянином, остановившимся в том же отеле! Случай из ряда вон (особенно для девочки одиннадцати лет), и все же Изабелла тогда не испугалась и не сочла ситуацию постыдной. Не более чем романтический эпизод…

Отец был человеком весьма прогрессивных взглядов, неугомонным и порою непоследовательным – лишнее доказательство его либерального настроя. Мечтал, чтобы дочери повидали мир. Иначе зачем бы ему возить их в детстве через Атлантику, да не единожды, а трижды? Ко времени последней поездки Изабелле еще не исполнилось и четырнадцати. Всякий раз они оставались в Европе всего лишь по паре месяцев – разжег любопытство, а удовлетворить его не позволил… Как же не быть поклонницей такого отца? Ведь Изабелла входила в дружную троицу, позволявшую ему забыть о жизненных невзгодах, о которых папенька и не упоминал.

В последние месяцы жизни, с приближением старости, готовность отца расстаться с миром, где невозможно поступать так, как велит душа, все росла, и сдерживала его лишь боль предстоящей разлуки с самой умной, самой лучшей, замечательной младшей дочерью. В Европу он ездить перестал и все же по-прежнему детей баловал всеми возможными способами. Ежели и беспокоился о денежных вопросах, то ничем того не показывал, и в семье присутствовала твердая уверенность в благоприятном финансовом положении.

Изабелла проявляла незаурядное мастерство к танцам, однако, проживая в Нью-Йорке, признания в тамошних салонах не снискала. Эдит, по общему мнению, привлекала к себе внимания куда больше. Успех сестре сопутствовал поразительный, и наша героиня, уступая ей в способности совершать развеселые и эффектные, сопровождаемые милыми вскриками пируэты, не питала надежд ее превзойти. Девятнадцать человек из двадцати (в том числе и сама Изабелла) непременно сказали бы, что с красотою Эдит ей не сравниться; однако двадцатый, имея в виду эстетическую сторону, счел бы выбор предыдущих девятнадцати вульгарным.

Изабелла в глубине души желала производить впечатление не менее, чем сестра, но глубинные свойства ее натуры были запрятаны столь далеко, что связь между ними и внешними проявлениями нарушалась десятком противоборствующих сил. К сестре приходили с визитами десятки молодых людей, подспудно опасавшихся Изабеллы: всякий считал, что для беседы с юной леди требуется особенная подготовка, ведь она пользовалась репутацией девушки, страстно увлеченной чтением. Слава интеллектуалки окутывала ее, превращая в недоступную сказочную богиню. Собеседники Изабеллы робели, ожидая от нее мудреных высказываний, а потому светские беседы не складывались. Бедной девушке нравилось слыть особой умной и начитанной, но – упаси Господь! – не книжным червем. Читала она тайком от других и, обладая превосходной памятью, старалась на публике прочитанное не цитировать.

Тяга к знаниям в ней с годами проявилась большая, и все же Изабелла вовсе не склонна была ограничивать свое образование книжками. Жизнь во всех ее выражениях вызывала в нашей юной леди нешуточное любопытство: она смотрела на мир, слушала его и задавалась множеством вопросов. Изабелла несла в себе огромный запас жизненных устремлений и с наслаждением отмечала неразрывную связь меж движениями собственной души и тревогами, обуревающими окружающий мир. Вполне естественно, что она обожала получать знания, вращаясь в центре людского моря и посещая бесчисленные уголки своей страны, читая о войнах и революциях, а также разглядывая картины с историческим сюжетом, коим прощала недостаток умения живописца. Главное – суть!

Война между Югом и Севером разразилась, когда Изабелла была еще совсем юной, и все же бурный этот период она переживала в состоянии крайнего возбуждения, в которое, к великому своему смущению, впадала при слухах о доблести, проявленной и одной, и другой армией.

Само собой разумеется, опасения возможных кавалеров не принимали таких форм, чтобы совсем уж обходить нашу героиню стороной. Тех, чьи сердца при виде Изабеллы принимались стучать быстрее, было в достатке, а все же каждый из них приказывал себе не терять головы – потому она в свои годы и не подозревала о тайнах, обыкновенно открывающихся особе ее пола в определенном возрасте. Изабелле в избытке доставалось все, что только может иметь молодая девушка: она была окружена добрым отношением, ею восхищались, дарили цветы и конфеты; пользовалась всеми без исключения возможностями современного мира – танцевала, хорошо одевалась, читала последние публикации в «Спектейтор», слушала музыку Гуно, зачитывалась поэзией Браунинга и прозой Джордж Элиот.

