Текст книги "Рыцарь пустыни, или Путь духа"

Глава VIII. Смятые ландыши Эдит

– Руперт, – сказала его мать, – дай мне опереться на твою руку и проводи меня в мою комнату. Я хочу лечь спать.

– Разумеется, – ответил он, – но погоди одну минутку, дорогая, я должен завтра утром уехать восьмичасовым поездом. А поскольку я больше не вернусь сюда, то должен попрощаться с Табитой.

Миссис Уллершоу вздохнула чуть свободнее. Будь между ним и Эдит действительно что-то серьезное, вряд ли бы он уехал этим ранним поездом.

– Иди, – сказала она, – я подожду.

Леди Дэвен сидела одна в огромном дубовом кресле на небольшом возвышении в конце зала, не замечаемая никем из веселой толпы молодых людей. Она нарочно устроилась подальше от камина и радиаторов отопления, ибо не переносила жары. Шагая к ней, даже Руперт, хотя его мысли и были заняты другими вещами, невольно отметил, сколь внушительно она выглядела в своем простом черном платье, резко контрастировавшем с ее золотистыми волосами и массивным белым лицом. Поставив локоть на колени и подперев подбородок ладонью, она возвышалась над гостями, и ее голубые глаза смотрели куда-то в пространство над их головами. На самом деле эта несчастная женщина тоже встречала Новый год, правда, на свой манер, – не весельем и смехом, а раскаянием за грехи, совершенные ею в ушедшем году, и молитвой даровать ей стойкость, что бы ни ждало ее в году новом.

– Ах, Руперт! – воскликнула она, поднимаясь к нему с приятной улыбкой, как делала всегда. – Как благородно с вашей стороны оставить молодежь с их шутками и весельем и прийти поговорить с немецкой фрау, как они называют меня между собой, что, собственно, так и есть.

– Боюсь, – произнес он, – я пришел пожелать вам доброй ночи, вернее, попрощаться, ибо завтра рано утром должен вернуться в Лондон.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Как я понимаю, вас прогнала прочь история моих бед? Я так и знала. Вы мудро поступаете, покидая этот дом, в котором поселилось несчастье, как мертвое, так и живое, ибо ничего хорошего не может произойти в его стенах, и ничего хорошего не может выйти из него…

– Вообще-то, – прервал ее Руперт, – мой отъезд вызван иной причиной. – И он рассказал ей о данном им другу обещании.

– Вы не умеете лгать так хорошо, как все остальные здесь, Руперт. Причина явно в ином. Я вижу это по вашему лицу. Похоже, что она связана с этим ужасным Диком и его… – как это сказать по-английски? – пассией Эдит. Неужели она и вам вскружила голову? Если так, то остерегайтесь ее. Говорю вам, она опасная женщина. Она, как и его светлость, приносит в этот мир одни неприятности.

Услышав такие слова, Руперт страшно рассердился, однако стоило ему посмотреть на это спокойное, отрешенное лицо, которое еще несколько часов назад пылало такой страстью, как его гнев тотчас остыл, сменившись страхом, сковавшим его с головы до пят. Ему казалось, будто эта задумчивая, одинокая женщина обладала даром предвидения, возможно, рожденным из ее собственных бесконечных страданий, и потому могла заглянуть глубоко в суть вещей. Он, кто понимал ее, кто сочувствовал ей, даже если не разделял ее суровых религиозных взглядов, кто знал, что молитва и страдание – это родители истинного знания, был уверен, что она этим знанием обладала. По крайней мере, так ему казалось несколько мгновений, но затем эта неприятная убежденность прошла, ибо может ли тьма долго выстоять в свете розового оптимизма недавно родившейся взаимной любви?

– Вы в дурном настроении, – сказал он, – хотя я уверен, что вам самой это не нравится, ибо это делает вас несправедливой и вынуждает выносить резкие суждения.

