Текст книги "Огнем и мечом"

– Там же сплошь русь заперлась! Не может такого быть!

– Ни одной живой души в городе не осталось.

– Слыхал, сударь, – сказал князь, обращаясь к воеводе. – Вот и веди переговоры с неприятелем, который даже своих не щадит!

Воевода засопел и сказал:

– Собачьи души! Раз так, тогда черт с ним со всем! Я с вашей княжеской милостью дальше пойду!

– Брат ты мне, значит! – сказал князь.

– Да здравствует воевода киевский! – закричал старый Зацвилиховский.

– Да здравствует согласие!

А князь снова обратился к Вершуллу:

– Куда они из Полонного пойдут? Известно?

– Похоже, на Староконстантинов.

– Боже! Значит, полки Осинского и Корицкого пропали, с пехотой они уйти не успеют. Забудем же обиду и поспешим на помощь. В седло! В седло!

Лицо князя просияло радостью, а румянец снова покрыл впалые щеки, ибо стезя славы вновь открылась перед Иеремией Вишневецким.

Глава XXX

Войска прошли Староконстантинов и остановились в Росоловцах. Князь рассудил, что, если Корицкий и Осинский получат известие о взятии Полонного, они станут отходить на Росоловцы, а если враг станет их преследовать, он, неожиданно для самого себя, между ними и всеми княжескими силами словно бы в ловушку попадет и тем скорее потерпит поражение. Предположения эти в большей части подтвердились. Войско заняло позиции и стояло тихо, готовое к битве. Разъезды, и значительные, и небольшие, были разосланы во все стороны. Князь же с несколькими полками остановился в ожидании противника в деревне. И вот вечером татары Вершулла сообщили, что по староконстантиновской дороге подходит какая-то пехота. Услыхав это, князь в окружении офицеров и нескольких десятков человек избранного общества вышел на крыльцо, дабы лицезреть прибытие войск. Тем временем неизвестные полки, оповестив о себе голосами труб, остановились у околицы, а два запыхавшихся полковника со всех ног прибежали пред обличье князя предложить свою службу. Это были Осинский и Корицкий. Увидав Вишневецкого, а при нем внушительную рыцарскую свиту, они весьма смешались и, неуверенные в приеме, низко склонившись, молча ожидали, что же он скажет.

– Колесо Фортуны поворачивается и спесивцев уничижает, – молвил князь. – Не пожелали вы, милостивые государи, явиться по зову нашему, теперь незваные пришли.

– Ваша княжеская милость! – смело сказал Осинский. – Всем сердцем желали мы под началом вашим служить, но запрет имелся ясный. Кто его положил, пусть за него и отвечает. Мы же просим нас простить, хотя и не виноваты, ибо, будучи людьми военными, обязаны повиноваться и не самовольничать.

– Значит, князь Доминик приказ отменил? – спросил князь.

– Приказ не отменен, – сказал Осинский, – однако он уже нас не связывает, ибо единственное спасение и сохранение полков наших в великодушии к нам вашей княжеской милости, под чьею рукою отныне жить, служить и умирать желаем.

Слова эти, исполненные мужественной решительности, да и сама фигура Осинского произвели на князя и его сподвижников самое благоприятное впечатление. Осинский был воин знаменитый, и хотя в молодых летах, ибо было ему не более сорока, но в ратном деле многоопытный, каковой опыт он в иноземных армиях приобрел. Знатока вид его не мог не порадовать. Высокий, стройный как тополь, с зачесанными кверху рыжими усами и шведской бородой, видом и осанкой он был точь-в-точь полковник с немецкой войны. Корицкий, родом татарин, ни в чем на него не походил. Маленького роста и коренастый, взгляд имел он хмурый и престранно выглядел в чужеземном костюме, не соответствовавшем его восточным чертам. Он командовал полком отборной немецкой пехоты и знаменит был как мужеством, так и малословностью, а еще железной дисциплиной, какую требовал от своих подчиненных.

