Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XII

Свистнули сабли, и острие звякнуло об острие. Поле боя в одно мгновение расширилось: Богун наступал столь неудержимо, что Володыёвский отскочил на несколько шагов и секундантам тоже пришлось, попятившись, расступиться. Сабля Богуна мелькала в воздухе с быстротою молнии – испуганные взоры присутствующих не успевали за нею следить, им казалось, вкруг пана Михала сомкнулось кольцо сверкающих зигзагов, грозя его испепелить, и лишь Господь властен вырвать маленького рыцаря из этого огненного круга. Отзвуки ударов слились в протяжный свист, воздух, взвихрясь, хлестал по лицам. Ярость атамана с каждой секундой возрастала; в исступлении обрушился он на противника подобно урагану – Володыёвский только отступал и защищался. Правая его рука, выставленная вперед, была почти неподвижна, только кисть без устали описывала малые, но быстрые, как мысль, полукруги, отражая бешеные Богуновы удары; клинку подставляя клинок, уставя очи в очи атамана, Володыёвский в ореоле змеящихся вокруг него молний казался спокойным, лишь на щеках его проступили красные пятна.

Заглоба, зажмурясь, прислушивался: удар, снова удар, свист, скрежет.

«Еще защищается!» – подумал он.

– Еще защищается! – шептали Селицкие и Харламп.

– Сейчас его к песку припрет, – тихо добавил Кушель.

Заглоба приоткрыл глаза и глянул.

Володыёвский почти касался песчаной гряды спиною, но, видно, не был пока еще ранен, только румянец на лице стал ярче и лоб усыпали капельки пота.

Сердце Заглобы забилось надеждой.

«А ведь и пан Михал у нас великий искусник, – подумал он, – да и этот когда-нибудь устанет».

И действительно, лицо Богуна покрыла бледность, пот оросил и его чело, но сопротивление только разжигало неистовство атамана: белые клыки блеснули из-под усов, из груди вырывалось звериное рычание.

Володыёвский глаз с него не спускал и продолжал защищаться.

Свистнули сабли, и острие звякнуло об острие.

Почувствовав вдруг за собой песчаную стену, он будто исполнился новой силы. Наблюдающим поединок казалось: маленький рыцарь сейчас упадет, а он меж тем нагнулся, сжался в комок, присел и, точно камень, всем телом ударил в грудь атамана.

– Атакует! – закричал Заглоба.

– Атакует! – повторили за ним остальные.

Так оно и было на самом деле: теперь казак отступал, а Володыёвский, изведавши силу противника, напирал на него столь стремительно, что у секундантов дух захватило: видно, начал разогреваться – маленькие глазки метали искры, он то приседал, то подскакивал, меняя позицию в мгновение ока, кружа возле казака и вынуждая того волчком вертеться на месте.

– Ай да мастер! – закричал Заглоба.

– Смерть тебе! – прохрипел вдруг Богун.

– Смерть тебе! – как эхо, ответил Володыёвский.

Внезапно казак приемом, лишь искуснейшим фехтовальщикам известным, перекинул саблю из правой руки в левую и слева нанес удар столь сокрушительный, что противник его, как подкошенный, грянулся наземь.

– О господи! – крикнул Заглоба.

Но пан Михал упал намеренно, отчего Богунова сабля только свистнула в воздухе, маленький же рыцарь вскочил, точно дикий кот, и со страшной силой рассек саблей незащищенную грудь казака.

Богун пошатнулся, шагнул вперед и, сделав последнее усилие, нанес последний удар. Володыёвский отбил его без труда и еще дважды ударил по склонившейся голове – сабля выскользнула из ослабевших Богуновых рук, он повалился лицом в песок, обагряя его кровью, растекшейся широкой лужей.

Ельяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к телу своего атамана.

Секунданты несколько времени не могли вымолвить ни слова, пан Михал тоже молчал, только дышал тяжело, опершись обеими руками на саблю.

Заглоба первый нарушил молчание.

– Поди ж сюда, дай обниму тебя, пан Михал! – растроганно проговорил он.

Все обступили маленького героя.

– Ну и мастак ты, сударь, разрази тебя гром! – наперебой восклицали Селицкие.

