Текст книги "Огнем и мечом"

Глава XIX

Если Заглоба томился в Збараже, то не менее его томился Володыёвский, истосковавшись без ратных трудов и приключений. От времени до времени, правда, выходили из Збаража хоругви для усмирения разбойных ватаг, проливавших кровь и сжигавших села на берегах Збруча, но то была малая война – одни только стычки – хотя оттого, что зима стояла долгая и морозная, весьма обременительная, требующая многих усилий, а славы приносящая мало. Поэтому пан Михал каждый божий день приставал к Заглобе, уговаривая идти на выручку Скшетускому, от которого давно уже не было никаких известий.

– Верно, он там в какую-нибудь передрягу попал, а то и голову сложил, – говорил Володыёвский. – Непременно надо нам ехать. Погибать, так вместе.

Заглоба особенно не противился, поскольку – как утверждал – вконец замшавел в Збараже и сам диву давался, как еще не оброс паутиной, однако с отъездом медлил, рассчитывая вот-вот получить от Скшетуского хотя бы записку.

– Пан Ян у нас не только отважен, но и смекалист, – отвечал он Володыёвскому на его настоянья, – обождем еще несколько дней, вдруг придет письмо и окажется, что в экспедиции нет нужды?

Володыёвский, признавая справедливость этого аргумента, вооружался терпением, хотя время все медленнее для него тянулось. В конце декабря ударили такие морозы, что даже разбои прекратились. В окрестностях стало спокойно. Единственным развлечением сделалось обсуждение общественных новостей, как из рога изобилия сыпавшихся на серые збаражские стены.

Толковали о коронации и о сейме и о том, получит ли булаву князь Иеремия, имевший на то больше оснований, чем любой другой полководец. Возмущались теми, кто утверждал, что благодаря возобновлению переговоров с Хмельницким один лишь Кисель будет возвышен. Володыёвский по этому поводу несколько раз дрался на поединках, а Заглоба напивался пьян – появилась опасность, что он совсем сопьется, поскольку не только с офицерами и шляхтой водил компанию, но и не гнушался гулять у мещан на крестинах, на свадьбах – особенно пришлись ему по вкусу их меды, которыми славился Збараж.

Володыёвский всячески ему за это выговаривал, внушая, что не пристало шляхтичу якшаться с особами низкого рода, ибо тем самым умаляется достоинство всего сословия, но Заглоба отвечал, что тому виной законы, дозволяющие мещанам скоропалительно богатеть и такие наживать состояния, какими достойна владеть только шляхта; он пророчил, что наделение простолюдинов чересчур большими правами к добру не приведет, но от своего не отступался. И трудно было его за то винить в унылую зимнюю пору, когда всяк терзался неуверенностью, скукой и ожиданьем.

Мало-помалу, однако, все больше княжьих хоругвей стягивалось к Збаражу, что предвещало по весне начало военных действий. У многих на душе повеселело. Среди прочих приехал пан Подбипятка с гусарской хоругвью Скшетуского. Он привез известия о немилости, в каковой пребывает при дворе князь, о смерти Януша Тышкевича, киевского воеводы, на место которого – по всеобщему мнению – будет назначен Кисель, и, наконец, о тяжкой болезни, приковавшей к постели в Кракове коронного стражника Лаща. Что касалось войны, пан Лонгинус слыхал от самого князя, будто возобновится она разве что в случае крайних обстоятельств, ибо комиссары отправлены были к казакам с наказом идти на всяческие уступки. Рассказ Подбипятки соратники Вишневецкого встретили с возмущеньем, а Заглоба предложил отправить в суд протест и основать конфедерацию, поскольку, заявил, не хочет видеть, как пропадают плоды его трудов под Староконстантиновом.

Так, за обсуждением новостей, в тревогах и сомненьях, прошли февраль и половина марта, а от Скшетуского по-прежнему не было ни слуху ни духу.

Тем упорнее стал Володыёвский настаивать на отъезде.

– Не княжну теперь, – говорил он, – а Скшетуского искать настало время.

