Текст книги "Огнем и мечом"

– Дай слово, что ответишь на вызов.

– Я сам тебя вызову, хотя бы потому, что дважды одно и то же повторять просишь. Через три дня я к твоим услугам: сегодня у нас среда, стало быть в субботу, в два часа. Выбирай место.

– Здесь, в Бабинцах, народу пропасть, – сказал Харламп, – как бы не вышли какие impedimenta[160]160
  Препятствия (лат.).


[Закрыть]. Давай лучше в Липкове: там спокойней и мне сподручнее – мы в Бабинцах стоим на квартирах.

– А вы столь же большой компанией прибудете, как сегодня? – предусмотрительно осведомился Заглоба.

– Нет, зачем! – ответил Харламп. – Я только с родичами своими, Селицкими, приеду. Да и вы то ж, spero, пожалуете без драгун.

– Это, может, у вас на поединок являются с вооруженной охраной, – сказал пан Михал, – у нас так не принято.

– Значит, через три дня, в субботу, в Липкове? – повторил Харламп. – Встречаемся у корчмы, а теперь – с Богом!

– С Богом! – ответили Заглоба и Володыёвский.

Противники разъехались мирно. Пан Михал в восторге был от предстоящей забавы и пообещал себе, что отрежет литвину усы и презентует их Подбипятке. Остаток пути маленький рыцарь проделал в преотличнейшем настроении. В Заборове он застал королевича Казимира, который приехал туда поохотиться, но лишь издали поглядел на будущего монарха, поскольку спешил обратно. За два дня управился со всеми делами, осмотрел лошадей, расплатился с Тшасковским, вернулся в Варшаву и точно в срок, даже часом раньше, явился в Липков, сопровождаемый Заглобой и Кушелем, который был приглашен вторым секундантом.

Подъехав к корчме, которую держал еврей, они зашли внутрь промочить горло и за чаркой меду завели с хозяином беседу.

– А что, пархатый, дома здешний пан? – спросил Заглоба.

– Пан в городе.

– А много у вас в Липкове стоит шляхты?

– У нас пусто. Один только пан у меня остановился, сидит сейчас в чулане – богатый пан, с лошадьми и прислугой.

– А отчего он не заехал в усадьбу?

– Видать, незнаком с нашим паном. Да и усадьба с месяц уже как на запоре.

– Может, это Харламп? – предположил Заглоба.

– Нет, – ответил Володыёвский.

– Ой, пан Михал, а мне сдается, он это.

– С какой еще стати!

– Пойду погляжу, кто таков. А давно у тебя пан этот?

– Сегодня приехал, двух часов нету.

– А откуда, не знаешь?

– Не знаю, издалека, верно, – лошадей совсем загнал. Люди говорили, из-за Вислы.

– Почему ж он именно здесь, в Липкове, остановился?

– Кто его знает?

– Пойду взгляну, – повторил Заглоба, – вдруг кто знакомый.

И, подойдя к закрытой двери в чулан, постучал в нее рукоятью сабли и спросил:

– Можно войти, милостивый сударь?

– А кто там? – отозвался изнутри голос.

– Свои, – ответил Заглоба, приотворяя дверь. – Прошу прощения, может, я не впору? – добавил он и просунул голову в щель.

И вдруг отпрянул и захлопнул дверь, точно смерть увидел. На лице его отобразились одновременно ужас и безмерное изумление; разинув рот, он уставился на друзей безумным взглядом.

– Что с тобой? – спросил Володыёвский.

– Тише! Ради Христа, тише! – проговорил Заглоба. – Там… Богун!

– Кто? Да что с тобою, сударь?

– Там… Богун!

Оба офицера вскочили как ужаленные.

– Ты что, братец, ума решился? Опамятуйся: кто там?

– Богун! Богун!

– Быть не может!

– Чтоб мне не сойти с этого места! Клянусь Богом и всеми святыми.

– Чего же ты всполошился? – сказал Володыёвский. – Коли так, значит Господь его нашим препоручил заботам. Успокойся, сударь. Ты уверен, что это он?

– Как в том, что с тобой говорю. Своими глазами видел: он переодевался.

– А он тебя видел?

– Не знаю, нет как будто.

У Володыёвского сверкнули глаза, точно угли.