– В тихом омуте, гляжу, черти водятся! – промолвил Харламп. – Я готов с вашей милостью драться, чтоб не говорили: Харламп струсил, – и даже если ты меня так же искромсаешь, все равно прими мои поздравления!

– Да бросьте вы, бога ради, вам и драться-то не из-за чего на самом деле, – сказал Заглоба.

– Никак невозможно, – отвечал ротмистр, – тут затронута моя репутация, а я за нее жизни не пожалею.

– Не нужна мне твоя жизнь, любезный сударь, оставим лучше намерения наши, – молвил Володыёвский. – По правде сказать, я и не думал тебе заступать дорогу. На этой дорожке ты повстречаешь кое-кого другого – вот тогда держись, а я тебе не помеха.

– Как так?

– Слово чести.

– Помиритесь, друзья, – взывали Селицкие и Кушель.

– Ладно, будь по-вашему, – сказал Харламп, раскрывая объятия.

Володыёвский упал в объятия ротмистра, и бывшие недруги звучно расцеловались, аж эхо прокатилось по песчаным холмам; при этом Харламп приговаривал:

– Ох, чтоб тебя, ваша милость! Каково этакую громадину отделал! А ведь и он саблей владел недурно.

– Вот уж не думал, что он такой фехтовальщик! И где только выучился, интересно?

Тут всеобщее внимание обратилось вновь к лежащему на земле атаману, которого Ельяшенко тем временем перевернул лицом кверху и, плача, пытался обнаружить в нем признаки жизни. Лицо Богуна трудно было узнать под коркой быстро запекшейся на холодном ветру, вытекшей из ран на голове крови. Рубаха на груди тоже была вся залита кровью, однако жизнь еще не оставила атамана. Он, видно, был в предсмертной конвульсии: ноги вздрагивали да скребли песок скрюченные, как когти, пальцы. Заглоба глянул и только рукой махнул.

– Получил свое! – сказал он. – С божьим прощается светом.

– Ой! Этот уже не жилец, – промолвил, поглядев на лежащее тело, один из Селицких.

– Еще бы! Надвое почти что рассечен.

– Да, таких рыцарей не часто встретишь, – пробормотал, покачав головой, Володыёвский.

– Не мне рассказывай, – отозвался Заглоба.

Меж тем Ельяшенко вознамерился поднять и унести несчастного атамана, но напрасно, потому как немолод был и тщедушен, а Богун – едва ли не исполинского росту. До корчмы было несколько верст, а казак мог преставиться в любую минуту; видя это, есаул обратился к шляхтичам.

– Пане! – воскликнул он, складывая просительно руки. – За ради Спаса и Святой Пречистой поможiте! Не дайте, щоб вiн тутки щез як собака. Я старий, не здужаю, а люде далеко…

Шляхтичи переглянулись. Озлобления против Богуна в их сердцах уже не осталось.

– И впрямь негоже его здесь бросать, как собаку, – первым пробормотал Заглоба. – Коли приняли вызов, значит он для нас уже не мужик, а воин, каковому всяческая надлежит помощь. Кто со мной его понесет, любезные господа?

– Я, – ответил Володыёвский.

– Кладите на мою бурку, – предложил Харламп.

Минуту спустя Богун уже лежал на бурке Харлампа. Заглоба, Володыёвский, Кушель и Ельяшенко ухватились каждый за свой конец, и шествие, замыкаемое Селицкими и Харлампом, медленно двинулось по направлению к корчме.

– Живучий, черт, еще шевелится, – пробормотал Заглоба. – Господи, да скажи мне кто, что я с ним нянчиться буду и на руках таскать, я б таковые слова за издевку принял! Чересчур мягкое у меня сердце, сам знаю, да себя переделать не можно! Еще и раны ему перевяжу… Надеюсь, на этом свете нам больше не встретиться: пускай хоть на том добром вспомянет!

– Думаешь, не выкарабкается? – спросил Харламп.