Время, однако, показало, что Заглоба был прав, откладывая отъезд со дня на день: под конец марта с письмом, адресованным Володыёвскому, прибыл из Киева казак Захар. Пан Михал тотчас вызвал к себе Заглобу; они заперлись с посланцем в отдельной комнате, и Володыёвский, сломав печать, прочитал нижеследующее:

– «По всему Днестру, до Ягорлыка пройдя, не обнаружил я никаких следов. Полагая, что княжна спрятана в Киеве, присоединился к комиссарам, с которыми проследовал до Переяслава. Оттуда, получив нежданно позволение Хмельницкого, прибыл в Киев и ищу ее везде и всюду, в чем мне споспешествует сам митрополит. Наших здесь не счесть – у мещан хоронятся и в монастырях, однако, опасаясь черни, знаков о себе не подают, чрезвычайно тем поиски затрудняя. Господь меня на всем пути направлял и не только охранил, но и расположил ко мне Хмельницкого, посему, смею надеяться, и впредь помогать будет и милостью своей не оставит. Ксендза Муховецкого нижайше прошу отслужить молебен, и вы за меня помолитесь. Скшетуский».

– Слава Господу-Вседержителю! – воскликнул Володыёвский.

– Тут еще post scriptum, – заметил Заглоба, заглядывая через плечо друга.

– И верно! – сказал маленький рыцарь и стал читать дальше: – «Податель сего письма, есаул миргородского куреня, сердечно обо мне пекся, когда я в Сечи пребывал в плену, и ныне в Киеве помогал всемерно, и письмо доставить взялся, не убоявшись риска; будь любезен, Михал, позаботься, дабы он ни в чем не нуждался».

– Ну, хоть один порядочный казак нашелся! – сказал Заглоба, подавая Захару руку.

Старик пожал ее без тени подобострастия.

– Получишь вознагражденье! – добавил маленький рыцарь.

– В i н с о к i л, – ответил казак, – я й о г о л ю б л ю, я н е д л я г р о ш е й т у т к и п р и й ш о в.

– И гордости, гляжу, тебе не занимать, многим бы шляхтичам не грех поучиться, – продолжал Заглоба. – Не все среди вас скоты, не все! Ну да ладно, суть не в этом! Стало быть, в Киеве пан Скшетуский?

– Точно так.

– А в безопасности? Я слыхал, чернь там крепко озорничает.

– Он у Донца живет, у полковника. Ничего ему не случится: сам б а т ь к о Хмельницкий Донцу под страхом смерти приказал его беречь пуще глаза.

– Чудеса в решете! С чего это Хмельницкий так возлюбил нашего друга?

– Он его давно любит.

– А сказывал тебе пан Скшетуский, что он в Киеве ищет?

– Ясное дело, он же знает, что я ему друг! Мы и вместе с ним, и поврозь искали, как не сказать было?

– Однако же не нашли по сю пору?

– Не нашли. Л я х i в там еще тьма, и все прячутся, а друг про дружку никто ничего не знает – отыщи попробуй. Вы слыхали, что там зверствует черный люд, а я своими глазами видел: не только л я х i в режут, но и тех, что их укрывают, даже черниц и монахов. В монастыре Миколы Доброго двенадцать полячек было, так их вместе с черницами в келье удушили дымом; каждый второй день кликнут клич на улице и бегут искать, изловят – и в Днепр. Ой! Скольких уже поутопили…

– Так, может, и ее убили?

– Может, и убили.

– Нет, нет! – перебил его Володыёвский. – Ежели Богун ее туда отправил, значит, приискал безопасное место.

– Где, как не в монастыре, безопасней, а и там находят.

– Уф! – воскликнул Заглоба. – Думаешь, она могла погибнуть?

– Не знаю.

– Видно, Скшетуский все же не теряет надежды, – продолжал Заглоба. – Господь тяжкие ему послал испытанья, но когда-нибудь и утешить должен. А ты сам давно из Киева?

– Ой, давно, п а н е. Я ушел, когда комиссары через Киев ехали обратно. Б а г а ц ь к о л я х i в с ними бежать хотело и бежали, н е с щ а с н i, кто как мог, по снегу, по бездорожью, лесом, к Белогрудке, а казаки за ними, кого ни догонят, всех убивали. Б а г а т о в т е к л о, б а г а т о з а б и л и, а иных пан Кисель выкупил, пока имел г р о ш i.

