Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XXII

Князь несколькими днями ранее действительно уехал в Замостье набирать войска и обратно ожидался нескоро, поэтому Володыёвский, Заглоба и Редзян отправились в путь, никому не сказавшись, в строжайшей тайне; из остававшихся в Збараже посвящен в нее был один лишь пан Лонгинус, и тот, будучи связан словом, молчал как рыба.

Вершулл и прочие офицеры, зная о смерти княжны, не предполагали, что отъезд маленького рыцаря и Заглобы как-либо связан с невестой злосчастного Скшетуского, и скорее склонны были считать, что друзья отправились к нему, тем паче что их сопровождал Редзян, который, как известно, служил Скшетускому. Они же поехали прямо в Хлебановку и там занялись приготовлениями к походу.

Прежде всего Заглоба на занятые у Лонгина деньги купил пять рослых подольских лошадей, незаменимых в долгих переходах; их охотно использовала и польская кавалерия, и казацкая верхушка: такая лошадь могла целый день гнаться за татарским бахматом, а быстротою бега превосходила даже турецких скакунов и лучше, чем они, переносила перемены погоды, дожди и холодные ночи. Пять таких бегунов и купил Заглоба; кроме того, для себя и товарищей, а также для княжны раздобыл богатые казацкие свитки. Редзян собирал вьюки. Наконец, тщательно все предусмотрев и подготовив, друзья отправились в путь, вверив себя опеке Всевышнего и покровителя девственниц святого Миколая.

По одежде троицу нашу легко было принять за казачьих атаманов; их и впрямь частенько зацепляли солдаты из польских частей и сторожевых отрядов, разбросанных до самого Каменца вдоль всей дороги, – но с этими без труда столковывался Заглоба. Долгое время ехали по местам безопасным, занятым хоругвями региментария Ланцкоронского, который не спеша подвигался к Бару для присмотра за стягивавшимися туда ватагами казаков. Ни у кого уже не оставалось сомнений, что от переговоров нечего ждать толку; над страной нависла угроза войны, хотя главные силы пока в действие не вступали. Срок переяславского перемирия истек к Троицыну дню. Отдельные стычки, которые по-настоящему никогда и не прекращались, теперь участились, и с обеих сторон ожидали только сигнала. Меж тем в степи бушевала весна. Земля, истоптанная копытами, оделась ковром трав и цветов, выросших на останках павших воинов. Над побоищами в голубой выси летали жаворонки, в поднебесье с криком тянулись разновидные птичьи стаи, на поверхность широко разлившихся вод теплый ветерок нагонял сверкающую рябь, а по вечерам лягушки, блаженствуя в нагревшейся за день воде, допоздна вели веселые разговоры.

Казалось, сама природа жаждет заживить раны, утишить боль, могилы укрыть под цветами. Светло было на небе и на земле, свежо, весело, легко, а степь, играя красками, сверкала, как парча, переливаясь, как радуга, как польский пояс, на котором умелой рукодельницей искусно соединены всяческие цвета. Степи звенели птичьими голосами, и вольный ветер гулял по ним, осушая воды, заставляя покрываться темным румянцем лица.

Как тут было не возрадоваться сердцам, не исполниться беспредельной надеждой! Надежда окрылила и наших рыцарей. Володыёвский без умолку напевал, а Заглоба, потягиваясь в седле, с наслаждением подставлял солнечным лучам спину, а однажды, согревшись хорошенько, обратился к маленькому рыцарю с такими словами:

– Экое блаженство! Правду сказать, после венгерского и меду нет для старых костей ничего лучше солнца.

– Всем оно приятно, – отвечал Володыёвский, – всякие animalia[181]181
  Живые существа (лат.).


[Закрыть], заметь, любят лежать на припеке.

– Счастье, что в такую пору за княжной едем, – продолжал Заглоба, – зимою в мороз с девушкой убегать ох как было бы тяжко.

– Только бы она в наши руки попала, я не я буду, если кто ее у нас потом отнимет.