– Он-то? Да я за его жизнь гроша ломаного не дам. Видно, так было написано на роду, а от судьбы не уйдешь: улыбнись ему счастье с паном Володыёвским, от моей бы руки погибнул. Впрочем, я рад, что так оно получилось, – и без того уже меня душегубцем безжалостным прозывают. А что прикажете делать, если вечно кто-нибудь мешается под ногами? Пану Дунчевскому пришлось отступного заплатить пятьсот злотых, а русские имения, сами знаете, нынче не приносят доходу.

– Да, там у вас все подмели вчистую, – сказал Харламп.

– Уф! Тяжелешенек наш казак – дух сперло!.. – продолжал Заглоба. – Вчистую подмели – это верно, но я все ж надеюсь, сейм вспомоществование окажет, не то хоть зубы клади на полку… Ох, и тяжел, дьявол!.. Гляньте-ка, ваши милости, опять кровавит. Беги, пан Харламп, к корчмарю да вели намять хлеба с паутиной. Покойничку нашему не больно поможет, но рану перевязать – всякого христианский долг, все ж ему помирать будет легче. Живей, сударь!

Харламп поспешил вперед, и, когда атамана наконец внесли в корчму, Заглоба, не мешкая, со знанием дела и большой сноровкою, занялся перевязкой. Он остановил кровь, залепил раны, после чего, обратившись к Ельяшенке, молвил:

– А в тебе, старик, здесь нужды нету. Скачи быстрее в Заборов, проси, чтоб к его высочеству допустили, и письмо отдай да расскажи, что видел, – все в точности опиши, как было. Соврешь, я узнаю, потому как у их королевского высочества в большом доверии, и голову тебе повелю снести. И Хмельницкому кланяйся: он меня знает и любит. Похороним мы твоего атамана как должно, а ты делай свое дело да остерегайся темных углов – еще прибьют где-нибудь ненароком, не успеешь и объяснить, кто таков да зачем едешь. Будь здоров! И пошевеливайся!

– Дозволь, ваша милость, остаться, хотя бы покуда он не остынет.

– Езжай, говорят тебе! – грозно сказал Заглоба. – Не то прикажу мужикам силком в Заборов доставить. И привет не забудь передать Хмельницкому.

Ельяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба объяснил Харлампу и Селицким:

– Казака я нарочно отправил – нечего ему здесь делать… А ежели его и вправду по дороге прирежут, что легко может статься, всю вину ведь на нас свалят. Заславцы да прихвостни канцлера первые крик подымут, что, мол, люди русского воеводы, преступив закон, вырезали казацкое посольство. Но ничего, умная голова сто голов кормит! Нас шелопутам этим, дармоедам, гладышам голыми руками не взять, да и вы, судари, при надобности засвидетельствуете, как все было на деле, и подтвердите, что он сам нас вызвал. Еще нужно здешнему войту наказать, чтобы его земле предал. Они знать не знают, кто он таков: сочтут шляхтичем и похоронят по чести. И нам, пан Михал, пожалуй, пора ехать – должно еще реляцию князю-воеводе представить.

Хриплое дыхание Богуна прервало разглагольствования Заглобы.

– Эвон, уже душа наружу рвется! – заметил шляхтич. – И на дворе темнеет – ощупью придется на тот свет добираться. Но коль он бедняжки нашей не обесчестил, пошли ему, Господи, вечный покой, аминь!.. Поехали, пан Михал… Ото всей души отпускаю ему его прегрешения, хотя, признаться, чаще я у него, нежели он у меня на пути становился. Но теперь уж всему конец. Прощайте, любезные судари, приятно было со столь благородными кавалерами свести знакомство. Не забудьте только в случае чего дать показания.

Глава XIII

Князь Иеремия принял известие о гибели Богуна в поединке весьма спокойно – тем паче когда узнал, что есть сторонние люди, не из его хоругвей, готовые в любую минуту засвидетельствовать, что вызван был Володыёвский. Случись это не в канун объявления королем Яна Казимира, когда борьба соперников еще продолжалась, противники Иеремии во главе с канцлером и князем Домиником, вне всякого сомнения, не преминули бы это происшествие обернуть против него, невзирая ни на каких свидетелей и их заявления. Но после отказа Карла от престола умы были заняты совсем другим, и яснее ясного было, что вся эта история канет в забвение.

