Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XXIII

Едва дав лошадям отдохнуть, друзья наши помчались назад с такой быстротою, что, когда месяц взошел над степью, они были уже в окрестностях Студенки за Валадынкой. Впереди ехал Володыёвский, внимательно глядя по сторонам, за ним, рядом с Еленой, Заглоба, а позади всех Редзян. Он вел вьючных лошадей и еще двух запасных, которых не преминул прихватить из Горпыниной конюшни. Заглоба рта не закрывал, да и было что порассказать княжне, которая, сидя в глухом яру, не ведала, что творится на свете. И старый шляхтич рассказывал девушке, как они ее с первого дня искать стали, как Скшетуский до самого Переяслава по следам Богуна дошел, не зная, что тот ранен, наконец, как Редзян выведал тайну ее убежища у атамана и привез в Збараж.

– Боже милосердный! – восклицала Елена, обращая к месяцу прелестное бледненькое свое лицо. – Значит, пан Скшетуский за Днепр меня искать ходил?

– Говорю тебе, в самом побывал Переяславе. И сюда непременно бы вместе с нами явился, будь у нас время за ним послать, но мы решили не мешкая к тебе на выручку ехать. Он еще не знает, что ты спасена, и за душу твою молится денно и нощно, однако ты его не жалей. Пусть еще немного помучится – зато какую получит награду!

– А я уж думала, все меня позабыли, и лишь о смерти просила Бога!

– Не только не позабыли, а всякую минуту размышляли, как бы тебе на помощь прийти. Иной раз диву даешься: ладно, я голову ломал или Скшетуский, оно понятно, но ведь этот рыцарь, что впереди скачет, не меньше нашего проявлял усердие, ни трудов своих, ни рук не жалея!

– Да вознаградит его Всевышний!

– Есть, видно, в вас обоих нечто, отчего людей к вам тянет, а Володыёвскому ты воистину должна быть благодарна: я ж тебе говорил, как мы с ним Богуна искромсали.

– Пан Скшетуский мне в Разлогах еще о пане Володыёвском, как лучшем друге своем, рассказывал много…

– И правильно делал. Большая душа в этом малом теле! Теперь, правда, на него одурь нашла – краса, видно, твоя ошеломила, но погоди – освоится и опять прежним станет! Ох, и славно мы с ним гульнули на выборах в Варшаве.

– У нас новый король, значит?

– И об этом ты, бедняжка, не слыхала в глухомани своей проклятой? А как же! Ян Казимир еще прошлой осенью избран, восьмой уже месяц правит. Великая вскоре грядет война с мятежным людом; дай бог нам в ней удачи: князь Иеремия от всего отстранен, других вместо него повыбирали, а от них, что от козла молока, толку.

– А пан Скшетуский пойдет на войну?

– Пан Скшетуский истинный воин; не знаю уж, как ты его удержишь. Мы с ним одного поля ягода! Чуть пахнёт порохом – никакая сила не остановит. Ох, и задали мы смутьянам прошлый год перцу. Ночи не хватит рассказать все, как оно было… И сейчас, ясное дело, пойдем, только уже с легкой душою: главное, мы тебя, бедняжечку нашу, отыскали, а то ведь и жизнь была не в радость.

Княжна приблизила очаровательное свое личико к Заглобе:

– Не знаю, за что ты, сударь, меня полюбил, но, уж поверь, я тебя люблю не меньше.

Заглоба даже засопел от удовольствия:

– Так ты меня любишь?

– Клянусь Богом!

– Храни тебя Владыка Небесный! Вот и мне на старые лета послано утешение. Признаться, ваша сестра еще нет-нет, а состроит старику глазки, да-да, и в Варшаве на выборах такое случалось, Володыёвский свидетель! Но меня амуры уже не волнуют, пусть кровь играет, а я – вопреки тому – отеческими чувствами довольствоваться буду.

Настало молчание, только лошади вдруг одна за другой громко зафыркали, суля путникам удачу.

– На здоровье! На здоровье! – ответили всадники дружно.

Ночь была ясная. Месяц все выше взбирался на небо, утыканное мерцающими звездами, и все меньше, все бледней становился. Притомившиеся бахматы замедлили шаг, да и всадников одолевала усталость. Володыёвский первый остановил лошадь.