– Что верно, то верно, – ответила Табита со вздохом, – и спасибо вам, что назвали мне мои недостатки. Да, Руперт, я в дурном настроении и выношу резкие суждения, ибо сама вынуждена их терпеть. – И она склонила свою величественную, увенчанную короной золотых волос голову, как то было несколько минут назад, затем протянула руку и просто сказала: – Прощайте, Руперт. Не думаю, что вы вернетесь, чтобы проведать меня снова, ибо зачем это вам? И все же, если вы это сделаете, вам всегда будут рады, ибо в ваш адрес я не выношу резких суждений и никогда не буду этого делать, чтобы мне о вас ни сказали.

И он пожал ей руку и опечаленный пошел прочь.

Дав матери руку, ибо та была очень слаба, Руперт тихо вывел ее из зала через боковую дверь и длинными коридорами повел в ее комнату, рядом с его собственной, находившейся в самом конце дома. Поскольку ей было тяжело подниматься по лестнице, мать спала на первом этаже, он же на всякий случай всегда был с ней рядом.

– Мама, – сказал он, усадив ее в кресло и поворошив угли в камине. – Я должен тебе что-то сказать.

Она тотчас подняла глаза, ибо тревога вернулась к ней, и спросила:

– Что случилось, Руперт?

– Не пугайся, моя дорогая, – ответил он, – ничего плохого, честное слово, наоборот, только хорошее. Я обручился с Эдит и пришел просить для меня твоего благословения, вернее, для нас обоих, ибо теперь она часть меня.

– О, Руперт, мое благословение всегда с тобой, – ответила мать, откидываясь на спинку кресла, – но я удивлена.

– Это почему же? – спросил он с легким раздражением, ибо ожидал от нее поток воодушевления, столь же бурный, что и его собственный, а не это холодное недоумение.

– Потому, разумеется, никто мне этого не говорил, но мне всегда казалось, что Эдит нравится Дик Лермер, отчего я даже подумать не могла, что она возьмется кружить тебе голову.

И вновь Руперт был ошарашен. Дик, вечно этот Дик, сначала из уст леди Дэвен, теперь его родной матери. Что все это может значить? Но затем жизнелюбие вновь пришло ему на подмогу, и он убедил себя, что Дик для Эдит ничего не значит.

– На этот раз ты ошиблась, мама, – сказал он с веселой усмешкой. – Я с самого начала знал ее мнение о Дике, потому что она серьезно разговаривала со мной о нем и его выходках, чего она наверняка бы не стала бы делать, будь в этой глупой идее хотя бы толика правды.

– Женщины часто говорят серьезно о дурном поведении мужчин, которые им нравятся, особенно тем, на кого они рассчитывают повлиять, – ответила мать с задумчивой улыбкой, которая неизменно появлялась на ее губах, когда она думала о собственной глубокой любви к мужчине, который ее не заслуживал.

– Возможно, – ответил Руперт, – скажу лишь одно: даже если между ними что-то и было, – а я твердо знаю, что между ними не было ничего, – то это что-то мертво, как и прошлое полнолуние.

Это сравнение с луной, которая то идет на убыль, то растет, показалось миссис Уллершоу крайне неудачным, хотя вслух она говорить этого не стала.

– Рада это слышать, – сказала она, – и, вне всякого сомнения, это была ошибка, ибо будь у нее такое желание, она давно уже вышла бы замуж за Дика, еще до того, как ты появился в ее жизни. В общем, мой дорогой, могу лишь пожелать тебе счастья и буду молиться о том, чтобы она оказалась тебе такой же хорошей женой, каким хорошим мужем будешь для нее ты. Да, она хороша собой, – продолжала она, как будто перечисляя положительные качества Эдит. – Таких красавиц, как она она, редко встретишь. Кроме того, она по-своему очень умна, хотя ей, конечно, до тебя далеко. А также вдумчива и наблюдательна. Честолюбива. И должна стать отличной женой для мужчины с карьерой. Она также, насколько я могу судить, покладиста и добра. По крайней мере, все эти годы, пока мы с ней жили под одной крышей, мы отлично ладили. Да, считай, что тебе крупно повезло, Руперт.