– Признаюсь тебе, пан Михал, – ответил на это Заглоба, – есть у меня одно опасение: как бы в случае войны татарва в тех краях не зашевелилась и не окружила нас, – с казаками-то мы сладим. Мужичью вовсе ничего не станем объяснять. Ты заметил, они нас за старшин принимают, а запорожец уважает пернач, да и Богуново имя нам щитом послужит.

– Знаю я татар, у нас на Лубненщине беспрестанно с ними случались стычки, а уж мы с Вершуллом ни днем ни ночью не имели покоя, – ответил пан Михал.

– И я их знаю, – молвил Заглоба. – Помнишь, рассказывал тебе, что много лет провел среди них и в большой мог войти почет, да обасурманиваться не захотелось – пришлось плюнуть на все блага, а они еще мученической смерти предать меня хотели за то, что я главнейшего их муллу в истинную обратил веру.

– А ваша милость однажды сказывал, это в Галате было.

– В Галате своим чередом, а в Крыму своим. Ежели ты полагаешь, Галатой свет кончается, то небось и не ведаешь, где раки зимуют. Нечестивых на свете поболе, чем детей Христовых.

Тут в разговор вмешался Редзян.

– Не только татары помехи чинить могут, – заметил он. – Я вам еще не сказал, чего от Богуна услышал: яр этот стережет нечистая сила. Великанша, что караулит княжну, сама могутная чародейка и с чертями в дружбе; боюсь, как бы они ее не предостерегли. Есть, правда, у меня одна пуля, сам отливал над освященной пшеницей, – никакая другая не возьмет эту ведьму, но, кроме нее, там вроде бы целые полчища упырей охраняют подходы. Придется уж вам позаботиться, чтобы мне ничего худого не сталось, а то и награда моя пропадет…

– Ах ты, трутень! – воскликнул Заглоба. – Нет у нас иных забот, кроме как о твоем здоровье печься! Не свернет тебе дьявол шеи, не бойся, а хоть бы и свернул, все едино: так и так за свою алчность попадешь в пекло. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, а еще заруби у себя на носу, что если Горпына могутная ведьма, то я похлеще ее колдун, потому как в Персии черной магии обучался. Она чертям служит, а они – мне, я бы землю на них мог пахать, да неохота – о спасении души как-никак надо думать.

– Оно верно, сударь, но на сей раз все ж употребите свою силу: всегда лучше от опасности оградиться.

– А я больше в правоту нашего дела верю и уповаю на милость Господню, – сказал Володыёвский. – Пусть Горпыну с Богуном охраняют черти, а с нами ангелы небесные, против них не устоять самой отборной сатанинской рати; на всякий случай я поставлю Михаилу-архангелу семь свечей белого воску.

– Ладно, и я одну добавлю, – сказал Редзян, – чтобы их милость пан Заглоба вечными муками не стращал больше.

– Я первый тебя в ад отправлю, – ответил шляхтич, – окажись только, что ты пути не знаешь.

– Как не знаю? Добраться бы до Валадынки, а там я хоть с завязанными глазами… Ежели берегом к Днестру поедем, яр будет по правую руку, а узнать его проще простого: вход валуном загорожен. На первый взгляд кажется, туда попасть нельзя, но в камне проем есть: две лошади бок о бок проходят. Лишь бы доехать, а там никто от нас не уйдет, один только в этот яр вход и выход, а стены вокруг высоченные, не перелететь и птице. Ведьма всякого, кто без спросу сунется, убивает, кругом остовы человеческие валяются, но Богун велел не обращать внимания, а ехать да покрикивать: «Богун! Богун!..» Тогда она нас как своих примет. А кроме Горпыны, там еще Черемис есть, чертовски метко из пищали стреляет. Обоих убить надо будет.

– Черемиса-то ладно, не спорю, а бабу и связать довольно.