– Пора и отдохнуть. Развиднеется скоро, – сказал он.

– Пора! – поддержал его Заглоба. – Глаза слипаются: как ни погляжу на лошадь – всё две головы вижу.

Редзян, однако, решил, что прежде всего следует подкрепиться; он развел огонь и, снявши с лошади переметные сумы, принялся выкладывать припасы, предусмотрительно захваченные из Бурляевой кладовой: кукурузный хлеб, вареное мясо, валашское вино и сладости. При виде двух кожаных мехов, изрядно выпятивших свои бока и издающих сладостное уху бульканье, Заглоба забыл и думать о сне, да и прочие с удовольствием принялись за ужин. Припасов хватило на всех с избытком, а когда наелись вволю, старый шляхтич, утерев полою уста, промолвил:

– До смерти не устану повторять: неисповедимы пути Господни! Ты свободна, барышня-панна, а мы сидим себе тут sub jove[182]182
  Под открытым небом (лат.).


[Закрыть], радуемся и Бурляево винцо попиваем. Венгерское, конечно, получше, это припахивает кожей, но ничего, в пути сойдет и такое.

Припасов хватило на всех с избытком…

– Одному не могу надивиться, – сказала Елена, – как это Горпына столь легко отдать меня согласилась?

Заглоба поглядел сперва на Володыёвского, потом на Редзяна и усиленно заморгал глазами.

– Потому согласилась, что иного выхода не имела. А впрочем, чего таиться, дело не стыдное: мы ее с Черемисом на тот свет отправили.

– Как так? – испуганно вопросила княжна.

– А ты разве выстрелов не слыхала?

– Слыхала, но подумала, Черемис стреляет.

– Не Черемис, а вон этот малый – на месте пристрелил колдунью. Дьявол в нем сидит, спору нет, но чего еще оставалось делать, когда ведьма, не знаю уж, то ли почувствовала что, то ли стих на нее нашел какой-то: уперлась, что с нами поедет, и баста. А как было разрешить ей ехать – она бы мигом смекнула, что мы не в Киев путь держим. Вот он и взял да пристрелил ее, а я зарубил Черемиса. Сущий был монстр африканский; надеюсь, Господь мне его смерть в вину не поставит. Верно, и в аду чертям на него глядеть будет тошно. Перед отъездом из яра я вперед поехал и прибрал тела с дороги, чтобы ты не напугалась и не посчитала это дурным знаком.

Княжна же так ответила:

– Довольно я близких людей в нынешние страшные времена неживыми видала, чтобы покойников пугаться, а все ж лучше поменьше на своем пути проливать крови, дабы не навлечь на себя гнева Господня.

– Недостойно рыцаря так поступать было, – мрачно проговорил Володыёвский, – мне руки марать не захотелось.

– Что теперь, сударь мой, толковать об этом, – сказал Редзян. – Иначе-то никак нельзя было! Кабы кого хорошего положили, дело другое, а это ж богопротивники, вражья сила – я сам видел, как ведьма сговаривалась с чертями. Не того мне жаль, признаться!

– А об чем же ты, любезный, жалеешь? – спросила Елена.

– Богун мне сказывал, там закопаны деньги, а их милости такую подняли спешку, что и близко подойти не нашлось минуты, хоть я место возле мельницы знаю. А сколько добра оставлено в той светлице, где барышня жила, – сердце на куски рвется!

– Гляди, какого слугу иметь будешь! – сказал княжне Заглоба. – Только своего хозяина и признаёт, а так хоть с самого черта шкуру готов содрать и на воротник приспособить.

– Даст Бог, сударь любезный, пан Редзян, на мою неблагодарность тебе сетовать не придется, – промолвила Елена.

– Благодарю покорнейше, барышня! – ответил Редзян, целуя ей руку.

Все это время Володыёвский помалкивал, прикрывая смущение напускной суровостью, и только вино потягивал из меха, пока несвойственная ему молчаливость не привлекла внимания Заглобы.

– Что ж это у нас пан Михал слова не скажет! – воскликнул он и обратился к Елене: – Говорил я, краса твоя лишила его ума и дара речи?

– Ложился бы ты лучше спать, сударь, впереди долгий день! – ответил, смешавшись, рыцарь и усиками стал шевелить быстро, словно заяц для куражу.

