Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XIV

Наконец под сводами Варшавского кафедрального собора прозвучало «Te Deum laudamus» и «Монарх восшел на царствие», зазвонили колокола, грянули пушки – и надежда вселилась в сердца. Пришел конец междуцарствию, времени смутному и тревожному, особенно тяжкому для Речи Посполитой, потому что было это время всеобщего краха. Те, кого дрожь пронимала при мысли о нависших над страною опасностях, теперь, когда выборы прошли с редким единодушием, облегченно вздохнули. Многим казалось, что не знающая примеров междоусобица окончилась раз и навсегда и новому королю остается лишь предать правому суду виновных. Чаяния эти подкреплялись и поведением самого Хмельницкого. Казаки под Замостьем, продолжая ожесточенно штурмовать замок, тем не менее заявляли во всеуслышание, что поддерживают Яна Казимира. Хмельницкий через посредство ксендза Гунцеля Мокрского слал его величеству верноподданнические письма, а с иными посланцами – нижайшие просьбы оказать милость ему и Запорожскому войску. Известно также было, что король, следуя политике канцлера Оссолинского, намерен сделать казачеству немалые уступки. Как некогда, до разгрома под Пилявцами, все говорили только о войне, так теперь слово «мир» не сходило с уст. Блеснула надежда, что после полосы бедствий наступит долгожданная передышка и новый монарх залечит раны отечества.

Наконец к Хмельницкому с письмом от короля был отправлен Смяровский, и вскоре разнеслась радостная весть, будто казаки, сняв осаду с Замостья, отступают на Украину, где будут спокойно ожидать королевских распоряжений и решения комиссии, которая должна заняться рассмотрением их претензий. Казалось, гроза пронеслась и над страною, предвещая тишину и покой, засияла семицветная радуга.

Не было, правда, недостатка в дурных приметах и предсказаниях, однако среди наставшего благоденствия они оставлялись без внимания. Король отправился в Ченстохову, чтобы первым делом поблагодарить небесную заступницу за избрание на престол и вверить себя дальнейшему ее попечению, а оттуда поехал на коронацию в Краков. За ним последовали сановники. Варшава опустела, в ней остались только exules[166]166
  Беглецы, беженцы (лат.).


[Закрыть] с Руси, те, кто еще не смел возвращаться в свои разграбленные имения, либо те, которым возвращаться было незачем.

Князю Иеремии, как сенатору Речи Посполитой, надлежало сопровождать короля в Краков. Володыёвский же и Заглоба с одной драгунской хоругвью двинулись скорым маршем в Замостье, к Скшетускому, спеша порадовать друга известием об участи, постигшей Богуна, и затем вместе с ним пуститься на поиски княжны.

Заглоба покидал Варшаву не без некоторого сожаления, ибо среди съехавшейся туда без счету шляхты, в предвыборной кутерьме, будучи непременным участником вечных пирушек и драк, которые они с Володыёвским затевали, чувствовал себя как рыба в воде. Однако он утешался мыслью, что возвращается к жизни деятельной, сулящей новые приключения и возможности для хитроумных затей, в чем обещал себе не отказывать; к тому же у него имелось свое суждение об опасностях столичной жизни, которое он и выложил другу.

– Конечно, мы с тобой, пан Михал, – говорил он, – премного отличились в Варшаве, однако сохрани нас бог задержаться долее, да-да, поверь, тут обабишься в два счета, как пресловутый карфагенянин, что от сладкого воздуха Капуи вконец ослаб. А от прекрасного пола и вовсе надобно бежать без оглядки. Кого хочешь до погибели доведут, потому как, заметь себе, ничего нет на свете коварней ихней сестры. Стареешь, а все равно тянет…

– Это ты брось, сударь! – перебил его Володыёвский.

– Да я сам себе частенько твержу, что пора бы угомониться, только кровь у меня еще горяча чрезвычайно. Ты у нас флегма, а во мне бес сидит. Впрочем, хватит об этом. Начинаем новую жизнь. Со мной не раз уже бывало такое: нет-нет, а на войну потянет. Хоругвь у нас – лучше желать не надо, а под Замостьем еще разбойничают мятежные шайки: даст Бог, в пути не будет скучно. И Скшетуского наконец увидим, и великана нашего, журавля литовского, жердь долговязую Лонгина – с этим, почитай, сто лет не видались.

