Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XXI

– Вообрази себе, любезный друг, – говорил по прошествии нескольких дней Лонгину Володыёвский, – человек этот в одночасье переменился так, словно на двадцать лет стал старше. Какой был весельчак, говорун, затейщик – самого Улисса превосходил хитроумьем! – а нынче что? Рта лишний раз не откроет, дремлет целыми днями, на старость сетует, а если и скажет слово, все равно как сквозь сон. Знал я, что любил он ее, но не предполагал, что так сильно.

– Что ж тут удивительного? – отвечал, вздыхая, литвин. – Потому и привязался крепко, что ее из рук Богуновых вырвал, что ради нее столько раз опасностям подвергался, в тяжкие переделки попадал. Покуда тлела надежда, то и мысль его не дремала, всяческие изобретая затеи, и сам твердо на ногах стоял, а теперь и вправду: что делать на свете одинокому старику, которому сердцем не к кому прилепиться?

– Я уж и пить с ним пробовал в надежде, что он от вина воспрянет духом, – все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние времена, не рассказывает и подвигами своими не похваляется, разве что расчувствуется, а потом голову на брюхо и спать. Уж и не знаю, кто сильней отчаивается – он или Скшетуский.

– Жаль его невыразимо. Что ни говори, великий был рыцарь! Пойдем к нему, пан Михал. Ведь он привычку имел надо мной насмешничать и донимать всячески. Может, и сейчас придет охота? Господи, как же меняются люди! Такой веселый был человек!

– Пошли, – сказал Володыёвский. – Поздновато, правда, но ему по вечерам тяжелей всего: целый день продремлет, а ночью уснуть не может.

Продолжая беседовать, друзья отправились на квартиру к Заглобе; тот сидел у раскрытого окна, подперев голову рукою. Час был уже поздний, в замке остановилось всякое движение, только дозорные перекликались протяжными голосами, а в густом кустарнике, отделяющем замок от города, соловьи исступленно выводили свои ночные трели, свистя, булькая и щелкая с такой силой, с каковой обрушивается на землю весенний ливень. Сквозь распахнутое окно струился теплый майский воздух, лунный свет ярко озарял скорбное лицо и склоненную на грудь лысую голову Заглобы.

– Добрый вечер, ваша милость, – приветствовали его рыцари.

– Добрый вечер, – ответил Заглоба.

– О чем, сударь, размечтался пред окошком, вместо того чтобы спать ложиться? – спросил Володыёвский.

Заглоба вздохнул.

– Не до сна мне, – проговорил он едва слышно. – Год назад, ровно год, мы с нею от Богуна бежали, и над Кагамлыком точно так же для нас щелкали пташки, а теперь где она?

– Такова, знать, была Божья воля, – сказал Володыёвский.

– Чтоб я слезы в тоске проливал! Нету мне ни в чем утешения, пан Михал!

Настало молчание, только все звонче разливались за окном соловьи, – казалось, светлая ночь наполнена их щелканьем.

– О боже, боже, – вздохнул Заглоба, – в точности как на Кагамлыке!

Пан Лонгинус смахнул слезу с льняных усов, а маленький рыцарь немного погодя промолвил:

– Знаешь что, сударь? Печаль печалью, а выпей-ка ты с нами медку – нет от тоски целительнее лекарства. А за чаркой, даст Бог, лучшие времена придут на память.

– Что ж, выпьем, – безропотно согласился Заглоба.

Володыёвский приказал челядинцу принести огня и жбан меду, а когда все уселись, спросил, понимая, что лишь воспоминания могут отвлечь Заглобу от горьких мыслей:

– Стало быть, уже год, как вы с покойницей из Разлогов от Богуна бежали?

– В мае это было, в мае, – ответил Заглоба. – Мы через Кагамлык переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!

– И она переодета была?

– Да, казачком. Волосы мне пришлось бедняжке отрезать, чтоб ее не узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.

– Прелестная была панна! – вставил со вздохом Лонгинус.

– Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал с малолетства. А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и заботу! Лучше б мне от казацкой сабли пасть, нежели нынешнего дня дождаться! Зачем теперь жить на свете?

Никто ему не ответил; молча пили три рыцаря мед, перемешанный со слезами.

– Думал, подле них в покое до старости доживу, а тут… – начал было опять Заглоба и бессильно уронил руки. – Нечего мне больше ждать, разве что смерть принесет утешение.

Не успел Заглоба докончить, как в сенях поднялся шум: кто-то пытался войти, а челядинец не пускал; началась громкая перебранка. Вдруг Володыёвскому послышался знакомый голос, и он крикнул челядинцу, чтобы тот впустил пришедшего.

Дверь приотворилась, и в щели появилась щекастая, румяная физиономия Редзяна, который, обведя взглядом сидящих за столом, поклонился и сказал:

– Слава Иисусу Христу!

– Во веки веков, – ответил Володыёвский. – Это Редзян.

– Я самый, – молвил парень, – кланяюсь вашим милостям низко. А где мой хозяин?

– Твой хозяин в Корце, он болен.

– О господи! Да что вы такое говорите, сударь! Не дай бог, опасно?

– Был опасно, а теперь поправляется. Лекарь обещает выздоровление.

– А я хозяину весточку о княжне привез.

Маленький рыцарь печально покачал головою:

– Напрасно ты спешил, пан Скшетуский уже знает об ее смерти, и мы здесь оплакиваем бедняжку горючими слезами.

У Редзяна глаза на лоб полезли.

– Батюшки-светы! Что я слышу? Неужто барышня померла?

– Не померла, а в Киеве разбойниками убита.

– В каком еще Киеве? Что ваша милость городит?

– Как в каком Киеве? Ты что, не слыхивал про Киев?

– Господи Исусе! Ваша милость шутит, верно? Откуда ей взяться в Киеве, когда она неподалеку от Рашкова укрыта, в яру над Валадынкой? И ведьме приказано, чтоб до приезда Богуна ни на шаг ее от себя не отпускала. Ей-богу, так и ума недолго решиться!

– Какой еще ведьме? Ты что плетешь?

– А Горпыне!.. Я эту сучку хорошо знаю!

Заглоба вдруг вскочил и стал размахивать руками, точно утопающий в отчаянной попытке найти спасение.

– Помолчи ради всего святого, сударь, – оборвал он Володыёвского. – Позволь, черт возьми, и мне слово вставить!

Заглоба побледнел, лысина его оросилась потом – присутствующим даже стало за него страшно, но старый шляхтич, одним махом перескочив через скамью, схватил Редзяна за плечи и спросил хрипло:

– Кто тебе сказал, что она… возле Рашкова укрыта?

– Кто мог сказать? Богун!

– Ты что, брат, спятил?! – рявкнул Заглоба и стал трясти парня как грушу. – Какой Богун!

– Господи помилуй! – завопил Редзян. – Зачем же трясти так? Пустите, ваша милость, дайте с мыслями собраться… Последние вытрясете мозги, у меня и так все в башке перемешалось… Какой, говорите, Богун? Неужто ваша милость его не знает?

– Говори, не то ножом пырну! – взревел Заглоба. – Где ты Богуна видел?

– Во Влодаве!.. Чего вы от меня, судари, хотите? – закричал перепуганный парнишка. – Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?

Заглоба, казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести дух, он повалился на скамью, хватая ртом воздух. На помощь ему пришел пан Михал.

– Ты когда Богуна видел? – спросил он у Редзяна.

– Три недели назад.

– Значит, жив он?

– А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком, он сам мне рассказывал, однако же оклемался…

– И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?

– А кто ж еще?

– Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и твоего хозяина! Богун сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?

– Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда он ее возле Рашкова спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько…

Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и вцепившись в остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:

– Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя ненаглядная, жива, жива!

Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, обхватив Редзяна за шею, прижал к груди и облобызал – бедный парень совсем потерялся:

– Оставьте, ваша милость… задушите! Вестимо, жива… Даст Бог, отправимся за нею вместе… Ваша милость… Ну, ваша милость!

– Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не поняли, – сказал Володыёвский.

– Говори скорей! – кричал Заглоба.

– Давай по порядку, братец, – сказал пан Лонгинус, на усах которого тоже осела обильная роса.

– Позвольте, судари, отдышусь, – сказал Редзян, – и окно прикрою, а то слова не выговоришь – больно галдят в кустах проклятые соловьи.

– Меду! – крикнул челядинцу Володыёвский.

Редзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью, после чего повернулся к присутствующим и сказал:

– Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.

– Садись! – сказал Володыёвский, наливая ему из принесенного челядинцем жбана. – Пей с нами, ты своей новостью не то еще заслужил, только говори скорее.

– Отменный мед! – промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.

– Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? – рявкнул Заглоба.

– А ваша милость сейчас гневается! Ясно, что буду, коли вы того желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на то и слуга я. Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала…

– Давай с самого начала!

– Помните, когда пришла весть о взятии Бара, мы посчитали, что барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны воротился, к родителям и дедушке, которому уже под девяносто… Да, верно… Нет! Девяносто один, пожалуй.

– Да хоть бы и девятьсот!.. – буркнул Заглоба.

– Дай ему Господь долгой жизни! Спасибо вашей милости на добром слове, – ответил Редзян. – Так вот, поехал я тогда домой, отвезть родителям, что с Божьей помощью принакопил, покуда среди разбойников обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам, они меня за своего сочли, потому как я раненого Богуна выхаживал и в большое доверие к нему вошел, а при случае скупал у этих ворюг что придется – когда серебро, когда камушки…

– Знаем, знаем! – сказал Володыёвский.

– Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но глазам своим верить не захотели, увидевши, какие я привез подарки. Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем добыто. То-то было радости, а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются, а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы…

– Холоп, ты лучше меня не испытывай! – воскликнул Заглоба. – Хватит болтать, это к делу касательства не имеет…

– Во-первых, да простит меня ваша милость, никакой я не холоп, а шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что вам, сударь, и пан поручик Володыёвский, и пан Подбипятка, как знакомцы пана Скшетуского, подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет…

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что больше не проронит ни звука.

– Хорошо, рыбонька, – ласково молвил пан Лонгинус, – но все ж лучше ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.

– О Богуне? – переспросил Редзян. – Ладно, извольте. Так вот, сударь мой, Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и друга: хоть он меня в Чигирине и разрубил надвое, да я, правда, за ним ходил и раны перевязывал, еще когда ему от князей Курцевичей досталось. Я ему тогда наворотил с три короба, что, мол, надоело мне панам прислуживать – с казаками прибыльнее дружбу водить, а он поверил. Да и как было не поверить, когда я его выходил?! Так вот, ужасно он меня полюбил и вознаградил, честно говоря, щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить за чигиринскую обиду поклялся, а не зарезал его лишь потому, что не пристало шляхтичу врага, к постели прикованного, ножом колоть, точно свинью какую.

– Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, – сказал Володыёвский. – Сейчас-то ты его как нашел?

– А дело было так, ваша милость. Поприжали мы Яворских (им теперь только по миру идти, не иначе!), и я себе подумал: «Что ж, пора и мне Богуна поискать, расплатиться за свою обиду». Открылся я родителям и дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: «Раз клятву дал, ступай, не позорь фамилию нашу». Ну, я и пошел, тем паче что в уме другое еще прикинул: ежели, думаю, отыщется Богун, то, возможно, и о барышне, коли она жива, кой-чего разузнать удастся, а как пристрелю его и явлюсь к хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.

– Получишь, не сомневайся! И за нами дело не станет, – сказал Володыёвский.

– От меня, братец, считай, имеешь коня со сбруей, – добавил пан Лонгинус.

