Текст книги "Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)"

Глава 11
Полина

Вернувшись от отца в поселок, Полина в самом деле решила заглянуть на кладбище, попроведать мать Катерину. Так уж получилось в судьбе Полины, что у нее было две матери – одна мать родила ее, а другая мать – Варвара – вырастила, подняла на ноги, как подняла на ноги и другую свою дочь, родную, – Зою. Но никогда в душе Полины не было раздора между двумя матерями, никогда не было сомнений и колебаний, кто из них дороже для нее: мать Катерину она любила как давшую ей жизнь, мать Варвару – как взрастившую эту жизнь. Естественно, живому – живые заботы, живые чувства, поэтому Полина, как бы ни труден был характер матери Варвары и как бы ни сложны были их отношения с отцом, всегда переживала за мать Варвару, беспокоилась о ней, ругалась, спорила, сердилась, но – любила ее, конечно, как любила всех своих родных и близких, стараясь хоть малой малостью помочь, поддержать любого из них.

Сойдя с автобуса, Полина вышла на пустырь, заросший диким разнотравьем, нарвала кашки, полевых васильков, ромашки, сделала добротный букет, перехватила его длинной крепкой былинкой и отправилась на кладбище. Пробыла она там недолго, положила букет на могилу матери, постояла рядом, вглядываясь в пожелтевший на фотографии материнский лик, но потом ей как будто стало совестно, она развязала букет и хоть понемногу, но положила цветов на каждую родную могилу. Постояла, вспомнила всех, но в особое горе ударяться не стала – душу беспокоили житейские заботы и дела (и здесь, в поселке, и там, дома, в Свердловске) – так что постояла немного и отправилась на новое жилье матери Варвары.

Отсюда, с кладбища, до него, кстати, было совсем недалеко: не нужно возвращаться в центр поселка, а задами, окраиной, через парк и стадион можно было сразу выйти к дому: его шахматный желто-клеточный наряд далеко просматривался со всех сторон.

Но, странное дело, когда Полина толкнула дверь (она была полуоткрыта), в квартире никого не оказалось. «Что такое?» – удивилась Полина. Но потом сообразила, что, раз дверь не заперта, значит, мать Варвара отошла куда-то недалеко, – может, мусор какой выбросить, может, в домоуправление отправилась. Оглядевшись, Полина заметила, что вещи, которые они с матерью перевезли сюда, как были побросаны в беспорядке, так и остались лежать, – руки матери Варвары даже не прикоснулись к ним. «Да что она, в самом-то деле? Я же просила ее…» – и тут от огорчения, что ли, Полина почувствовала, как устала за сегодняшний день, присела на стул, вытянула с наслаждением ноги. Ох, гудели ноженьки… И стоило Полине подумать о них так – несколько насмешливо, но как о живых, сразу и полегче стало, будто усталость сама себя убаюкала. Вытянула Полина ноги, расслабилась – и потянуло ее в сон; откинулась она на спинку стула, прикрыла глаза – отдохнуть минуту, да и не заметила, как провалилась в сон.

Сон у нее был как обморочный – враз настиг, но чуткий, верней – неглубокий. Она спала, но как будто бы отдавала себе отчет в том, что она здесь сейчас, в поселке, у матери, а там, в Свердловске, ждут ее муж Борис и сын Женька. И то ли это снилось ей, то ли продолжал неотключённо работать мозг, но видела она их ждущими ее в том самом домике на Литейщиков, 35, где жили они поныне, так и не получив квартиры; получить ее со временем стало даже трудней, потому что мать Бориса – Екатерина Алексеевна – шесть лет назад умерла, условия их жизни как бы автоматически улучшились – по метражу на живую душу, а отношения Полины с начальством, наоборот, год от года ухудшались (правду говорить – врагов наживать), так что не то что Полина, но даже Борис с Женькой в конце концов смирились, что живут в неказистом домике, как в какой-нибудь деревеньке (это в городето, в Свердловске!), на зеленой широкой улице, которая была сплошь в садах и палисадниках; имелся у них свой огород, где по весне сажали они картошку, лук, горох, морковь, капусту; недавно даже парник под огурцы сделали – теперь и огурцы свои будут. Так что жили они, по мнению Полины, куда как неплохо, и вода тебе колодезная, и дров по осени напилишь-наколешь на долгую уральскую зиму, и овощей насолишь, намаринуешь, – чем не жизнь? Но если честно сказать, по нраву эта жизнь была только для Полины, Борис не любил ее, недолюбливал ее и сын Женька: равнодушные они были ко всему, что требовало труда, усилия, а отчего – пойди пойми их. А не потрудишься – так разве порадуешься в жизни? Но их и этим не проймешь: «Труд, мать, труду рознь, – философствовал сын Женька. – Есть труд навозного жука, а есть полеты космонавтов». Так что как ни верти, а чтобы все были довольны в жизни, даже в собственной твоей, семейной, – ох нелегко…

