Текст книги "Огнем и мечом"

– Эй, дiд! Дiд! – начали кричать в толпе.

– Слава Богу! – сказал пан Заглоба.

– На вiки вiкiв.

– Скажiть, дiтки, вже є Дем’янiвка?

– Дем’янiвка. Або що?

– А то, что мне на шляху сказывали, – продолжал дед, – что тут добрые люди живут, которые деда приютят, накормят, напоят, переночевать пустят и грошi дадуть. Я старый, шел-шел, аж устал, а парнишка, тот уж вовсе идти не может. Немой он, бедняга, меня, старого, водит, потому что ничего я не вижу, слепец горемычный. Бог вас, добрые люди, благословит, и святой Николай Чудотворец благословит, и святой Онуфрий благословит. В одном глазу у меня малость света божьего осталося, а другой навеки темный, вот я с торбаном и хожу, песни пою, живу, как птица божья, тем, что от добрых людей перепадет.

В кузне согласно били молоты, вокруг разносилось эхо, и отголоски его смешивались с песнями возле кузни, говором и собачьим лаем.

– А откуда вы, дiду?

– Ой, издалече, издалече! Да только уж позвольте мне отдохнуть, вроде оно возле кузни лавка есть. Садись и ты, горемыка, – продолжал он, указывая Елене лавку. – Мы аж с Ладавы, добрые люди. Из дому давно, давно вышли, а сейчас из Броварок, с храмового праздника идем.

– А что вы там хорошего слыхали? – спросил старик с косой в руке.

– Слыхать-то слыхали, да хорошее ли, не знаем. Людей туда поприходило богато. Про Хмельницкого сказывали, что гетманского сына и его лицарiв одолел. Слыхали мы еще, что и на русском берегу народ на панов поднимается.

Толпа тотчас окружила Заглобу, а он, сидя рядом с княжной, время от времени ударял по струнам лиры.

– Значит, отец, вы слыхали, что народ поднимается?

– Эге ж! Несчастная она, наша крестьянская доля!

– Говорят, что конец света будет?

– В Киеве на алтаре письмо Христово нашли, что быть войне ужасной да жестокой и великому кровопролитию по всей Украйне.

Толпа, окружавшая лавку, на которой сидел пан Заглоба, сомкнулась еще плотнее.

– Говорите, письмо было?

– Было. Как Бог свят, было! О войне, о кровавой… Да не могу я говорить больше, у меня, старого, бедного, все же ж в горле пересохло.

– А вот вам, отец, мерка горилки, пейте да рассказывайте, что вы такого на белом свете слыхали. Известно нам, что деды всюду бывают и про все знают. Бывали уже и у нас, тай казали, що на панiв случится через Хмельницкого черная година. Вот мы косы да копья велим ковать, не опоздать чтоб. Только вот не знаем: начинать ли уже или письма от Хмеля ждать?

Заглоба опрокинул мерку, причмокнул, потом малость подумал и сказал:

– А кто говорит вам, что пора начинать?

– Сами мы так желаем.

– Пора! Пора! – раздались многочисленные возгласы. – Коли запорожцi панiв побили, так и пора.

Косы и копья, потрясаемые в могучих руках, издали зловещий звон.

Потом вдруг все замолчали, и только в кузнице продолжали колотить молоты. Будущие живорезы ждали, что скажет дiд. Дед думал, думал и наконец спросил:

– Чьи вы люди?

– Мы? Князя Яремы.

– А кого ж вы будете рiзати?

Мужики поглядели друг на друга.

– Его? – спросил дед.

– Не здужаємо…

– Ой, не здужаєте, дiтки, не здужаєте. Бывал я в Лубнах, видал князя глазами собственными. Страшный он! Закричит – деревá в лесу дрожь пробирает, ногою топнет – яр в лесу делается. Его король боится и гетманы слушаются, и все его страшатся. А вóйска у него больше, чем у хана и султана. Не здужаєте, дiтки, не здужаєте. Не вы его пощупаете, а он вас. А еще не знаете вы, чего я знаю, ему ж все ляхи на помощь придут, а ведь що лях, то шабля!

Угрюмое молчание воцарилось в толпе. Дед опять ударил по струнам торбана и продолжал, подняв лицо к луне:

– Идет князь, идет, а с ним столько султанов алых да хоругвей, сколько звездочек в небе и будяков в степи. Летит впереди него ветер и стонет, а знаете, дiтки, над чем он стонет? Над вашей долей он стонет. Летит впереди него смертушка с косою и звонит, а знаете, по ком звонит? По душам вашим звонит.