– Никак ты, сударь, соскучился, а ведь житья ему не дашь, когда доведется встретиться.

– Да с ним говорить мучение сущее: мычит, а не телится, слова не вытянешь толком. Весь ум из башки в кулаки ушел. Не дай бог обнимет – без ребер останешься, зато самого любой младенец шутя обведет вокруг пальца. Слыханное ли дело, чтобы человек с таким состоянием такой был hebes?[167]167
  Тупой (лат.).


[Закрыть]

– Неужто он и вправду столь богат?

– Он-то? Да у него, когда мы познакомились, пояс был так набит, что и не опояшешься: он его точно копченую колбасу таскал. Точно палку – бери да размахивай, не погнется. Сам мне рассказывал, сколько у него деревень: Мышикишки, Пёсикишки, Пигвишки, Сырутяны, Чапутяны, Капустяны (недаром у хозяина-то башка капустная!), Балтупы – всех языческих названий и не упомнишь! Полповета его. Знатнее во всей Литве не сыскать рода.

– Эх, это ты чересчур хватил!

– Нисколько даже. Я лишь то повторяю, что от него слыхал, а он в жизни своей не сказал слова неправды – чтобы соврать, тоже ум нужен.

– Ну, быть нашей Анусе знатной барыней! А вот касательно ума его я с тобой никак не могу согласиться. Человек он степенный и весьма рассудительный: при случае никто лучше не даст совета, а не шибко красноречив – что поделать. Не всякого Господь наградил таким острым языком, как вашу милость. Да чего говорить! Светлая он душа и доблестный рыцарь, а лучшее тому доказательство, что ты сам его любишь и радуешься, что свидитесь вскоре.

– Наказание божье, вот кто он! – пробурчал Заглоба. – А радуюсь я в предвкушении, как Анусей его допекать стану.

– Вот этого я тебе не советую делать – опасно. Сколь он ни кроток, а тут легко может из себя выйти.

– И хорошо бы! Вот когда я ему, как Дунчевскому, обрублю уши.

– Ой, не надо. Врагу не пожелаю с ним связываться.

– Ладно, только б его увидеть!

Последнее пожелание Заглобы исполнилось скорее, нежели он мог думать. Доехав до Конской Воли, Володыёвский решил устроить привал, поскольку лошади совсем притомились. Велико же было изумление друзей, когда, войдя на постоялом дворе в темные сени, они в первом же встречном шляхтиче узнали Лонгинуса Подбипятку.

– Сколько лет, сколько зим! Как живешь-можешь! – вскричал Заглоба. – Неужто из Замостья целехонек унес ноги?

Подбипятка бросился обнимать и целовать обоих.

– Вот так встреча! – радостно повторял он.

– Куда путь держишь? – спросил Володыёвский.

– В Варшаву, к его светлости князю.

– Князя в Варшаве нет. Он поехал с королем в Краков, будет на коронации перед ним державу нести.

– А меня пан Вейгер в Варшаву с письмом послал: велено узнать, куда княжьим полкам идти, – в Замостье в них, слава Всевышнему, нужды больше нету.

– Тем паче незачем тебе ехать: мы как раз везем надлежащие распоряжения.

Пан Лонгинус помрачнел. Он всей душой стремился ко двору князя, надеясь повидать его придворных и в особенности некую маленькую особу.

Заглоба многозначительно подмигнул Володыёвскому.

– Ой нет, поеду я в Краков, – молвил литвин, немного поразмыслив. – Раз приказано отдать письмо, я его отдам.

– Пошли в дом, велим согреть себе пива, – сказал Заглоба.

– А вы куда едете? – спросил по дороге пан Лонгинус.

– В Замостье, к Скшетускому.

– Нету его в Замостье.

– Вот те на! А где он?

– Где-то под Хорощином, разбойные громит ватаги. Хмельницкий отступил, но полковники его всё на пути огню предают, грабят и убивают. Староста валецкий Якуба Реговского послал, чтобы он их поутишил.

– И Скшетуский с ним?

– В тех же краях, да они поврозь держатся, потому что великое затеяли соревнование, о чем я вашим милостям потом расскажу.