– Ждем распоряжений вашей княжеской милости, – сказал Осинский.

– Благодарю за решимость, а услуги принимаю. Я знаю, что солдат обязан повиноваться, и если за вами посылал, то единственно потому, что понятия не имел о запрете. Немало плохих и хороших минут суждено нам отныне пережить вместе, но надеюсь я, что вы, судари, довольны будете новой службой.

– Была бы ваша княжеская милость довольна нами и полками нашими.

– Ну что ж! – сказал князь. – Неприятель далеко?

– Передовые отряды близко, но главные силы только к утру сюда появятся.

– Прекрасно! Значит, у нас есть время. Велите же, судари, пройти вашим полкам через майдан, а мы поглядим, каких воинов вы привели и в какое дело с ними идти можно.

Полковники вернулись к полкам и почти тотчас же вошли с ними в расположение княжеского войска. Латники из главных княжеских хоругвей во множестве высыпали поглядеть на новых сотоварищей. Первыми, в тяжелых шведских шлемах с высокими гребнями, шли королевские драгуны, ведомые капитаном Гизой. Кони под ними были подольские, но один к одному и сытые; всадники, свежие, отдохнувшие, в ярком и сверкающем обмундировании, видом своим разительно отличались от измотанных княжьих полков, одетых в драные и выгоревшие на солнце мундиры. За драгунами шел со своим полком Осинский, замыкал Корицкий. Одобрительный гул прошел среди княжеского рыцарства при виде сомкнутого немецкого строя. Колеты на немцах были одинаковые, красные, на плечах поблескивали мушкеты. Шли они по тридцать в ряд, громко, как один, печатая сильный и мерный шаг. И всё ребята рослые, плечистые, бывалые солдаты, не в одной стране и не в одном бою побывавшие, сплошь почти ветераны долгой немецкой войны, исправные, дисциплинированные и многоопытные.

Когда они поравнялись с князем, Осинский крикнул: «Halt!»[113]113
  Стой! (нем.)


[Закрыть] – и весь полк остановился как вкопанный; офицеры подняли трости, а хорунжий взметнул знамя и, размахивая им, трижды склонил перед князем.

– Vorwärts![114]114
  Вперед! (нем.)


[Закрыть] – скомандовал Осинский.

– Vorwärts! – откликнулись офицеры, и полк двинулся вперед.

В точности так же, даже еще слаженней, показал своих Корицкий, и при виде его воинов возрадовались все солдатские сердца, а Иеремия, знаток из знатоков, тот даже подбоченился от удовольствия, и глядел, и улыбался – ведь пехоты ему как раз и не хватало, – и понимал, что лучшей в целом свете не сыскать. Ощущал он себя теперь окрепшим и полагал, что добьется успеха во всех ратных начинаниях. Офицеры же беседовали о разных военных материях и о боевых качествах разных солдат, каковых на белом свете повстречать можно.

– Хороша пехота запорожская, в особенности из-за бруствера обороняться, – заметил Слешинский, – но эти ей не уступят, ибо вымуштрованы.

– Ба! Да они много лучше! – возразил Мигурский.

– Однако это народ тяжелый, – сказал Вершулл. – Что касается меня, я с моими татарами берусь за два дня так их измотать, что на третий можно будет, как баранов, их резать.

– Что ты, ваша милость, выдумываешь! Немцы – солдаты добрые.

На это пан Лонгинус Подбипятка своим певучим литовским говором заметил:

– Господь, Он в милосердии своем различные нации различными доблестями одарил. Слыхал я, что нету на свете лучше нашей конницы, и, опять же, ни наша, ни венгерская пехота сравниться с немецкой не могут.

– Ибо Господь по справедливости решает! – заявил пан Заглоба. – Вашей милости, к примеру, дал богатство немалое, здоровенный меч и тяжелую руку, а соображение невеликое.

– Уже присосался к нему, как пиявка конская, – смеясь, сказал Скшетуский.