– Благодарю покорнейше, милостивые судари, – обрадовался слуга, – за добрую весть всякому по справедливости причитается магарыч, а уж я не пропью, мне только дай в руки…

– Ох, я, кажется, не выдержу дольше, – буркнул Заглоба.

– Значит, уехал ты из дому… – подсказал Володыёвский.

– Уехал я, значит, из дому, – продолжал Редзян, – и думаю: куда теперь? Подамся, пожалуй, в Збараж, оттуда и до Богуна рукой подать, и о хозяине скорей разузнать можно. Еду, стало быть, сударь мой, через Белую на Влодаву и во Влодаве, поскольку лошадки мои устали изрядно, останавливаюсь передохнуть. А там аккурат ярмарка, все постоялые дворы шляхтой забиты. Я к мещанам: и там шляхта! Один только еврей нашелся. «Была, говорит, у меня комната, да ее раненый шляхтич занял». – «Оно и хорошо, говорю, мне не впервой перевязывать раны, а у вашего цирюльника небось по случаю ярмарки рук не хватает». Чего-то там еще еврей бормотал, будто шляхтич этот сам себе делает перевязки и не желает никого видеть, но все же пошел спросить. А тому, видать, хуже стало, велел он меня пустить. Я вхожу. Глядь: Богун на постели!

– Ого! – воскликнул Заглоба.

– Я страсть как перепугался, крестом себя осенил: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», – а он меня тот же час признал, обрадовался ужасно – я ж у него в друзьях числюсь – и говорит: «Ты мне Богом послан! Теперь уж я не помру». А я говорю: «Что ваша милость здесь делает?» – а он палец ко рту, потом только рассказал о своих приключениях: как его Хмельницкий к их величеству королю, тогда еще королевичу, из-под Замостья отправил и как пан поручик Володыёвский в Липкове его чуть не зарубил насмерть.

– Уважительно меня вспоминал? – спросил маленький рыцарь.

– Ничего не могу сказать, сударь мой: уважительно, очень даже. «Я, говорит, думал, экий поскребыш! Щенок, говорит, думал, а он, говорит, витязь чистой воды, чуть меня не располовинил». Зато когда пана Заглобу вспоминал, ух и скрежетал зубами: мол, ваша милость его на поединок подначил!..

– Дьявол с ним! Он мне теперь не страшен! – ответил Заглоба.

– И снова мы с ним как два дружка стали, – продолжал Редзян. – Ба! Он еще больше ко мне расположился, все рассказал: как был к смерти близок, как его в Липкове приютили в барской усадьбе, за шляхтича посчитав, а он назвался паном Гулевичем с Подолья, как его выхаживали, всяческую оказывая доброту, за что он благодетелям своим в вечной благодарности поклялся.

– А что же он во Влодаве делал?

– Стал на Волынь пробираться, но в Парчове телега вместе с ним перевернулась, и раны открылись, пришлось остаться, хотя страшно было, потому что там с ним легче легкого расправиться могли. Он мне сам сказал: «Меня, говорит, с письмами послали, а теперь доказательств никаких не осталось, разве что пернач; прознай шляхта, кто я таков, не сносить бы мне головы, да что шляхта – первый бы встречный солдат вздернул, ни у кого не спросившись». Помню, сказал он так, а я ему: «Оно и хорошо, говорю, знать, что первый встречный тебя готов вздернуть». А он мне: «Это еще почему?» – «А потому, говорю, что осторожность надо блюсти и в разговоры ни с кем не вступать, а я вашей милости служить готов». Он меня благодарить, награду пообещал: за мной, говорит, не пропадет. «Сейчас, говорит, у меня денег нету, но драгоценности все, что при мне, – твои, а потом, говорит, я тебя золотом обсыплю, только окажи мне еще одну услугу».

– Ага, похоже, скоро до княжны доберемся! – заметил Володыёвский.