И тут Полина открыла глаза: где это она? И сразу вспомнила: вон где, у матери… Надо же, уснула, вот так дела… Полина взглянула на часы: около часа проспала. Обеспокоилась всерьез: где же мать? Но через секунду догадливо усмехнулась: да где ей быть, – конечно, в старый дом побрела! Куда еще могла она уйти надолго?

Полина подхватилась и побежала за матерью Варварой в старый дом. Прибежала, открыла ворота – точно, мать сидит на низком чурбачке в подворье, в цветастом своем платке, в шерстяной безрукавке поверх платья, а на безрукавку, как обычно, надеты еще две кофты. На ногах – войлочные полусапоги-полуваленки, несмотря на лето, к тому же для еще большего тепла мать носила темно-коричневые чулки в резинку и шерстяные, грубой вязки, носки. Ох, постарела мать за последние годы, постарела… И не в том дело, что любила она теперь тепло, боялась простудиться, – просто как-то растерялась ее стать, исчезла горделивая осанка, притишился и горящий, опаляющий тебя непримиримостью огонь в глазах – так, остался в них только тлеющий уголек, иногда, правда, вспыхивающий ярко, по-прежнему непокорно…

Но не это все было чудно сегодня в матери Варваре; чудно было другое – рядом с ней, тоже на чурбаке, сидел глубокий старик, с резным посохом между ног, в широком плаще-накидке, наглухо застегнутом у ворота, в кирзовых сапогах, но самым замечательным была его голова – совершенно лысая, яйцевидной формы, с кустистыми седыми бровями и такой же седой длинной, в нисходящий клин, бородой. Когда Полина, звякнув калиткой, вошла во двор, он вскинул на нее внимательный, как будто даже насмешливый взгляд, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с Варварой, которая, надо сказать, вообще не повела бровью на приход дочери. Верней, именно так – безразличием к ней – она и выразила свое неудовольствие, что вот пришла опять, начнет снова тянуть из старого дома в дурацкую квартиру… Поздоровавшись (старик кивнул головой), Полина не стала мешать разговору, взяла еще один чурбачок, присела рядом с ними; тут уж мать Варвара не могла больше делать вид, что не замечает Полину, кивнула старику в ее сторону:

– Это вот Полина. Младшая.

Старик еще раз внимательно взглянул на нее, насмешливость в его глазах сменилась то ли удивлением, то ли уважением – скорей всего, там было и то, и другое, но разговор с Варварой он не прервал, продолжал слушать ее и в такт словам изредка кивал головой. Тут, видно, Варвара – по мнению старика – сказала что-то не то, и он возразил: – Нет, это ты не скажи, Варвара… Не цыган я, но и в вашей оседлой жизни ничего хорошего нет. – Как это? – не поняла Варвара.

– Ну, прожила ты до старости здесь, проковырялась в земле, и завод, конечно, душу твою потряс изрядно, – теперь ты богатая, а? – И снова в глазах старика появилась насмешливость.

«Что за старик такой? – подумала Полина. – Откуда? Не припомню…»

– Богатая не богатая, а пожила – не жалуюсь. И тебе не завидую.

– Да уж мне только кулик на болоте завидует, – кряхтя, рассмеялся старик и взглянул на Полину, словно призывая и ее посмеяться.

– Был беспутным – и остался им, – махнула осерженно рукой Варвара.

– А ты как родилась умной – так умной и помрешь, так, а? – подмигнул старик Полине, призывая ее в свои союзники.

– Вот, полюбуйся на него, – обратилась к Полине и мать. – Знаешь, кто это?

– Да что-то не припомню. Сижу и думаю вот…

– А и думать не надо: это Клим Головня. Дожил – Клим Иванович уже, а все как был дурак, так им и тянет по жизни.

– В дураках-то легче, – вставил старик. – С умного – спрос большой, а с дурака – лишь бы жить не мешал.

– Во-во, – обрадованно закивала Варвара. – Лишь бы жить не мешали, а сами только под ногами и путаются…

– Это не мы, а умные у нас под ногами путаются.