– О, собачьи души! Выходит, ты с комиссарами ехал?

– С комиссарами до Гущи, потом до Острога. А дальше уж сам шел.

– Пану Скшетускому ты давно знаком, значит?

– В Сечи повстречались; он раненый лежал, а я за ним ходил и полюбил, как д и т и н у р i д н у ю. Стар я, некого мне любить больше.

Заглоба крикнул слугу и велел подать меду и мясного. Сели ужинать. Захар с дороги был утомлен и голоден и поел с охотой, потом выпил меду, омочив в темной влаге седые усы, и молвил, причмокнув:

– Добрый мед.

– Получше, чем кровь, которую вы пьете, – сказал Заглоба. – Впрочем, полагаю, тебе, как человеку честному и Скшетускому преданному, к смутьянам нечего возвращаться. Оставайся с нами! Здесь тебе хорошо будет.

Захар поднял голову.

– Я п и с ь м о в i д д а в и пойду, казаку середь казаков место, негоже мне с ляхами брататься.

– И бить нас будешь?

– А буду. Я сечевой казак. Мы б а т ь к а Хмельницкого гетманом выбрали, а теперь король ему прислал булаву и знамя.

– Вот тебе, пан Михал! – сказал Заглоба. – Говорил я, протестовать нужно?

– А из какого ты куреня?

– Из миргородского, только его уже нету.

– А что с ним сталось?

– Гусары Чарнецкого под Желтыми Водами в прах разбили. Кто жив остался, теперь у Донца, и я с ними. Чарнецкий добрый ж о л н i р, он у нас в плену, за него комиссары просили.

– И у нас ваши пленные есть.

– Так оно и должно быть. В Киеве говорили, первейший наш молодец у л я х i в в неволе, хотя иные сказывают, он погибнул.

– Кто таков?

– Ой, лихой атаман: Богун.

– Богун в поединке зарублен насмерть.

– Кто ж его зарубил?

– Вон тот рыцарь, – ответил Заглоба, указывая на Володыёвского.

У Захара, который в ту минуту допивал уже вторую кварту меду, глаза на лоб полезли и лицо побагровело; наконец он прыснул, пустив из носу фонтан, и переспросил, давясь от смеха:

– Этот л и ц а р Богуна убил?

– Тысяча чертей! – вскричал, насупя бровь, Володыёвский. – Посланец сей чересчур много себе дозволяет.

– Не сердись, пан Михал, – вмешался Заглоба. – Человек он, видать, честный, а что обходительности не научен, так на то и казак. И опять же: для вашей милости это честь большая – кто еще при такой неказистой наружности столько великих побед одержал в жизни? Сложенья ты хилого, зато духом крепок. Я сам… Помнишь, как после поединка таращился на тебя, хотя собственными глазами от начала до конца весь бой видел? Верить не хотелось, что этакий фертик…

– Довольно, может? – буркнул Володыёвский.

– Не я твой родитель, понапрасну ты на меня злишься. Изволь знать: мне бы хотелось, чтобы у меня такой сын был; дашь согласие, усыновлю и отпишу все, чем владею! Гордиться нужно, великий дух в малом теле имея… И князь не много тебя осанистей, а сам Александр Македонский едва ли ему в оруженосцы годится.

– Другое меня печалит, – сказал, смягчившись, Володыёвский, – ничего обнадеживающего из письма Скшетуского мы не узнали. Что сам он на Днестре головы не сложил, это слава Богу, но княжны-то до сих пор не нашел и кто поручится, найдет ли?

– Что правда, то правда! Но коли Господь нашими стараньями его от Богуна избавил и премногих опасностей и ловушек помог избежать, да еще в очерствелое сердце Хмельницкого заронил искру странного чувства к нашему другу, то не для того, верно, чтобы он от тоски и страданий, как свеча, истаял. Ежели ты, пан Михал, руки провидения во всем этом не видишь, ум твой тупее сабли; впрочем, справедливо считается, что нельзя обладать всеми достоинствами сразу.

– Я лишь одно вижу, – ответил, гневно шевеля усиками Володыёвский, – нам с тобою там нечего делать, остается здесь сидеть, покуда совсем не заплесневеем.