– Свяжешь ее, как же! Силища в ней страшная – кольчугу рвет, как рубаху, подкову в руку возьмет – хрясть, и нету. Пан Подбипятка, может, еще бы справился, а нам нечего и мечтать. Насчет ведьмы не беспокойтесь, у меня для нее припасена свяченая пуля; лучше, чтоб издохла, чертовка, не то ведь полетит волчицей вдогонку, казаков всполошит воем – своих голов не увезем, не то что барышню Елену.

В таких беседах да совещаниях проходило время в дороге. А ехали быстро, только и мелькали мимо местечки, села, хутора и курганы. Путь держали через Ярмолинцы к Бару, оттуда лишь решено было повернуть к Днестру, на Ямполь. Места попадались знакомые: здесь когда-то Володыёвский разбил отряд Богуна и освободил из плена Заглобу. Даже на хутор тот самый наткнулись – там и заночевали. Порой, правда, случалось ночевать и под открытым небом, в степи. Ночлеги тогда скрашивал Заглоба, рассказывая о давних своих похождениях были и небылицы. Но больше всего говорили о княжне Елене и о грядущем ее освобождении из колдуньиной неволи.

Наконец окончились места, охраняемые хоругвями Ланцкоронского. Далее хозяйничали казаки – в том краю ни одного ляха не осталось: кто не убежал, был предан огню и мечу. Май сменился знойным июнем, а друзья наши проделали только третью часть своего трудного и долгого пути. К счастью, со стороны казаков им опасности не грозило. Мужицким ватагам вовсе ничего объяснять не приходилось – они обыкновенно принимали путников за старшин Запорожского войска. А если иной раз и спрашивали, кто такие, Заглоба, когда любопытствовал сечевик, показывал Богунов пернач, а простого головореза, не слезая с коня, пинал ногою в грудь и валил наземь – прочие, завидя такое, немедля убирались с дороги, полагая, что своего зацепили, и не просто своего – коли бьет, значит важная птица. «Может, Кривонос или Бурляй, а то и сам батько Хмельницкий».

И все же Заглоба частенько сетовал на громкую Богунову славу: уж очень им досаждали запорожцы своим любопытством, отчего и задержки немалые в пути случались. Сплошь да рядом конца не было расспросам: здоров ли? жив ли? – слух о гибели атамана докатился до самого Ягорлыка и до порогов. Когда же путники отвечали, что Богун в добром здравии и на свободе, а они – его посланцы, всяк кидался их лобызать да потчевать, не только душу, но и кошелек раскрывая, чем сметливый слуга Скшетуского ни разу не преминул воспользоваться.

В Ямполе их принял Бурляй, прославленный старый полковник, с Запорожским войском и чернью поджидавший там буджацких татар. Некогда он учил Богуна ратному искусству, брал с собою в черноморские походы – в одном из таких походов они вместе ограбили Синоп. Бурляй любил Богуна, как сына, и посланцев его встретил ласково, без малейшего недоверия, тем паче что год назад видел при нем Редзяна. А узнавши, что Богун жив и направляется на Волынь, на радостях закатил для гостей пир горою и сам первый допьяна напился.

Заглоба опасался, как бы Редзян, захмелев, не сболтнул лишнего, но оказалось, что хитрый, как лиса, слуга знает, когда можно говорить правду, и потому не только не вредил делу, а, напротив, еще больше располагал к себе казаков. Странно тем не менее было рыцарям нашим слушать пугающие своей откровенностью разговоры, в которых частенько и их имена поминались.

– А мы слыхали, – говорил Бурляй, – что Богун в поединке засечен. Не знаете, случаем, кто его так?

– Володыёвский, офицер князя Яремы, – спокойно отвечал Редзян.

– Ох, отплатил бы я ему за нашего сокола, попадись он мне в руки. Шкуру бы заживо велел содрать!

Володыёвский задвигал льняными своими усиками и бросил на Бурляя такой взгляд, каким глядит борзая на волка, которому ей не позволено вцепиться в глотку. Редзян же на этом не остановился:

– Для того, пан полковник, я и назвал его имя.