Сегодня миллион подобных воспоминаний вихрем проносился у Изабеллы в голове, представая пред ней образами живых людей и событий. Она восстановила в памяти давно забытое, а то, что казалось важным, напротив, ушло на задний план.

Калейдоскоп мысленных картин был вдруг нарушен служанкою, возвестившей о прибытии некоего джентльмена из Бостона. Звали сего прямодушного молодого человека Каспаром Гудвудом. С мисс Арчер он познакомился годом ранее и, почитая ее прекраснейшей молодой женщиной, тем не менее год этот, в силу упомянутых нами выше причин, называл периодом ощущения собственной глупости. Порой Гудвуд писал своей знакомице; к примеру, неделю-другую назад отправил ей письмо из Нью-Йорка. Изабелла предчувствовала появление Гудвуда и весь этот дождливый день подспудно его ожидала. Узнав, что молодой человек наконец пришел, странным образом не испытала ни малейшего желания его принять.

О Гудвуде, внушавшем ей чувство большого уважения, у нее сложилось мнение как о человеке достойном и симпатичном, да он таковым на самом деле и был. Ни один другой джентльмен у Изабеллы подобных чувств не вызывал. В свете предполагали, что мистер Гудвуд вынашивает матримониальные замыслы, однако о том могли знать лишь они двое. Подтверждением слухов послужил его приезд в Олбани из самого Нью-Йорка, где он надеялся найти Изабеллу с единственной целью с ней повидаться.

Изабелла повременила, прежде чем выйти к визитеру; походила по комнате, размышляя о том, как все теперь осложнилось. Решившись, перешагнула порог. Гудвуд, высокий, крепкий, хотя и худощавый молодой мужчина, стоял у настенного светильника. Смуглый, немного неуклюжий, он был хорош собою, однако не в романтическом стиле. Лицо его приковывало внимание твердым взглядом очаровательных синих, не слишком соответствующих общей наружности глаз и несколько угловатыми чертами, предположительно говорящими о натуре решительной.

Изабелле сдавалось, что именно сегодня пресловутую решительность Гудвуд и вознамерился проявить. Тем не менее уже через полчаса достойный джентльмен, прибывший с самыми радужными надеждами, возвращался домой с ощущением горького поражения. Впрочем, мириться с неудачами ему было несвойственно.

Глава V

Ральф Тушетт, будучи личностью философического склада, тем не менее постучался без четверти семь в дверь материнских покоев довольно-таки нетерпеливо. Даже философы имеют некоторые душевные склонности, и таковые, а именно трепетное отношение к родителям, в Ральфе развил отец. Старый мистер Тушетт, как часто говорил себе молодой человек, проявлял чувства более схожие с материнскими, а маменька вела себя совершенно так, как ведут отцы; генерал-губернатор в юбке, сказали бы остроумцы. Так или иначе, единственного сына она любила чрезвычайно и всегда настаивала, чтобы тот проводил с нею три месяца в году. Отдавая должное ее привязанности, Ральф все же осознавал: он стоит в конце длинной череды иных интересов в тщательно спланированной жизни родительницы. Первые места занимало все, что способствовало точному осуществлению ее замыслов.

Шагнув в открывшуюся дверь, он нашел мать уже одетой к ужину, и все же она соблаговолила обнять сына, не снимая перчаток. Заставила его присесть на диван и выспросила во всех подробностях о здоровье дражайшего супруга и самого Ральфа. Получив не слишком радостный отчет, заметила, что поступила мудро, сменив гнилой британский климат на более мягкий. В противном случае, заявила она, тоже пришла бы в полный упадок телесных сил. Ральф на подобное утверждение лишь молча улыбнулся. Взять, к примеру, его собственное слабое здоровье: при чем же тут британский климат? Ральф, собственно, в Англии отсутствовал большую часть года.

Он был еще ребенком, когда отец, Дэниэл Трейси Тушетт, переехал из Ратленда, что в Вермонте, в Англию – в качестве второстепенного партнера одного банкирского дома, а через десять лет получил в нем преобладающую долю. Тушетт-старший сразу определился: жизнь его пройдет в новой стране, и с самого начала, не вдаваясь в сложные рассуждения, вполне разумно решил приспосабливаться к новой действительности.

