Текст книги "Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)"

…Помыкался, помыкался Саша, чувствует – больше невмоготу, вроде как квартирант у тещи, а деньги за угол платить неудобно. Да и положение странное какое-то: не холост, но и не женат. И жутко видеть каждое утро Веронику; пройдет мимо – будто и не заметит тебя, но ты-то знаешь, что она живая, не ледяная, спала сегодня с прохвостом Петкером (а может, он и хороший человек, будь он трижды проклят, свалился на их голову в эту квартиру!), и главное, тронуть его нельзя – Вероника баба такая, твердая на слово, еще и в самом деле посадит, а за что? – ни за что, но попробуй потом докажи…

Запил, конечно, Саша по-черному, но даже и пьяный стал с трудом выносить всю эту несусветицу, нашел где-то на Шаболовке одинокую старуху (у той был собственный дом), снял комнату и в один прекрасный день, не захватив с собой ни одной вещи, перебрался в новое жилье. И для матери с Вероникой как будто сгинул навеки, и обе они безмерно удивились впоследствии, что Любка не только знала, где он живет, но и часто бегала к нему в гости. Да, пожалуй, и то, что комедия эта в конце концов закончилась обоюдным примирением (через год с небольшим), – все это тоже произошло не без Любкиной помощи, а может быть, только благодаря ей…

И теперь, когда Вероника сидела рядом с Любой, пластом лежавшей на кровати, потерявшей сначала сына, а теперь еще – нерожденную дочь, только теперь, отрешившись от сомнений, от страха быть униженной, оскорбленной, обвиненной во всех смертных грехах, она и почувствовала, поняла всей плотью и сутью своей: как глубоко ушли они от того естественного родства крови и духа, которое было предопределено для них самой природой, чтобы они чувствовали себя не одинокими, не несчастными, не затерянными в мире, а были бы единой семьей, независимо от того, в какую даль продвинулся каждый из них в своем возрасте и по своей жизненной дороге. Только теперь, увидев раздавленную и уничтоженную горем сестру, Вероника наконец молча и немо вскрикнула от боли в душе: «Боже, да ведь это – моя сестра! Сестра моя! Что же мы наделали?! Как мы жили?! И почему?! Боже правый, прости меня!..»

Люба медленно открыла глаза: очень хотелось спать, но разнылся низ живота, снова там тянули как будто в двадцать жил; Люба тихо застонала.

– Что с тобой? – прошептала Вероника. – Что?

Люба повернула голову, увидела Веронику. Глаза у Вероники были заплаканные, а выражение лица незнакомое для Любы, почти детски напуганное. Люба свела брови к переносице, нахмурилась – но все-таки не могла вспомнить, то ли она уже видела Веронику, то ли сестра только что пришла. Время для Любы не остановилось, а как бы исчезло совсем, и она не могла бы сказать в точности, сколько лежит здесь – час или сутки, все это не то что провалилось для нее, а перестало иметь значение. Сосредоточенно хмурясь, Люба так и не смогла вспомнить, говорила она уже с сестрой или нет, и поэтому она спросила у нее так, будто они совсем недавно прервали разговор:

– А почему ты Наташку никогда не привезешь?

– Наташку? – обрадовалась неожиданно прозвучавшему вопросу Вероника. – Ты хочешь видеть Наташку?

– Да. – И, помолчав: – По-моему, я соскучилась по ней… А может, она тоже меня разлюбила?

Это «тоже» Вероника пропустила мимо ушей, но сами слова – о Наташке – отозвались в душе Вероники теплотой и признательностью. Вероника потянулась к сестре и, осмелившись, взяла безжизненную, вялую ладонь Любы в свою руку.

– Ты знаешь, – проговорила она, и сама удивилась сердечности, с какой зазвучали ее слова, – я боялась… Все-таки она еще маленькая, ну, не совсем большая… – И вдруг как будто спохватившись: – Да ведь она была здесь, на похоронах…

– Разве? – вяло удивилась Люба. – Что-то не помню… – И, помолчав, со вздохом добавила: – Когда она была совсем маленькая, как я ее любила! Мне казалось, я никогда не выйду замуж, никогда у меня не будет детей, а будет только одна Наташка, племянница. И она меня будет любить больше вас. А теперь она взрослая, и все кончено.