Но старый шляхтич был прав. Необычайная красота княжны точно сковала маленького рыцаря. Глядел он на нее, глядел и себя вопрошал в душе: возможно ли, чтобы по земле ходило такое чудо? Немало ему довелось в жизни повидать красавиц: красивы были Анна и Барбара Збаражские, дивно хороша Ануся Борзобогатая, и Жукувна, за которой увивался Розтворовский, прелестна, и Вершуллова Скоропацская, и панна Боговитянка, но ни одна из них сравниться не могла с этим чудесным степным цветком. С ними бывал Володыёвский и остроумен, и разговорчив, теперь же, глядя на бархатные, ласковые и томные очи, на окаймлявшую их шелковистую бахрому, отбрасывающую на лицо глубокую тень, на рассыпавшиеся по плечам, как цветы гиацинта, пряди, на стройный стан и высокую грудь, чуть колышимую дыханием, от которой исходило сладостное тепло, на лилейную белизну и цветущие на ланитах розы, на малиновые уста, рыцарь наш слова выговорить не мог, – хуже того! – самому себе казался неловким, глупым и, главное, маленьким, маленьким до смешного. «Она княжна, а я кто?» – думал он не без горечи и мечтал, чтобы вдруг нагрянула какая-нибудь напасть, чтоб из темноты вырос какой-нибудь грозный исполин, – вот когда бы бедный пан Михал показал, что не так уж он и мал, как кажется! Вдобавок его бесило, что Заглоба, довольный, видно, что названая его дочка с легкостью разбивает сердца, без конца хмыкает, и уже шуточки отпускать начал, и подмигивает отчаянно.

А она меж тем сидела подле костра, озаренная розовым блеском огня и белым лунным светом, прелестная, спокойная, хорошеющая с каждой минутой.

– Признай, пан Михал, – сказал наутро Заглоба, когда друзья остались на короткое время вдвоем, – что второй такой девы не сыскать во всей Речи Посполитой. Покажешь еще одну, позволю остолопом себя назвать и imparitatem[183]183
  Здесь: высокомерие, надменность, незаслуженное отношение (лат.).


[Закрыть] снесу без слова.

– Отрицать не стану, – ответил маленький рыцарь. – Чудо это редкостное, необычное; мне подобного еще не случалось видеть: вспомни статуи богинь, изваянные из мрамора, что, точно живые, во дворце Казановских стоят, – и те ни в какое сравнение с нею идти не могут. Не диво, что самые доблестные мужи головы за нее готовы сложить, – она того стоит.

– А я о чем толкую? – восклицал Заглоба. – Ей-богу, даже не знаю, когда она краше: утром или вечером? Как ни взглянешь, свежа, будто роза. Я тебе говорил, что и сам в прошлые времена хорош был чрезвычайно, но и тогда ей красотой уступал, хотя иные говорят, она на меня как две капли воды похожа.

– Поди к черту, друг любезный! – вскричал маленький рыцарь.

– Не гневись, пан Михал, и без того ты чересчур грозным казаться хочешь. Поглядываешь на нее, как козел на капусту, а с лица мрачен; голову даю, что у самого слюнки текут, да не про купца товарец, смею заметить.

– Тьфу! – плюнул Володыёвский. – И не стыдно вашей милости на старости лет глупости городить?

– А чего ты хмурый такой?

– Тебе кажется, все напасти как дым рассеялись и опасности миновали, а я полагаю, еще хорошенько подумать надо, как одного избежать, от другого укрыться. Путь впереди трудный, лишь Богу известно, что нас еще ожидает, – в тех краях, куда мы едем, верно, уже бушует пламя.

– Когда я ее в Разлогах у Богуна выкрал, куда было хуже: впереди мятеж, за спиной погоня; однако ж я через всю Украину, как сквозь огненное кольцо, прошел и добрался до самого Бара. А для чего, скажи, мы голову на плечах носим? На худой конец, пойдем в Каменец, до него уже близко.

– Ба! К туркам и татарам не дальше.

– Рассказывай!

– Я дело говорю и еще раз повторяю: есть об чем подумать. Каменец лучше стороной обойти и прямо на Бар двинуть; казаки перначи уважают, с черным людом мы сладим, а вот если нас хоть один татарин приметит – пиши пропало! Я ихнего брата давно знаю: впереди чамбула с птицами да волками лететь – еще так-сяк, но упаси бог сойтись нос к носу – тут и я ничего не смогу поделать.