«Ох, и потешится Сатана, когда ему этот малый попадется!» – подумал Заглоба.

– Но, – продолжал Редзян, – он не столь уж и виноват: Богун сам его вызвал, не зная, какого задирает рубаку. Там еще один был шляхтич, злейший Богунов недруг, который раз уже княжну у него похитил.

– Кто такой?

– О, старый пьянчуга, что с атаманом нашим в Чигирине ляхов вешал и лучшим прикидывался другом.

– Сам будет повешен! – крикнул Бурляй.

– Гореть мне в огне, ежели я ушей этому поскребышу не отрежу! – буркнул себе под нос Заглоба.

– Так его порубили, – не унимался Редзян, – что другого давно бы уже воронье склевало, но наш атаман не чета другим, кое-как оклемался, хотя до Влодавы едва дотащился, и еще неизвестно, чем бы все обернулось, кабы не мы. Мы его на Волынь отправили, к нашим, а он нас сюда послал за княжною.

– Погубят его чернобровые! – проворчал Бурляй. – Я ему давно пророчил. Нет чтобы поиграть по-казацки с девкой, а потом камень на шею и в воду, как у нас на Черном море водилось!

Володыёвский, задетый в своих чувствах к прекрасному полу, едва удержал язык за зубами. Заглоба же, рассмеявшись, молвил:

– И верно, оно бы лучше.

– Вы добрые други! – сказал Бурляй. – Честь вам и хвала, что его в беде не кинули, а ты, малый, – обратился он к Редзяну, – ты лучше всех, я тебя еще в Чигирине заприметил, когда ты сокола нашего берег да лелеял. Знайте же: и я друг вам. Говорите, чего желаете? Хоть молодцев, хоть коней просите – все исполню, чтоб на обратном пути вас кто не обидел.

– Молодцы нам ни к чему, пан полковник, – ответил Заглоба. – Мы же свои люди и по своему краю поедем, а ежели, не приведи господь, недобрая случится встреча – большая ватага помеха только, а вот резвые скакуны очень бы пригодились.

– Я вам таких дам – бахматам ханским не угнаться.

Тут опять встрял Редзян, дабы не упустить случай:

– А грошей мало нам дав отаман, бо сам не мав, а за Брацлавом мерка овса – талер.

– Ходи со мной в кладовую, – сказал Бурляй.

Редзяну не пришлось повторять дважды: он исчез вместе со старым полковником за дверью, а когда вскоре появился снова, толстощекая его физиономия сияла, а синий жупан на животе был слегка оттопырен.

– Ну, езжайте с Богом, – промолвил старый казак, – а заберете девку, заверните ко мне, погляжу и я на Богунову зазнобу.

– И не проси, пан полковник, – смело ответил Редзян, – ляшка эта страх как пуглива и раз уже себя ножом пырнула. Боязно нам, как бы ей чего худого не сталось. Пусть уж атаман сам с нею управляется.

– И управится!.. При нем сразу пугаться забудет. Ляшка – бiлоручка! Казаком гнушается! – проворчал Бурляй. – Езжайте с Богом! Теперь уже недалече!

От Ямполя до Валадынки и правда недалеко было, но дорога рыцарям нашим предстояла нелегкая – не дорога даже, а сплошь бездорожье: места тамошние в те времена были еще пустыней, редко где застроенной и заселенной. От Ямполя друзья взяли несколько на запад, отдаляясь от Днестра, чтобы затем спуститься к Рашкову по Валадынке: только таким путем можно было добраться до яра. Уже занимался рассвет – пир у Бурляя затянулся до поздней ночи, – и Заглоба рассчитывал, что до захода солнца им не найти яра, а это ему как раз на руку было: он не хотел освобождать Елену на ночь глядя. Ехали, рассуждая о том, как им до сих пор везло всю дорогу. Заглоба, вспомнив пир, который закатил Бурляй, заметил:

– Подумать только, до чего крепко казацкое братство: во всяком деле горой стоят друг за друга! О черни я не говорю – этих казаки сами презирают. Поможет им Сатана нашу власть скинуть, простой люд еще пуще от них наплачется. За своих же в огонь и воду пойдут, не то что наш брат шляхтич.