«Клим Головня? Что еще за Клим Головня?» – никак не могла вспомнить Полина.

– Вот полюбуйся на него, – продолжала Варвара, снова обращаясь к Полине. – Как говорится: мели, Емеля, – твоя неделя. И угораздило же меня встретить его когда-то…

«Вот оно что!.. – наконец догадалась Полина. – Это же Зоин отец, кажется… Неужто и в самом деле?»

– Эх, Варвара, – тряхнул седой бородой старик. – Не ты одна такая рыбка на крючок попалась, – и даже подмигнул ей. – Живу я в Ревде, семь десятков скоро стукнет… То ли помру скоро, то ли, наоборот, в святые запишут, – дай, думаю, поезжу по местам, где когда молодым носило… Она вот не знает, наверное, нет, – показал он на Полину, – а работал я когда-то в «Уралдомнаремонте», весь Урал исколесил и везде по себе зарубку оставил… Можете верить старику, можете – нет, а оказалось у меня, как поездил-то я по Уралу, семеро детей. И каждый знать меня не знает: где мужики уже здоровые, где бабы, у всех давно дети свои, раздался, значит, род мой вширь да вглубь. А я, старик-то, для всех чужой. Не, вы не подумайте, что старый Клим тут жалуется. Наоборот. Чужой я всем, и мне мой род чужой – вот правда, и правда эта меня греет! Ты вот думаешь, Варвара, – он опять поглядел на нее насмешливым взглядом, – дочери тебе – родные, Полина вот, Зоя, это ты ошибаешься. Это только кажется так, потому что ты вырастила их, жила рядом с ними, а они – рядом с тобой. А на самом деле – все чужие друг другу. Обман у всех в глазах, один обман, скажу я вам!

«Вот так старичок…» – подумала Полина.

– Ты не ростил сам-то – вот тебе и обман мерещится, – вдруг прежним своим, угольковым взглядом обожгла старика Варвара. – И не только не ростил, ты и не жил никогда, а жил бы – так понял, что для меня даже чурбак вот этот – и тот родной, а ты о живых людях тут разглагольствуешь…

– Обман, один обман… – будто и не слыша слов Варвары, повторял свое старик.

– А что тогда не обман? – поинтересовалась Полина. Любопытно все-таки узнать, что за философия такая у старика.

– А все обман. И ты – обман. И вот она – Варвара – обман. И я – обман. Хочешь, докажу? – И, не дожидаясь, что ответит Полина, спросил у нее: – Вот ты в городе живешь, царицей, в сырах-маслах катаешься, а мать твоя здесь, одна мается, тяжко небось, – так отчего с собой ее не возьмешь?

– Да я… – начала было Полина.

– А оттого, – наставительно и упрямо продолжал старик, – что не нужна она тебе. Не нужна – и все. Она тебя вырастила, на ноги поставила, пошла ты своей дорогой – и никто тебе уже не нужен. Никто.

– Ерунда какая-то, – отмахнулась Полина. – Да я ей сто раз предлагала: поехали жить со мной.

– Предлагать – это все обман. Мать-то ведь не едет? Потому и предлагаешь, что знаешь – не поедет она.

– Ну и ну, – покачала головой Полина.

– Ты Полину не задирай, – вступилась за нее Варвара. – Таких, как она, еще поискать надо по белу свету… – И, как бы сама себе удивляясь, продолжила: – Ну надо же, свалился на нашу голову! Ноль без палочки, а туда же – нас учить! Ох, Клим, терпит тебя земля – сама не знает, что делает… Да чтобы я отсюда уехала?! Эк хватил, пустая твоя душонка. Да мне там, в Свердловсках твоих, хоть горы золотые посули – не надо мне. Где родилась, там и помру, тебе этого не понять…

– Это все обман, обман… – даже с радостью какой-то (вот, мол, поймал Варвару на слове) повторял старик. – Полина твоя тут родилась – а ничего, спокойненько в городе живет. А Зоя? Та вообще за тыщи километров укатила… Так что врешь ты все, Варвара, ой врешь!..