– Скорее уж мне плесневеть, поскольку я тебя много старше; известно ведь – и репа мякнет, и сало от старости горкнет. Возблагодарим лучше Господа за то, что всем нашим бедам счастливый конец обещан. Немало я за княжну истерзался, ей-ей, куда больше, чем ты, и Скшетуского немногим менее; она мне как дочь все равно, я и родную бы не любил сильнее. Говорят даже, она вылитый мой портрет, но и без того я к ней всем сердцем привязан, и не видать бы тебе меня веселым и спокойным, не верь я в скорое окончание ее злоключений. Завтра же epitalamium[179]179
  эпиталаму (лат.).


[Закрыть] сочинять начну, я ведь прекрасно вирши слагаю, только в последнее время Аполлону изменил ради Марса.

– Что сейчас говорить о Марсе! – ответил Володыёвский. – Черт бы побрал этого изменника Киселя с комиссарами и с их переговорами вместе! Весной как пить дать заключат мир. Подбипятка со слов князя то же самое утверждает.

– Подбипятка столько же смыслит в политике, сколько я в сапожном ремесле. Он при дворе, кроме красотки своей, ничего не видел, ни на шаг небось не отходил от юбки. Даст Бог, кто-нибудь уведет ее у него из-под носу; впрочем, довольно об этом. Кисель изменник, не спорю, в Речи Посполитой всяк это знает, а вот насчет переговоров, думается мне, еще бабушка надвое ворожила.

Тут Заглоба обратился к казаку:

– А у вас, Захар, что говорят: войны ждать или мира?

– До первой травы тихо будет, а весной либо нам погибель, либо л я х i в ч и к а м.

– Радуйся, пан Михал, я тоже слыхал, будто чернь везде готовится к войне.

– Б у д е т а к а в i й н а, я к о ї н е б у в а л о, – сказал Захар. – У нас говорят, и султан подойдет турецкий, и хан приведет все орды, а друг наш Тугай-бей и вовсе домой не ушел, а становище неподалеку раскинул.

– Радуйся, пан Михал, – повторил Заглоба. – И новому королю напророчили, что все его правление пройдет в войнах, а уж простому человеку, похоже, тем более долго не прятать сабли в ножны. Успеем истрепаться в боях, как метла в руках хорошей хозяйки, – такова уж наша солдатская доля. А дойдет дело до схватки, постарайся ко мне поближе держаться: великолепную увидишь картину – будешь знать, как в старые добрые времена бились. Мой бог! Не те нынче люди, что были прежде, и ты не такой, пан Михал, хоть и грозен в бою и Богуна зарубил насмерть.

– С п р а в е д л и в о к а ж е т е, п а н е, – сказал Захар. —

Н е т i ї т е п е р л ю д е, щ о б у в а л и…

Потом поглядел на Володыёвского и прибавил, покачав головой:

– А л е щ о б ц е й л и ц а р Б о г у н а у б и в, н о, н о!..

Глава XX

Старый Захар, отдохнув несколько дней, уехал обратно в Киев, а тем временем пришло известие, что комиссары воротились без особых надежд на сохранение мира, хуже того – в полном смятенье. Им удалось лишь выговорить armisticium[180]180
  перемирие (лат.).