– Эй, ты! – тихо позвал он корчмаря, махнув рукою. – Поди сюда! Есть еще оттуда выход?

– Нету, только один, через эту комнату.

– Кушель! К окну! – шепотом приказал Володыёвский. – Теперь ему от нас не уйти.

Кушель, ни слова не говоря, бросился вон из комнаты.

– Успокойся, сударь любезный, – сказал Володыёвский. – Не за тобой пришла костлявая, по его душу. Что он тебе может сделать? Ничего ровным счетом.

– Да это я от изумления никак не опомнюсь! – ответил Заглоба, а про себя подумал: «И вправду, чего мне страшиться? Пан Михал под боком – пускай Богун боится!»

И, напыжась грозно, схватился за саблю:

– Ну, пан Михал, теперь ему никуда не деться!

– Да он ли это? Мне все не верится. Что ему здесь делать?

– Хмельницкий его прислал шпионить. Это уж как пить дать! Погоди, пан Михал. Давай схватим его и поставим условие: либо он отдает княжну, либо мы его предаем правосудию.

– Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним!

– Ба! А не мало ли нас? Всего двое да Кушель третий. Он свою жизнь дешево не продаст, и люди при нем есть.

– Харламп с двумя приятелями приедет – уже нас станет шестеро! Хватит!.. Тсс!

В эту минуту дверь отворилась и Богун вошел в комнату.

Должно быть, ранее он не узнал заглядывавшего в чулан Заглобу, поскольку теперь, завидя его, внезапно вздрогнул, и будто пламя полыхнуло с лица атамана, а рука с быстротою молнии опустилась на эфес сабли – но все это продолжалось одно лишь мгновение. Пламя тотчас погасло, лицо, однако, чуть-чуть побледнело.

Заглоба глядел на него, не произнося ни слова, атаман тоже молчал, тихо стало, как в могиле. Два человека, судьбы которых столь удивительным образом переплетались, прикинулись, будто друг друга не знают.

Это продолжалось довольно долго. Володыёвскому показалось, что прошла целая вечность.

– Хозяин! – сказал вдруг Богун. – До Заборова далеко отсюда?

– Недалеко, – ответил корчмарь. – Ваша милость сейчас желает ехать?

– Да, сейчас же, – сказал Богун и направился к ведущей в сени двери.

– Минуточку! – раздался голос Заглобы.

Атаман мгновенно остановился как вкопанный и, поворотясь к Заглобе, уставил на него страшные черные свои зеницы.

– Чего изволишь? – коротко спросил он.

– Хм… Сдается мне, откуда-то мы знакомы. Уж не на свадьбе ли на русском хуторе встречались?

– Воистину! – резко сказал атаман и снова опустил руку на эфес сабли.

– Как здоровьице? – продолжал Заглоба. – Что-то больно спешно ты, сударь, хутор тогда покинул, я и не успел попрощаться.

– Неужто пожалел об этом?

– Как не пожалеть, мы бы еще поплясали, благо и компания пополнилась. – Тут Заглоба указал на Володыёвского. – Этот рыцарь подъехал, а ему страсть как хотелось с вашей милостью поближе познакомиться.

– Довольно! – крикнул, вскочив, пан Михал. – Я тебя арестую, изменник!

– Это каким еще правом? – спросил атаман и голову гордо вскинул.

– Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой, и шпионничать сюда приехал.

– А ты что за птица?

– Ого! Представляться я не намерен, все равно тебе никуда от меня не деться!

– Посмотрим! – сказал Богун. – А представляться и я б не стал, кабы ты меня честь по чести вызвал на поединок, но коль арестом грозишь, получай разъяснение: вот письмо, которое я от гетмана запорожского везу королевичу Казимиру, а поскольку в Непоренте королевича не застал, то и следую к нему в Заборов. Ну, как ты меня теперь арестуешь?

Сказавши так, Богун поглядел на Володыёвского насмешливо и надменно, а пан Михал смутился, будто гончая, почуявшая, что упускает добычу, и, не зная, как быть дальше, кинул вопрошающий взгляд на Заглобу. Настала минута тягостного молчания.

– Да! – сказал Заглоба. – Ничего не попишешь! Раз ты посол, арестовать мы тебя не можем, однако саблей у этого рыцаря перед носом советую не махать: однажды ты от него уже удирал, только пятки сверкали.