Извлечь ее на свет мог разве только Хмельницкий, чтобы показать, какие ему беспрестанно чинят обиды. Однако князь справедливо полагал, что королевич, отвечая гетману, упомянет в письме либо прикажет передать от своего имени устно, при каких обстоятельствах погиб его посланец, Хмельницкий же не посмеет усомниться в истинности монаршьих слов.

Князя заботило лишь одно: как бы из-за его людей не затеялось политической склоки. С другой стороны, он даже порадовался за Скшетуского, потому что теперь и впрямь куда вероятнее стало спасение княжны Курцевич. Теперь можно было надеяться ее отыскать, отбить или выкупить – а за расходами, сколь они ни велики могли оказаться, князь бы, надо думать, не постоял, желая любимого своего рыцаря избавить от страданий и вернуть ему счастье.

Володыёвский с немалым страхом шел к князю: будучи далеко не робкого десятка, он, однако, как огня боялся сурового взгляда Иеремии. Каково же было изумление его и радость, когда князь, выслушав реляцию и поразмыслив над тем, что случилось, снял с пальца дорогой перстень и молвил:

– Выдержка ваша, милостивые судари, всяческой похвалы достойна: напади вы на него первыми, на сейме мог бы шум подняться со всеми пагубными отсюда последствиями. Если же княжна отыщется, Скшетуский по гроб жизни будет вам благодарен. До меня дошли слухи, любезный пан Володыёвский, будто как иные языка за зубами, так ваша милость сабли в ножнах удержать не может, что само по себе заслуживает наказания. Но поскольку ты за своего друга дрался и перед лицом заправского рубаки не уронил чести нашего мундира, прими на память об этом дне сей перстень. Знал я, что ты хороший солдат и отменный фехтовальщик, но, похоже, лучших мастеров превосходишь.

– Он-то? – воскликнул Заглоба. – Да он самому черту с третьего выпада рога отрубит. Ежели ваша светлость когда-либо голову мне снести прикажет, прошу не поручать этого никому иному: от его руки, по крайней мере, прямиком на тот свет отправлюсь. Он Богуну надвое грудь разрубил, а потом еще дважды по мозгам проехал.

Князь питал слабость к добрым воякам и рыцарские подвиги ценил всего выше, поэтому усмехнулся довольно и спросил:

– А встречался тебе кто-нибудь, в сабельном бою столь же искусный?

– Только Скшетуский однажды меня поцарапал, но и я в долгу не остался – это когда твоя княжеская милость нас обоих под замок посадить изволил; а из прочих, возможно, мне бы не уступил пан Подбипятка, потому как силой обладает сверхчеловеческой, и, пожалуй что, еще Кушель, будь у него глаз поострее.

– Не верь ему, ваша светлость, – сказал Заглоба, – никто против него устоять не может.

– А долго Богун держался?

– Да уж, тяжеленько мне с ним пришлось, – ответил Володыёвский. – Он и левой рукой умел не хуже правой.

– Богун сам мне рассказывал, – вмешался Заглоба, – что для сноровки целыми днями с Курцевичами рубился, да и я видел в Чигирине, как он управлялся с другими молодцами.

– Знаешь что, – с деланою серьезностью обратился к маленькому рыцарю князь, – езжай-ка ты, сударь, в Замостье, вызови на поединок Хмельницкого и одним махом освободи Речь Посполитую от всех бед и напастей.

– Только прикажи, ваша светлость, тотчас и поеду, лишь бы Хмельницкий не отказался, – ответил Володыёвский.

А князь между тем продолжал:

– Мы шутим, а мир на глазах гибнет! Но в Замостье, любезные судари, вам и впрямь поехать придется. Я получил известие из казацкого стана, будто, едва огласят об избрании королем Казимира, Хмельницкий снимет осаду и уйдет на Русь, и поступит так из подлинного либо притворного к его величеству уважения, а возможно, потому, что под Замостьем его силу нам легко сломить. Посему отправляйтесь и уведомьте Скшетуского о случившемся – пусть на поиски княжны едет. Скажите ему, чтобы из моих хоругвей, оставленных при старосте валецком, отобрал столько людей, сколько для экспедиции будет потребно. Впрочем, я ему через вас пошлю разрешение на отпуск и письмо дам, ибо от всего сердца желаю, чтобы счастье наконец ему улыбнулось.