– Это все положительные качества. А каковы ее недостатки? – проницательно спросил он, чувствуя, что мать что-то от него утаивает. – Хотя, должен признаться, в моих глазах таковых у нее нет.

– Так и должно быть, но я скажу тебе со всей откровенностью, Руперт, чтобы ты остерегался их, если вдруг я окажусь права. Эдит обожает удовольствия и роскошь, что в принципе естественно, она экстравагантна, что при известных обстоятельствах не играет роли. Опять-таки, я надеюсь, что ты никогда не заболеешь, ибо сиделка из нее никакая, не потому что она черства и бездушна, а потому что болезни и уродства внушают ей ужас. Я видела, как она побледнела, увидев калеку, и я сомневаюсь, что ей нравилось сидеть со мной после того, как со мной случился удар, особенно когда это изуродовало мне лицо и у меня отвисло нижнее веко.

– У нас у всех есть недостатки, против которых мы бессильны, – ответил Руперт, – врожденные антипатии, с которыми мы появились на свет, и я рад, что на данный момент мое здоровье в порядке. Поэтому, мама, я не хочу задумываться о черном списке. Тебе есть, что еще к нему добавить?

Подумав немного, мать сказала:

– Лишь одна вещь, мой дорогой. Лично мне кажется странным, что такая девушка, как Эдит, так сильно привязана к мужчинам вроде Дика Лермера или лорда Дэвена, а она действительно привязана к ним обоим.

– Думаю, это потому, что они родственники, а последний всегда был очень добр к ней. С ее стороны это проявление благодарности.

– О да, еще как добр! Более того, до ее совершеннолетия он был ее опекуном и материально поддерживал ее все эти годы. Но благодарность здесь ни при чем, это взаимная симпатия. Они копия друг друга – как по уму и характеру, так и… внешне.

Руперт расхохотался. Ибо сравнить цветущую Эдит с увядшим, морщинистым лордом Дэвеном, и даже ее остроумие, способное мягко высмеять людей и вещи, с его откровенным цинизмом, который резал по живому, после чего втаптывал в грязь останки своих жертв, было верхом абсурда.

– Лично я не вижу никакого сходства, – сказал он. – Боюсь, что в твоем возрасте, мама, у тебя разыгралось воображение.

Она посмотрела на него, чтобы ответить, затем на миг задумалась и сказала:

– Пожалуй, Руперт, ты прав – все это плод моего воображения. Только, мой дорогой мальчик, сделай так, чтобы время от времени она ходила в церковь, еще ни одной женщине это не приносило вреда. Ну, все, на этом мои критические замечания исчерпаны, и если я их сделала, ты уж прости меня. Это лишь потому, что мне сложно представить себе женщину, достойную тебя. Ведь даже самые лучшие из нас не идеальны, разве только в глазах тех, кто нас любит. В целом же, мне, пожалуй, следует поздравить тебя, что я и делаю от всего сердца. Да благослови Господь вас обоих, тебя, мой сын, и Эдит, мою дочь, ибо отныне она мне дочь. А теперь, мой дорогой, доброй ночи, ибо я устала. Позвони в колокольчик и вызови горничную, хорошо?

Что он и сделал, а после короткого раздумья сказал:

– Ты помнишь, что я должен уехать? Ты ведь поговоришь с Эдит, не так ли?

– Разумеется, мой дорогой, когда Эдит поговорит со мной, – ответила старая леди с чувством собственного достоинства. – Но скажи, зачем тебе уезжать, тем более, сейчас?

В этот момент в комнату вошла горничная, поэтому Руперт ничего не ответил, ограничившись несколькими соображениями о том, как ей лучше вернуться в город, и поцеловал ее на прощанье.