А пан Подбипятка глаза закрыл и с обычной умильностью сказал:

– Слухать гадко! Вашей же милости дал он язык уж очень длинный!

– Если настаиваешь ты, что Господь поступил ошибочно, таковой мне давая, тогда вместе со всею своей невинностью в пекло отправишься, ибо волю Божью оспориваешь…

– Эт! Кто вашу милость переговорит! Болтаешь и болтаешь.

– А знаешь ли ты, сударь, чем человек от скотов отличается?

– А чем?

– А вот разумом и речью.

– От дал же ему, так дал! – сказал полковник Мокрский.

– Если ж ты, сударь, не понимаешь, отчего в Польше первейшая конница, а у немцев – пехота, так я тебе объясню.

– Отчего? Отчего? – заинтересовались несколько офицеров.

– Значит так… Когда Господь Бог коня создал, привел Он его к людям, чтобы творение Божье восхвалили. А впереди тут как тут – немец, они же куда хошь пролезут. Показывает, значит, Господь Бог коня и спрашивает немца: что, мол, это такое? А немец и скажи: «Pferd!»[115]115
  Лошадь! (нем.)


[Закрыть] – «Что? – вопрошает Создатель. – Значит, ты про Мое творение „пфе!“ говоришь? А не будешь ты за то, рыло неумытое, на сей твари Божьей ездить, а если и будешь, так хуже прочих». Сказав это, Он коня поляку и подарил. Вот отчего польская конница самолучшая, а немцы как пешкодралом за Господом Богом увязались – прощения просить, так наилучшею пехотою и стали.

– Вот это ваша милость весьма ловко вывела, – сказал пан Подбипятка.

Дальнейший обмен мнениями прервали вестовые, примчавшиеся с донесением, что к лагерю подходит еще какое-то войско, явно неказацкое, так как не со стороны Староконстантинова, а с противоположной, от реки Збруч идут. Часа этак через два отряды сии вошли с таким громом труб и барабанов, что князь даже разгневался и послал велеть им, чтобы угомонились, так как поблизости неприятель. Оказалось, что это пришел пан коронный стражник Самуэль Лащ, известный, кстати сказать, скандалист, обидчик, буян и забияка, однако солдат знаменитый. Привел он восемьсот человек такого же, как и сам он, пошиба: частью благородных, частью казаков, по каждому из которых, честно говоря, плакала виселица. Однако князя Иеремию солдатня эта не испугала – он знал, что в его руках ей придется преобразиться в послушных овечек, а удалью своей и мужеством покрыть все свои недостатки. Так что день оказался счастливым. Еще вчера князь, обескровленный уходом киевского воеводы, решил, пока не появятся новые подкрепления, военные действия приостановить и отойти на какое-то время в края поспокойнее, а сегодня он стоял во главе почти двенадцатитысячной армии, и хотя у Кривоноса войска было впятеро больше, однако, если учесть, что мятежные войска в большинстве состояли из черни, обе армии могли быть сочтены равными. Теперь князь даже и не думал об отдыхе. Запершись с Лащем, киевским воеводой, Зацвилиховским, Махницким и Осинским, он держал совет касательно дальнейших военных действий. Битву Кривоносу решено было дать назавтра, а ежели бы он не подоспел, тогда положили идти к нему сами.

Стояла уже глубокая ночь, и после многодневных дождей, столь докучавших солдатам под Махновкой, погода установилась превосходная. На темном своде небес роями сверкали золотые звезды. Месяц выкатился высоко и посеребрил все росоловецкие крыши. В лагере никто спать и не собирался. Все о завтрашней битве догадывались и готовились к ней, как ни в чем не бывало ведя приятные разговоры, распевая песни и многие для себя приятности предвкушая. Офицеры и товарищество познатнее, все в прекрасном настроении, расположились вокруг большого костра, не выпуская из рук чарки.

– Рассказывай же, ваша милость, далее! – просили они Заглобу. – Перешли, значит, вы Днепр, и что же? Каким образом вы до Бара-то добрались?