– Ну почему же? – горячо и одновременно мягко, нежно возразила Вероника. – Она тебя любит… Но ты сама пойми, у тебя началась своя жизнь, взрослая, а она тем временем тоже подрастала…

– Да, да, – прикрыв глаза, почти шепотом согласилась Люба. – Я понимаю…

В комнате неслышно появилась мать и, встретившись взглядом со старшей дочерью, которая показалась матери необычайно помягчевшей, даже благостной, тихо проговорила:

– У меня там чайник вскипел… Может, чаю попьем? Как ты, Люба?

Люба приоткрыла глаза:

– Чайник? – И чуть задумалась. – Если вы хотите, можно попить… – Она представила густой, свежезаваренный пахучий чай, с сизоватой дымкой над чашками, с клубничным вареньем, и ей на самом деле захотелось чаю.

– Вот и хорошо, – обрадовалась мать. – Я сейчас… – И выскользнула на кухню.

Через минуту она несла на подносе заварной чайник, небольшой старинной работы кофейник, в котором они всегда кипятили воду, вафли, сахар, клубничное варенье и три красивые фарфоровые чашки на расписанных золотом блюдцах – подарок Вероники после их последней с Сашей поездки за границу. У Любы с Валентином стоял в комнате небольшой журнальный столик на трех ножках, которым они часто пользовались именно для таких случаев – чаепитий вдвоем, особенно до рождения Сережки, когда времени свободного было побольше. И вот теперь словно вернулись далекие, прежние застолья (на Любу так и дохнуло сладостью воспоминаний), и, когда мать сначала помогла Любе привстать и удобно устроиться в подушках, а потом поставила перед ней поднос, а на нем – дымящуюся чашку чая, Люба отражённо, забыто улыбнулась, и хотя на ее лице вместо улыбки получилась какая-то гримаса – губы не слушались, будто разучились улыбаться, мать с Вероникой обрадовались, почувствовав и облегчение, и как бы легкую поддержку их словам и поступкам. Все правильно, все хорошо, как чудесно, что в голову пришло попить всем вместе чаю, думали обе разом – мать и Вероника.

Люба пила молча, чай был нестерпимо горяч, из розетки она брала на кончик ложки клубничного варенья, набирала, будто нацедив, чаю в ложечку и вот так пила, щурясь и блаженствуя.

– Вы знаете, – сказала Вероника, – нам одни знакомые предложили дачу в Абрамцеве. Бесплатно. Просто так. Давайте устроимся там все вместе, будем жить коммуной, вы с Валентином, мы с Сашей, мама, Наташка.

– Это было бы замечательно… – Глаза у матери заблестели, как блестели маленькие бисеринки пота, выступившего от горячего чая над верхней губой. – Правда, Люба?

Люба ответила не сразу, словно не поняв или не расслышав вопроса, но в действительности она все слышала, только не могла думать и отвечать быстро, ей нужно было напрячься, сосредоточиться, чтобы до конца уяснить смысл предложенного.

– Пожалуй, да… неплохо бы… – наконец кивнула она, и Вероника с матерью облегченно вздохнули, переглянувшись между собой: какие они все-таки молодцы, что так удачно складываются сегодняшние отношения и разговоры.

– Мы там устроимся замечательно… – начала мечтать Вероника. – У них два этажа, пять комнат, три внизу, две наверху, кухня, подсобки разные. И огромный участок. Смородина, малина, виктория. Картошка своя. Лес рядом – ель и береза. Просто чудо…

– Господи, да откуда такая сказка? И бесплатно? – удивлялась мать.

– Хозяева уезжают за границу, они Сашины хорошие друзья; живите, говорят, сколько хотите. Хоть три лета подряд, пока мы будем в Индии.

– А вдруг что-нибудь изменится? – подумала мать вслух. – Вдруг они не уедут, останутся?

– Уедут, они уже оформляют у Саши выездные документы…

– И неужели бесплатно? – все еще не верила мать.

– Да абсолютно бесплатно, говорю же тебе! – рассмеялась Вероника над материным неверием.