– Ладно, пойдем к Бару или куда-нибудь в те края, а каменецкая татарва да черемисы пускай в караван-сараях своих от чумы подохнут! Вашей милости невдомек, что Редзян и у Бурляя взял пернач. Теперь казаки нам не помеха – хоть гуляй промеж них с песней. Самая глухомань позади осталась, дальше, слава богу, живут люди. О ночевке на хуторах надо подумать – девице оно и удобнее, и приличней. Больно уж ты, кажется мне, все в черных цветах видишь. Цо у дiдька! Неужели три мужа в расцвете сил, три лихих – безо всякой лести скажу – молодца из степи не выйдут! Соединим остроту ума нашего с твоей саблей – и айда! Больше нам с тобой все равно нечего делать. У Редзяна Бурляев пернач есть, а это главное: ныне Бурляй всему Подолью хозяин; нам бы только перемахнуть за Бар, а там уже Ланцкоронский стоит во главе квартовых хоругвей. Поехали, пан Михал, не станем терять времени!

И понеслись они, не теряя времени, по степи на северо-запад с быстротою, на какую только способны были их кони. Ближе к Могилеву пошли места более заселенные, так что вечером нетрудно было отыскать хутор либо деревню для ночлега, но румяные утренние зори обычно заставали путников уже в седле. По счастью, лето стояло сухое, дни жаркие, ночи росистые, а на рассвете степь из конца в конец серебрилась, словно покрытая инеем. Ветер осушил разлившиеся воды, реки вошли в берега – переправляться через них труда не составляло. Какое-то время ехали вверх по течению Лозовой, несколько дольше обычного задержавшись на отдых в Шаргороде, где стоял казацкий полк – один из тех, что были под командой Бурляя. Там им повстречались Бурляевы посланцы, и среди них сотник Куна, который пировал с ними у старого атамана. Сотник несколько удивился, почему они не через Брацлав, Райгород и Сквиру в Киев едут, впрочем в его душу не закралось и тени подозрения, да и Заглоба объяснил, что тот путь им показался опасным из-за татар, которых со стороны Днепра ожидают. Куна в свою очередь рассказал, что послан Бурляем в полк объявить о походе и что сам Бурляй со всеми ямпольскими войсками и буджакскими татарами с часу на час прибудет в Шаргород, откуда немедля двинется дальше.

К Бурляю от Хмельницкого прискакали гонцы с известием, что война началась, и с приказом идти на Волынь со всеми полками. Сам Бурляй давно уже рвался в Бар, он ждал только татарского подкрепления – под Баром мятежники последнее время терпели неудачу за неудачей. Региментарий Ланцкоронский, разгромив немалое число ватаг, захватил город и поставил в замке гарнизон. Там на поле брани полегла не одна тысяча казаков – за них и мечтал отмстить старый полковник или хотя бы обратно отбить замок. Однако, рассказывал Куна, последний приказ Хмельницкого идти на Волынь расстроил Бурляевы планы, и осада Бара на время откладывается, разве что очень будут настаивать татары.

– Ну что, пан Михал? – говорил на следующий день Заглоба. – Путь в Бар открыт, хоть во второй раз там княжну прячь, да на черта нам этот Бар сдался! С той поры как у крамольников завелось пушек больше, чем у коронного войска, я ни в Бар, ни в какую иную крепость не верю. Другое меня тревожит: похоже, вкруг нас сгущаются тучи.

– Хорошо б только тучи! – ответил рыцарь. – Буря страшная надвигается – Бурляй и татары. Представляю, как старик удивится, ежели нас догонит и увидит, что мы не в Киев вовсе, а в противную сторону поспешаем.

– И с радостью нам иной путь укажет. Хорошо б ему раньше черт показал тропку, что прямиком ведет в пекло! Давай уговоримся, пан Михал: смутьянов я на себя беру, а о татарах уж ты позаботься.

– Хорошо тебе – мятежники нас за своих принимают, – ответил Володыёвский. – С татарами куда хуже – я один вижу путь: бежать стремглав, чтобы из западни выскользнуть, пока не поздно. Добрых коней, если попадутся по дороге, покупать надо, чтоб всегда свежие были в запасе.