Когда горничная снова ушла, миссис Уллершоу, как это делала всегда, произнесла молитву, обратившись к небесам с длинной и серьезной просьбой ниспослать всех благ ее возлюбленному и единственному сыну, и чтобы та женщина, которую он выбрал себе в жены, стала для него благословением.

Увы, молитва эта не принесла ей душевного комфорта. Слова падали ей на голову, словно тяжелые камни, отринутые или неуслышанные, она не знала. Она часто думала о том, как была бы счастлива, если бы Руперт пришел к ней и сказал, что выбрал себе жену. И вот он выбрал, она же, мать, совсем несчастлива.

О, она скажет правду собственному сердцу, ибо та не должна покинуть ее уст! Она не доверяла этой красивой, светской женщине, считая ее безбожной, приземленной искательницей удовольствий. По ее мнению, Эдит дала согласие Руперту не потому, что любила его, а лишь потому, что тот был наследником пэрского титула и огромного состояния, а также снискал себе воинскую славу. Да, ее сын тоже был Уллершоу, а она ненавидела ту их ветвь, от которой происходила Эдит. Ибо ей было хорошо известно, что начиная с самого первого Уллершоу, того, кто заложил огромное состояние их семьи, все они как один так или иначе были порочны, и в жилах Эдит, она в этом ничуть не сомневалась, текла та же испорченная кровь. Как показало его юношеское приключение, она присутствовала даже в Руперте, и лишь самодисциплиной и самоотречением он смог перебороть свою натуру. Увы, Эдит и самоотречение были совершенно разные вещи. Да, холодная тень упала на ее молитвы. И тень эту отбрасывало прекрасное тело Эдит – той самой Эдит, которая теперь держала в своих руках судьбу ее сына.

В нескольких футах от нее Руперт также возносил свою молитву, вернее, хвалебную песнь и благодарность за то счастье, которое небеса ниспослали на его смертную голову, ибо чистая и прекрасная любовь, которую он обрел, должна освещать его жизненный путь и даже в смерти стать его путеводной звездой.

* * *

Спустя какое-то время после того, как Руперт ушел, примерно через полчаса, Эдит, заметив, что Дика в зале нет, – не иначе как, решила она, тот вышел проводить отъезжающих гостей, – воспользовалась этой возможностью, чтобы незаметно уйти к себе, ибо этим вечером больше не желала его видеть. Увы, этому не суждено было случиться, так как проходя на пути к лестнице мимо библиотеки, той самой комнаты, в которой Руперт сделал ей предложение, она обнаружила у ее дверей Дика.

– О! – произнес он. – Я тебя искал. Просто войдем внутрь, и ты скажешь мне, твоя эта вещь это или нет. Мне кажется, ее забыла ты.

Беззаботно, не подозревая никакого подвоха, она вошла в комнату. Дик тотчас же закрыл дверь и как будто случайно встал между ней и Эдит.

– И что же это? – спросила она, снедаемая любопытством. Не иначе, как она что-то уронила, разговаривая с Рупертом. – Где оно? Что такое я потеряла?

– Именно это я и хотел у тебя спросить, – ответил Дик с плохо скрываемой презрительной усмешкой. – Уж не то ли, что ты привыкла называть своим сердцем?

– Извини, ты о чем? – недоуменно спросила Эдит.

– В целом, у тебя наверняка имеется причина так поступить. Давай, признавайся, какие могут быть секреты у старых друзей. Почему у тебя на пальце это кольцо? Утром оно было на пальце у Руперта Уллершоу.

Она на минуту задумалась, а затем со свойственным ей мужеством решила, что лучше всего сказать ему правду. Тот самый инстинкт, который подсказал ей обручиться с Рупертом в ближайшие полчаса после того, как она приняла для себя такое решение, подтолкнул ее воспользоваться этой возможностью и раз и навсегда порвать со своим злым гением Диком.

– А, это? – спокойно отозвалась она. – Разве я тебе не сказала? Ах, да, я хотела сделать это в холле! По обычной причине, по какой люди носят кольца на этом пальце – потому что я с ним помолвлена.