– Господи помилуй! – зашептали тихие, испуганные голоса.

И снова сделались слышны только удары молотов.

– Кто у вас комисар княжеский? – спросил дед.

– Пан Гдешинский.

– А где он?

– Сбёг.

– А почему ж он сбёг?

– Потому что узнал, что копья тай косы для нас куют. Вот он испугался и сбёг.

– Это нехорошо, он же князю про вас донесет.

– Что ты, дiду, каркаешь, как ворон! – сказал старый крестьянин. – А мы вот полагаем, что на панов черная година пришла. И не будет их ни на русском, ни на татарском берегу, ни панов, ни князей. Одни казаки, вольные люди, будут. И не будет ни чинша, ни амбарного, ни сухомельщины, ни перевозного, и жидов не будет, ибо так оно стоит в письме от Христа, о котором ты сам сейчас сказывал. А Хмель князя не слабже. Най ся попробують.

– Дай же ему боже! – сказал дед. – Тяжела наша крестьянская доля, а в прежние времена иначе бывало.

– Чья земля? Князя. Чья степь? Князя. Чей лес? Чьи стада? Князя. А раньше был божий лес, божья степь, кто первый приходил, тот брал и никому ничего должен не был. Теперь усе панiв та князiв…

– Верно говорите, дiтки, – сказал дед. – Но я вам вот что скажу. Коли вы сами знаете, что с князем вам не сдюжить, тогда послушайте: кто хочет панiв рiзати, пускай тут не ждет, пока Хмель с князем силами мериться станут, пусть ко Хмелю убегает, да только сразу же, завтра, потому что князь выступил. Ежели его пан Гдешинский уговорит на Демьяновку пойти, то не даст он, князь, вам тут поблажки, но перебьет всех до единого – так что бегите вы ко Хмелю. Чем вас там больше будет, тем Хмель быстрее управится. Вот! А тяжелое ему дело выпало. Сперва гетманы и коронных войск богато, а потом князь, который гетманов этих могутнее. Летите же вы, дiтки, помогать Хмелю и запорожцам, а то они, сердечные, не управятся. А ведь они за вашу волю и за ваше добро с панами бьются. Летите! Так и от князя спасетесь, и Хмелю поможете.

– Вже правду каже! – раздались голоса в толпе.

– Верно говорит.

– Мудрий дiд!

– Значит, ты видал, что князь идет?

– Видать не видал, но в Броварках говорили, что он уже из Лубен двинулся, все жжет, всех косит, где хоть одно копье найдет, землю и небо только оставляет.

– Господи помилуй!

– А где нам Хмеля искать?

– Затем я сюда, дiтки, и пришел, чтобы сказать, где искать Хмеля. Ступайте вы, дети, до Золотоноши, а потом до Трехтымирова пойдите, а там уж Хмель будет вас ждать, там изо всех деревень, поместий и хуторов люди соберутся, туда и татары придут – а нет, так князь всем вам по земле по матушке ходить не даст.

– А вы, отец, с нами пойдете?

– Пойти не пойду, потому как ноги старые не несут и земля уже тянет. Но если телегу запряжете, так я с вами поеду. А перед Золотоношей вперед пойду поглядеть, нету ли там панских жолнеров. Ежели будут, то мы в обход прямо на Трехтымиров подадимся. А там уже край казацкий. Теперь же дайте мне есть и пить, потому как я, старый, есть хочу и парнишка мой голодный. Завтра с утра выйдем, а по дороге я вам про пана Потоцкого да про князя Ярему спою. Ой, свирепые это львы! Великое будет кровопролитие на Украйне – небо страшно краснеет, да и месяц вот, будто в крови купается. Просите же, дiтки, милости Божией, потому оно многим из вас скоро не жить на белом свете. Слыхал я еще, что упыри из могил встают и воют.

Безотчетный страх охватил столпившихся мужиков.

Они невольно стали оглядываться, креститься и перешептываться. Наконец один крикнул:

– На Золотоношу!

– На Золотоношу! – отозвались все, будто только там было убежище и спасение.

– В Трехтымиров!

– На погибель ляхам и панам!