– А пошел ты знаешь куда! – махнула рукой Варвара. – Скажи спасибо – разговаривают с тобой. Другие бы, может, и на порог не пустили…

Слушая их, Полина иной раз переставала понимать: кто они – недруги или какие-нибудь мирные старик со старухой, всю жизнь, скажем, просидевшие на завалинке и теперь от нечего делать зубоскалящие на потеху Полине? Привыкшая быстро разбираться в обстановке, Полина на этот раз несколько растерялась: у ней и у самой не было чувства неприязни к старику, только удивление, что он появился здесь и говорит Бог знает какие глупости, а ведь должна бы быть не только неприязнь, но, например, и боль – за мать, за Зою, должна быть непримиримость, наконец, к его всё и вся обесценивающей усмешке, к его уверенности, что кругом одни чужие люди и всё на свете один обман. Странно, то ли она не верила в серьезность и искренность слов старика, то ли в сознании своем еще никак не могла соединить его образ с тем человеком (Климом Башкой-Зародышем), который, слышала она, когда-то – в недобрый для Варвары час – появился в поселке и беспробудно пьянствовал здесь, ведя долгие глубокомысленные «беседы» со старухой Марьяной Никитичной, дальней родственницей Варвары, насчет знаменитой ее козы Степаниды – по-простому Паньки, которую он хотел променять у старухи на самого себя, а затем вчистую пропить вместе с Марьяной Никитичной, – ох и зла была на него старуха за эти речи! Так вот: Полина никак не могла взять в толк, что это – один и тот же человек, образ его рассыпался в сознании, тем более что слова, выводы, суждения старика никак не вязались с его возрастом, с его даже несколько благородной, уверенной осанкой, приметной внешностью: красивая седая борода, кустистые брови, наглухо застегнутый на вороте длиннополый плащ-накидка, резной посох между ног, – как было понимать все это?

А между тем разговор старика со старухой продолжался, из пустого, как казалось, переливался в порожнее, и тем не менее было в нем что-то любопытное, интригующее. Полина решила положиться на судьбу: пусть говорят что хотят, в конце концов старик пришел к матери, не к Полине, и имеет ли Полина право судить их?

– Положим, ты правильно прожила, а куда тогда от тебя Авдей делся? – по-прежнему насмехался старик. – Говорю тебе – все обман!

– Тут я сама виновата, злосчастная, – вздохнула мать Варвара. – Не уберегла Егорку, Авдей не простил, ушел из дому…

– Сын, что ли? Егорка-то?

– Сын.

– А говоришь: отчего меня земля держит…

– Что такое? – не поняла Варвара.

– Авдей-то твой, выходит, тоже хорош. Бросил вас – и айда по всему миру шастать…

– Много ты понимаешь, – снова опалила Варвара своим взглядом старика. – Так, да не так, поняла твоя пустая голова?!

– Обман все, один обман кругом… – повторял снисходительно старик.

И, как бы окончательно махнув на старика рукой, мать Варвара неожиданно обратилась к дочери:

– Слушай-ка, Полина, а ведь я знаю, ой знаю, куда ты ездила…

– Выходит, догадалась? – нисколько не удивилась Полина.

– Это ты без толку нас помирить хочешь, – покачала мать Варвара головой. – Сколько лет ждала его… а теперь и вовсе какие там жданки…

– Так и помирать будете?

– А поживем еще, поживем, Полина… Ты нас раньше времени не хорони…

Мать Варвара поднялась с чурбака (поднималась с трудом, с оханьем), побрела к дому, потрогала высохшей трясущейся рукой мох между бревнами, погладила почерневшее от зги и времени щелястое дерево, будто навеки прощалась с ним. Да так и было – прощалась старуха с домом, в котором прожила без малого сорок лет; когда-то он уже старел, этот дом, исходил на нет, но вовремя вернулся Авдей, обновил его, подремонтировал, покрасил – и зажил дом второй жизнью, а теперь, видно, и в самом деле пришла пора умирать, изгнил, изошел трухой, особенно нижние венцы, – без мужикова пригляда любой дом стареет и изнашивается раньше времени, – недаром приговорили его поселковые власти на снос… Полина, тоже приросшая к дому душой, с болью наблюдала за матерью, потому что сама любила родной дом, но, наблюдая, она хорошо понимала, что жить в нем больше нельзя, даже опасно, пожалуй. И, может быть, поэтому, чтобы оборвать разом материны страдания, она сказала решительно, даже как бы весело, приподнято:

– Ну, пора и в новый дом идти! Чай пить!

– Погоди, погоди, – сказала мать Варвара. – Все тебе не терпится бежать куда-то…

– Да ведь в город надо. Борис с Женькой ждут…

– Подождут. – И, обернувшись к старику, Варвара неожиданно спросила его: – А что, пойдешь к нам чай пить? Новоселье ведь у меня сегодня.

– И угощение найдется? – спросил старик.

«Ого!» – удивилась Полина.