– Твоя светлость нам всем как отец родной, – сказал Володыёвский, – и мы тебе до гробовой доски верой и правдой служить будем.

– Не знаю, не придется ли вскоре всем, кто мне служит, пояса затянуть, – заметил князь, – ежели мои заднепровские имения разграблены будут. Но покамест все, что мое, – ваше.

– И наши состояния, хоть и мелкопоместны мы, всегда в твоем распоряжении! – воскликнул пан Михал.

– И мое в том числе! – добавил Заглоба.

– Пока в этом нет нужды, – ласково ответил князь. – Надеюсь, если я последнее потеряю, Речь Посполитая хотя бы детей моих не оставит.

Князя, видимо, в ту минуту осенило прозрение. В самом деле, немногим более десяти лет спустя Речь Посполитая отдала его единственному сыну лучшее, что имела, – корону, но покамест Иеремии и впрямь грозила потеря всего огромного состояния.

– Ловко отделались! – сказал Заглоба, когда они с Володыёвским вышли от князя. – А ты еще и повышение получишь, уж будь уверен. Ну-ка, покажи перстень. Ого! Да ему не меньше ста червонцев цена – больно уж хорош камень. Спроси завтра на базаре у какого-нибудь армянина. При таких деньгах ешь-пей вволю, да и прочие радости доступны. Что скажешь, а, пан Михал? Слыхал солдатскую поговорку: «Вчера жил, завтра сгнил!» Смысл-то ее каков: живи сегодняшним днем, а вперед заглядывать не старайся. Коротка жизнь человеческая, ох, коротка, пан Михал. Главное, ты теперь крепко князю запал в душу. Он бы дорого дал, чтоб Скшетускому голову Богунову презентовать, а ты взял да преподнес на блюде. Жди теперь великих милостей, уж поверь моему нюху. Мало ли князь рыцарям в пожизненное владение деревень роздал, а то и подарил навечно? Что твой перстень! И тебе должно кой-чего перепасть, а там, того гляди, князь какую свою сродственницу отдаст тебе в жены.

Володыёвский так и подпрыгнул:

– Откуда тебе, сударь, известно…

– Что известно?

– Я хотел сказать: что это вашей милости в голову взбрело? Разве такое возможно?

– А почему бы и нет? Иль ты не шляхтич? Или шляхтич шляхтичу неровня? Мало, что ли, у магнатов родни среди шляхты? А сколько барышень из своих домов они повыдавали за достойнейших своих придворных? Кажется, и Суффчинский из Сенчи на дальней родственнице Вишневецких женат. Все мы братья, пан Михал, да-да, братья, хоть и одни другим служим, ибо все потомки Яфета, и отличие лишь в том, у кого какая должность да состояние, а это дело наживное, сам знаешь. Говорят, в других местах больше делается между шляхтичами различий, но там и шляхта доброго слова не стоит! Я понимаю, собаки промеж собою разнятся: легавые вислоухи, борзые поджары, гончие голосом берут, но мы как-никак не собачьего племени все же, шляхте такое не пристало – упаси бог благородное наше сословие от эдакого позора!

– Оно верно, – согласился Володыёвский, – но ведь Вишневецкие чуть ли не королевский род.

– А ты разве не можешь королем быть избран? Да вздумайся мне, я бы первый за тебя подпись поставил: вон пан Зигмунт Скаршевский клянется, что за самого себя подаст голос, если только не заиграется в кости. Все у нас, слава богу, решается in liberis suffragiis[165]165
  В свободном голосовании (лат.).


[Закрыть], и лишь бедность наша, а не происхождение нам помехой.

– То-то и оно! – вздохнул пан Михал.

– Что поделаешь! Кто виноват, что нас ограбили подчистую? Того и гляди протянем ноги; если Речь Посполитая не измыслит способа нас поддержать – погибнем всуе! И не диво, что самого наивоздержаннейшего по натуре своей человека в таковых обстоятельствах потянет к рюмке. Кстати, а не пойти ли нам, пан Михал, по стаканчику винца пропустить – может, на душе повеселей станет?