Внезапно какой-то молодой казачок, потрясая копьем, вышел вперед и крикнул:

– Батьки! А если завтра на Золотоношу идем, то сегодня пошли на комиссарский двор!

– На комиссарский двор! – разом крикнуло несколько десятков голосов.

– Поджечь, а добро взять!

Однако дед, сидевший до того опустив голову, поднял ее и сказал:

– Эй, дiтки, не ходите вы на комиссарский двор и не палите его, потому что лихо будет. Князь, может быть, где-то близко с войском ходит, как зарево увидит, так придет – и будет лихо. Лучше вы мне поесть дайте и ночлег укажите. Вам тихо надо сидеть, не гуляти по пасiкам.

– Правду каже! – откликнулись несколько голосов.

– Правду каже, а ти, Максиме, дурний!

– Пойдемте, отец, ко мне на хлеб-соль да на меду кварточку, а покушаете, так пойдете на сено спать, на сеновал, – сказал старый крестьянин, обращаясь к деду.

Заглоба встал и потянул Елену за рукав. Княжна спала.

– Уходился хлопчик. Тут ковали куют, а он уснул, – сказал пан Заглоба.

А про себя подумал: «Ой, блаженная невинность, среди копий и ножей засыпающая! Видать, ангелы небесные оберегают тебя, а при тебе и меня уберегут».

Он разбудил ее, и они пошли к деревне, лежавшей несколько поодаль. Ночь была погожая, тихая. Позади разносилось эхо кующих молотов. Старик-крестьянин шел впереди, показывая в темноте дорогу, а пан Заглоба, делая вид, что шепчет молитву, бурчал монотонным голосом:

– О Господи Боже, помилуй нас, грiшних… Видишь, барышня-панна!.. Святая Пречистая… Что бы мы делали без холопской одежи? Яко вже на землi i на небесех… И накормят нас, а завтра в Золотоношу, вместо того чтобы пешком идти, поедем… Аминь, аминь, аминь… Надо думать, Богун сюда по нашим следам явится, потому что его наши штучки не собьют… Аминь, аминь!.. Да только поздно будет, потому что в Прохоровке мы через Днепр переправимся, а там уже власть гетманская… Дьявол благоугоднику не страшен. Аминь… Стоит только князю за Днепр уйти, здесь дня через два весь край запылает… Аминь. Чтоб их черная смерть унесла, чтоб им палач святил… Слышишь, барышня-панна, как они там у кузни воют? Аминь… В тяжелую передрягу мы попали, но дураком я буду, если барышню-панну от нее не упасу, хоть бы и до самой Варшавы нам убегать пришлось.

– А чего вы все бормочете, отец? – спросил крестьянин.

– Да молюся за здоровье ваше. Аминь, аминь!..

– А вот и моя хата…

– Слава Богу.

– На вiки вiкiв. Прошу на хлеб-соль.

– Спаси Господь.

Спустя короткое время дед подкреплялся бараниной, обильно запивая ее медом, а назавтра с утра отправился вместе с хлопчиком на удобной телеге к Золотоноше, эскортируемый несколькими десятками верховых крестьян, вооруженных копьями и косами.

Ехали на Кавраец, Черпобай и Кропивну. По дороге видели, что все уже заходило ходуном. Крестьяне всюду вооружались, кузницы в оврагах работали с утра до ночи, и только грозная сила, грозное имя князя Иеремии сдерживали пока кровопролитную вспышку.

Тем временем за Днепром буря разбушевалась со всею свирепостью. Весть о корсунском поражении молниеносно разнеслась по всей Руси, и всяк, кто жив, брался за оружие.