– В кошельке пана Лонгина и на это найдется, а не хватит, у Редзяна отберем Бурляева деньги – а теперь вперед!

И помчались вперед, нахлестывая лошадей, – у тех даже пена выступила на боках и, точно снежные хлопья, падала на зеленую степную траву. Проехали Дерлу и Ладаву. В Бареке Володыёвский купил новых бахматов, но старых не бросил – скакуны, подаренные Бурляем, были хороших кровей, так что их решили неоседланными вести за собою. Вихрем летели, насколько возможно сокращая привалы и ночлеги. Но чувствовали себя превосходно, даже у Елены, хоть она и была утомлена дорогой, с каждым днем сил прибывало. В яре княжна вела жизнь замкнутую, редко когда покидая свою раззолоченную светлицу, чтоб поменьше встречаться с бесстыжей Горпыной, не слышать ее шуточек да уговоров, – теперь же от свежего степного воздуха княжна быстро поправлялась здоровьем. Розы расцветали на ее щеках, от солнца лицо потемнело, но зато в глазах появился блеск, и порой, когда ветер взъерошивал ее пышные кудри, так и хотелось сказать: что за цыганка такая, красавица-ворожея, а то и королевна цыганская по раздольной степи едет – впереди цветы, позади рыцари…

Володыёвский трудно привыкал к необычайной ее красоте, но путешествие их сближало, и помалу он одолел свою робость. Тут и дар речи к нему вернулся, и веселое настроение; частенько теперь, едучи с нею рядом, он рассказывал о Лубнах, но более всего о своей со Скшетуским дружбе, поскольку заметил, что такие рассказы княжна всегда рада слушать; порой даже он поддразнивать ее принимался:

– А знаешь, я ведь Богунов приятель и к нему тебя везу, любезная панна.

А княжна, будто в большом испуге, складывала ручки и тоненьким голоском просила:

– Не делай этого, грозный рыцарь, лучше заруби сразу.

– Нет, нет! Прямо к нему! – сурово ответствовал рыцарь.

– Заруби! – повторяла княжна, зажмуривая свои прелестные очи, и шею подставляла.

А у маленького рыцаря мурашки начинали бегать по телу. «Ох, красавица, как вино в голову ударяешь! – думал он. – Да уж ладно, чужого пить не станем», – и благороднейший пан Михал, встряхнувшись, пришпоривал лошадь. Но стоило ему, как пловцу, погрузиться в высокие травы, мурашки тот же час как рукой снимало и все внимание обращалось на дорогу: не затаилась ли где опасность, не сбились ли ненароком с пути, не пахнет ли какой передрягой? И, привстав в стременах, маленький рыцарь выставлял пшеничные усики над волнующимся морем травы и озирал окрестность, принюхивался и прислушивался, как татарин, рыскающий по бурьяну в Диком Поле.

Заглоба тоже пребывал в отличнейшем расположении духа.

– Теперь нам куда легче, чем на Кагамлыке было, – говорил он. – Там мы, точно псы, высунув язык, на своих двоих драли. Помню, глотка у меня так пересохла, что языком доски можно было тесать, а теперь, слава богу, и ночью отдохнуть случается, и горло промочить есть чем.

– А помнишь, сударь, как ты меня на руках через воду переносил? – спрашивала Елена.

– Даст Бог, и твой час придет кого-нибудь на руках носить: Скшетуский об этом позаботится!

– Ху-ху! – смеялся Редзян.

– Ах, оставь, прошу, сударь, – шептала княжна, вспыхивая и потупляя очи.