Тем не менее отказываться от американских корней он не собирался и единственного сына воспитывать в англизированном духе не пожелал. В Англии Дэниэл Тушетт освоился без труда, сохранив в себе американский дух, и равным образом полагал единственного законного наследника способным принять после смерти родителя бразды правления старым банком, не поступаясь его американскими традициями. Чувство подлинной родины он в сыне воспитывал старательно, отправив того получать образование в Америку. Закончив в Соединенных Штатах школу, Ральф получил там же университетский диплом, после чего, по мнению отца, стал до мозга костей американцем. Дэниэлу даже пришлось определить его на три года в Оксфорд, который позволил значительно смягчить влияние Гарварда и сделать сына в разумной степени англичанином.

Впрочем, внешние проявления свойственной британцам манеры являлись лишь маской для молодого человека, получающего удовольствие от собственной независимости, которому невозможно навязать чуждые ему взгляды. Ральф, склонный к иронии и дерзаниям, обладал безграничной свободой суждения.

Начинал он весьма многообещающе: в Оксфорде его, к несказанному удовлетворению отца, отличали, а знакомые твердили – как жаль, что талантливому юноше не суждено использовать прекрасное образование на политическом поприще… Вероятно, карьера удалась бы, вернись он в Америку, в чем мы, впрочем, уверенности не испытываем: отъезд за океан (чего мистер Тушетт не слишком желал) заставил бы Ральфа тосковать по старику, коего он считал лучшим другом. Отца Ральф не просто любил, а неподдельно восхищался и пользовался каждой секундой, чтобы за ним наблюдать: Дэниэл Тушетт представлял собою, по мнению сына, фигуру гениальную. Не испытывая большой склонности к загадочному банковскому ремеслу, Ральф тем не менее понимал его достаточно, чтобы оценить роль в нем своего отца. Однако более всего вызывало в нем восторг другое: Тушетт-старший был словно сделан из слоновой кости, отшлифованной английским воздухом, которая снаружи желтеет, а во всем прочем внешнему воздействию никак не поддается.

Сам старик не обучался ни в Гарварде, ни в Оксфорде и мог винить лишь себя в том, что невольно дал сыну в руки ключ к мышлению критическому. Голова Ральфа полнилась идеями, о которых Тушетт-старший и не догадывался, и все же сын с большим почтением относился к постоянству отца. Американцев уважают (возможно, и зря) за ту легкость, с какой они приспосабливаются к особенностям иных стран, а Дэниэл Тушетт, твердо различая границы подобной гибкости, не переступал их, чему и был обязан своей успешностью. Ему удалось сохранить многие черты, воспитанные в нем отечеством, и он до сих пор, как с удовольствием отмечал сын, не избавился от характерного языкового стиля, свойственного богатым районам Новой Англии.

К преклонным годам старик обрел не только богатство, но и уподобился, как он говаривал, созревшему плоду. В нем счастливо сочеталась способность держаться с людьми на равных и в то же время прозревать их душу; его положение в обществе, на упрочение которого мистер Тушетт никогда не тратил сил, и вправду сравнимо было теперь с совершенством поспевшего, но еще не снятого с ветки фрукта. Вероятно, ему недоставало воображения и качества, называемого историческим сознанием: тут следует отметить, что от влияния, какое британский образ жизни обыкновенно оказывает на образованного иностранца, его разум был закрыт. Некоторых различий, имевшихся в Англии по сравнению с Америкой, он попросту не замечал, привычки, свойственные британцам, в нем не укоренились. Ежели чего не понимал, в том никогда не признавался. А признайся – упал бы в глазах сына.

Окончив Оксфордский университет, Ральф провел пару лет в путешествиях, а после вдруг обнаружил себя восседающим на высоком табурете за конторкой в отцовском банке. Впрочем, высота табурета не говорила ни о солидности, ни об ответственности: ноги у Ральфа были длинные, а потому он предпочитал на службе стоять или даже прохаживаться.

Подобные упражнения выполнять ему предстояло недолго; по прошествии полутора лет на него свалилась пренеприятная болезнь – жестокая простуда серьезнейшим образом сказалась на легких. Службу пришлось бросить и, следуя предписанию докторов, начать заботиться о здоровье. Сперва Ральф советами пренебрег: ему все казалось, что заботится он не о себе, а о человеке постороннем, совершенно неинтересном и ничего общего с ним не имеющем. Со временем отношение его к придуманному незнакомцу улучшилось – наш герой научился его терпеть и даже втайне уважать. В нужде с кем не поведешься… Но на карту поставлено было многое, и Ральф, будучи человеком неглупым, наконец проявил внимание к своему бесцеремонному подопечному. Усилия его не пропали даром: бедолага, во всяком случае, остался жив.