Между тем они вошли в комнату. Заглоба велел подогреть три гарнца пива и, приблизясь к столу, за который уже уселись Володыёвский с паном Лонгином, молвил:

– А ведь тебе, любезнейший пан Подбипятка, неведома главная счастливая новость: мы с паном Михалом Богуна насмерть зарубили.

Литвин так и подскочил на месте:

– Братцы вы мои родненькие, неужто возможно такое?

– Чтоб нам не сойти с этого места.

– И вы вдвоем его зарубили?

– Так точно.

– Вот это новость! Ах ты господи! – воскликнул литвин, всплеснув руками. – Вдвоем, говоришь? Как же это – вдвоем?

– А вот так: сначала я его разными хитростями нас вызвать заставил – смекаешь? – а потом пан Михал первый вышел на поле и разделал его под орех, в куски – как пасхального поросенка, как жареного каплуна – изрезал. Понятно теперь, любезный?

– Так тебе, сударь, не пришлось с ним схватиться?

– Нет, вы только на него поглядите! – воскликнул Заглоба. – Пиявки ты, что ль, себе приказывал ставить и от потери крови ума лишился? Что ж я, по-твоему, с покойником должен был драться или лежачего добивать?

– Ты же сам сказал, сударь, что вы вдвоем его зарубили.

Заглоба пожал плечами:

– Нет, с этим человеком никакого терпения не хватит! Ну, скажи, пан Михал, разве Богун не обоих нас вызвал?

– Обоих, – подтвердил Володыёвский.

– Теперь, сударь, понял?

– Будь по-твоему, – ответил Лонгинус. – А пан Скшетуский искал Богуна под Замостьем, но его там уже не было.

– Скшетуский его искал?

– Придется, видно, вам, любезные судари, все рассказать ab ovo, – молвил пан Лонгинус. – Когда вы уехали в Варшаву, мы, как знаете, остались в Замостье. Казаки не заставили себя долго ждать. Несметная рать пришла из-под Львова, со стены всех не можно было окинуть глазом. Но князь наш так укрепил Замостье, что они и два года бы под ним простояли. Мы думали, они штурмовать не решатся, и весьма по сему поводу горевали – каждый в душе предвкушал радость победы. Я же, поскольку с казаками и татары были, возымел надежду, что Господь милосердый теперь мне в моих трех головах не откажет…

– Ты б одну толковую у Него попросил лучше, – перебил его Заглоба.

– Ваша милость опять за свое!.. Слухать гадко, – сказал литвин. – Мы думали, они штурмовать не станут, а они, как одержимые, тотчас взялись строить осадные машины и на приступ! Потом уже известно стало, что Хмельницкий тому противился, но Чарнота, обозный их, накинулся на него, начал кричать, что тот струсил, с ляхами замыслил брататься, ну Хмельницкий и дал согласие и первым послал в бой Чарноту. Что творилось, братушки, передать невозможно. Свет померк за огнем и дымом. Начали они смело, засыпали ров, полезли на стены, но мы им такого задали жару, что они от стен врассыпную и машины свои побросали. Тогда мы в четыре хоругви поскакали вдогонку и половину перерезали как баранов.

– Эх! Жаль, меня не было на той гулянке! – воскликнул Володыёвский, потирая руки.

– И я бы там пригодился, – уверенно произнес Заглоба.

– А больше всех, – продолжал литвин, – отличились Скшетуский и Якуб Реговский: оба достойные кавалеры, но весьма взаимно нерасположенные. А уж пан Реговский и вовсе волком глядел на Скшетуского и непременно нашел бы предлог его вызвать, не запрети пан Вейгер поединков под страхом смерти. Мы сперва не понимали, в чем тут причина, пока не узнали случайно, что пан Реговский в родстве с паном Лащем, которого князь из-за Скшетуского, как помните, из лагеря выгнал. С тех пор Реговский затаил злобу на князя, да и на нас на всех, а поручика особенно невзлюбил, вот и началось меж них состязание, и оба во время осады великую снискали славу, потому что один другого всячески превзойти старался. Оба были первыми и в вылазках, и на стенах, покуда Хмельницкому не надоело штурмовать крепость и не начал он регулярной осады, то и дело на хитрости пускаясь, чтобы с их помощью захватить город.