Лицо Богуна побагровело: в эту минуту он узнал Володыёвского. От стыда и уязвленного самолюбия взыграла кровь неустрашимого атамана. Воспоминание о бегстве с хутора огнем жгло ему душу. То было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, а славой своей он дорожил больше всего на свете, даже больше жизни.

А неумолимый Заглоба продолжал с полнейшим хладнокровием:

– Ты и шаровары-то едва не потерял, хорошо, рыцарь сей сжалился, отпустил живым восвояси. Тьфу, удалой молодец! Знать, не только лик у тебя девичий, но и душа бабья. Против старой княгини и мальчишки-князя геройствовал, а от рыцаря бежал, хвост поджавши! Экий вояка! Письма тебе возить да похищать девок! Своими глазами видел, клянусь Богом, как чуть без шаровар не остался. Тьфу-тьфу! Вот и теперь в глаза тычешь саблю лишь потому, что с грамотой едешь. Как же нам с тобой драться, когда ты заслонился бумажкой? Пыль в глаза только и умеешь пускать, любезный! Хмель добрый солдат, Кривонос не хуже, но и прощелыжников предовольно среди казаков.

Богун вдруг метнулся к Заглобе, а тот столь же стремительно спрятался за Володыёвского, и два молодых рыцаря оказались лицом к лицу.

– Не со страху я от тебя бежал, сударь, а чтобы людей спасти, – промолвил Богун.

– Не знаю уж, по каким причинам, но что бежал, знаю, – ответствовал пан Михал.

– Я где угодно готов с вашей милостью драться, хоть и сейчас, не сходя с места.

– Вызываешь меня? – спросил, сощурясь, Володыёвский.

– Ты на славу мою молодецкую тень бросил, перед людьми меня опозорил! Хочу твоей крови.

– Я согласен, – сказал Володыёвский.

– Volenti non fit iniura[161]161
  Давшему согласие не содеется дурного (лат.).


[Закрыть], – добавил Заглоба. – Но кто же письмо королевичу доставит?

– Не вашего ума дело, это моя забота!

– Что ж, деритесь, коли нельзя иначе, – сказал Заглоба. – Ты же, любезный атаман, помни: одолеешь этого рыцаря, я следом стану. А теперь выйдем на двор, пан Михал, я тебе кое-что безотлагательно сообщить должен.

Друзья вышли и отозвали Кушеля, стоявшего под окном боковушки, после чего Заглоба сказал:

– Плохи наши дела, любезные господа. Он и вправду везет грамоту королевичу – убьем мы его, придется ответить. Не забывайте: суд конфедератов propter securitatum заседает в двух милях от выборного поля, а он как-никак quasi[162]162
  Вроде бы (лат.).


[Закрыть] посол. Скверно! Придется потом прятаться, разве что князь возьмет под свою защиту – иначе несдобровать нам. А отпустить его опять же никак невозможно. Единственная оказия освободить нашу бедняжку. Ежели его на тот свет отправим, все легче ее отыскать будет. Видать, сам Господь Бог ей и Скшетускому помочь хочет, не иначе. Говорите, любезные судари, что делать будем?

– Неужто ваша милость хитрости какой-нибудь не измыслит? – сказал Кушель.

– Я свое дело сделал: он первый нас вызвал. Но потребны свидетели, сторонние люди. Думается мне, нужно дождаться Харлампа. Уж я позабочусь, чтобы он свой черед уступил и в случае чего засвидетельствовал, что Богун нас сам вызвал, а нам волей-неволей пришлось защищаться. И от Богуна недурно бы выведать, где он девушку прячет. Зачем она ему, коли его ждет погибель? Может, скажет, если попросить хорошенько. А не скажет – так и так лучше, чтоб в живых не остался. Все нужно предусмотреть и обмыслить. Ух, голова сейчас лопнет!

– Кто же с ним будет драться? – спросил Кушель.

– Пан Михал первый, я второй, – ответил Заглоба.

– А я третий.

– Ну, нет! – вмешался Володыёвский. – Я один дерусь, и баста. Положит он меня – его счастье, пусть живым уезжает.