Дик побелел, как мел, черные глаза его горели на лице, как тлеющие угли.

– Ты, лживая…

Она в упреждающем жесте подняла руку, и он умолк.

– Не говори того, о чем впоследствии можешь пожалеть, я же буду об этом помнить. Но поскольку ты принудил меня к этому, выслушай меня, после чего мы пожелаем друг другу доброй ночи или попрощаемся навсегда, как тебе больше нравится. Я все эти годы была верна глупому обещанию, силой вырванному у меня в юности. Я упускала возможность за возможностью в надежде на то, что ты исправишься, умоляя тебя исправиться, ты же… ты прекрасно знаешь, как ты обращался со мной, и кто ты такой сегодня – запятнавший свое имя прихлебатель лорда Дэвена, живущий за его счет лишь потому, что от тебя пока что есть польза. И все же я по глупости цеплялась за тебя и еще этим утром приняла решение отказать также и Руперту. Затем во время охоты ты сыграл свою злую шутку, а потом притворился, будто не видишь, что мне больно, притворился, будто стрелял не ты. А все потому, что ты малодушен и боишься Руперта. Говорю тебе, что еще сидя там, на земле, я мгновенно раскусила твою жалкую сущность, увидела тебя таким, каков ты есть, и порвала с тобой. Сравни себя с Рупертом, и ты тоже это поймешь. А теперь отойди от двери и дай мне уйти.

– Я отлично понимаю, что Руперт – наследник титула, а я нет, – ответил Дик; будучи обезоружен, он понял, что лучшая защита – это нападение, и поспешил перейти в атаку. – Ты продала себя, Эдит, ты продала себя человеку, которого ты не любишь. – Он щелкнул пальцами. – О, только не лги мне, ты сама это прекрасно знаешь. Ты также знаешь, что это знаю я. Ты ради себя превратила его в глупца, как ты умеешь делать это с большинством мужчин, и хотя я терпеть не могу этого напыщенного, благочестивого ханжу, честное слово, мне его, бедолагу, по-своему жалко.

– У тебя все? – спокойно спросила Эдит.

– Еще нет. Ты насмехаешься надо мной и закатываешь глаза – да-да, не отрицай! – потому что я не святой, чтобы быть в одной упряжке с Рупертом, потому что, не будучи наследником первой очереди на титул и состояние, я, в отличие от него, не увешал себя с головы до ног наградами за то, что убивал в Судане бедных дикарей, потому, что я тоже должен на что-то существовать, и поэтому работаю на Дэвена. А ты, моя безупречная Эдит, скажи, на что существуешь ты? Кто заплатил за это красивое платье, что сейчас на тебе, за это жемчужное ожерелье? Насколько я понимаю, не Руперт? Откуда у тебя взялись деньги, которыми ты один раз меня выручила? Я очень хотел бы это знать, потому что я ни разу не видел, чтобы ты работала. Я был бы не прочь узнать секрет, как, ничего не имея, можно жить, ни в чем себе не отказывая.

– Дик, какой толк задавать эти вопросы, ответы на которые тебе прекрасно известны? Разумеется, мне помог Джордж. Почему бы и нет, если он может себе это позволить, тем более будучи главой семьи? Теперь же я намерена помогать себе единственным доступным женщине приличным способом, а именно, выйдя замуж. Кстати, так и быть, скажу тебе по секрету: я делаю это с одобрения и даже по настоянию самого Джорджа.