Так беседуя, они дошли до Старого Места и завернули в винный погребок, где у входа толпилось десятка полтора челядинцев, охранявших хозяйские шубы и бурки. Там, усевшись за стол и велев подать себе штоф, друзья стали совещаться, что теперь, после гибели Богуна, делать.

– Ежели Хмельницкий и вправду от Замостья отступит и настанет мир, княжна, почитай, наша, – говорил Заглоба.

– Надо спешить к Скшетускому. Теперь уж мы от него ни на шаг, покуда девушки не отыщем.

– Ясно, вместе поедем. Но сейчас-то до Замостья никак не добраться.

– Что ж, обождем, лишь бы впредь Господь милостью своей не оставил.

Заглоба залпом осушил чарку.

– Не оставит! – сказал он. – Знаешь, что я тебе скажу, пан Михал?

– Что?

– Богун убит!

Володыёвский взглянул на приятеля с изумлением:

– Ба, кому ж, как не мне, об этом знать?

– Дай тебе Бог здоровья! Ты знаешь, и я знаю. Я глядел, как вы бились, а теперь гляжу на тебя – и все равно непрестанно хочется повторять это себе снова, потому как нет-нет, а подумается: такое только во сне бывает! Ух, какой камень с плеч свалился! Ну и узел ты разрубил своею саблей! Черт бы тебя побрал – просто слов не хватает! Боже милостивый! Нет, не могу удержаться! Поди сюда, дозволь себя еще раз обнять! Поверишь ли, я когда тебя впервые увидел, подумал: «Экий коротышка» А коротышка-то каков оказался – самого Богуна окоротил, не моргнувши глазом! Нет больше Богуна, и следа не осталось, прах один, убит насмерть, вечная ему память, аминь!

И Заглоба бросился обнимать и лобызать Володыёвского, а пан Михал, растрогавшись, уже и Богуна готов был пожалеть; наконец, высвободившись из объятий Заглобы, он сказал:

– Конца-то мы не дождались, а он живучий – ну как оклемается?

– Побойся Бога, что ты городишь, сударь! – вскричал Заглоба. – Я хоть завтра поеду в Липков и препышные похороны устрою, только бы помер.

– А какой толк ехать? Раненого ж ты добивать не станешь? Сабля – она не пуля: кто сразу дух не испустит, тот, глядишь, на ноги встанет. Сколько раз так бывало.

– Нет, это никак невозможно! Он ведь уже хрипеть начал, когда мы с тобой уезжали. Ой нет, быть такого не может! Я ж ему сам перевязывал раны: видел, как грудь разворотило. Ты его выпотрошил, точно зайца. Ладно, хватит об этом. Наше дело поскорей со Скшетуским соединиться, помочь бедняге, утешить, покуда он вконец от тоски не извелся.

– Либо в монастырь не ушел; он мне сам говорил об этом.

– И не диво. Я бы на его месте поступил точно так же. Да, не встречалось мне рыцаря доблестнее его, но и бессчастнее не встречалось. Тяжкие, ой, тяжкие ему Господь послал испытания!..

– Перестань, ваша милость, – попросил слегка захмелевший Володыёвский, – а то у меня слезы на глаза набегают.

– А у меня? – отвечал Заглоба. – Благороднейшая душа, а какой воин… Да и она! Ты ее не знаешь… ненаглядную мою девочку.

И завыл густым басом, потому что в самом деле очень любил Елену, а пан Михал вторил ему тенорочком – и пили они вино, перемешанное со слезами, а потом, понурясь, долго сидели в угрюмом молчании, пока Заглоба кулаком по столу не грохнул:

– Чего это мы слезы льем, а, пан Михал? Богун-то убит!

– И верно, – ответил Володыёвский.

– Радоваться надо. Последние остолопы будем, если теперь ее не отыщем.

– Едем, – сказал, вставая, маленький рыцарь.

– Выпьем! – поправил его Заглоба. – Даст Бог, еще деток ихних понесем к купели, а все почему? Потому что Богуна зарубили.

– Туда ему и дорога! – докончил Володыёвский, не заметив, что Заглоба уже разделяет с ним честь победы над атаманом.