Глава XXI

Богуна на следующее после бегства Заглобы утро нашли полузадохшимся в жупане, каковым пан Заглоба обмотал ему голову. Поскольку серьезных ран на атамане не было, он вскорости пришел в себя. Вспомнив все, что произошло, он впал в неистовство, рычал, как дикий зверь, кровавил руки о собственную окровавленную голову и кидался на всех с ножом, так что казаки к нему и подойти боялись. Наконец, не будучи пока что в состоянии держаться в седле, он велел привязать меж двух коней еврейскую зыбку и, забравшись в нее, как безумный помчал к Лубнам, полагая, что беглецы направились туда. Лежа в еврейской постеле, весь в пуху и в собственной крови, он гнал по степи, точно упырь, желающий до петухов поспеть в могилу свою, а за ним, зная, что мчатся на верную смерть, неслись верные казаки. Летели они так до самой Василевки, где гарнизоном стояла сотня венгерской княжеской пехоты. Дикий атаман, словно ему жить надоело, не раздумывая ударил по ним, сам первым бросился в бой и после многочасовой схватки перебил всех, кроме нескольких, которым сохранил жизнь, дабы пытками хоть что-то из них вытянуть. Узнав, что никакого шляхтича с девушкой тут не видели, он, не зная, что предпринять, с горя стал рвать на себе повязки. Идти далее было невозможно, ибо повсюду до самых Лубен стояли княжеские полки, наверняка оповещенные о налете разбежавшимися во время боя из Василевки жителями. Поэтому верные казаки подхватили ослабевшего от бешенства атамана и ускакали с ним назад в Разлоги. Вернувшись туда, они уже не застали и следов усадьбы, так как местные крестьяне ее разграбили и сожгли вместе с князем Василем, рассчитывая, что, если княжичи или князь Иеремия придут мстить, вину легко можно будет свалить на казаков и Богуна. Были сожжены все строения, вырублен вишневый сад, перебита челядь – крестьяне беспощадно расквитались за жестокое правление и утеснения, какие терпели от Курцевичей. Сразу же за Разлогами Богуну попался Плесневский, ехавший из Чигирина с известием о желтоводском поражении. Будучи допрошен, куда и с чем едет, он путался и не давал ясных ответов, а посему вызвал подозрения; припеченный же огнем, Плесневский выложил, что знал и о поражении, и о пане Заглобе, с каковым накануне повстречался. Обрадованный атаман облегченно вздохнул. Повесив Плесневского, он продолжил преследование, почти уже не сомневаясь, что Заглобе теперь не уйти. Тут еще и чабаны сообщили новые сведения, но зато за бродом все следы точно в воду канули. На деда, ограбленного паном Заглобой, атаман наткнуться не мог, потому что тот ушел вниз по Кагамлыку, да к тому же был так напуган, что хоронился в очеретах, словно лиса.

Между тем снова минули день и ночь, а поскольку погоня в сторону Василевки заняла целых два дня, Заглоба выиграл уйму времени. Что же в таком случае было делать?

Загвоздку эту советом и делом помог разрешить есаул, старый степной волк, с молодых лет привыкший преследовать в Диком Поле татар.

– Батьку! – сказал он. – Они убегли на Чигирин, и умно убегли, потому как выиграли время, но, когда про Хмеля и желтоводское дело от Плесневского узнали, направление переменили. Ты, батьку, сам видел, что они с большака съехали и в сторону ушли.

– В степь?

– В степи я бы их, батьку, нашел, но они пошли к Днепру, чтобы к гетманам пробраться, а значит, побегли или на Черкассы, или на Золотоношу и Прохоровку… А ежели к Переяславу пошли, хотя не думаю, то и тут мы их достигнем. Нам, батьку, надо бы одному в Черкассы, другому на Золотоношу, на чумацкую дорогу, – и быстро, потому как ежели они через Днепр переправятся, то поспеют или к гетманам, или их татары Хмельницкого поймают.

– Поезжай же на Золотоношу, а я на Черкассы двинусь.

– Добре, батьку.

– Да гляди в оба, он лис хитрый.

– Так и я хитрый, батьку.

Обдумав таким образом план погони, они тотчас же разъехались – один к Черкассам, второй – вверх, к Золотоноше. Вечером того же дня старый есаул Антон приехал в Демьяновку.

Деревня была пуста, остались одни бабы; мужики подались за Днепр к Хмельницкому. Завидя вооруженных людей и не зная, кто они такие, бабы попрятались по хатам и овинам. Антон обыскался, прежде чем обнаружил старушонку, ничего, хоть бы и татар, уже не боявшуюся.

– А где мужики, мать? – спросил Антон.

– Почем я знаю! – ответила старуха, показав желтые зубы.

– Мы казаки, мать, не бойтесь, мы не от ляхiв.

– Ляхiв?.. Щоб ïх лихо!

– Нам-то вы добра желаете?.. Правда?

– Вам? – Старуха на миг задумалась. – А вас щоби болячка!

Антон было растерялся, но вдруг дверь одной хаты скрипнула и красивая молодица вышла во двор.