Люба слышала их разговор и про себя тоже думала: и правда, было бы неплохо – пожить где-нибудь в лесу, забыть все, забыться… ведь сколько она мечтала когда-то о Любиной роще, о лесе, о раннем горячем летнем солнце, о тишине, о чистой первозданной жизни. Кто знает, может, и не надо искать никакую Любину рощу, может, там, в Абрамцеве, она и обретет то, о чем так давно грезилось и мечталось? Может, наконец, заживут они все счастливой и доброй жизнью? И когда Вероника переспросила, рада ли она, Люба ответила спокойно – обдуманно, искренне:

– Рада… – И, как бы уже по привычке слегка задумываться после первого произнесенного слова, тихо проговорила: – И у нас с Валентином будет своя комната?

– Ну конечно! Хоть две! – щедро пообещала Вероника. – Можете жить с Валентином наверху, в одной будет ваша общая комната, другую Валентин займет для работы, будет писать очерки, а мы в трех комнатах устроимся. У мамы будет отдельная комната, у Наташки, этой баронессы, тоже, а третья у нас с Сашей. Просто прекрасный расклад получается…

Мать хотела сказать тоже что-нибудь радостное на этот счет, но тут позвонили в дверь, и она поднялась открывать. Пришел Саша. Пришел тихий, подавленный, но когда мать привела его в комнату, долго не мог взять в толк, почему здесь царит оживление, голоса почти веселые, радостные. Что такое? Может, у Любы все обошлось? Но нет, он видел: она страшная, почерневшая, исхудавшая, без живота, сидит в подушках, пьет чай и хотя особенно не принимает в разговоре участия, но слушает заинтересованно, не выказывая нетерпения или раздражения. Что такое? – терялся Саша. Ехал сюда, думал: тут неизвестно что делается теперь… бедная, несчастная Люба, за что ей? Похоронила Сережу, и снова беда… И представить Саше было трудно, какая она сейчас… Думал: тут траур. И неизвестно еще, разговаривает ли она хоть с кем-нибудь. Захочет ли общаться с матерью, с Вероникой. Да и с ним тоже, несмотря на все их хорошие отношения. И вдруг… Нет, Саша в самом деле ничего не понимал.

Мать усадила Сашу за столик, налила ему чаю, но чай не шел у него.

– Ты знаешь, – сказала Вероника, – мама с Любой поддержали нашу идею. И очень даже с радостью.

– Какую идею? – не понял Саша.

– С дачей. – И Вероника укоризненно посмотрела на мужа: ну до чего же бестолковый, сразу понять не может…

– A-а, с дачей, – проговорил Саша. – А что именно? – все же не понимал он.

– Ну, я предложила, как только Петрусёвы уедут, на дачу переехать всем вместе. И мы, и мама, и Любочка с Валентином. Места же всем хватит?

«Черт подери, – выругался про себя Саша. – Петрусевы еще не уехали, а уж она растрезвонила… А кто знает, может, они не через месяц, а через полгода уедут? Визы-то им пока не дали…» Но делать нечего, и Саша бодро сказал:

– A-а, конечно, конечно, прекрасная идея! Правда, надо сначала туда съездить, посмотреть…

– Да что смотреть-то? Пять прекрасных комнат, кухня, лес, садовый участок…

«Пять комнат? Да Генка же Петрусев при ней говорил: наверху надо капитальный ремонт делать, штукатурка отваливается, с потолка течет, оконные рамы перекорёжены. Только и можно устроиться – это внизу. Но там всего три комнаты. К тому же все пока вилами на воде писано…»

А вслух снова сказал:

– Лес там, конечно, да-а… прекрасный… Ель. Береза. Идешь – и голова даже кружится, непривычно такой чистотой дышать. Это точно.

Люба допила свою чашку, осторожно поставила на поднос; она и слушала и не слушала, что говорили, временами смысл слов проходил мимо сознания; она откинулась на подушки и тихо, но внятно проговорила:

– Я устала… Хочу побыть одна.

И тотчас как бритвой отрезало все разговоры; мать с Вероникой даже встревожились, хотя и не подали виду. Люба осторожно, раскачивающимися движениями (мать тут же помогла ей) сползла вниз, натянула до подбородка одеяло; не то что устала, а вымоталась, показалось им; на лбу у нее от горячего чая и от слабости выступил обильный пот.

– Полежать хочу. Одна, – повторила она шепотом. Мать быстро собрала все на поднос, и они втроем, едва не на цыпочках, вышли из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Постояв немного у двери, не услышав ничего подозрительного, мать с Вероникой прошли на кухню, а Саша вышел покурить на площадку.