[Закрыть] до русского Троицына дня, после чего предполагалось собрать новую комиссию с полномочиями для ведения переговоров. Однако требования и условия Хмельницкого были столь непомерны, что никто не верил, дабы Речь Посполитая могла на них согласиться. Поэтому обе стороны с поспешностью начали вооружаться. Хмельницкий слал посла за послом к хану, призывая его со всеми силами себе на подмогу; отправлял он гонцов и в Стамбул, где давно уже пребывал королевский посланник Бечинский; в Речи Посполитой со дня на день ожидали призыва в ополченье. Пришли вести о назначении новых полководцев: подчашего Остророга, Ланцкоронского и Фирлея. Иеремия же Вишневецкий от военных дел был полностью отстранен – теперь он лишь с собственными силами мог защищать отчизну. Не только княжеские солдаты и русская шляхта, но даже сторонники бывших региментариев возмущены были таким решением и немилостью, оказанной князю, справедливо рассуждая, что если стоило пожертвовать Вишневецким из политических соображений, пока еще теплилась надежда на заключение мира, то устранение его в канун войны было непростительной, величайшей ошибкой, поскольку князь один не уступал Хмельницкому силой и мог одолеть могущественного предводителя смуты. Наконец и сам князь прибыл в Збараж, чтобы собрать как можно больше войска и в полной готовности ожидать скорого начала войны. Перемирие было заключено, но сплошь да рядом обнаруживалась его несостоятельность. Хмельницкий приказал, правда, срубить головы нескольким полковникам, которые вопреки договору позволяли себе нападать на замки и хоругви, отдыхавшие на зимних стоянках, но не в его власти было сдержать черный люд и бессчетные безначальные ватаги, которые про armisticium либо не слыхали, либо не желали слышать, а зачастую и значения этого слова не понимали. Они то и дело преступали установленные договором границы, тем самым сводя на нет все обещанья Хмельницкого. С другой стороны, квартовые войска и шляхетские отряды, преследуя смутьянов, частенько переходили Горынь и Припять в Киевском воеводстве, забирались в глубь воеводства Брацлавского, а там, подвергшись нападению казаков, затевали настоящие бои, порой весьма ожесточенные и кровопролитные. Поэтому со стороны и казачества, и поляков непрестанно сыпались жалобы о нарушении договора, который, по сути, соблюсти было невозможно. Таким образом, перемирие означало только, что ни сам Хмельницкий, ни король со своими гетманами не начинали военных действий, фактически же война разгоралась – без участия, правда, главных сил, и первые теплые лучи весеннего солнца, как прежде, освещали пылающие деревни, местечки, города и замки, озаряли кровавые побоища и людское горе.

Мятежные ватаги из-под Бара, Хмельника, Махновки подступали близко к Збаражу, грабили, жгли, убивали. С этими Иеремия расправлялся руками своих полковников, сам не участвуя в мелких стычках, – он намеревался выступить со всей своею дивизией, лишь когда гетманы выйдут на бранное поле.

Пока же князь высылал разъезды, приказывая кровью платить за кровь, колом за грабежи и убийства. В числе прочих ходил раз на вылазку Лонгин Подбипятка и разбил мятежников под Черным Островом, но страшен рыцарь наш был только в сраженье, с пленниками же, схваченными с оружием в руках, обращался с излишней мягкосердечностью, и потому больше его не посылали. Володыёвский же, напротив, премного в подобных экспедициях отличался – соперничать с ним в партизанской войне мог разве что один Вершулл. Никто другой не совершал столь стремительных налетов, не умел столь неожиданно напасть на неприятеля, разбить его в бешеной атаке, рассеять на все четыре стороны, переловить, перебить, перевешать. Вскоре имя его начало внушать ужас, князь же стал дарить пана Михала особым расположеньем. С конца марта до середины апреля Володыёвский разгромил семь безначальных ватаг, каждая из которых была втрое сильнее его отряда, и, не зная устали, распалялся все больше, словно в проливаемой крови черпал новые силы.

Маленький рыцарь, а правильнее сказать, маленький дьявол, горячо уговаривал Заглобу сопутствовать ему в этих экспедициях, поскольку его общество предпочитал всякому другому, однако почтенный шляхтич на уговоры не поддавался, так объясняя свою неохоту заняться делом:

– Не с моим толстым брюхом, пан Михал, трястись по бездорожью да встревать в стычки – всяк, как известно, для своего рожден. С гусарами среди бела дня врезаться в гущу вражьего войска, обоз разнести, отобрать знамя – это по мне, для того меня Господь сотворил и наставил, а за всяким сбродом по кустам да в потемках гоняйся сам, ты у нас, как игла, тонок, во всякую щель пролезешь. Я старой закалки воин, мне сподручней, подобно льву, рвать зверя, нежели, как ищейка, по следу в чащобах рыскать. Да и спать ложиться я привык с петухами – самое мое время.