Одно из легких восстановилось, второе также подавало признаки заживления, и Ральфа заверили: еще десяток зим он вполне протянет, ежели до наступления стужи станет отправляться в те края, где обыкновенно предпочитают проводить холодное время года чахоточные. Увы, наш герой не на шутку привязался к Лондону и скуку ссылки клял на чем свет стоит. Однако ж, сыпля проклятиями, пытался приноровиться к новой жизни и постепенно, обнаружив, что капризные внутренние органы отвечают благодарностью, стал умиротворять их уже более охотно. Зимнюю пору он проводил за границей, грелся на солнышке; ежели поднимался ветер, оставался дома, а в дождь ложился под одеяло. Раз-другой, когда ночью начинался снегопад, старался без большой надобности не вставать вовсе.

Хранившийся в тайниках души запас стоицизма, подобный толстому куску пирога, что сунула на дно школьного ранца заботливая нянечка, помог Ральфу убедить себя, что он слишком нездоров, и способен теперь лишь на умственную игру с недугом, не более. Молодой человек не уставал повторять: поле брани он в любом случае с позором не покинул, хоть и не испытывал желания совершать на нем маневры.

И все же аромат запретного плода порой овевал его, напоминая, что лучшее из жизненных удовольствий – осознание постоянного движения. Жизнь Ральфа после выявления недуга уподобилась чтению хорошей книги в скверном переводе. Не самое достойное развлечение для человека, полагающего себя прекрасным словесником… Его жизнь теперь делилась на зимы мягкие и суровые; первые обнадеживали Ральфа скорым выздоровлением.

Впрочем, подобные иллюзии рассеялись еще за три года до истории, о которой мы начали вам рассказывать. Наш герой тогда собирался в Алжир, однако задержался в Англии дольше обычного, и наступление холодов застигло его врасплох. В теплые края он приехал скорее мертв, чем жив, и пару месяцев пребывал между жизнью и смертью. Восстал из мертвых, что изрядно походило на чудо, и сделал умозаключение: такого рода чудеса случаются лишь однажды.

Его час, вероятно, близился, и забывать о том не следовало, однако ж у Ральфа имелась возможность провести отпущенные ему дни со всей возможной приятностью. Вскоре он утратит телесные способности – так отчего бы не получать удовольствие от способностей умственных? Ральф открыл для себя радость мысленного созерцания. Начало забываться время, когда он впервые ощутил горечь при необходимости отказаться от судьбы, сулящей успех, от надежд столь же неотступных, сколь и туманных, и тем не менее восхитительных, предполагающих сражение с приступами неудовлетворенности собой.

Последнее время приятели считали его куда более жизнерадостным и даже имели на сей счет теорию: по всей вероятности, Ральф вот-вот пойдет на поправку, не иначе. Увы, видимая безмятежность была лишь прекрасным цветком, выросшим на развалинах.

А между тем причиной подобных сладостных перемен, должно быть, стал вдруг вспыхнувший интерес Ральфа к юной леди, о которой телеграфировала маменька, особе, как показало ее появление, весьма яркой. Ежели подойти к делу с толком, говорил он себе, будет чем занять себя на несколько – а может, и много – дней. Тут следует добавить: Ральф все еще мечтал о высоком чувстве, и ему более хотелось любить самому, нежели быть любимым. Открыто выражать чувства он себе запрещал и не желал вызывать в кузине чувство ответное, к тому же сомневался, что гостья способна разбудить в нем любовь. Да и захочет ли она?

– Расскажите мне о молодой леди, маменька, – обратился к матери Ральф. – Какие у вас на нее планы?

– Хочу попросить вашего отца позволить ей погостить в Гарденкорте недели три-четыре, – не задержалась с ответом миссис Тушетт.

– С чего бы подобные церемонии? – удивился Ральф. – Папенька не преминет ее пригласить и сам.

– Откуда мне знать? Мисс Арчер – моя племянница, не его.

– Бог ты мой, какая щепетильность! Да, отец – владелец Гарденкорта, но тем больше у него причин сделать приглашение родственнице. Да я, собственно, не о том: мисс Арчер, полагаю, остановится у нас месяца на три – ведь какой смысл в трех неделях? Что вы намерены делать далее?

– Пожалуй, возьму с собой в Париж. Отчего бы не обновить ее гардероб?

– Ах да, конечно… А кроме того?