Так они беседовали меж собой, коротая время в дороге. За Бареком и Елтушковом на каждом шагу встречаться стали свежие следы, оставленные жестокой войною. Там до сих пор бесчинствовали вооруженные шайки, там же недавно жег и убивал Ланцкоронский, лишь недели две назад вернувшийся в Збараж. От местных жителей наши путники узнали, что Хмельницкий с ханом, собрав все силы, двинулись на ляхов, а верней, на региментариев, чьи войска бунтуются, желая служить только под булавой князя Иеремии. Все дружно пророчили, что теперь кому-то неизбежна погибель: когда батько Хмельницкий повстречается с Яремой, либо ляхам конец, либо казакам. Меж тем весь край был как огнем охвачен. Все и вся хватались за оружие и устремлялись на север, на соединение с Хмельницким. С низовьев Днестра валил Бурляй со своею ратью, а по пути в его войско, покидая крепости и пастбища, снимаясь с зимних квартир, вливались все новые и новые отряды, так как повсюду получен был приказ к выступлению. Шли сотни, хоругви, полки, а рядом текла бурным потоком чернь, вооруженная цепами, вилами, пиками, ножами. Конюхи и чабаны побросали свои коши, хуторяне – хутора, пасечники – пасеки; из приднестровских зарослей вышли дикие рыбаки, а из дремучих лесов – ловцы зверя. Веси, местечки, города пустели. В трех воеводствах по селам остались лишь старухи да малые дети – даже молодицы потянулись вслед за казаками на ляхов. Одновременно с востока надвигалась главная могучая сила, ведомая самим Хмельницким, точно страшная буря, сметая на своем пути замки и усадьбы, убивая тех, кто остался жив после прошлых погромов.

Миновав Бар, пробудивший в княжне печальные воспоминания, наши путники вступили на старый тракт, ведущий через Латычов и Проскуров в Тарнополь и далее, ко Львову. Здесь им все чаще попадались то тянувшиеся ровными вереницами обозы, то отряды казацкой конницы и пехоты, то мужицкие ватаги, то окутанные тучами пыли несметные стада волов, предназначенных на прокормление казацких и татарских полчищ. На дороге стало небезопасно, сплошь да рядом друзей наших спрашивали: кто такие, откуда взялись и куда путь держат. Казацким сотникам Заглоба показывал Бурляев пернач и говорил:

– Мы Бурляя посланцы, молодицу Богуну везем.

При виде пернача грозного полковника казаки обыкновенно расступались: каждый понимал, что раз Богун жив, где ему еще быть, как не вблизи коронных войск под Збаражем либо под Староконстантиновом. Куда трудней приходилось с чернью, со своевольными ватагами диких, вечно пьяных пастухов, имевших весьма смутное представление о знаках, выдаваемых полковниками для свободного проезда. Заглобу, Володыёвского и Редзяна, если бы не Елена, полудикий этот люд принимал бы за своих, и притом начальников, как не однажды уже бывало, но княжна привлекала внимание каждого, хотя бы потому, что к прекрасному полу принадлежала, да и необычайная ее красота бросалась в глаза – оттого и возникали опасности, преодолевать которые удавалось лишь с большим трудом.

Порой Заглоба показывал пернач, а иногда Володыёвский – зубы, и не один покойник остался у них за спиною. Несколько раз только благодаря быстроногим Бурляевым скакунам спасались они от беды. Путешествие, начавшееся столь благополучно, с каждым днем становилось все труднее. Елена, хотя натура и одарила ее стойкостью душевной, от бессонных ночей и непрестанных волнений занедужила и вправду стала походить на силой влекомую во вражеский стан полонянку. Заглоба с Володыёвским, как могли, старались ее развлечь: старый шляхтич в поте лица своего измышлял все новые и новые затеи, а маленький рыцарь немедля приводил их в исполнение.

– Только бы нам муравейник этот, что впереди, проскочить и в Збараж добраться, покуда Хмельницкий с татарами не заняли всю окрестность, – говорил пан Михал.

Он прослышал в дороге, что региментарии собрались в Збараже и в его стенах намерены обороняться, – потому они туда и спешили, справедливо рассудив, что и князь Иеремия со своей дивизией к региментариям должен присоединиться, тем паче что часть его сил, и немалая, имела locum[184]184
  Место, жилище. Здесь: постой (лат.).


[Закрыть] в Збараже. Меж тем начались околицы Проскурова. Тракт заметно стал посвободней: в каких-нибудь десяти милях отсюда стояли коронные хоругви, и казацкие ватаги близко подходить не смели, предпочитая в безопасном отдалении дожидаться, пока с одной стороны подойдет Бурляй, а с другой Хмельницкий.

– Десять миль всего! Только десять миль! – повторял, потирая руки, Заглоба. – Лишь бы добраться до первой хоругви, а там без препятствий до Збаража доедем.