Когда он вернулся, на кухонном столе было заново накрыто, посредине стоял графинчик водки, а на газовой плите по-домашнему уютно пыхтел вместо чайника небольшой пузатый кофейник…

Женщины, конечно, пить не стали, а Саша выпил, это для него накрыли такой стол. Мать что-то утомилась или внутреннее напряжение сказалось, пока они были в Любиной комнате, – во всяком случае, она сидела потухшая, с несколько побледневшим лицом. Вероника брызнула кипятком в заварной чайник, по кухне потек густой чайный аромат. Она разлила чай по чашкам, но мать неожиданно встала: «Я сейчас» – и вышла из кухни. Саша спросил тут же у Вероники:

– Ты что там насчет дачи плела? Неизвестно еще ничего, а ты трезвонишь…

– Да как ты не понимаешь! – зло зашептала Вероника. – Это я для Любы, для мамы. Чтоб поддержать их…

– А не получится если, тогда что говорить будешь?

– Да что мы, в конце концов, просто дачу не можем снять? Я ведь серьезно хочу, чтоб мы все вместе устроились… Ты видел Любу? А мать? Надо их вытаскивать…

– Наконец-то поняла.

Мать вернулась с пузырьком сердечных капель.

– Что? Сердце? – встревожилась Вероника.

– Да что-то тянет немного… – поморщилась мать. – Ничего, пройдет. Поволновалась, видно… – И села на свое место, отхлебнув из чашки чаю.

– Я одного не пойму, – уже под действием водки довольно громко и раскованно спросил Саша, – где Валентин-то? На работе?

– Как ушел утром, так нет его. Не сказал ничего, – ответила мать.

– Ну а как вы с ним? В смысле ваших отношений…

– Плохо ему совсем, – вздохнула мать. – Даже разговаривать не стал. Переживает… Он о девочке всегда мечтал, а тут такое… Как наказание, ей-богу. Как все это переживет Люба?

– Да-а… надо нам как-то по-другому начать жить, – сказал Саша задумчиво. – Что мы все, как не родные? Поддерживать друг друга надо. – И выпил очередную рюмку.

Мать с Вероникой были, конечно, согласны с ним.

Им и в голову не приходило вспомнить, что были иные времена, что Сашу когда-то отторгли от семьи… Это было так давно, что выглядело почти неправдоподобно, – сегодняшний ухоженный, модно одетый, знающий себе цену Саша, ставший к тому же немалым начальством (в канцелярии МИДа), был совсем не похож на того Сашу, которым когда-то пренебрегли ради Франца Петкера…

Он жил один в какой-то темной, запущенной дыре в неказистом переулке Шаболовки и никак не мог опомниться, что девчонка, за которой он ухаживал еще в школе, ради которой томился долгие пять лет, пока она училась в институте, а потом ждал еще два года, потому что в глазах Вероники без конца торчащий рядом с ней Саша как-то примелькался, стерся, образ его как мужчины оказался тусклым, – так что прошли еще два года, пока наконец она не сказала «да», и было им обоим в те счастливые времена по двадцать пять лет, – так вот, теперь, конечно, Саша вдвойне не мог опомниться, что эта девчонка, женщина, жена принадлежит не ему, а какому-то первому подвернувшемуся в квартире мужику-домохозяйке Францу Петкеру, – немыслимо!

И Саша пил; с мебельными делами он продолжал прежнюю игру, деньги водились, и пить, и горевать, и клясть свою судьбу было на какие доходы; но он завел себе за правило каждый день, пьян или трезв, посылать по прежнему адресу цветы, – Бог его знает зачем: из злобы, из желания показать, что он тоже не лыком шит. Он не скупился – зимой или летом, посылал каждый день. Душа его никогда не болела ни жадностью, ни скопидомством, он и Любке, когда она немного подросла, даже когда преобразилась в красивую девушку, вышла замуж, он даже и тогда, тайком от Валентина, дарил ей деньги на всякие женские безделушки и надобности, и Люба брала тоже легко и просто, не видя в этом ничего зазорного: это не деньги, это душа тянется к душе, хочется сделать приятное, а как сделаешь? – на, возьми, купи себе, только будь счастлива, будь радостна…

Бывает такое – люди родные душой; вот и Саша с Любой, несмотря на всю разницу в возрасте, оставались всегда такие – родные. Одно плохо: характером Саша был не из сильных, и когда началась ссора, Вероника не позволила ему вступиться за Любу. Что оставалось делать? Ссора длилась, семья распалась на два лагеря, и иногда только, не выдерживая больше бабских склок, Саша встречался где-нибудь на стороне с Валентином, они крепко выпивали и, оба слабохарактерные, мягкие по натуре, начинали клясть жизнь и баб.