– Э-э-э, а я уже ему обещался, – сказал Заглоба, – но, коли вы, любезные судари, по-иному решите, я готов отступиться.

– Воля его – захочет с тобою драться, быть по сему, но больше чтоб никто не ввязывался.

– Пойдем к нему.

– Пойдем.

Они пошли и застали Богуна попивающим мед в передней комнате. Атаман был совершенно уже спокоен.

– Послушай-ка, сударь, – сказал Заглоба, – есть одно важное дело, о котором нам с тобой переговорить нужно. Ты вызвал этого рыцаря – прекрасно, но да будет тебе известно, что, как посол, ты находишься под защитой закона, ибо не среди диких зверей, а промеж политичного пребываешь народа. Потому лишь в одном случае мы можем тебе ответить: ежели ты при свидетелях объявишь, что сам по своей охоте нас вызвал. Сюда приедет несколько шляхтичей, с которыми у нас поединок назначен, – вот перед ними ты это повторишь, мы же дадим тебе слово чести, что коли в схватке с паном Володыёвским одержишь победу, то спокойно себе уедешь и никто тебе помехи чинить не станет, разве что еще со мной помериться пожелаешь.

– Согласен, – ответил Богун. – Я повторю свои слова при шляхтичах этих и людям своим отвезти письмо прикажу, а Хмельницкому в случае моей гибели повелю сказать, что сам первый вас вызвал. Ну а коли с Божьей помощью в схватке с этим рыцарем честь свою отстоять сумею, то еще и вашу милость потом попрошу со мной сразиться.

Сказавши так, он взглянул Заглобе в глаза. Заглоба же, несколько смешавшись, прокашлялся, сплюнул и ответил:

– Что ж, отлично. Начни только с учеником моим – сразу поймешь, каково со мною придется. Впрочем, дело не в этом. Есть второй punctum[163]163
  Пункт (лат.).


[Закрыть], куда важнее, и тут уж мы к совести твоей взываем, ибо, хоть ты и казак, хотелось бы в тебе рыцаря видеть. Ты княжну Елену Курцевич похитил, невесту нашего соратника и друга, и где-то ее прячешь. Знай же: если б мы тебя к суду привлекли за это, даже звание посла Хмельницкого тебя бы не охранило, ибо raptus puellae[164]164
  Похищение девицы (лат.).


[Закрыть] безотложному разбирательству подлежит и наказуемо смертной казнью. И теперь, перед поединком, когда жизнь твоя под угрозой, рассуди сам: что с бедняжкою будет в случае твоей смерти? Ведь ты ее как будто бы любишь – неужто при том зла ей желаешь и погибели? Неужто не страшишься без опеки оставить? Обречь на позор и мытарства? Неужто и после смерти супостатом ее быть захочешь?

Голос Заглобы зазвучал неожиданно серьезно, а Богун побледнел и спросил:

– Чего же вы от меня хотите?

– Укажи место ее заключения, чтобы в случае смерти твоей мы могли ее отыскать и суженому вернуть. Сделай это, и Господь помилует твою душу.

Атаман подпер голову руками и глубоко задумался, а три товарища неотрывно следили за переменами, происходящими в подвижном его лице, на котором вдруг такая нежная печаль проступила, словно ни гнев, ни ярость, ни иные жестокие чувства никогда на нем не отображались, словно человек этот лишь для любви и страдания был создан. Долго продолжалось молчание, пока его не нарушил Заглоба, с дрожью в голосе проговоривший:

– Ежели ты опозорить ее успел, Господь тебе судия, она же пусть хоть в монастыре свои дни окончит…

Богун поднял увлажнившиеся, полные тоски очи и сказал:

– Я – опозорил? Уж не знаю, как вы, паны шляхтичи, рыцари и кавалеры, умеете любить, но я, казак, ее в Баре спас от смерти и поругания, а потом в пустыню увез – и там берег как зеницу ока, пальцем не тронул, в ногах валялся и челом бил, как перед иконой. Прогнала меня прочь – ушел и боле ее не видел: война-матушка при себе держала.

– Бог тебе за это простит часть грехов на Страшном суде! – сказал, вздохнув облегченно, Заглоба. – Но в безопасности ли она там? Ведь рядом Кривонос и татары!