– Боже праведный! – горько усмехнулся Дик. – Как же он должен его не любить, что заставляет тебя выйти за него замуж! Теперь я не сомневаюсь, что в старых слухах об этом святом в его юности и несчастной красавице-Кларе есть доля правды. И теперь прошу тебя уделить мне всего три минуты. Было бы жаль испортить этот разговор. Тебе когда-нибудь приходило в голову, моя добродетельная Эдит, что кем бы я ни был, – а я отлично знаю, кто я такой, – в этом есть и твоя вина. Ты вселяла в меня надежду, а потом в очередной раз капризно бросала, как перчатку, ты, которая по каким-то своим корыстным соображениям никогда бы не вышла за меня замуж и даже не обручилась бы со мной, хотя всегда уверяла, что любишь меня…

– Этого я никогда не говорила, – перебила его Эдит, сбрасывая с себя в ответ на его тираду притворное безразличие. – Я никогда не говорила, что люблю тебя, на что у меня имелись причины. Потому что я никогда не любила и не люблю ни тебя, ни другого мужчину. Я не могу… пока… хотя однажды наверно смогу, и тогда… Возможно, я говорила, что ты мне нравишься. Мне, той, что стоит перед тобой, а не моему сердцу, ибо оно – это не я, как должно быть известно таким, как ты.

– Такие, как я, могут судить о чувствах лишь по их внешнему проявлению. Даже если они не верят словам женщины, они склонны считать, что ее поступки говорят сами за себя. Вернемся к тому, что я уже сказал: на тебе лежит вина. На тебе, а не ком-то другом. Если бы ты мне позволила, я бы женился на тебе и изменил своим привычкам, но, хотя я тебе «нравился», ты никогда бы этого не сделала, ибо это означало бы жизнь в бедности. Ты сама бросала меня в объятья к другим, а потом, если такова была твоя прихоть, вновь возвращала назад, все глубже и глубже погружая меня в грязь, пока окончательно не растоптала.

– Разве я уже не сказала тебе, Дик, что ты трус, хотя никогда не думала, что, не пройдет и пяти минут, и ты докажешь это своими собственными устами? Только трусы способны перекладывать бремя своих пороков на плечи других. Нет, я не растаптывала тебя, а пыталась спасти. Ты говоришь, будто я играла с тобой, но это неправда. Правда в том, что время от времени я общалась с тобой, в тщетной надежде на то, что ты исправишься. Имей я основания верить, что ты готов начать жизнь с чистого листа, думаю, я бы рискнула выйти за тебя замуж, но, спасибо Господу, он уберег меня от этого шага. А теперь между нами все кончено. Иди своим путем, я же пойду своим.

– Все кончено? Боюсь, что не совсем. Старая симпатия никуда не делась, а для большинства женщин это значит отвращение к другим мужчинам. Сейчас проверим! – Внезапно, не давая никаких намеков относительно своих намерений, он заключил ее в объятья и страстно поцеловал. – Ну вот, – сказал он, отпуская ее, – думаю, ты простишь старого возлюбленного, хотя и обручена теперь с новым?

– Дик, – тихо произнесла Эдит, – послушай меня и запомни. Если ты еще раз прикоснешься ко мне, я пойду прямиком к Руперту и, думаю, что он тебя убьет. Поскольку я не настолько сильна, чтобы постоять за себя, я буду вынуждена найти того, кто это сделает. Более того, ты говоришь так, будто в моих привычках бросаться в твои объятья. Подозреваю, ты ищешь поводы для шантажа. Но каковы факты? Восемь или девять лет назад я дала глупое обещание, а ты поцеловал меня и с тех пор ни разу этого не делал до настоящего момента. Дик, ты трус! И я рада, что, не считая той глупой влюбленности, я никогда не испытывала к тебе глубоких чувств. А теперь открой дверь или же я позвоню в колокольчик и пошлю за полковником Уллершоу!

И Дик открыл дверь. Не говоря ни слова, Эдит вышла мимо него вон.

К себе она вернулась страшно расстроенная, чего с ней не бывало со дня смерти ее матери. Войдя в комнату, она села и расплакалась. Как и у всех людей, у нее имелись свои положительные черты. Когда же верх над ней брали самые худшие, это было вопреки ее собственному характеру, ибо обстоятельства оказывались сильнее ее. В том, что ей нравился Дик, – в этой ее, как она выразилась, «глупой влюбленности», – Эдит трудно было упрекнуть, ибо они росли вместе. Более того, его естественные, врожденные слабости вызывали в ней желание взять его под свое крыло, как часто бывает с женщинами и находит свое окончательное выражение в радостях и страхах материнства.