Пан Заглоба опрокинул кварту меду и сказал:

 
…Sed jam nox humida coela
Praecipitat, suadentque cadentia sidera somnos,
Sed si tantus amor casus cognoscere nostros
Incipiam…[116]116
Мог бы я слезы сдержать? Росистая ночь покидаетНебо, и звезды ко сну зовут, склоняясь к закату,Но если жажда сильна узнать о наших невзгодах…Я начну (лат.). – Вергилий. Энеида, II, 8–10, 13. (Перев. С. Ошерова.)

[Закрыть]
 

– Мои милостивые государи! Да ежели бы я стал все как было рассказывать, то и десяти ночей не хватило бы, да и меду, я так думаю, тоже, ведь старое горло, как старую телегу, смазывать полагается. Довольно будет, если скажу я вашим милостям, что в Корсунь, в лагерь самого Хмельницкого, пошел я с княжною и из пекла этого целою и невредимою ее вывел.

– Господи боже мой! Ты, сударь, надо полагать, колдовал! – воскликнул Володыёвский.

– Это точно, малость колдовал, – ответил Заглоба. – Ибо искусству этому сатанинскому еще в младые лета в Азии у одной колдуньи выучился, каковая, влюбившись в меня, все arcana премудрости чернокнижной мне разгласила. Да только там особенно не поколдуешь, ибо чары на чары получались. Там же вокруг Хмельницкого ворожбитов и колдуний до черта! Они ему столько чертей в услужение поназвали, что он чертями этими, как холопьями, распоряжается. Спать пойдет – дьявол ему сапоги стаскивает, одежа запылится – черти ему ее хвостами выколачивают, а он еще спьяну – раз! – какому-нибудь по мордам! За то, мол, говорит, что служишь плохо!

Богобоязненный пан Лонгинус перекрестился и сказал:

– С ними силы ада, с нами небесные!

– Они бы и меня, нечистые, перед Хмельницким раскрыли – и кто такой, и кого веду, да я их некоим способом заклял, вот они и помалкивали. Еще опасался я, что узнает меня Хмельницкий, мы же с ним раза два в Чигирине у Допула сталкивались. Были и еще знакомые полковники, да что из того? Я ж худой стал, борода до пояса выросла, волоса до плеч, да еще одежка – вот меня никто и не узнал.

– Так ты, сударь, самого Хмельницкого видел и с ним разговаривал?

– Видал ли я Хмельницкого? Да собственными глазами, как вот вас! Он же меня послал на Подолье шпионить, манифесты мужичью по дороге раздавать. Пернач дал для безопасности от татар, так что из Корсуня я уже всюду мог ехать без опаски. Встретятся мне мужики или низовые, я им сразу пернач к носу и говорю: «Понюхайте это, дiтки, – и катитесь к дьяволу!» Велел я тоже всюду давать мне есть и пить досыта, а они давали и подводы тоже давали, чему я рад был и постоянно поэтому за бедняжкой-княжной моей доглядывал, чтобы после столь великих мытарств и опасностей в себя пришла. И вот, значит, скажу я вашим милостям, прежде чем добрались мы до Бара, она уже таково откормилась, что народ в этом самом Баре чуть глаза на нее не проглядел. Есть там пригожих девиц достаточно, потому что шляхта отовсюду посъезжалась, но им до нее, как совам до ласточки. Любят ее, опять же, люди, да и вы, судари, полюбили б, когда б увидели.

– Это уж верно, иначе оно быть не может! – молвил маленький Володыёвский.

– Но зачем же ты, ваша милость, аж в Бар подался? – спросил Мигурский.