Он не отступал. Не отступал еще и потому, что знал от Любы (детский глаз – зоркое око): жизнь у Вероники с Францем счастливой не получалась. Веронике мешала Зося. Нет, ничего, конечно, она против Зоей не имела, но никак не могла перебороть в себе того, что эта девочка – не просто ей чужая, она как будто из другого мира, из другой жизни Петкера. Сама еще не рожавшая, не знавшая силы материнского инстинкта, Вероника никакими усилиями не могла вызвать в себе любовь или хотя бы искреннее душевное расположение к Зосе – девочка оставалась для нее чужой. Зося была медлительной, замкнутой, стеснительной, и хотя ей не было и трех лет, она пока еще хорошо помнила свою мать, и поэтому к «маме Веронике» относилась не то что настороженно, а как бы с прохладцей, с ленцой, словно не веря в искренность ее слов и чувств, которые и в самом деле были неискренни. Франц Иосифович, конечно, переживал.

– Ты не старайся делать ничего специально, – говорил он. – Не надо. Все придет само собой. Пусть только девочка привыкнет к тебе…

– Прямо не знаю, что и делать, – опускала руки Вероника. – Не любит она меня…

– Ну что ты, она девочка славная… Вот посмотришь, – успокаивал Петкер, – все еще будет хорошо…

Петкер лучше, чем кто-либо другой, видел: не в Зосе, а в Веронике вся отгадка, в ней нет любви, нет того чувства, которое быстро бы привело их к взаимному сближению; в Зосе была естественная настороженность и ожидание, а в Веронике сквозило как будто немое удивление: неужели это существо – моя «дочь» и я должна посвятить ей свою жизнь? И на этот свой немой вопрос она прекрасно слышала в душе ответ: нет, я на это не способна, она мне совсем чужая…

Тут примешивалось еще одно чувство, в котором Вероника не могла дать отчет даже себе: ревность к бывшей жене Франца Петкера. Она ее не знала, конечно, но в немногих, редких словах мужа, которыми он иногда вспоминал умершую жену, сквозило то ли вольное, а может, невольное сравнение с ней, с Вероникой, и не всегда в пользу Вероники, а еще точней – никогда в ее пользу. Франц был не просто муж, он был отец, их с дочерью уже нельзя было разделить. Зося была в конце концов даже помехой в любви; силы, которые бы Вероника должна тратить только на собственное счастье и любовь, ей поневоле приходилось тратить и на существо, к которому она не питала никаких чувств.

И тут затосковал Петкер. Он был не один. Он был с Зосей. И должен был думать о ней…

…Однажды Любка сказала Саше:

– А сегодня Вероника прочитала твою записку, вот так! Сделала вид, что хочет выбросить, а сама сунула ее в карман!

– Ну да? – не поверил Саша, глуповато, простодушно улыбнувшись.

– Между прочим, – Люба говорила как взрослая, с легкой иронией и подначкой, – я сказала ей, что ты не пьешь.

– Молодец! – похвалил Саша.

– Так что, дядя Саша, – и снова в ее словах сквозила ирония, потому что «дядей» она никогда не называла его, разве только в шутку, – бросай пить, если хочешь быть на белом коне.

– А если врешь все?

– Я? Ну, как хочешь… – пожала плечами Любка. – Можешь верить, можешь нет… Но пить будешь – она тебе ни за что не поверит.

– Она что, спрашивала обо мне?

– Да так… – отмахнулась Любка, подошла к приемнику, включила радиолу. Запели цыгане про «тающий табор в ночи»…

– Ну, ты чего, издеваешься, что ли? А, Любка? – Саша был с глубокого похмелья, морщился, когда говорил: что-то он не совсем верил сегодня Любке.

– Да ничего она особенного не спрашивала! Говорит: правда, не пьет?

– А ты?

– А что я? Конечно, говорю, не пьет. Новую жизнь начал. Жениться хочет!