– Найдется, – пообещала Варвара. – Все забыть старое не можешь…

Мать Варвара, отойдя от дома, направилась в глубь подворья – к конюшенке, к сеновалу, опорные столбы которого настолько изгнили, что Бог его знает, на чем и держались еще. Встал с чурбака и старик, весело крякнув в предвкушении скорого застолья, и, расправив плечи, огладив бороду, с посохом в руках, величественно и размашисто направился в сторону Варвары, тоже, видно, решив напоследок оглядеть подворье.

И не знали они, ни Варвара, ни Клим, ни Полина, что там, в совхозе, на животноводческой ферме затосковал, вконец запечалился душой старик Авдей после ухода Полины. Четверть века, двадцать пять лет не видел он родного дома и, даже когда бывал в поселке, ездил, например, на кладбище, никогда не подходил к дому близко, будто боялся, что приворожит дом к себе и больше, чего доброго, от себя не отпустит; а теперь, услыхав от Полины, что дом окончательно идет под снос и что Варвару Полина перевезла на новую квартиру, старик Авдей, сначала изгоняя из себя тоску и смуту твердостью духа и силой воли, в конце концов растревожился не на шутку и понял, что, если не увидит дома хотя бы в последний раз, не будет ему легкой смерти, не будет прощения и пощады от нее, когда накроет она его своим крылом… И так, и этак себя отговаривая, старик Авдей все же не мог противиться чему-то такому, что было выше его личной воли, как будто гнал старика в поселок сам рок, эта не подвластная никому сила, и он сломился, отдался во власть этой неведомой силе, с дрожью в руках и ногах стал собираться в дорогу, как будто боясь теперь опоздать туда, к живому пока и еще здравствующему дому…

А здесь, дома, Варвара продолжала ходить по подворью, оглядывая все заветные уголки и приступки, окидывая взглядом всё, с чем накрепко срослась душой за долгие годы, где-то погладит рукой крючок, где-то присядет на низкую лавку, на которой любила пристроиться с краешку, когда доила Чернуху (была ведь и корова у них в свое время), где-то просто постоит, покачает головой, погорюет… За Варварой, будто тень, ходил рослый, осанистый Клим, помахивая своим величественным резным посохом, постукивая им по полкам, полочкам и приступкам, будто проверяя их на прочность, и без конца повторял: «Обман один, кругом обман…» Вот так они и вышли вместе из сарайки: Варвара – впереди, Клим – сзади, над головами у них, казалось, тяжело нависла только широкая и просторная клеть сеновала, а нависла, как казалось, оттого, что опорные столбы вконец изгнили, заметно осели и обсыпались трухлявой пыльцой. И вот тут-то, громко повторив:

– Обман, один обман кругом! – старик Клим Головня ни с того ни с сего изо всех сил шарахнул своим резным посохом по одному из столбов, и огромная тяжелая клеть сеновала на глазах у Полины с треском и грохотом обвалилась на старика и старуху.

«Господи!..» – невольно отшатнулась Полина, не в силах поверить своим глазам: только что в десяти метрах от нее стояли мать Варвара и Клим – и вот перед ней никого нет, одна только груда развалившегося, как карточный домик, сеновала.

Обхватив лицо руками, Полина смотрела изумленными глазами на эту груду и была не в силах не то что крикнуть, но даже двинуть ногой. Будто всю ее парализовала какая-то тайная сила. И вдруг она заметила, как зашевелились обломки сеновала, стали рассыпаться по сторонам – и из открывшегося проёма показался сначала резной посох, а затем, кряхтя и бормоча проклятья: «Говорил же, обман один, вот он – обман!» – выполз на четвереньках и сам Клим Головня, по кличке Башка-Зародыш. За ним следом, бойко и сноровисто расталкивая обломки досок и бревен, как будто это была не старая женщина, а какая-нибудь полная сил молодуха, выбралась наружу и мать Варвара и, что самое странное для Полины, улыбалась какой-то незнакомой, детской, счастливой и смущенной улыбкой: «Ну и дом, ох и дом родной, ну и домище…»

Видя все это, Полина наконец вышла из шока, как будто ее разом что-то отпустило, и, глядя на старика и старуху, сплошь обсыпанных трухой и щепкой, чумазых, исцарапанных, но целых и невредимых, она вдруг стала смеяться, раскачиваясь в смехе и показывая рукой на мать Варвару и старика:

– Господи, вот чудеса-то! Ну, чудеса! Ох и чудеса, Господи!..

И тут в ворота, звякнув калиткой, вошел Авдей.