Володыёвский, однако, решил запастись в Проскурове свежими лошадями, поскольку купленных в Бареке они уже совсем загнали, а Бурляевых скакунов хотели приберечь на крайний случай. Предосторожность такая была отнюдь не лишней: разнесся слух, будто Хмельницкий уже под Староконстантиновом, а хан со всеми ордами валит от Пилявцев.

– Мы с княжной здесь останемся, лучше нам в городе на рыночной площади не показываться, – сказал маленький рыцарь Заглобе, когда в версте от Проскурова им попался на глаза заброшенный домик, – а ты поспрашивай горожан, не продаст ли кто лошадей, а может, сменять захочет. Темнеет уже, но нам так и так всю ночь ехать.

– Я скоро вернусь, – пообещал Заглоба и поскакал в сторону города.

Володыёвский же велел Редзяну ослабить у седел подпруги, чтобы дать отдохнуть бахматам, а сам отвел княжну в горницу и предложил для подкрепления сил выпить вина и вздремнуть немного.

– Хотелось бы мне до рассвета эти десять миль проделать, – сказал он ей, – тогда и отдохнем спокойно.

Но не успел он принести провизию и мехи с вином, как во дворе зацокали копыта.

Маленький рыцарь выглянул в окошко.

– Пан Заглоба вернулся – видно, не достал лошадей, – сказал он.

Едва он договорил, дверь из сеней распахнулась и на пороге появился Заглоба – бледный до синевы, запыхавшийся, взмокший.

– Нá конь! – закричал он.

Володыёвский был достаточно искушенный воин, дабы в подобных случаях не терять времени на расспросы. Он не захотел даже на секунду задержаться, чтобы спасти мех с вином (о котором, впрочем, позаботился Заглоба), мигом подхватил княжну, вывел ее во двор и посадил в седло, а затем, проверив торопливо, подтянуты ли подпруги, приказал:

– Вперед, братцы!

Застучали копыта, и вскоре люди и лошади, точно вереница призраков, скрылись во тьме.

Долго скакали, не переводя духа; лишь когда от Проскурова их отделяло не менее мили и мрак перед восходом луны сгустился настолько, что можно было не опасаться погони, Володыёвский, догнавши Заглобу, спросил:

– Что случилось?

– Погоди, пан Михал, погоди! У меня чуть ноги не отнялись… Уф! Дай отдышаться!

– Что же все-таки приключилось?

– Сатана собственной персоной, клянусь, Сатана либо змий, у которого одну голову снесешь, другая тотчас вырастает.

– Да говори же ты толком!

– Я Богуна видел на рынке.

– А ты в своем уме, сударь?

– На рыночной площади видел собственными глазами, а при нем еще человек пять или шесть – у меня ноги едва не отнялись, не до счету было… Факелы над ним держали… Ох, чую, бес какой-то нам помехи не устает придумывать; нет, не верю я боле в счастливый исход нашего предприятия. Что его, дьявола, смерть не берет, что ли? Не говори ничего Елене… О господи! Ты его зарубил, Редзян выдал… Ан нет! Живехонек, на свободе и поперек пути норовит стать. Уф! Всемогущий Боже! Слово даю, пан Михал, лучше spectrum на погосте увидеть, нежели этого злодея. И везет же мне, черт подери, всегда и везде именно я его встречаю! Везение называется – врагу такого не пожелаешь! Неужто, кроме меня, нет на свете людей? Пусть бы другим встречался! Нет, одному мне только!

– А он тебя видел?

– Кабы видел, тебе бы меня не видать, пан Михал. Этого еще не хватало!

– Хорошо бы знать, – сказал Володыёвский, – за нами он гонится или к Горпыне на Валадынку едет, надеясь нас перехватить по дороге?

– Сдается мне, что на Валадынку.

– Так оно, верно, и есть. Стало быть, мы едем в одну сторону, а он в другую, и теперь уже не миля, две нас разделяют, а через час и все пять наберутся. Покамест он в дороге про нас узнает да повернет обратно, мы не то что в Збараже – в Жолкве будем.

– Думаешь, пан Михал? Ну, слава богу! Точно бальзам пролил на душу… Но скажи на милость, как могло оказаться, что этот черт на свободе, если Редзян его коменданту влодавскому выдал?

– Убежал, да и только.

– Головы рубить таким комендантам! Редзян! Эй, Редзян!