– Ну да! Ты что, с ума сошла? – схватился за голову Саша.

– А чего она воображает? Подумаешь… – перекривила рот Любка. – Зато сразу подействовало. То все выбрасывала записки, а тут в карман сунула…

– Думаешь, поверила тебе? Да выключи ты эту ерунду! Воют – только душу тянут.

Любка поставила другую пластинку: «Если б ты, мой милый и хороший, не был так улыбчиво далек…»

– Слушай, если пить бросишь, так и знай, – серьезно сказала Любка, – она вернется к тебе.

– А если ты все выдумываешь?

– Больно надо! Она со своим Францем все время ссорится. Ну хочешь, пиши ей записку, назначь свидание. И поклянись: не пью, ни-ни! Она согласится, вот увидишь. Я ведь вижу, она злая ходит, как черт…

– Ну, сделала выводы! – усмехнулся Саша.

– Значит, не хочешь писать? – разозлилась Любка и хлопнула рукой по радиоле: там заело иглу. – Ну и пропадай! Мне не жалко!

– Да ладно тебе… разошлась… так и быть, напишу… – притворно равнодушным тоном проговорил Саша.

Первое их свидание, как прежде, было наполнено тайной (ведь Вероника встречалась с ним, обманывая Петкера), и поэтому оба волновались, не запомнили ни слов, ни смысла начавшегося разговора, а случайные прикосновения волновали их забытой тоской взаимной любовной истомы. Они оба удивлялись этому, особенно Вероника, давно уже переставшая ощущать в Саше мужчину, способного волновать ее. Вероника и сама толком не знала, почему согласилась с ним встретиться, а теперь поняла: соскучилась, как ни странно признаваться в этом; он был один, был свободен, и для нее стало ясно, что рядом с ним и ей становится чуть свободней, независимей, они никому не принадлежали, а были сами по себе, и удивительно, что не кто-то иной, а именно Саша дарил ей эти ощущения. Странно!

Во второй раз она пошла на свидание с легкой душой, зная, что с Сашей ей будет свободно и просто, дом угнетал ее, необходимость без конца подстраиваться под Петкера, под капризы его дочери становилась для нее пыткой, а кроме того – над Сашей она была полновластной хозяйкой, он готов исполнить любые ее причуды, а это была такая забытая сладость для ее души!

С Сашей она вновь почувствовала себя женщиной.

«Ты знаешь, – сказал Саша при третьей встрече, – я ведь совсем не пью. И собираюсь бросить работу в мебельном». – «Я знаю, – сказала она, – как я рада это слышать, если б ты знал; ты просто молодец». – «Но видишь ли, – продолжал он, – один я больше не могу, ты же знаешь, я люблю тебя». – «Любил», – поправила она. «Люблю», – поправил он. Они остановились и посмотрели друг другу в глаза.

– Но, Сашенька, миленький, – сказала она, – ты же знаешь… ты все прекрасно знаешь… – И прижалась к его плечу, закрыв глаза.

– Ну и что? – Он сразу все понял. – Мы снимем комнату. Или квартиру. Хорошую, светлую. И будем жить одни. А когда-нибудь получим свою квартиру.

– Но… как я уйду?

– Да это проще простого. Ушла – и все.

– «Ушла – и все», – как эхо повторила она, и, видно, мысль эта ей нравилась. Конечно, это удар для матери и Петкера – но сладостно было представлять этот удар.

– А комнату… да я в два дня найду, красивую, светлую, чистую! Моя-то дрянь, клетушка какая-то, самому опротивела…

– Но если, Сашенька, ты снова начнешь пить… – заговорила она как бы в легкой задумчивости, с незаметным предупреждением в голосе.

– Да ни за что! Если вернешься ко мне, – он повернулся к ней лицом, и глаза его были серьезные, ясные, правдивые, – я горы сверну! Я черт знает чего добьюсь – чувствую в себе силы, ты понимаешь? Только бы вместе снова!

Когда они перебрались в район Смоленской площади (комнату, как обещал Саша, он снял в два дня), у них потекла райски невероятная даже для них самих жизнь. Теперь, пройдя через разлуку, они поняли: они любили друг друга. Вероника поставила два условия: не пить и к чертям собачьим мебельный магазин. У Саши были встречные просьбы: жить отдельно от матери и не навязывать общения с ней. Мать, узнав, что дочь вернулась к Саше, холодно поздравила ее: опять, мол, в грязь полезла… Вероника не просто обиделась. Оскорбилась. Слово за слово – ссора.