– Кривонос под Каменцем стоит, а меня послал к Хмелю спросить, надо ли ему идти в Кудак, – и, уж верно, пошел, а там, где она укрыта, ни казаков, ни ляхов, ни татар нету – в том месте ей всего безопасней.

– Где же оно, это место?

– Послушайте, паны ляхи! Будь по-вашему: я скажу, где она, и прикажу вам ее выдать, но за это вы поклянитесь рыцарским словом, что, если Господь мне пошлет удачу, не станете ее искать больше. Пообещайте за себя и за Скшетуского – и я вам откроюсь.

Друзья переглянулись.

– Этого мы сделать не можем! – сказал Заглоба.

– Никак не можем! – воскликнули Кушель и Володыёвский.

– Вот как? – сказал Богун, и глаза его сверкнули под насупившимися бровями. – Отчего ж это вы не можете, паны ляхи?

– Оттого, что Скшетуского с нами нету, а к тому же знай, что ни один из нас розысков не оставит, хоть ты ее спрячь под землю.

– Вон вы какой затеяли торг: мол, отдавай, казачина, душу, а мы тебя по башке саблей! Нет, не выйдет! Думаете, не остра моя казацкая сабля? Эва, раскаркались, как над падалью воронье, – рановато еще вам каркать! Почему это я, а не вы должен погибнуть? Вы моей крови жаждете, а я вашей! Поглядим еще, кому повезет больше.

– Не хочешь, стало быть, говорить?

– А зачем? Погибель всем вам!

– Тебе погибель! Искрошим в куски – ты того стоишь.

– Попробуйте! – сказал атаман, внезапно вставая.

Кушель и Володыёвский тоже вскочили.

Грозные взоры скрестились в воздухе, гнев заклокотал у каждого в груди, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б не Заглоба, который, поглядев в окно, крикнул:

– Харламп со свидетелями приехал!

И вправду, минуту спустя в комнату вошел ротмистр виленский с двумя товарищами, Селицкими. Едва обменялись приветствиями, Заглоба отвел их в сторону и стал излагать суть дела.

Говорил он столь выразительно, что быстро их убедил, заверив, что Володыёвский лишь о краткой отсрочке просит и после поединка с казаком готов немедля дать ротмистру удовлетворение. Еще Заглоба живописал, какую давнюю и страшную ненависть питают княжьи воины к Богуну, врагу всей Речи Посполитой и одному из самых жестоких смутьянов, как тот похитил княжну, шляхтянку и невесту шляхтича, обладателя всех рыцарских достоинств.

– А поскольку, любезные судари, вы тоже шляхтичи, братские души, то и оскорбление, нанесенное в лице одного всему сословию, каждого из нас задевает; неужто вы потерпите, дабы оно неотмщенным осталось?

Харламп поначалу заартачился, твердя, что в таком случае Богуна надобно тотчас зарубить, «а пан Володыёвский пусть, как уговорились, мне ответит». Пришлось Заглобе сызнова ему втолковывать, почему это невозможно, да и недостойно рыцарей нападать на одного всем скопом. К счастью, его поддержали Селицкие, особы степенные и рассудительные; в конце концов упрямый литвин позволил уговорить себя и согласился отложить поединок.

Тем временем Богун сходил к своим людям и вернулся с есаулом Ельяшенкой, которому объявил, что вызвал двух шляхтичей на поединок, после чего во всеуслышание повторил то же в присутствии Харлампа и Селицких.

– Мы же заявляем, – сказал Володыёвский, – что, если ты меня одолеешь, в твоей будет воле решать, драться с паном Заглобой или не драться. Никто другой тебя вызывать не станет, и на одного все не нападем: поедешь, куда захочешь, в чем и даем тебе рыцарское слово, а вас, любезные судари, как вновь прибывших, просим со своей стороны пообещать то же.

– Обещаем, – торжественно промолвили Селицкие и Харламп.

Тогда Богун отдал Ельяшенке письмо Хмельницкого королевичу с такими словами:

– Ти цеє письмо королевичевi вiддаш, i коли я загину, так ти скажеш i йому, i Хмельницькому, що моя вина була i що не зрадою мене забили.

Заглоба, ничего из виду не упускавший, отметил про себя, что на угрюмом лице Ельяшенки не промелькнуло и тени тревоги, – видно, он был крепко уверен в своем атамане.