– Эй, молодцы, слыхала я, що ви не ляхи.

– Точно.

– А вы от Хмеля?

– Точно.

– Не од ляхiв?

– Нi.

– А зачем вы про мужиков пытали?

– Да вот пытали, пошли ли они уже.

– Пошли, пошли.

– Слава Богу! А скажи-ка, молодица, не пробегал тут шляхтич один, лях проклятый, с дочкою?

– Шляхтич? Лях? Я не бачила.

– И никого тут пришлых не было?

– Був дiд. Он мужиков и подговорил, чтобы к Хмелю на Золотоношу шли, потому, говорил, что сюда князь Ярема идет.

– Куда?

– А тутки. А потом до Золотоноши пойдет, вот что говорил дiд.

– Дiд, значит, мужиков бунтовать подбил?

– А дiд.

– А он один был?

– Нет. С немым.

– А какой он с виду?

– Кто?

– Дiд.

– Ой, старый, старéнький, на лире играл и на панiв жалился. Да только я его не видала.

– И он мужиков бунтовать подбивал? – снова спросил Антон.

– А подбивал.

– Гм! Оставайся с Богом, молодица.

– Езжайте с Богом.

Антон призадумался. Будь этот дед переодетым Заглобою, зачем бы он, чертов сын, мужиков к Хмельницкому уйти склонял? Откуда бы одежду взял? Куда бы подевал коней? Ведь убегал же он верхом. Но самое главное, зачем ему все-таки было мужиков подбивать и остерегать их перед княжеским приходом? Шляхтич остерегать бы не стал, а первым делом сам бы под защиту князя укрылся. Если же князь идет на Золотоношу, что вполне возможно, то за Василевку рассчитается непременно. Тут Антон вздрогнул, ибо новая жердина в воротах показалась ему очень похожей на кол.

«Нет! Дед этот был обыкновенным дедом, и только. И незачем скакать на Золотоношу, разве что удирать в ту сторону».

Но если даже удерешь, что делать дальше? Ждать? Может подойти князь. Идти на Прохоровку и за Днепр переправиться? Напорешься на гетманов.

Бывалому степному волку стало несколько тесновато в широкой степи. Понял он, волк этот, что в лице пана Заглобы нарвался на лисицу.

Внезапно он хлопнул себя по лбу.

А зачем этот дед повел мужиков на Золотоношу, за которою была Прохоровка, а за нею, за Днепром, гетманы и весь коронный стан?

Антон решил, как бы оно ни обернулось, но в Прохоровку ехать.

Если, добравшись до берега, он узнает, что на другом берегу гетманские войска, он переправляться не станет, а спустится вниз по реке и у Черкасс соединится с Богуном. По пути заодно разузнает новости о Хмельницком. Антону из показаний Плесневского уже было известно, что Хмельницкий занял Чигирин, что послал Кривоноса на гетманов, а сам с Тугай-беем незамедлительно должен был выступить вслед. Так что Антон, солдат опытный и хорошо представлявший взаимное местонахождение противников, не сомневался, что битва уже состоялась. А значит, необходимо было решить, чего держаться. Если Хмельницкий побит, тогда гетманские войска растеклись в погоне по всему Приднепровью и Заглобу искать бессмысленно. Но если Хмельницкий победил?.. По правде сказать, Антон не очень верил в это. Легче побить гетманского сына, чем самого гетмана; легче передовые отряды, чем всю армию.

«Эх, – размышлял старый казак, – наш атаман правильнее бы поступил, ежели б о собственной шкуре, не о дивчине думал. Недалеко от Чигирина можно было бы переправиться через Днепр, а оттуда, пока время есть, прорваться на Сечь. Здесь же, между князем Яремой и гетманами, тяжеленько ему теперь придется».