– Ой нет, сударь мой, – отвечал на это Редзян. – Я долго среди них жил, видел, как они меж собой хуже волков грызутся, а не стань Хмельницкого, который их если не силой, то хитростью в узде держит, мигом пожрут друг дружку. Бурляй, правда, прочим не чета – великий это воин, сам Хмельницкий его чтит.

– Да ты небось превозносишь его за то, что он обобрать себя позволил. Эх, Редзян, Редзян! Не умереть тебе своею смертью!

– Это уж, сударь мой, смотря что мне написано на роду! Чай, врага провести – и похвально, и Богу угодно!

– Я ж тебя не за то корю, а за твою алчность. Холопское это свойство, недостойное шляхтича; не миновать тебе наказания.

– А я, когда случится подзаработать, не поскуплюсь в костеле свечку поставить – пускай и от меня будет корысть Господу Богу, а там, глядишь, и на будущее получу благословение, а отцу с матерью помогать – разве ж это греховное дело?

– Ох, хитер, шельма! – воскликнул, обращаясь к Володыёвскому, Заглоба. – Я почитал, вместе со мной и фортели мои погребены будут, но, вижу, проныра этот меня заткнет за пояс. Подумать только: благодаря хитроумию какого-то мальчишки мы нашу княжну у Богуна увезем из-под носа с его же соизволения, да еще на Бурляевых лошадях! Ты когда-нибудь что-либо подобное видел? А поглядеть, так и ломаного гроша не стоит.

Редзян ухмыльнулся довольно и ответил:

– Ох, сударь мой, разве нам от этого хуже?

– Ты мне по душе, малый, кабы не жадность твоя, я бы тебя взял в услужение, а за то, что пьянчугой меня назвал, так уж и быть, прощаю – больно ловко ты провел старого атамана.

– Не я вашу милость так назвал, а Богун.

– Господь его за это и покарал, – ответил Заглоба.

За такими разговорами прошло утро, а когда солнце высоко поднялось на небесный свод, охота шутить сама собою пропала – через несколько часов должна была показаться Валадынка. После долгих странствий путники наконец приблизились к цели, но тревога, неизбежная в подобных обстоятельствах, закралась им в душу. Жива ли еще Елена? А если жива, то отыщут ли они ее в яре? Горпына могла увезти девушку либо в последнюю минуту спрятать в каком-нибудь глухом углу, а то и умертвить даже. Преграды не были еще преодолены, опасности не миновали. У них, правда, имелось все необходимое для того, чтобы Горпына признала их посланцами Богуна, исполняющими его волю, – ну а вдруг ее и впрямь предостережет нечистая сила? Этого более всего опасался Редзян, да и Заглоба, хоть и мнил себя знатоком черной магии, испытывал некоторое беспокойство. Ежели оно так случится, как бы не застать яр опустевшим либо – что еще хуже – не наткнуться на укрытых в засаде рашковских казаков. Вот и стучали сердца тревожно, а когда наконец, спустя несколько часов, путники увидали с высокого обрыва сверкающую вдалеке ленту реки, пухлая физиономия Редзяна заметно побледнела.

– Валадынка! – сказал он, понизив голос.

– Уже? – так же тихо спросил Заглоба. – Как мы близко!..

– Господи, сохрани наши души! – пробормотал Редзян. – Скажите-ка, сударь мой, поскорей заклятие, а то страх как жутко.

– Глупости это все! Осеним крестом ущелье да реку – лучше всякого заклятия поможет.

Володыёвский молчал; с виду он был спокоен, только осмотрел тщательно пистолеты и подсыпал свежего пороху на полки да проверил, легко ли выходит из ножен сабля.

– И у меня освященная пуля есть – в этом вот пистолете, – сказал Редзян. – Вперед, во имя Отца и Сына и Святого Духа!