– Он больше всего рассчитывает на свое хитроумие! – заметил Заглоба.

– Безумец он и вдобавок obscurus[168]168
  Темный (лат.).


[Закрыть], – продолжал свой рассказ Подбипятка, – думал, пан Вейгер – немец, видно, не слыхал о воеводах поморских этой же фамилии, вот и написал письмо в надежде старосту, как чужеземца и наемника, склонить к измене. Ну, пан Вейгер ему и отписал что да как; не того, объяснил, искушаешь. И письмо это, чтобы цену свою показать, пожелал непременно с кем-нибудь посолидней, нежели трубач, отправить, но охотников среди товарищества не сыскалось – кто по доброй воле на верную гибель к дикому зверю полезет в пасть? Иные ниже своего достоинства идти посчитали, а я вызвался. И тут-то послушайте, сейчас самое интересное начнется…

– Слушаем со вниманием, – промолвили оба друга.

– Приехал я туда, а гетман пьяный. Принял меня язвительно, а когда письмо прочитал, и вовсе булавой стал грозиться – я же, вверив смиренно Господу душу, так себе думаю: пусть только тронет, я ему голову кулаком размозжу. Что еще было делать, милые братушки, скажите?

– Весьма достойная мысль, сударь, – ответил, умилясь, Заглоба.

– Полковники, правда, унять его пытались и ко мне близко не подпускали, – продолжал пан Лонгинус, – а более всех один молодой старался, смелый: обхватит его и от меня оттаскивает да приговаривает: «Не лезь, батьку, ты пьяный». Глянул я: кто ж это меня защищает, что за смельчак такой, с самим Хмельницким запанибрата? А это Богун.

– Богун? – воскликнули разом Заглоба и Володыёвский.

– Он самый. Я его узнал, потому как в Разлогах однажды видел, – и он меня тоже. Слышу, шепчет Хмельницкому: «Это мой знакомый». А Хмельницкий – у пьянчуг, известно, суд скорый – и отвечает: «Коли он твой знакомый, сынок, отсчитай ему пятьдесят талеров, а я ответ дам». И дал ответ, а касательно талеров я, чтобы не дразнить зверя, сказал, пусть для своих гайдуков прибережет, не к лицу офицеру принимать подачки. Проводили меня из шатра весьма учтиво, но не успел я выйти, Богун подходит. «Мы, говорит, встречались в Разлогах». – «Верно, говорю, только не думал я тогда, братец, в этом лагере тебя увидеть». А он на это: «Не по своей воле я здесь, беда пригнала!» Слово за слово, и я припомнил, как мы его под Ярмолинцами разбили. «Не знал я тогда, с кем дело имею, – отвечает он мне, – да и в руку был ранен, и люди мои переполошились насмерть: думали, на них напал сам князь Ярема». – «И мы не знали, говорю, знай пан Скшетуский, что это ты, один бы из вас уже не жил на свете».

– Воистину так бы оно и было. Ну а он что ответил? – спросил Володыёвский.

– Смешался премного и перевел разговор на другое. Стал рассказывать, как Кривонос отправил его с письмами подо Львов к Хмельницкому, чтобы он там передохнул, но гетман не захотел его отпускать, задумав, как особу представительную, посланником своим сделать. А под конец полюбопытствовал: «Где пан Скшетуский?» Когда же услыхал, что в Замостье, сказал: «Может, и повстречаемся». На том мы с ним и простились.

– Догадываюсь, что потом Хмельницкий сразу же его послал в Варшаву, – сказал Заглоба.

– Истинно так, однако погоди, сударь. Вернулся я тогда в крепость и доложил пану Вейгеру о своем посольстве. Время было уже позднее, а наутро новый штурм, еще страшней первого. Не получилось у меня увидеться с паном Скшетуским, лишь на третий день я ему рассказал, как Богуна встретил и о чем мы с ним говорили. А было при этом еще множество других офицеров, и среди них пан Реговский. Послушал он меня и говорит Скшетускому с подковыркой: «Знаю, вы с ним девушку не поделили; ежели слава твоя и впрямь молвой не раздута, вызови Богуна на поединок, забияка этот тебе не откажет, уж будь уверен. А нам со стен великолепный представится prospectus[169]169
  Вид (лат.).