Каждое сказанное ею слово было правдой. Будучи юной девушкой, поддавшись натиску его страсти, она дала Дику некое туманное обещание в будущем выйти за него замуж. Тогда, в первый и до сегодняшнего вечера в последний раз, он поцеловал ее. Она делала все для того, чтобы сдерживать его дурные наклонности, что было нелегкой задачей, ибо он от рождения был склонен к пороку, и в тех случаях, когда казалось, что он встал на путь исправления, она одаривала его своей благосклонностью. Только сегодня она окончательно убедила себя, что он неисправим. Результат чего нам известен.

И вот теперь он возмутительно повел себя, оскорбил ее, как только мог, своим язвительным языком, а затем, воспользовавшись преимуществом своего физического превосходства, сделал то, что сделал.

Увы, худшее заключалось в другом: она была не в силах сердиться на него так, как, по идее, должна была, ибо знала, что и его возмутительные слова и возмутительный поступок проистекали из одной постоянной черты в его ветреном характере – его любви к ней. Увы, любовь эта была самого удручающего свойства. Она не подталкивала его к честности, или хотя бы к воздержанию от подлости, во всех ее смыслах. И все же она существовала, и с ней нужно было считаться, да и сама Эдит, предмет этой любви, была не из тех, кто слишком строго смотрит на подобные крайности. При желании она могла бы погубить Дика. Одного слова лорду Дэвену и другого – Руперту было бы достаточно, чтобы этот молодой повеса пошел по миру и этак через полгода либо сидел бы на козлах дорогого экипажа, либо валялся на койке в приюте Армии Спасения. И все же она знала, что никогда не произнесет этих слов, и он тоже это знал. Увы, даже эти наглые поцелуи скорее вселяли в нее гнев, нежели возмущение. После них она не стала вытирать лицо платком, как уже один раз сделала несколькими часами раньше.

Опять-таки не ее вина, что она шарахалась от Руперта, которого она, по идее, должна была обожать. Причиной была ее кровь, а она не была хозяйкой собственной крови, ибо несмотря на всю ее силу и волю, она была лишь легким перышком, гонимым ветром, и пока не нашла того груза, который помог бы ей ему противостоять. И все же ее решимость не дрогнула. Она приняла решение выйти замуж за Руперта – да, и стать для него хорошей женой. И она ею станет. А пока впереди ее подстерегали опасности. Кто-то мог видеть, как она почти в час ночи вошла в библиотеку с Диком. Дик и сам был любитель делать намеки. Был он способен и на худшее. Так что меры предосторожности не помешают. Пару мгновений подумав, Эдит подошла к столу, взяла лист бумаги и написала на нем следующее:

«1 января, 2 часа ночи – Руперту

Обещание для Нового года и воспоминание о старом от той, что любит его больше всего на свете.

Э.»

Затем она нашла конверт и написала на нем, что его следует вручить полковнику Уллершоу до его отъезда, затем взяла с груди ландыши, которые, она была уверена, Руперт узнает, чтобы положить их вместе с письмом. Увы, пытаясь вырваться из объятий Дика, она смяла их, и теперь они представляли собой бесформенную массу. Эдит едва не расплакалась от досады, потому что не могла придумать, что еще можно послать, и слишком устала, чтобы сочинять новое письмо. Затем она вспомнила, что это были не все ландыши, которые прислал ей садовник. В стакане стоял их остаток. Подойдя к букетику, она аккуратно отсчитала нужное количество стебельков и листьев, связала их такой же ниткой и, выбросив смятые цветы в камин, положила в конверт свежие.

– Руперт не заметит разницы, – прошептала она себе под нос с коварной улыбкой. – Ибо тот, кто влюблен, не способен отличить фальшь от правды.