– Воистину так, сударь мой, но уж, дозвольте, я все по порядку. Услыхал я, стало быть, что денег у него при себе нет, и тотчас всякую потерял жалость. «Погоди, думаю, я тебе окажу услугу!» А он говорит: «Болен я, последние силы оставили, а путь впереди опасный и долгий. Мне бы, говорит, до Волыни добраться, до своих – благо отсюда недалеко, – а на Днестр ехать я никак не могу, не выдюжу, говорит, к тому ж через вражеский край, мимо замков и войск пробиваться надо, – езжай-ка вместо меня ты лучше». Я, конечно, спрашиваю: «А куда ехать?» А он мне: «За Рашков, она там у сестры Донцовой, Горпыны-колдуньи, укрыта». Я спрашиваю: «Княжна, что ли» – «Да, говорит, княжна. Я ее от глаз людских в эту глухомань спрятал, но ей там хорошо, она там, как княгиня Вишневецкая, на золотой парче почивает».

– Не тяни бога ради, говори скорее! – вскричал Заглоба.

– Поспешишь, людей насмешишь! – ответил Редзян. – Я чуть не подпрыгнул от радости, такое услыша, но виду не показал и спрашиваю: «Подлинно она там? Твоя милость небось давно уже ее туда отправил?» Он стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет до его возвращения и что княжна, как Бог свят, и посейчас там, потому как туда ни ляхам не добраться, ни татарам, ни казакам, а Горпына приказу, хоть умри, не нарушит.

Во все время рассказа Редзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал, а Подбипятка поминутно устремлял глаза к небу.

– Что она там, сомнения нету, – продолжал слуга, – и лучшее тому доказательство, что он меня к ней отправил. Но я поначалу отказывался, чтобы себя невзначай не выдать. «А мне-то зачем, спрашиваю, ехать?» А он на это: «Затем, что я сам не могу. Если, говорит, доберусь на Волынь живой, прикажу отвезти себя в Киев, там наши казаки верховодят, а ты, говорит, поезжай и вели Горпыне туда же ее доставить, в монастырь Святой Пречистой».

– Ага! Не к Миколе Доброму, значит! – возопил Заглоба. – Я сразу сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!

– К Святой Пречистой! – продолжал Редзян. – «Перстень, говорит, тебе дам, нож и пернач. Горпына поймет, что это значит, у нас уговор такой был, а ты, говорит, мне самим Богом послан: она и тебя знает и, что ты мой лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар же остерегайтесь: заметите где, стороной обходите – они ведь на пернач глядеть не станут. Деньги, говорит, дукаты, в яру закопаны на всякий случай – ты их, говорит, вырой. По дороге одно тверди: «Богунова жена едет!» – ни в чем вам не будет отказу. Впрочем, с ведьмой не пропадете, только ты согласись ехать; кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать, кому в чужом краю, когда одни враги кругом, довериться можно?» Так он меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок велел, бестия, поклясться, что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил: «Со своим хозяином!» Ох, и обрадовался он! Тотчас дал мне пернач, нож, и перстень, и драгоценности, что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть лучше у меня, чем у разбойника, будут. На прощание растолковал еще, который это яр над Валадынкой, как туда ехать да как оттуда, – все в подробностях объяснил, теперь я и с завязанными глазами найду дорогу, в чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.

– Завтра же, не откладывая! – сказал Володыёвский.

– Какое там завтра! Нынче на рассвете велим оседлать коней.

Радость овладела всеми сердцами, и понеслись к небесам слова благодарности; весело потирая руки, рыцари забросали Редзяна новыми вопросами, на которые тот отвечал с присущей ему флегматичностью.

– Чтоб тебе ни дна ни покрышки! – выкрикивал Заглоба. – Ну и слугу Скшетускому послал Всевышний!

– Чем плох слуга! – отвечал Редзян.

– Он тебя, надо думать, озолотит.

– И я полагаю, что без награды не обойдется, хотя и без того верой и правдой служу своему хозяину.

– А что же ты с Богуном сделал? – спросил Володыёвский.