– Затем, что порешил не успокаиваться, пока до безопасного места не доберусь, на маленькие замчонки я не надеялся, полагая, что бунтовщики на них покуситься могут. А на Бар хоть бы и покусились, да зубы все равно бы сломали. Там пан Енджей Потоцкий за могучими стенами сидит и столько же беспокоится насчет Хмеля, сколько я насчет пустой склянки. Ужели же вы, судари, считаете, что я неправильно поступил, далеко от войны уйдя? Опять же, за мною наверняка Богун гнался, а уж если догнал бы, так поверьте, судари мои, марципан бы из меня собакам сделал. Вы его не знаете, а я, черти бы его драли, знаю! До тех пор спокоен не буду, пока его не повесят. Дай же, Господи, столь счастливый конец, аминь! Видно, он себе никого так не приметил, как меня. Брр! Как подумаю об этом – мороз по коже! Оттого-то я теперь и напитки столь употребляю, хотя по натуре своей к возлияниям равнодушен.

– Что ты такое, ваша милость, говоришь! – удивился пан Подбипятка. – Ты же, братушка, как журавль колодезный пьешь!

– Не гляди, сударь, в колодец, умного не увидишь! Однако чего об этом толковать! Едучи, значит, с перначом и манифестами Хмельницкого, больших помех я по пути не встретил. Добравшись до Винницы, нашел я там хоругвь присутствующего тут пана Аксака, однако дедовского облика пока решил не менять, потому что мужичья боялся. Одно только, что от манифестов отделался. Живет там шорник один по прозванию Сайгак. Он для запорожцев шпионит и сведения Хмельницкому посылает. Через него я и отослал назад манифесты, приписавши к ним таковые сентенции, что Хмель, надо думать, кожу велит с него содрать, когда прочтет. Однако у самого уже Бара такое мне приключилось, что я, как говорится, чуть возле берега не утонул.

– Как оно было? Как же?

– Повстречались нам пьяные солдаты-безобразники, и услыхали они, что обращаюсь я к княжне «барышня-панна», ведь я не очень-то уже и таился, находясь от своих поблизости. Они сразу: что это, мол, за дед такой и что это за особенный парнишка, к которому обращаются «барышня-панна»? А как на княжну глянули: красота писаная! Они на нас! Я сердешную мою в угол, собою заслонил и саблю хвать!

– Странно все же, – прервал рассказчика Володыёвский, – что ты, сударь, дедом переодетый, при сабле был.

– Ге! – сказал Заглоба. – При сабле? А кто вашей милости сказал, что я был при сабле? Я же солдатскую схватил, которая на столе лежала. Это ж в корчме было, в Шипинцах. Двоих я уложил мигом. Остальные за мушкеты! Я кричу: «Стойте, собаки, я шляхтич!» А тут вдруг орут: «Alt! Alt![117]117
  Стой! Стой! (искаж. нем.)


[Закрыть] Разъезд чей-то на подходе!» – а это, оказывается, не разъезд, а всего-навсего пани Славошевская с эскортом, которую сын с пятьюдесятью всадниками провожал, парнишка молодой. Тут солдат этих наконец утихомирили. А я к пани Славошевской с речью приветственной. Так ее разжалобил, что сразу же хляби у ней в очах разверзлись. Взяла она княжну в свою карету, и двинулись мы в Бар. Думаете, на этом конец? Э нет!..

Внезапно пан Слешинский прервал Заглобу.

– Глядите-ка, милостивые государи, – сказал он, – там что, заря, что ли?

– Эй, быть не может! – возразил Скшетуский. – Рановато еще.

– Это где Староконстантинов!

– Точно! Видите: все ярче!

– Боже мой, зарево!

Все лица тотчас посерьезнели, все забыли про рассказ и вскочили.

– Зарево! Зарево! – подтвердило несколько голосов.

– Это Кривонос из-под Полонного подошел.

– Кривонос со всем войском.

– Передовые отряды, верно, город подожгли или деревни окрестные…

В этот момент тихо протрубили тревогу, и сразу к офицерам подошел старый Зацвилиховский.

– Милостивые государи! – сказал он. – Вернулась разведка. Враг под носом! Выступаем немедленно! К полкам! К полкам!..