– Вперед! Вперед!

Вскоре всадники достигли берега речки, но, прежде чем поворотить лошадей вниз по течению, Володыёвский остановил на минуту товарищей и сказал Заглобе:

– Отдай пернач Редзяну, колдунья его знает, пускай он и говорит с нею первый, а то еще испугается нас и убежит невесть куда с княжной вместе.

– Нет, как хотите, а первый я не поеду, – заявил Редзян.

– Тогда езжай последним, трутень паршивый!

С этими словами Володыёвский поскакал вперед, за ним последовал Заглоба, а позади с запасными лошадьми трусил Редзян, беспокойно озираясь по сторонам. Вокруг царила глухая тишина пустыни, только цокали по камням копыта да громко стрекотала саранча и кузнечики, попрятавшиеся в расщелины от зноя: хотя солнце уже клонилось к западу, жара не спадала. Наконец всадники взъехали на округлый, похожий на перевернутый рыцарский щит взгорок, по которому разбросаны были выветрившиеся, выжженные солнцем валуны, подобные развалинам, рухнувшим домам и колокольням, – казалось, перед ними то ли замок, то ли город, накануне разрушенный во время штурма. Редзян поглядел и тронул Заглобу за плечо.

С этими словами Володыёвский поскакал вперед, за ним последовал Заглоба, а позади с запасными лошадьми трусил Редзян, беспокойно озираясь по сторонам.

– Вражье урочище, – сказал он. – Богун так мне его и описал. Ночью здесь не пройти живыми.

– Пройти не пройти, а проехать можно, – ответил Заглоба. – Тьфу! Экое проклятое место! Но мы на верном пути хотя бы?

– Теперь уже близко! – сказал Редзян.

– Слава богу! – буркнул Заглоба и мыслями устремился к княжне.

Странное что-то творилось в его душе: глядя на эти дикие берега, на пустынную глухомань, старый шляхтич с трудом мог поверить, что княжна так близко – та самая княжна Елена, ради которой он столько невзгод испытал и столько преодолел препятствий, которую так полюбил, что, услыхав о ее смерти, потерял всякий вкус к жизни. Впрочем, человек свыкается с любым несчастьем; Заглоба за долгий срок успел сжиться с мыслью, что она похищена и находится неведомо где в Богуновой власти, и потому теперь не осмеливался сказать себе: вот и пришел конец поискам и тоскливому ожиданию, близок час блаженного покоя. В то же время иные вопросы теснились в уме: что скажет она, его увидев? Неужто не зальется слезами? Ведь спасение от долгой и тяжелой неволи грянет как гром с ясного неба. «Неисповедимы пути Господни, – думал Заглоба, – Всевышний так все повернуть может, чтоб добродетель восторжествовала, а неправедность была нещадно посрамлена». В конце концов, Бог сперва отдал Редзяна Богуну в руки, а потом связал их дружбой. По воле Божьей война, злая мачеха, призвала страшного атамана покинуть эту глухомань, куда он, точно волк, уволок свою добычу. Бог впоследствии наслал на него Володыёвского и снова с Редзяном свел – и так все сложилось, что сейчас, когда Елена, возможно, теряет последнюю надежду и ниоткуда уже не ждет избавления, – избавление придет нежданно! «Конец твоим печалям, доченька, – думал Заглоба, – вскоре суждено тебе изведать безмерную радость. Ой! Как же она благодарить будет, рученьки складывать! Какие слова станет говорить!»

Как живая явилась княжна Заглобе – и совсем расчувствовался старый шляхтич и весь ушел в свои думы, представляя, что в скором времени должно случиться.

Вдруг Редзян дернул его за рукав:

– Ваша милость!..

– Чего тебе? – спросил Заглоба, недовольный, что прерывают его размышления.

– Видели, ваша милость? Волк перебежал дорогу.

– Ну и что?

– А волк ли?

– Догони да проверь.

В эту минуту Володыёвский придержал лошадь.