[Закрыть]. Только ведь вы, вишневичане, говорит, больше шумом богаты». Скшетуский на него как глянет – чуть взором не уложил на месте! «Вызвать советуешь? – спрашивает. – Что ж, прекрасно! Ты нас хулить изволишь, а у самого-то достанет отваги отправиться в лагерь к черни и от моего имени Богуна вызвать?» А Реговский ему: «Отваги мне не занимать стать, да только я вашей милости ни сват ни брат и идти не намерен». Тут прочие его подняли на смех. «Ишь, говорят, храбрец, хорохорился, покуда дело не дошло до собственной шкуры!» Реговский в амбицию: пойду, мол, и пойду, безо всяких. На следующий день и отправился, только Богуна уже отыскать не смог. Мы ему тогда не поверили, но теперь, после ваших слов, вижу, что не соврал он. Хмельницкий, стало быть, и вправду услал Богуна с письмом, а тут вы его и перехватили.

– Так оно и было, – подтвердил Володыёвский.

– Скажи-ка, сударь, – спросил Заглоба, – а где теперь может быть Скшетуский? Надо нам его отыскать, чтоб тотчас за княжною ехать!

– Под Замостьем вы все узнаете без труда, там его имя уже прогремело. Они с Реговским Калину, казацкого полковника, гоняя от одного к другому, наголову разбили. Потом Скшетуский в одиночку дважды татарские чамбулы погромил, Бурляя смял и еще несколько банд рассеял.

– Как же Хмельницкий допускает такое?

– Хмельницкий от них отступился, говорит, они бесчинствуют вопреки его приказам. Иначе б никто не поверил в его верность королю и смирение.

– Ох, и дрянь же пиво в этой Конской Воле! – заметил Заглоба.

– За Люблином поедете по разоренному краю, – продолжал пан Лонгинус, – там и казацкие разъезды побывали, и татары всех поголовно брали в неволю, а скольких полонили под Замостьем и Грубешовом, одному лишь Богу известно. Скшетуский уже не одну тысячу отбитых пленников отослал в крепость. Трудится в поте лица своего, не щадя ни сил, ни здоровья.

Тут пан Лонгинус вздохнул и задумчиво голову понурил, а помолчав, продолжал дальше:

– Думается мне, Господь в высочайшем своем милосердии всенепременно пошлет Скшетускому утешение и дарует то, в чем он свое счастье видит, ибо велики заслуги этого кавалера. В нынешние времена безнравственности и своекорыстия, когда всяк о себе только заботится, он про себя забыл и думать. Ведь давно мог получить согласие князя и на поиски княжны отправиться, так нет же, нет, братушки. Когда настала для отечества лихая година, ни на минуту не захотел оставить службы и, страдая в душе, непрестанно в трудах пребывает.

– Что и говорить, душа у него римлянина, – изрек Заглоба.

– Вот с кого пример брать должно.

– Особенно вашей милости, пан Подбипятка. Чем три головы искать, лучше бы поискал способ помочь отчизне.

– Господь видит, что в моем сердце творится! – молвил пан Лонгинус, возведя очи к небу.

– Скшетуского уже Господь вознаградил Богуновой смертью и тем, что минуту покоя даровал Речи Посполитой, – сказал Заглоба, – самое время теперь нашему другу взяться за розыски своей потери.

– Вы с ним поедете? – спросил Подбипятка.

– А ты нет разве?

– Я бы рад всей душою, но что с письмами будет? Одно я от старосты валецкого его величеству королю везу, второе князю, а третье князю же от Скшетуского с просьбой дать ему отпуск.

– Позволение на отпуск у нас с собою.

– Ну а другие-то письма я отвезти обязан…

– Придется тебе, сударь любезный, ехать в Краков, иначе никак не можно. По правде сказать, такие кулаки, как твои, в экспедиции за княжной весьма бы пригодились, но больше никакого от тебя проку не будет. Там постоянно ловчить придется и, скорее всего, за мужиков себя выдавать, нарядившись в казацкие свитки, а ты со своим ростом только зря глаза будешь мозолить, всяк тотчас спросит: а это что за верзила? Откуда таковой казак взялся? Да и говорить-то ты по-ихнему не умеешь толком. Нет, нет! Езжай себе в Краков, а мы уж как-нибудь справимся сами.