Меж тем Богун надменно повернулся к шляхтичам.

– Ну, кому смерть, кому живот, – сказал он. – Пойдем, что ли.

– Пора, пора! – дружно ответили те, затыкая полы кунтушей за пояс и беря под мышку сабли.

Выйдя из корчмы, пошли к речке, бежавшей среди боярышника, шиповника, молодого соснячка и терна. Ноябрь, правда, поотряс с кустов листья, но ветви их столь были густы, что заросли казались черной траурной лентой, уходящей в дальнюю даль, через пустынные поля к самому лесу. День был хоть и неяркий, но ясный – случаются осенью такие дни, полные сладостной грусти. Солнце украсило золотистой каймой обнаженные ветви деревьев и заливало светом желтую песчаную гряду, тянувшуюся вдоль правого берега речки, чуть поодаль от воды. Противники и секунданты направились к этой гряде.

– Там и остановимся, – сказал Заглоба.

– Хорошо, – согласились остальные.

Заглобу все более охватывала тревога. Наконец, подойдя к Володыёвскому, он шепнул:

– Пан Михал…

– Что?

– Ради бога, братец, уж ты постарайся! В твоих отныне руках судьба Скшетуского, свобода княжны, твоя жизнь, да и моя тоже. Упаси тебя господь от беды, но я с разбойником этим не справлюсь.

– Чего же ты его вызвал?

– Как-то выскочило само собою. Одна на тебя надежда. Куда мне, старику, против него с моею одышкой, да и прыть не та, а красавчик сей, точно кубарь, верток. И зол, собака.

– Я постараюсь, – сказал маленький рыцарь.

– Помоги тебе Бог. Не падай духом!

– Еще чего!

В эту минуту к ним подошел один из Селицких.

– Хорош гусь казак ваш, – шепнул он. – Ровней себя с нами держит, а то и выше мнит. Экая фанаберия! Верно, матушка его на шляхтича загляделась в свое время.

– Э, – сказал Заглоба, – скорей на его матушку шляхтич.

– И мне так сдается, – добавил Володыёвский.

– Начнем! – вдруг воскликнул Богун.

– Начнем, начнем!

Остановились. Володыёвский и Богун друг против друга, шляхтичи возле них полукружием.

Володыёвский, будучи, несмотря на молодость лет, весьма искушен в подобных забавах, сперва песок ногою пощупал – довольно ли тверд, – а потом оглядел неровности почвы. Видно было, что настроен он очень серьезно. Как-никак предстояло скрестить оружие с рыцарем, прославленным на всю Украину, о котором в народе слагались песни, имя которого было известно в каждом уголке Руси, вплоть до самого Крыма. Володыёвский, простой драгунский поручик, многого ожидал от этого поединка: либо славной смерти, либо не менее славной победы – и потому ничего без внимания не оставил. Лицо его необычайную выражало серьезность – Заглоба даже перепугался. «Легкость духа теряет, – подумал он. – Несдобровать бедняге, а за ним и я на тот свет отправлюсь».

Меж тем Володыёвский, тщательно оглядев площадку, стал расстегивать куртку.

– Холодно, – сказал он, – но согреемся, надо думать.

Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнюю одежду, остались в одних лишь рубахах и шароварах, затем каждый засучил на правой руке рукав.

Но сколь же жалостно выглядел маленький рыцарь подле рослого и дюжего атамана! Пана Михала почти что не было видно. Будто молодой петушок с сильным степным ястребом замыслил единоборство! Секунданты с тревогой поглядывали на широкую грудь казака, на открывшиеся, когда он засучил рукав, узловатые и тугие могучие мускулы. Ноздри Богуна раздувались, словно он загодя чуял кровь, лоб собрался морщинами, так что казалось, черная грива растет от самых бровей, и сабля в руке покачивалась. Вперивши в противника хищные свои очи, он ждал сигнала к поединку.

А Володыёвский еще раз осмотрел на свет клинок своей сабли, пошевелил желтыми усиками и стал в позицию.

– Ох, и резня будет! – шепнул Харламп Селицкому на ухо.

И тут раздался несколько дрогнувший голос Заглобы:

– Во имя Божие, начинайте!