Размышляя этак, он вместе со своим отрядом шел в направлении Сулы, через которую, если хотел достичь Прохоровки, должен был переправиться сразу за Демьяновкой. Доехали до Могильной, расположенной у самой реки. Тут судьба улыбнулась Антону, ибо, хотя Могильная, так же как и Демьяновка, была пуста, он обнаружил там готовые паромы и перевозчиков, переправлявших крестьян, бегущих на Днепр. Само Заднепровье, находясь под княжеской рукой, восстать не смело, но изо всех деревень, поселений и слобод мужичье убегало, чтобы примкнуть к Хмельницкому и вступить под его знамена. Весть о победе Запорожья у Желтых Вод птицей пронеслась по всему Заднепровью. Дикое население не могло усидеть на месте, хотя само никаким почти утеснениям не подвергалось, ибо, как уже было сказано, князь, безжалостный ко всякому смутьянству, был для спокойных насельников настоящий отец; комиссары же его вверенных им людей обижать не решались. Однако люди эти, недавно из бродяг землепашцами сделавшиеся, тяготились законами, строгостью управления и порядком, а посему сбегали туда, где замерцала надежда на дикую вольницу. Из многих деревень к Хмельницкому убежали даже бабы. Из Чабановки и Высокого, спаливши, чтобы некуда было возвращаться, хаты, ушло все население. В тех же деревеньках, где еще оставался кто-то, вооружали силком.

Антон стал расспрашивать перевозчиков, нет ли каких вестей из-за Днепра. Вести были, но противоречивые, неясные, разные. Говорили, что Хмель бьется с гетманами, но одни утверждали, что он побит, другие – что победил. Какой-то мужик, бегущий в Демьяновку, сказал, что гетманы попали в плен. Перевозчики заподозрили, что он переодетый шляхтич, но задержать побоялись, потому что слыхали, что где-то недалеко княжеское войско. Казалось, страх множил повсюду число княжеских войск, превращая их в вездесущее воинство, так как не было в те дни за Днепром ни одной деревеньки, где бы не утверждали, что князь вот-вот нагрянет. Антон обратил внимание, что его отряд повсюду принимают за подразделение князя Яремы.

Он поскорее успокоил перевозчиков и стал расспрашивать про демьяновских мужиков.

– А как же. Были. Мы их на ту сторону переправляли, – сказал перевозчик.

– А дед был с ними?

– Был.

– И немой с дедом? Молодой парнишка?

– Точно.

– Какой он с виду, дед этот?

– Не старый, толстый, глаза, как у рыбы, на одном бельмо.

– Он! – буркнул Антон и продолжил вопросы: – А парнишка?

– Ой! Отче отамане! Каже просто херувим. Такого ми i не бачили.

Тем временем подплыли к берегу.

Антон уже знал, что делать.

– Эй, привезем молодицю атаману, – бормотал он себе под нос.

Потом скомандовал своим:

– Вперед!

Они понеслись, как стая вспугнутых дроф, хотя дорога была неудобна, потому что округу перерезáли овраги. Пришлось въехать в один огромный, по дну которого вдоль родника проходил словно бы самою природою устроенный большак. Яр тянулся аж до самого Каврайца, так что несколько десятков верст проскакали без отдыха, а впереди на лучшем коне Антон. Уже завиднелось широкое устье яра, как вдруг Антон осадил коня так, что задние подковы заскрежетали по камням.

– Що це?

Устье оврага внезапно переполнилось людьми и лошадьми. Чья-то конница, числом сабель в триста, входила в яр и строилась по шестеро. Антон вгляделся, и, хотя был он воин бывалый и ко всяческим превратностям привычный, сердце его заколотилось, а лицо смертельно побледнело.

Он узнал драгун князя Иеремии.

Уходить было поздно: какие-нибудь двести шагов отделяли Антонов отряд от драгун, а усталые лошади казаков далеко от погони бы не ускакали. Драгуны, тотчас завидевши их, взяли с места рысью. Через минуту казаков окружили.

– Чьи вы люди? – грозно спросил поручик.

– Богуна! – ответил Антон, понимая, что врать не имеет смысла, потому что мундир все равно выдаст. Однако, признавши поручика, которого встречал в Переяславе, сейчас же с деланою радостью воскликнул: – Пан поручик Кушель! Слава Богу!

– Это ты, Антон! – сказал поручик, вглядываясь в есаула. – Что вы тут делаете? Где атаман?

– Каже, пане, гетман великий послал нашего атамана ко князю-воеводе просить помощи, так что атаман поехал в Лубны, а нам велел ездить по деревням и беглых ловить.

Антон врал без зазрения совести, рассчитывая на то, что, раз драгунская хоругвь идет со стороны Днепра, ей, может быть, неизвестно ни о нападении на Разлоги, ни о битве под Василевкой, ни о каких-либо еще выходках Богуна.