– И я так думаю, – сказал Володыёвский.

– Видно, так оно лучше всего будет, – ответил Подбипятка.

– Благослови вас Господь, да не оставит Он вас в своем милосердии! А известно вам, любезные судари, где спрятана княжна Елена?

– Богун не захотел сказать. Нам известно не больше того, что я подслушал в хлеву, куда он меня упрятал, но и это немало.

– Как же вы ее отыщете?

– Это уж предоставь мне! – сказал Заглоба. – Из горших выпутывался переделок. Пока же у нас забота одна – побыстрей разыскать Скшетуского.

– Поспрашивайте в Замостье. Вейгер должен знать: они связь поддерживают, и пленников Скшетуский ему отсылает. Помогай вам Бог!

– И тебе тоже, – сказал Заглоба. – Будешь у князя в Кракове, поклонись от нас пану Харлампу.

– Это кто такой?

– Литвин один красоты невиданной, по которому все княгинины придворные девицы сохнут.

Пан Лонгинус вздрогнул:

– Ты шутишь, правда, сударь?

– Будь здоров, ваша милость! До чего все-таки дрянное в этой Конской Воле пиво, – подмигивая Володыёвскому, закончил Заглоба.

Глава XV

Итак, пан Лонгинус поехал в Краков с сердцем, пронзенным стрелою, а жестокий Заглоба с Володыёвским – в Замостье, где долее одного дня друзья не задержались, поскольку комендант, староста валецкий, сообщил им, что давно уже не имел от Скшетуского известий; по его предположению, поручик повел приданные ему полки к Збаражу, чтобы очистить край от лютовавших там банд. Это казалось тем более вероятным, что на Збараж, бывший собственностью Вишневецких, в первую очередь должны были посягнуть заклятые враги князя. Потому путь Володыёвскому и Заглобе предстоял долгий и многотрудный, но, так или иначе, в поисках княжны пройти его надлежало, а раньше или позже – значения не имело, так что они отправились в дорогу без промедления. Останавливались лишь, чтобы передохнуть или разбить разбойную ватагу из тех, которые там и сям еще бродили.

Край, по которому они проезжали, так был разорен, что зачастую по целым дням им живой души не встречалось. Местечки лежали в развалинах, сожженные села опустели – жителей перебили или увели в неволю. Только трупы попадались по дороге, остовы домов, церквей, костелов, полусгоревшие хаты да собаки, воющие на пепелищах. Кто не погиб от руки татар или казаков, прятался в лесных чащобах и, не смея высунуть носу, умирал от холода и голода, не веря, что беда миновала. Лошадей Володыёвскому приходилось кормить древесной корою либо обуглившимся зерном, вырытым из-под спаленных амбаров. Однако вперед подвигались быстро, обходясь в основном припасами, которые отбирали у мятежных шаек. Был уже конец ноября, но, если минувшая зима, всем на удивление, вопреки заведенному в природе порядку, не принесла ни морозов, ни льда, ни снега, нынешняя обещала быть холоднее прошлых. Земля промерзла, поля уже покрылись снегом, и вода у берегов рек по утрам затягивалась ледяной коркою, прозрачной и хрупкой. Погода держалась сухая, бледные солнечные лучи лишь в полуденные часы слабо согревали мир, зато утрами и вечерами на небе полыхали багряные зори – верный знак зимы скорой и суровой.

Только трупы попадались по дороге, остовы домов, церквей, костелов, полусгоревшие хаты да собаки, воющие на пепелищах.

Вслед за войною и голодом надвигался третий враг горемычного народа – холода, но люди ждали их с нетерпением: мороз был куда более серьезной помехой для военных действий, нежели любое перемирие. Володыёвский, человек опытный и Украину знающий как свои пять пальцев, пребывал в уверенности, что теперь поиски княжны непременно увенчаются успехом, ибо главное препятствие – война – не скоро возникнет снова.

– Не верю я в чистосердечность Хмельницкого, – говорил он Заглобе. – Чтобы этот хитрый лис из любви к королю отступил на Украину? Нет, не верю. Он знает, что казаки его немногого стоят, ежели нет возможности окопаться: будь их хоть впятеро больше, в чистом поле им против наших хоругвей не устоять. Сейчас они по зимовникам разойдутся, а стада свои в снега погонят. И татарам ясырей домой отвести надо. Выдастся морозная зима, до новой травы будем жить в покое.