Офицеры поспешили к своим полкам. Челядь затоптала костры, и спустя малое время лагерь погрузился во тьму. Только вдалеке, где Староконстантинов, небо становилось все краснее, и от зарева этого постепенно меркли и гасли звезды. Снова послышались трубы, тихонько протрубившие поход. Неотчетливые группы людей и лошадей зашевелились. В тишине были слышны удары копыт, мерный шаг пехоты и, наконец, глуховатый перестук орудий Вурцеля; иногда звякали мушкеты или раздавалась команда. Было что-то грозное и зловещее в ночном этом походе, невидимом во мраке, в этих голосах, шорохах, позвякивании металла, в посвечивании броней и мечей. Хоругви спускались к староконстантиновской дороге и текли по ней в направлении зарева, похожие на гигантского ящера или змея, ползущего впотьмах. Но дивная июльская ночь уже кончалась. В Росоловцах загорланили кочеты, подавая по всему городишке голоса свои. Миля пути отделяла Росоловцы от Староконстантинова, так что, прежде чем войско медленным маршем прошло половину дороги, из-за дымного зарева, словно бы испуганная, выглянула бледная зорька и постепенно стала насыщать брезжущим светом воздух, извлекая из потемок леса, перелески, белую ленту большака и идущее по нему войско. Теперь людей, лошадей и сомкнутые ряды пехоты можно было различить отчетливее. Повеял утренний свежий ветерок и заплескал стягами над головами рыцарей.

Впереди шли татары Вершулла, за ними – казаки Понятовского, потом драгуны, пушки Вурцеля, а пехота с гусарами замыкала. Пан Заглоба ехал рядом со Скшетуским, но как-то все время вертелся в седле, и видно было, что перед неминуемой битвой его охватывает беспокойство.

– Ваша милость, – тихо зашептал он Скшетускому, словно бы опасаясь, что кто-то подслушает.

– Что скажешь, сударь?

– Первыми разве гусары ударят?

– Ты же говорил, что ты старый солдат, а не знаешь, что гусар для решающего удара держат, до той поры, когда неприятель все силы в битву бросит.

– Да знаю я это, знаю! Просто проверить себя хотел!

С минуту оба молчали. Затем пан Заглоба понизил голос еще больше и спросил снова:

– Значит, там Кривонос со всеми своими силами?

– Точно.

– А много их у него?

– С холопами тысяч шестьдесят будет.

– Ах ты, дьявол! – сказал пан Заглоба.

Скшетуский улыбнулся в усы.

– Не сочти, ваша милость, что боюсь я, – опять зашептал Заглоба. – Просто у меня одышка, и толчеи я не люблю, потому что жарко бывает, а когда жарко, от меня пользы никакой. Другое дело в одиночку действовать! Человек хоть уловкой какой выкрутиться может, а тут и придумать ничего не успеешь! Тут не голова, а руки в выигрыше. Тут я пень по сравнению с паном Подбипяткой. У меня, сударь, на животе двести червонных золотых, которые мне князь пожаловал, но верь мне, что живот как раз предпочел бы я где-нибудь в другом месте держать. Тьфу! Терпеть не могу этих решающих сражений! Чума их возьми!

– Ничего с вашей милостью не случится. Соберись с духом.

– С духом? Этого-то я и боюсь, что отвага благоразумие во мне победит! Я ведь жуть какой запальчивый… А мне нехороший знак был – пока у костра сидели, две звезды упало. Вдруг какая-нибудь моя!

– За добрые твои дела Бог тебя наградит и в здравии соблюдет.

– Только бы слишком скоро награды не положил!

– Отчего же ты при обозе не остался?

– Я решил, что с войском безопаснее будет.

– И правильно. Вот увидишь, ваша милость, что ничего такого особенного в этом деле нету. Мы уже привычные, а consuetudo altera natura[118]118
  Привычка вторая натура (лат.).


[Закрыть]. Вот уж и Случь с Вишоватым прудом.