– Чего изволите, сударь? – спросил слуга, придержав лошадь.

– Ты кому Богуна выдал?

– Пану Реговскому.

– А кто он такой, этот пан Реговский?

– Важная птица, поручик панцирных войск из королевской хоругви.

– Ах ты, черт! – воскликнул, хлопнув в ладоши, Володыёвский. – Теперь я все понял! Ваша милость запамятовал – нам пан Лонгинус рассказывал, как неприятельствуют между собой Скшетуский с Реговским. Реговский этот пана Лаща, стражника, родич и за его позор odium[185]185
  Ненависть (лат.).


[Закрыть] затаил на пана Яна.

– Понятно! – вскричал Заглоба. – Назло отпустил Богуна, значит. Но это дело подсудное, тут плахой пахнет. Я первый поспешу с доносом!

– Приведи господь с ним встретиться, – пробормотал Володыёвский, – тогда и в трибунале нужды не будет.

Редзян не понял, о чем идет речь, и, ответив Заглобе на вопрос, снова поскакал вперед к Елене.

Всадники теперь ехали неторопливо. Взошел месяц, туман, поднявшийся вечером с земли, опал – ночь сделалась ясной. Володыёвский погрузился в свои мысли. Заглобе понадобилось еще немалое время, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Наконец он заговорил:

– Ох, несдобровать теперь и Редзяну, попадись он Богуну в руки!

– А ты скажи ему новость, пусть натерпится страху, а я с княжной поеду, – предложил маленький рыцарь.

– И то дело! Эй, Редзян!

– Чего? – спросил парень и придержал лошадь.

Заглоба догнал его и несколько времени в молчании ехал рядом, пока Володыёвский с княжной не удалились на почтительное расстояние, а затем только сказал:

– Знаешь, что случилось?

– Нет, не знаю.

– Реговский Богуна отпустил на свободу. Я его в Проскурове видел.

– В Проскурове? Сейчас? – спросил Редзян.

– Сейчас. Ну как? Не слетел с кульбаки?

Свет месяца падал прямо на толстощекое лицо слуги, на котором Заглоба не только не заметил испуга, а, напротив, к величайшему своему удивлению, увидел жестокую, просто звериную ненависть; такое точно выражение было у парня, когда он убивал Горпыну.

– Эге! Да ты, никак, Богуна не боишься? – спросил старый шляхтич.

– Что ж, сударь мой, – отвечал Редзян, – ежели его пан Реговский отпустил, надлежит мне самому искать случай отмстить за свой позор и обиду. Я ведь поклялся, что даром ему этого не спущу, и, кабы не барышню везти, сей же час пустился бы вдогонку: за мной не пропадет, не сомневайтесь!

«Тьфу, – подумал Заглоба, – не хотел бы я этого щенка обидеть».

И, подстегнув лошадь, догнал Володыёвского и княжну. Спустя час путники переправились через Медведовку и углубились в лес, двумя черными стенами тянувшийся от самого берега вдоль дороги.

– Эти места я хорошо знаю, – сказал Заглоба. – Бор вскоре кончится, за ним с четверть мили открытого поля, по которому тракт из Черного Острова проходит, а там еще побольше этого лес – до самого Матчина. Даст Бог, в Матчине застанем польские хоругви.

– Пора бы уже прийти избавлению! – пробормотал Володыёвский.

Некоторое время всадники ехали в молчании по залитому ярким лунным светом шляху.

– Два волка дорогу перебежали! – вдруг сказала Елена.

– Вижу, – ответил Володыёвский. – А вон и третий.

Серая тень и вправду промелькнула впереди в сотне шагов от лошадей.

– Ой, четвертый! – вскрикнула княжна.

– Нет, это косуля; гляди, сударыня: еще одна и еще вот!

– Что за черт! – воскликнул Заглоба. – Косули гонятся за волками! Поистине свет вверх тормашками перевернулся.

– Поедем-ка побыстрее, – сказал Володыёвский, и в голосе его послышалась тревога. – Редзян! А ну, давай с барышней вперед!

Редзян с княжной умчались, а Заглоба, склонившись на скаку к уху Володыёвского, спросил:

– Что там еще, пан Михал?

– Плохо дело, – ответил маленький рыцарь. – Видал: зверь проснулся, из логова бежит среди ночи.