– А мы, часом, не сбились с дороги? – спросил он. – Пора бы уже быть на месте.

– Нет! – ответил уверенно Редзян. – Как Богун говорил, так и едем. Господи, поскорей бы уже все это кончалось.

– Скоро и кончится, ежели верно едем.

– Я еще хочу вас, судари, попросить: присматривайте за Черемисом этим, покуда я с колдуньей толковать буду; мерзок он, видно, ужасно, но из пищали без промаху стреляет.

– Не бойся. Поехали!

Но не проехали они и полсотни шагов, как лошади начали храпеть и прясть ушами. Редзян прямо-таки гусиной кожей покрылся: ему представилось, что из-за излома скалы вот-вот раздастся вой упыря или выскочит невиданная паскудная тварь, – однако оказалось, лошади захрапели потому лишь, что всадники приблизились к логову того самого волка, который раньше напугал парня. Вокруг было тихо, даже саранча стрекотать перестала, потому что солнце уже скатилось на край неба. Редзян перекрестился и вздохнул с облегчением.

Вдруг Володыёвский остановил лошадь.

– Вижу яр, – сказал он, – вход валуном завален, а в валуне проем.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – прошептал Редзян, – это здесь!

– За мной! – скомандовал, заворачивая коня, пан Михал.

Через минуту они достигли проема и въехали под каменный свод. Перед ними открылся глубокий яр, густо заросший по склонам, образующий в своем начале просторную полукруглую поляну, словно бы обнесенную высокой отвесной стеною.

Редзян завопил что было мочи:

– Бо-гун! Бо-гун! Здорово, ведьма! Здорово! Бо-гун! Бо-гун!

Придержав коней, друзья постояли несколько времени в молчании, потом Редзян снова принялся кричать:

– Богун! Богун!

Издалека донесся лай собак.

– Богун! Богун!..

На левом склоне яра в красных и золотых лучах солнца зашелестели густые заросли боярышника и дикой сливы; немного погодя чуть ли не на самом краю обрыва появилась какая-то фигура: изогнувшись и заслонив глаза рукою, она разглядывала пришельцев.

– Это Горпына! – сказал Редзян и, приставив ковшиком ладони ко рту, в третий раз крикнул: – Богун! Богун!

Горпына начала спускаться, откинувшись назад для равновесия. Шла она быстро, а за нею катился низкорослый, коренастый человечек с длинной турецкой пищалью; кусты ломались под тяжелыми шагами ведьмы, камни с грохотом скатывались на дно оврага; изогнувшаяся, в пурпурном блеске, она и впрямь казалась исполинским сверхъестественным существом.

– Вы кто? – спросила, спустившись, зычным голосом ведьма.

– Как живешь, касатка? – крикнул в ответ Редзян; едва он убедился, что перед ним не духи, а люди, к нему вернулось обычное хладнокровие.

– Ты никак Богунов слуга? Ну да! Узнаю! Здорово, малый! А это с тобой что за птицы?

– Дружки Богуновы.

– Хороша ведьма, – буркнул в усы пан Михал.

– А сюда пошто прискакали?

– Вот тебе пернач, нож и перстень – смекаешь, что это значит?

Великанша взяла все и внимательно осмотрела каждую вещицу, после чего сказала:

– Они самые! Вы за княжной, что ли?

– Точно так. Здорова она?

– Здорова. А чего Богун сам не приехал?

– Ранен Богун.

– Ранен… Я на мельнице видала.

– Коли видала, зачем спрашиваешь? Врешь небось, бесстыжая! – совсем уже по-свойски заговорил Редзян.

Ведьма усмехнулась, показав белые, как у волчицы, зубы, ткнула Редзяна кулаком в бок:

– Ну ты, парень!

– Пошла прочь!..

– Испугался? А то поцеловал бы! Когда княжну заберете?

– Прямо сейчас, лошади только отдохнут…

– Ну и забирайте! Я с вами поеду.

– А ты зачем?