Поручик тем не менее сказал:

– Можно подумать, что вы к бунтовщикам пробираетесь.

– Эй, пане поручик, – сказал Антон, – да захоти мы ко Хмелю уйти, разве ж мы были бы на этом берегу Днепра?

– Оно справедливо, – сказал Кушель. – Оно верно, и мне на это возразить нечего. Да только атаман не застанет князя-воеводу в Лубнах.

– Ну?! А где же князь?

– Был в Прилуках и, возможно, только вчера в Лубны вернулся.

– Ой, жаль. У атамана до князя письмо от гетманов. А позвольте, ваша милость, узнать – не из Золотоноши ли вы идете?

– Нет. Мы в Каленках стояли, а сейчас, как и все остальные, получили приказ идти к Лубнам, откуда князь выступит со всеми силами. А вы куда?

– В Прохоровку. Мужичье там переправляется.

– Много разбежалось?

– Ой багато! Багато!

– Ну тогда поезжайте с Богом.

– Благодарим покорно вашу милость. Помогай Бог и вам!

Драгуны расступились, и Антонов отряд проехал сквозь них к выходу из яра.

Выехав из него, Антон остановился и внимательно прислушался, а когда драгуны вовсе исчезли из глаз и даже последние отголоски по ним отзвучали, он обратился к своим и сказал:

– Знаете ли вы, дурни, что, ежли б не я, вы бы через три дня на колах в Лубнах посдыхали! А теперь вперед, и хоть бы даже дух из коней вон!

Отряд рванул с места.

«Вот уж повезло! – думал Антон. – Вдвойне повезло: во-первых, что шкуру свою спасли, а во-вторых, что драгуны шли не из Золотоноши и Заглоба разминулся с ними: повстречай он их, плевать ему было бы на погоню!»

И правда, пану Заглобе не везло ужасно, а фортуна была к нему явно неблагосклонна, ибо не наткнулся он на хоругвишку пана Кушеля, не будучи, таким образом, сразу спасен и избавлен от всяческих неприятностей.

В Прохоровке его как громом сразила весть о корсунском поражении. Уже на пути к Золотоноше по деревням и хуторам поговаривали о великой битве, даже о победе Хмеля, но пан Заглоба этому не верил, хорошо зная, что среди простого народа всякая новость разрастается до небывалых размеров и что об успехах казацких простонародье всего охотнее измышляет само себе небылицы. Но в Прохоровке можно уже было не сомневаться. Правда, страшная и зловещая, ударила как обухом по голове. Хмель – триумфатор, коронное войско разгромлено, гетманы захвачены. Вся Украина объята пламенем.

Пан Заглоба сперва даже растерялся. Он ведь очутился в ужасном положении. Счастье не сопутствовало ему и по дороге, ибо в Золотоноше никакого гарнизона не оказалось. Город бурлил противу ляхов, старая крепостца была оставлена. Заглоба ни секунды не сомневался, что Богун его ищет и что рано или поздно на след нападет. Правда, старый шляхтич петлял, как преследуемый русак, но он превосходно знал гончую, которая его гнала, и знал также, что гончая эта не даст сбить себя со следа. В итоге пан Заглоба имел позади Богуна, а впереди – море крестьянской смуты, резню, пожоги, нападения татар, озверевшую чернь.

Спастись в такой ситуации было задачей почти невыполнимой, особенно же с девушкой, которая, хоть и переодетая дедовским поводырем, повсюду привлекала внимание необычайной своей красотою.

Воистину было от чего растеряться.

Однако пан Заглоба надолго не падал духом никогда. Несмотря на величайшую сумятицу в башке, он тем не менее отлично понимал, а вернее, весьма безошибочно чувствовал, что Богуна боится в сто раз больше, чем огня, воды, смуты, резни и самого Хмельницкого. При одной мысли, что можно угодить в руки страшного атамана, мурашки начинали бегать по коже пана Заглобы. «Уж этот бы мне устроил выволочку! – то и дело повторял Заглоба сам себе. – А тут еще впереди море бунта!»

Был очень простой способ спастись: бросить Елену, предоставив ее воле Божьей. Но этого пан Заглоба делать не собирался.

– Наверняка, – говорил он ей, – подсыпала ты мне, барышня-панна, чего-то, так что мне из-за тебя шкуру на шагрень выделают.

Нет! Бросать он ее не собирался и даже мысли такой не допускал. Что же ему тогда оставалось делать?