Посему Володыёвский ездил один и один одерживал победы, пока, уехав как-то в конце апреля, не вернулся в половине мая столь печальный и удрученный, будто потерпел пораженье и людей своих погубил. Так всем по крайней мере показалось, но то было ошибочное представленье. Напротив, долгий и тяжкий этот поход завершился за Острогом, под Головней, где Володыёвский не просто ватагу черного люда погромил, а отряд в несколько сот запорожцев, половину из которых зарубил, а половину захватил в плен. Тем удивительнее было видеть глубокую печаль, затуманившую его веселое от природы лицо. Многим не терпелось немедля дознаться о ее причине, но Володыёвский слова никому не сказал и, спешившись, отправился прямо к князю, с которым имел долгую беседу. Его сопровождали два неизвестных рыцаря. С этими же рыцарями он пошел затем к Заглобе, нигде не задерживаясь, хотя любопытные, жаждущие новостей, по пути то и дело его за рукав хватали.

Заглоба с немалым удивлением воззрился на двух исполинов, которых никогда прежде не видел; судя по мундирам с золотыми нашивками на плечах, они служили в литовском войске. Володыёвский же сказал только:

– Закрой дверь, сударь, и никого не вели пускать: о важных делах поговорить надо.

Заглоба отдал распоряжение челядинцу и сел, поглядывая на гостей с тревогой: лица их ничего доброго не сулили.

– Это, – сказал Володыёвский, указывая на юношей, – князья Булыги-Курцевичи: Юр и Андрей.

– Двоюродные братья Елены! – воскликнул Заглоба.

Князья поклонились и произнесли в один голос:

– Двоюродные братья покойной Елены.

Красное лицо Заглобы в мгновение сделалось иссиня-бледным; как подстреленный, стал он руками колотить воздух, разинул рот, не будучи в силах перевести дыханье, вытаращил глаза и скорее простонал, чем промолвил:

– Как так?

– Есть известия, – угрюмо ответил Володыёвский, – что княжна в монастыре Миколы Доброго убита.

– Чернь дымом удушила в келье двенадцать шляхтянок и нескольких черниц, среди которых была сестра наша, – добавил князь Юр.

На сей раз Заглоба ничего не ответил, лишь лицо его, минуту назад синее, побагровело так, что рыцари испугались, как бы старика не хватил удар; потом веки его медленно опустились, он закрыл глаза руками, и из уст его вырвался стон:

– Боже! Боже! Боже!

После чего старый шляхтич умолк надолго.

А князья и Володыёвский дали волю отчаянию.

– Вот, собрались мы, друзья и родичи твои, с намереньем спасти тебя, прелестная панна, – говорил, перемежая свою речь вздохами, молодой рыцарь, – но, знать, с помощью своей опоздали. Не нужна никому решимость наша, не нужны отвага и острые сабли – ты в ином уже, лучшем, чем плачевная сия юдоль, мире, при дворе у царицы небесной…

– Сестра! – восклицал великан Юр и волосы на себе в горести рвал. – Прости нам прегрешения наши, а мы за каждую каплю твоей крови ведро прольем вражьей.

– Да поможет нам Бог! – добавил Андрей.

И оба мужа воздели к небесам руки, Заглоба же встал со скамьи, сделал несколько шагов к своей лежанке, пошатнулся как пьяный и пал перед святым образом на колени.

Минутою позже в замке, возвещая полдень, загудели колокола, звонившие мрачно, как на похоронах.

– Нет больше княжны, нету! – повторил Володыёвский. – Ангелы вознесли ее на небо, нам в удел оставив печаль и слезы.

Рыданья вырвались из груди Заглобы, и он затрясся всем своим крупным телом, а три рыцаря продолжали сетовать на судьбу, и колокола вторили им, не умолкая.

Наконец Заглоба успокоился. Казалось даже, сломленный горем старый шляхтич задремал, стоя на коленях, но спустя несколько времени он поднялся и сел на лежанку, только это был уже совсем другой человек: с красными, налитыми кровью глазами, поникшей головой, отвисшей до самого подбородка нижней губою; на лице его отражалась беспомощность и старческая немощь, незаметная дотоле, – и вправду подумать можно было, что прежний Заглоба, хвастун, весельчак и выдумщик, преставился, даровав свое обличье поникшему под бременем лет и усталости старцу.

Некоторое время спустя, несмотря на протесты караулившего у дверей слуги, вошел Подбипятка, и вновь посыпались жалобы и сетованья. Литвин вспоминал Разлоги и первую свою встречу с княжною, вспоминал, как прелестна, юна и мила она была; наконец, припомнив, что есть человек, их всех несчастней, – жених ее, Ян Скшетуский, – принялся спрашивать, что знает о нем маленький рыцарь.