– Предложу ей провести осень во Флоренции.

– Я не имел в виду столь мелкие подробности. Меня более интересует, как вы видите ее судьбу в принципе.

– Забота о племяннице – мой долг! – заявила миссис Тушетт. – Да вы, как видно, ее жалеете?

– Жалею? Отчего бы? Она вовсе не вызывает жалости. Пожалуй, завидую – это вернее. Впрочем, сложно сказать – сперва послушал бы, как именно вы намерены о ней позаботиться.

– Хочу показать Изабелле четыре европейские столицы, две из которых она назовет сама. Неплохо бы ей лишний раз попрактиковаться во французском – она, кстати, язык знает изрядно.

– Хм, – нахмурился Ральф. – Ваши планы довольно сухи и непритязательны, хоть вы и даете мисс Арчер возможность выбрать две страны.

– Если мои планы – сухая пустыня, то Изабелла – летний дождик, который заставит ее цвести.

– Вы хотите сказать – она талантлива?

– Судить о талантах не могу, однако девочка она умная, причем одаренная сильной волей и живым нравом. О скуке Изабелла не ведает.

– Пожалуй, это я уже заметил, – пробормотал Ральф и вдруг спросил: – Как же вы с нею поладили?

– Уж не намекаете ли вы, что ваша мать скучна? Изабелла так не считает. Пожалуй, я ее даже забавляю. Да, мы поладили, поскольку я прекрасно понимаю устремления племянницы, вижу, какова она: Изабелла откровенна, я – тоже. Мы знаем, чего ждать друг от друга.

– Ах, маменька! – воскликнул Ральф. – Кто ж не знает, чего от вас ожидать? Меня, к примеру, вы ни разу в жизни не удивили – разве что сегодня, когда привели в наш дом прекрасную кузину, о существовании которой я и не догадывался.

– Стало быть, вы считаете ее хорошенькой?

– И даже очень; впрочем, это не главное. В ней видно личность – вот это меня привлекает более всего. Кто она, что она? Где вы ее нашли, как свели знакомство?

– В старом доме в Олбани. Твоя кузина коротала там время с толстой книгой и, на мой взгляд, жутко скучала, сама о том не подозревая. Однако, когда мы прощались, она, похоже, была довольна, что ее развлекли. Вы возразите – мне не следовало сбивать с толку бедную девушку? Возможно, будете правы, только я действовала, полагаясь на собственную совесть: Изабелла заслуживает лучшей участи. Решила совершить добрый поступок, выдернув ее из болота и познакомив с миром. Она представляет свои знания о мире исчерпывающими, как и все американские девицы, и, подобно всякой из них, страшно заблуждается.

Пожав плечами, миссис Тушетт продолжила:

– Ежели хотите знать, я рассчитывала, что ваша кузина повлияет на мое реноме. Мне важно создать о себе хорошее мнение в обществе, а для дамы моего возраста нет ничего лучше, чем обзавестись привлекательной племянницей. Я много лет не видела детей моей сестры и не одобряла поведения их отца, однако желала принять участие в их судьбе, когда он наконец отойдет в мир иной. Узнала, где они обретаются, и заявилась без предупреждения. У Изабеллы две сестры, обе замужем; встретилась я только со старшей. Надо сказать, муж у нее – человек совершенно не нашего круга. Сама же Лили, сообразив, что я проявляю интерес к младшей сестре, пришла в восторг. Сказала, мол, именно этого Изабелле и не хватало: не находилось никого, кто принял бы в ней участие. Говорила о ней как о щедро одаренной умом молодой особе, нуждающейся в поддержке и покровительстве. Возможно, младшая племянница и впрямь талантлива, однако я пока не поняла, в какой именно области. Миссис Ладлоу – то есть Лили – особенно восхитило мое предложение забрать девушку в Европу, которую они там считают лучшим прибежищем для стремящихся сбежать из жутко перенаселенной Америки. Сама Изабелла, похоже, была только рада составить мне компанию, и все устроилось с необычайной легкостью. Небольшое затруднение вызвал денежный вопрос – племянница не желала быть никому обязанной, однако выяснилось, что она имеет небольшой постоянный доход, а потому полагает возможным путешествовать за свой счет.

Ральф внимательно прислушивался к обстоятельному рассказу матери, и все же ее речи лишь возбудили в нем еще больший интерес.

– Талантлива? Что ж, следует определить, в чем именно. Возможно, кузина обладает способностью сводить с ума мужчин?