– Брату моему смерть написана. Его ляхи на кол посадят. Поеду с вами.

Редзян изогнулся в седле, будто для того, чтобы удобнее было говорить с ведьмой, а сам незаметно положил на пистолет руку.

– Черемис, Черемис! – негромко крикнул он, чтобы привлечь внимание своих спутников к уродцу.

– Зачем зовешь? У него язык отрезан.

– Я не зову, я красоте его дивлюсь. Неужто бросишь его? Он муж твой.

– Он мой пес.

– И вас только двое в яру?

– Двое. Княжна третья!

– Это хорошо. Ты без него не поедешь.

– Я тебе сказала: поеду.

– А я тебе говорю: останешься.

Было в голосе парня нечто такое, отчего великанша повернулась, не сходя с места, и на лице ее выразилось беспокойство от закравшегося в душу внезапного подозрения.

– Що ти? – спросила она.

– От що я! – ответил Редзян и выстрелил почти в упор из пистолета – пуля попала промеж грудей ведьмы: на минуту всю ее заволокло дымом.

Горпына попятилась, раскинув руки, глаза выкатились, нечеловечий вопль вырвался из глотки. Пошатнувшись, она грянулась навзничь.

В ту же секунду Заглоба хватил Черемиса саблей по голове с такой силой, что кость хрястнула под лезвием. Чудовищный карла, не издав и стона, свернулся, как червь, и задергался в корчах, а пальцы его, будто когти издыхающей рыси, то скрючивались, то снова распрямлялись.

Заглоба вытер полой жупана дымящуюся саблю, а Редзян соскочил с лошади и, схвативши камень, бросил его на широкую грудь Горпины, а потом стал шарить у себя за пазухой.

Исполинское тело ведьмы еще вздрагивало, она била ногами землю, судорога страшно исказила ее лицо, на ощерившихся зубах выступила кровавая пена, а из горла исходило глухое хрипение.

Между тем Редзян вытащил из-за пазухи кусочек освященного мела, начертил на камне крест и промолвил:

– Теперь не встанет.

После чего вспрыгнул в седло.

– Вперед! – скомандовал Володыёвский.

Вихрем помчались друзья вдоль ручья, бегущего посредине яра, миновали редкие дубы, растущие при дороге, и глазам их открылась хата, а за нею высокая мельница. Мокрое колесо сверкало, точно багряная звезда, в лучах заходящего солнца. Два огромных черных пса, привязанные по углам хаты, рванулись к всадникам с яростным лаем и воем. Володыёвский ехал первым и первым достиг цели; соскочив с лошади и подбежав к двери, он пнул ее ногой и, бренча саблей, ворвался в сени.

В сенях по правую руку приотворенная дверь вела в просторную горницу, где на полу лежал огромный ворох щепок, а посредине тлел очаг, наполняя горницу дымом. Дверь слева была закрыта.

«Наверно, она там!» – подумал Володыёвский и бросился налево.

Толкнулся, дверь отворилась, ступил на порог и остановился как вкопанный.

В глубине светлицы, опершись рукою о спинку кровати, стояла Елена Курцевич, бледная, с рассыпавшимися по плечам волосами; в испуганных ее глазах, устремленных на Володыёвского, читался вопрос: кто ты? чего тебе надо? – она никогда прежде не видела маленького рыцаря. Он же остолбенел, потрясенный ее красотой и видом светлицы, убранной бархатом и парчою. Наконец дар речи вернулся к нему, и он проговорил поспешно:

– Не бойся, любезная панна: мы друзья Скшетуского!

Княжна упала на колени.

– Спасите меня! – вскричала она, заламывая руки.

В эту минуту на пороге появился, весь дрожа, Заглоба, запыхавшийся, багровый.

– Это мы! Мы с помощью! – кричал он.

Услышав эти слова и увидя знакомое лицо, княжна покачнулась, как срезанный цветок, руки ее бессильно упали, очи закрылись пушистой завесой, и она лишилась чувств.