– Скшетуский остался у князя Корецкого в Корце, куда приехал из Киева, и лежит больной, в помраченье, ничего вокруг себя не видя, – сказал Володыёвский.

– А не поехать ли нам к нему? – спросил литвин.

– Незачем нам туда ехать, – ответил Володыёвский. – Княжеский лекарь ручается за его выздоровленье; при нем Суходольский – он хотя и полковник князя Доминика, но со Скшетуским в дружбе, и старый наш Зацвилиховский – оба усердно о нем пекутся. Недостатку он ни в чем не знает, а что пребывает в беспамятстве, оно ж для него лучше.

– Господь всемогущий! – воскликнул литвин. – Неужто ваша милость своими глазами его видел?

– Видел, но не скажи мне, что это он, я б его не узнал ни за что на свете, настолько изнурен бедняга страданиями и болезнью.

– А он тебя узнал?

– Похоже, узнал, потому что, хоть и не сказал ни слова, улыбнулся и головой кивнул, а мне такая жалость стеснила душу, что я дольше возле него оставаться не смог. Князь Корецкий собирается в Збараж вести свои хоругви, Зацвилиховский с ним идти намерен, и Суходольский клянется, что вскоре прибудет, хоть бы и получил от князя Доминика совсем иные распоряженья. Они и Скшетуского с собой привезут, если его болезнь не переможет.

– А откуда ваши милости узнали про смерть княжны Елены? – продолжал расспросы пан Лонгинус и добавил, указывая на князьев: – Не эти ли рыцари привезли известье?

– Нет. Эти рыцари сами случайно услыхали обо всем в Корце, куда прибыли с подкреплением от виленского воеводы, и сюда последовали со мной, поскольку нашему князю письма от воеводы должны были передать. Война неминуема, от комиссии уже никакого проку не будет.

– Это мы и тут сидя знаем, ты лучше скажи, от кого о смерти княжны услышал?

– Мне Зацвилиховский сказал, а ему сам Скшетуский. Пан Ян от Хмельницкого получил разрешение в Киеве княжну искать, и митрополит ему обещался помочь. Искали больше по монастырям: все, кто из наших остались в Киеве, у монахов попрятались. Думали, что и Богун княжну в каком-нибудь монастыре укрыл. Долго искали, не теряя надежды, хотя и знали, что чернь у Миколы Доброго двенадцать девиц удушила дымом. Сам митрополит заверял, что невесту Богуна никто не посмеет тронуть, да вышло иначе.

– Значит, она была у Миколы Доброго все же?

– То-то и оно. Скшетуский повстречал в одном монастыре Иоахима Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил. Ерлич же ему и скажи, что всех, какие были, девиц казаки сразу увезли, лишь у Миколы Доброго осталось двенадцать, да и тех потом в дыму удушили; между них как будто была и княжна Курцевич. Скшетуский, зная недобрый нрав Ерлича, который к тому же от вечного страху как бы тронулся слегка, не поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь. На беду, монашки – три их сестры были удушены в той же келье – фамилий не помнили, но, когда Скшетуский описал им княжну, подтвердили, что была такая. Тогда-то Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.

– Чудо, что еще жив остался.

– И умер бы беспременно, если б не тот старый казак, что за ним в плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом, а вернувшись, княжну помогал искать. Он его и в Корец отвез, где с рук на руки Зацвилиховскому отдал.

– Поддержи его дух, Господи, ему уже никогда не найти утешенья, – промолвил пан Лонгинус.

Володыёвский ни слова более не проронил; настало гробовое молчанье. Князья, подперев руками головы, насупя брови, сидели неподвижно, Подбипятка возвел очи к небу, а Заглоба упер остекленевший взор в противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.

– Очнись, сударь! – сказал наконец Володыёвский, тряхнув его за плечо. – О чем задумался? Ничего тебе теперь уже не придумать, и хитростями твоими беде не помочь.

– Знаю, – упавшим голосом ответил Заглоба, – одна у меня дума; стар я стал и нечего мне на этом свете делать.