И в самом деле, воды Вишоватого пруда, отделенные от Случи длинною запрудою, засверкали вдали. Войска тотчас остановились на всем протяжении.

– Что? Уже?

– Князь будет строй проверять, – ответил пан Скшетуский.

– Терпеть не могу толчеи!.. Говорю я вашей милости… просто не выношу.

– Гусары на правый фланг! – раздался голос вестового, посланного князем к Скшетускому.

Уже совсем развиднелось. Зарево поблекло в лучах восходящего солнца, золотые отсветы засверкали на остриях гусарских копий, и могло показаться, что над рыцарями загорелись тысячи свечей. После проверки строя войско, более не таясь, грянуло в один голос: «Распахнитесь, врата искупленья!» Могучая песнь покатилась по росам, ударилась в сосновый бор и, отраженная эхом, вознеслась к небесам.

Но вот берег по другую сторону запруды зачернел на сколько хватал глаз несметным множеством казаков; полки подходили за полками, конные запорожцы, снаряженные длинными пиками, пеший люд с самопалами и половодье мужичья, вооруженного косами, цепами и вилами. За ними, точно в тумане, виднелся огромный обоз, по виду – прямо передвижной город. Скрип тысяч возов и ржание коней долетали даже до княжеских солдат. Казаки, однако, шли без обычных воплей, без завывания и по ту сторону земляной плотины остановились. Обе враждебные армии какое-то время в молчании озирали друг друга.

Пан Заглоба, неотступно держась возле Скшетуского, поглядывал на это человеческое море и бормотал:

– Иисусе Христе, зачем же Ты столько этой сволочи создал! Уж не сам ли это Хмельницкий с чернью и всеми вшами?! Ну не безобразие ли, скажи, ваша милость? Они же нас шапками закидают. А как славно было прежде на Украйне! Прут и прут! Чтоб на них бесы в пекле перли! И всё на нашу голову! Чтоб они от сапа сдохли!..

– Не бранись, ваша милость. Воскресенье ведь нынче.

– И верно – воскресенье, лучше бы оно о Боге подумать… Pater noster qui est in coelis… Никакого уважения от этих негодяев ожидать нельзя… Sanctificetur nomen Tuum… Что же твориться будет сегодня на этой дамбе! Adveniat regnum Tuum… Вот уже во мне и сперло дыхание… Fiat voluntas Tua… А, чтоб вы издохли, аманы мужеистребляющие! Гляди-ка, ваша милость! Что там?

Отряд в несколько сот человек оторвался от черного множества и беспорядочно направился к запруде.

– Поединщики это, – сказал Скшетуский. – Сейчас и наши к ним выедут.

– Значит, все-таки будет сражение?

– Беспременно.

– Черти бы все побрали! – Тут плохое настроение пана Заглобы перешло всякие границы. – А ты глядишь, сударь, на все, как на teatrum[119]119
  Театр (лат.).


[Закрыть] в Масленицу! – неприязненно крикнул он Скшетускому. – Словно бы твоя шкура тут ни при чем!

– Мы привычные, я же сказал.

– И конечно, в поединки ввяжешься?

– Не очень-то пристало рыцарям из главных подразделений один на один с таковым противником биться, кто себе цену знает, этим не занимается. Но в нынешние времена разве же достоинство в расчет принимают?

– Уже и наши идут! Вон! – закричал пан Заглоба, завидя красную линию драгун Володыёвского, рысцою двигавшуюся к запруде.

За ними потянулись желающие – человек этак по десять от каждой хоругви. Среди прочих пошли рыжий Вершулл, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусарских – пан Лонгинус Подбипятка.

Дистанция между обоими отрядами стала быстро сокращаться.

– Знатных дел сделаешься, сударь, свидетелем, – сказал Скшетуский пану Заглобе. – Особенно приглядись к Володыёвскому и Подбипятке. Великие это рыцари. Различаешь их, ваша милость?

– Различаю.

– Тогда гляди в оба, сам еще разохотишься.