«Га! – размышлял он. – Князя искать нет смысла! Передо мною море, так что нырну-ка я в это море и таким образом скроюсь, а даст Бог, и на другой берег выплыву».

И он решил переправиться на другой берег Днепра.

Однако в Прохоровке сделать это было нелегко. Пан Миколай Потоцкий еще для Кречовского и посланных с ним войск реквизировал все дубасы, шухалеи, паромы, чайки и челноки, притом начиная от Переяслава и кончая Чигирином. В Прохоровке остался только один дырявый паром. Парома этого ожидали тысячи людей, бежавших из окрестных поселений. В деревеньке оказались заняты все хаты, коровники, овины, хлева, и дороговизна была неслыханная. Пан Заглоба и впрямь был вынужден лирою и пением зарабатывать на кусок хлеба. Целые сутки не получалось им переправиться, так как паром дважды ломался и его подолгу чинили. Ночь они с Еленой провели у костров, сидя на берегу с толпами пьяного мужичья. Ночь была ветреная и холодная. Княжна даже стоять не могла от усталости и боли, потому что мужицкая обутка до крови стерла ей ноги. Она боялась расхвораться всерьез. Лицо ее осунулось и побледнело, чудные очи перестали сиять. То и дело ее охватывал страх, что, несмотря на костюм, ее распознают или что неожиданно прискачет с погоней Богун. В ту же ночь выпало ей видеть страшное зрелище. Мужики привели с устья Роси толпу шляхтичей, искавших спасения от татарских набегов во владениях Вишневецкого, и зверски убили всех тут же на берегу. Им высверливали буравами глаза, а головы раздавливали меж камней. Кроме того, в Прохоровке оказались две еврейских семьи. Этих взбесившаяся чернь побросала в Днепр, а так как они не пожелали сразу пойти ко дну, евреев, евреек и их детишек топили длинными баграми. Сопровождалось это воплями и пьянством. Подпившие молодцы бесились с подпившими молодицами. Жуткие взрывы смеха разносились по темным днепровским берегам. Порывистый ветер разметывал костры; красные головни и искры, подхваченные вихрем, летели умирать в воду. То и дело возникал переполох. Какой-нибудь пьяный хриплый голос орал во тьме: «Люди, спасайтеся, Ярема iде!» – и толпа, не разбирая дороги, топча и сталкивая друг друга в воду, бросалась к берегу. Один раз чуть не затоптали Заглобу с княжной. Это была воистину адская ночь, и казалось, никогда она не кончится. Заглоба выклянчил кварту водки, сам выпил и княжну заставил выпить, иначе та бы лишилась чувств или забылась бы в горячке. Но вот наконец днепровская вода стала светлеть и поблескивать. Рассветало. День нарождался облачный, угрюмый, бледный. Заглобе не терпелось как можно скорее переправиться. По счастью, был исправен и паром. Однако толчея образовалась страшная.

– Дорогу деду! Дорогу деду! – кричал Заглоба, держа впереди себя меж вытянутых рук Елену и оберегая ее от давки. – Дорогу деду! Я к Хмельницкому и Кривоносу иду! Дорогу деду, люди добрые, любезные молодцы, чтоб черная смерть прибрала вас и детей ваших! Я ж худо вижу! Я в воду свалюсь! Поводыря уто`пите! Расступитесь, дiтки, паралич разбей вам руки-ноги, чтоб вы сдохли, чтоб на колах вертелись!

Так, шумя, ругаясь и распихивая толпу своими могучими локтями, он сперва втолкнул на паром Елену, а затем, протиснувшись и сам, тотчас же принялся вопить:

– Довольно уже вас тут!.. Куда прете?.. Паром потонет, если вас столько напихается. Хватит… Хватит!.. И ваша очередь придет, а не придет, так и черт с вами!

– Хватит, хватит! – кричали те, кто прорвался на паром. – Отчаливай! Отчаливай!

Весла напряглись, и паром начал отчаливать. Быстрое течение сразу же снесло его несколько вниз в направлении Домантова.

Они преодолели уже половину реки, когда с прохоровского берега послышались окрики и зовы. Страшное замешательство поднялось в оставшихся там толпах: одни как полоумные ударились бежать к Домантову, другие попрыгали в воду, а третьи вопили, размахивая руками или кидаясь наземь.