– А то и дольше: они все же короля почитают. Но нам так много времени и не понадобится. Даст Бог, на Масленицу сыграем свадьбу.

– Как бы нам с женихом не разминуться, а то опять выйдет проволочка.

– При нем три хоругви, это тебе не иголку в стогу искать. Может, еще под Збаражем нагоним, если он с гайдамаками не управится скоро.

– Нагнать не нагоним, но по дороге должны что-нибудь услышать, – ответил Володыёвский.

Однако не тут-то было. Крестьяне видели там и сям вооруженные отряды, слыхали об их стычках с разбойниками, но не могли сказать, чьи это были солдаты: с тем же успехом, что и Скшетуского, это могли быть хоругви Реговского, так что друзья по-прежнему оставались в неведении. Зато до них докатилась иная весть: казаки терпели от литовских войск неудачу за неудачей. Первые слухи об этом просочились в Варшаву перед самым отъездом Володыёвского, но тогда еще казались сомнительными, теперь же, обросши подробностями, разнеслись по всей стране, представляясь чистейшей правдой. За поражения коронных войск казакам Хмельницкого с лихвой отплатило Литовское войско. Сложил голову Полумесяц – старый бывалый атаман, и лютый Небаба, и Кречовский, их обоих стоивший, тот самый Кречовский, который ни чинов не заслужил, ни отличий, ни старостою не стал, ни воеводой, а как бунтовщик на колу свои дни окончил. Казалось, сама Немезида пожелала отмстить ему за немецкую кровь, пролитую в Заднепровье, кровь Вернера и Флика, потому что попался он в руки не кому иному, как немцам из Радзивиллова войска и, тяжело раненный, изрешеченный пулями, был без промедления посажен на кол, на котором, несчастный, корчился еще целый день, покуда черная его душа не отлетела. Таков был конец человека, который по храбрости своей и военным талантам мог бы стать вторым Стефаном Хмелецким, если бы, движимый неутолимой жаждой богатств и отличий, не пошел по пути измен, вероломства и страшных, кровавых бесчинств, достойных самого Кривоноса.

С ним, с Полумесяцем и Небабой еще тысяч двадцать молодцев полегли на бранном поле или утонули в болотистой пойме Припяти, и страх промчался ураганом над мятежной Украиной: во все сердца закралось предчувствие, что после триумфальных успехов, после побед под Желтыми Водами, Корсунем, Пилявцами пришло время поражений, подобных разгромам под Солоницей и Кумейками, положившим конец предыдущим бунтам. Сам Хмельницкий, хоть и находился в зените славы и был сильней, чем когда-либо прежде, испугался, узнав о смерти Кречовского, своего «друга», и снова бросился выспрашивать о будущем вещуний. Разное обещали гетману ворожеи – и новые большие войны, и поражения, и победы, – но ни одна не могла сказать, что его самого ожидает.

Между тем разгром Кречовского, да и близившаяся зима предвещали длительное затишье. Страна зализывала раны, опустелые веси заселялись, и помалу ободрялись сердца, до того снедаемые сомнениями и страхом.

Друзья наши, тоже приободрившиеся, после долгого и трудного путешествия благополучно прибыли в Збараж и, доложившись в замке, без промедления отправились к коменданту, которым, к немалому их изумлению, оказался Вершулл.

– А где Скшетуский? – едва поздоровавшись, спросил Заглоба.

– Нету его, – отвечал Вершулл.

– Ваша милость, стало быть, комендантом крепости назначен?

– Так точно. Взамен Скшетуского: он уехал, а мне вверил гарнизон до своего возвращения.

– А когда обещал вернуться?

– Ничего не сказал, сам не знал, видно, только попросил перед отъездом: «Если ко мне кто приедет, скажи, чтобы здесь дожидался».

Заглоба с Володыёвским переглянулись.

– Давно он уехал? – спросил маленький рыцарь.

– Десять дней как.

– Пан Михал, – сказал Заглоба, – хорошо бы, пан Вершулл ужином нас угостил – какой разговор на голодный желудок! За трапезой все и обсудим.