– То-то и беда, сударь мой, что он мне снова больным попался, негоже, чай, раненого – ножом, хозяин бы за это тоже не похвалил. Такая уж, верно, моя судьба! Что было, по-вашему, делать? Все, что мог рассказать, он мне рассказал и все, что имел, отдал; тут-то меня и взяли сомнения. С какой стати, говорю себе, этот злодей будет гулять по свету? Одним чертом меньше станет, и слава богу! И еще подумал я: а ну, коли он оправится и за нами следом пустится с казаками, тогда что? И пошел, недолго думая, к пану коменданту Реговскому, который во Влодаве стоит со своей хоругвью, и доложил ему, что это не кто иной, как Богун, наиопаснейший мятежник. Верно, за это время его уже вздернуть успели.

Сказавши так, Редзян рассмеялся глуповато и обвел взглядом присутствующих, ожидая, что смех будет подхвачен; но, к великому его изумлению, ответом ему было молчание. Лишь несколько погодя Заглоба первый нарушил тишину, буркнув: «Ладно, не будем об этом», – Володыёвский же продолжал сидеть безмолвно, а пан Лонгинус долго причмокивал языком и покачивал головою и наконец промолвил:

– Некрасиво ты, брат, поступил, что называется, некрасиво!

– Как так, ваша милость? – удивленно вопросил Редзян. – Неужто лучше было его прирезать?

– И так плохо, и эдак скверно. Сам не знаю, что лучше: разбойником быть или иудой?

– Да ты что, сударь? Разве Иуда мятежника выдал? Богун ведь и его величества короля, и всей Речи Посполитой враг лютый.

– Оно верно, а все ж некрасиво ты поступил. Как, говоришь, звали коменданта этого?

– Пан Реговский. А по имени, кажется, Якуб.

– Он самый! – пробормотал литвин. – Пана Лаща сродственник и пана Скшетуского недруг.

Впрочем, замечание его не было услышано, потому что заговорил Заглоба.

– Вот что, друзья любезные! – сказал старый шляхтич. – Нельзя нам медлить! Господь – хвала Ему! – так распорядился, что благодаря этому слуге нам куда как легче княжну искать будет. Завтра же и отправимся. Князь уехал; поедем без его дозволения: время не терпит! Втроем поедем: Володыёвский, я и Редзян, а тебе, пан Подбипятка, лучше остаться: рост твой и простодушие нас сгубить могут.

– Нет, братец, я с вами! – сказал Лонгинус.

– Ради ее же блага вашей милости, сударь, надлежит остаться. Кто тебя раз видел, в жизни не позабудет. Правда, у нас пернач есть, но тебе и с перначом не поверят. Ты Полуяна на глазах всего Кривоносова сброда душил; увидь они только среди нас эдакого верзилу, мгновенно обман учуют. Нет, никак не можно твоей милости с нами ехать. Трех голов тебе там не найти, а от твоей одной немного проку. Чем все дело испортить, сиди лучше на месте.

– Жалко, – сказал литвин.

– Жалко не жалко, а придется остаться. Поедем гнезда с деревьев снимать, то и тебя прихватим, а сейчас неподходящий случай.

– Слухать гадко!

– Дай же тебя облобызать, дружище, очень уж у меня на душе прекрасно. Оставайся и не горюй. И еще одно, милостивые судари, я хочу сказать. Главное, храните все в тайне: не дай бог, разнесется по войску слух, а там и мужичья достигнет. Никому ни слова!

– Ба, а князю?

– Князя нет.

– А Скшетускому, если вернется?

– Ему-то и заикаться нельзя, не то сразу за нами кинется следом. Успеет еще нарадоваться, а если, не приведи господь, новая неудача случится, ведь умом повредиться может. Поклянитесь, друзья любезные, что никому ни звука.

– Слово чести! – сказал Подбипятка.

– Слово, слово!

– А теперь возблагодарим Господа нашего, Владыку.

Сказавши так, Заглоба первый упал на колени; примеру его последовали остальные и молились горячо и долго.