– Рад служить, любезные судари, я и сам как раз за стол собрался. Кстати сказать, командование переходит к пану Володыёвскому, как старшему по званию, так что я у него в гостях, а не он у меня.

– Оставайся начальствовать, пан Кшиштоф, – ответил Володыёвский, – ты годами старше, да и мне, верно, уехать придется.

Вскоре был подан ужин. Сели, поели. Заглоба, заморив червячка двумя мисками похлебки, обратился к Вершуллу с вопросом:

– А не имеется ли у тебя, сударь, предположений, куда мог Скшетуский поехать?

Вершулл отослал челядинцев, прислуживавших за столом, и после некоторого размышления ответил:

– Предположения есть, но Скшетускому очень важно, чтобы тайна была сохранена, оттого я при людях и не стал ничего говорить. Нам тут, похоже, до весны без дела стоять, вот он и воспользовался благоприятным моментом и, как мне кажется, поехал на поиски княжны, которая у Богуна в неволе.

– Богуна уже нет на свете, – сказал Заглоба.

– Как так?

Заглоба в третий или четвертый раз поведал, как все случилось, рассказ этот он повторял с неизменным удовольствием, – Вершулл же, подобно пану Лонгинусу, слушал и не мог надивиться, а потом заметил:

– Теперь все ж Скшетускому полегче будет.

– Оно так, да ведь ее еще отыскать нужно. Людей-то хоть он взял с собою?

– Никого не взял, с тремя лошадьми да с казачком-русином только поехал.

– И правильно сделал, там без хитростей не обойдешься. До Каменца еще так-сяк можно бы дойти с хоругвью, но в Ушице и Могилеве уж точно стоят казаки – там зимовники хорошие, а в Ямполе главное казацкое гнездовье – туда либо с целой дивизией идти, либо одному.

– А почему ваша милость полагает, что он именно в те края направился? – спросил Вершулл.

– Потому, что она за Ямполем укрыта и ему об этом известно, но там сплошь овраги, буераки да непролазные заросли – даже если знать место, не вдруг отыщешь, а не зная – и подавно! Я в Ягорлыке бывал, за лошадьми и судиться ездил. Вместе у нас дело бы, верно, пошло лучше, а как он там в одиночку – ох, не знаю, сомнение меня берет; разве что случай какой-нибудь дорогу подскажет, расспрашивать ведь и то нельзя.

– Так вы хотели с ним вместе ехать?

– Хотели. Что теперь делать будем, а, пан Михал? Поедем следом иль не поедем?

– Предоставляю решать вашей милости.

– Хм! Десять дней, как уехал, – не догнать нам его, а главное, он велел здесь себя дожидаться. И бог весть какой еще путь выбрал. Мог на Проскуров и Бар по старому тракту поехать, а мог и на Каменец-Подольский – не угадаешь.

– Не забудь, сударь, – сказал Вершулл, – это только мое предположение, что он за княжной поехал, а уверенности в том нет.

– Вот именно! – сказал Заглоба. – А вдруг он всего-навсего за языком отправился и вскоре вернется в Збараж, памятуя, что мы вместе идти собирались: сейчас бы ему нас ждать самое время. Ох, беда, не знаешь, что и придумать.

– Я б вам посоветовал подождать еще дней десять, – сказал Вершулл.

– Десять дней – ни то ни се: либо ждать, либо не ждать вовсе.

– Я думаю: не ждать; что мы теряем, если завтра же возьмем да поедем? Не найдет Скшетуский княжны, авось нам Господь поможет, – сказал Володыёвский.

– Видишь ли, пан Михал, тут все до тонкостей предусмотреть нужно, – ответил Заглоба. – Ты по молодости лет приключений алчешь, а здесь есть еще опасность: как бы в тамошних жителях подозрение не пробудилось, отчего и Скшетуский, и мы вдруг сунулись в те края. Казаки народ хитрый и боятся, как бы ихние замыслы не открылись. Может, они на границе возле Хотина с местным пашой либо в Заднестровье с татарами переговоры насчет грядущей войны ведут – кто их знает! А уж за чужаками в оба глаза будут следить, в особенности ежели расспрашивать о дороге. Я их знаю. Выдать себя легко, а что дальше?