– Если ты будешь нас разводить, как в прошлый раз, я тебе этого не прощу.

– А если ты уйдешь к нему, лучше оба не показывайтесь мне на глаза.

– Чем он так тебе ненавистен?

– А ты забыла недавнюю свою жизнь? Больно коротка стала память!

– Он теперь уже не тот. Ты всегда видишь только плохое в человеке!

– Отчего же? Вот Франц Иосифович мне нравится: не пьет, не курит, семьянин…

– Да тошно мне с ним! Не люблю его!

– А зачем тогда сходилась с ним? Для чего Сашу бросала? Чтобы побаловаться?

– А затем, что тебя послушалась!

– Ах, я же еще и виновата?

– Скажешь, не провоцировала меня?

– Провоцировать можно врага. А ты мне дочь, и я всегда желала тебе только добра.

– Отчего же сейчас не желаешь добра?

– Оттого что не верю я в твоего Сашу. Не верю пьяницам.

– Заладила: пьяница, пьяница… Забыла, как раньше нахваливала его?

– То раньше, а то теперь. А вообще – живи как знаешь! Только у меня потом помощи не проси.

– Ну и не попрошу, подумаешь! Сами проживем!..

Вероника сдуру весь этот разговор передала Саше; он встал на дыбы:

– Как хочешь, а я больше не ходок к матери. Ты – дочь, можешь общаться с нею, ходить в гости, а мне туда дорога заказана… не хочу унижаться!

– А я чего ради буду унижаться?.. Проживем сами, не пропадем. Лишь бы только ты не пил…

…Два года продолжалась «холодная война». Ни мать к ним, ни они к ней. Не общались. Связующим мостом была Люба…

А Саша тем временем пошел в гору. Он не просто уволился в мебельном и пристроился в каком-нибудь хорошем месте, нет, сама фортуна, кажется, пошла ему навстречу: после тщательной проверки его взяли на работу в канцелярию МИДа. Устроиться туда помог случай. Однажды на Смоленской площади, в знаменитом на всю Москву гастрономе Вероника нос к носу столкнулась с Алей Тропининой, теперь уже Пелядьевой. Не виделись девять лет, со школы. Девять лет – это девять лет, обе, конечно, изменились, но узнали друг друга сразу и самое главное – искренне, от всей души обрадовались встрече. Разговоров, воспоминаний, сплетен! Но удивительней всего оказалось то, что мужья у обеих окончили один и тот же вуз. С небольшой разницей – муж Али был на пять лет старше Саши и сейчас занимал уже солидный пост. Отличная квартира, казенная машина, дача. Частые командировки за границу. Всей семьей побывали в Аргентине, Мексике, Перу… Так, болтая, дошли до дома Алевтины. Аля уговорила Веронику зайти, хотя бы на десять-пятнадцать минут, выпить кофе, вспомнить школьные годы… Вероника не ломалась, с радостью согласилась. Как раз было время обеденного перерыва. Домой на машине подскочил Алин муж. У Евгения Александровича, у Жени, как вскоре запросто стала называть его Вероника, оказалась одна симпатичная черта: он обожал однокашников по институту. Как только он узнал, что муж Вероники окончил академию внешней торговли, судьба Саши была решена. Пелядьев оказался не просто хорошим человеком, это был человек редкой породы: он любил бескорыстно помогать. Единственное, что ему нужно, – это знать всю правду о человеке. «Без дураков», – так сказал он. Потому что, если он берется помочь, он должен знать все возможные варианты. И, главное, не должен сам оставаться в лопухах, чтоб не портить себе ни карьеру, ни репутацию. Что было делать Веронике? Инстинкт ли ей подсказал или просто продолжалось везение, но она рассказала Жене всю правду. И что в мебельном Саша работал. И что пил. И что расходились. И как теперь. Женя Пелядьев внимательно слушал. Кивал головой. Одобряюще улыбался (и любовно обсматривал Веронику). Потом взглянул на часы:

– Жаль, обеденный перерыв подходит к концу… – Чуть поморщил красивый, высокий лоб и опять улыбнулся. – Знаете что? Если вам не трудно, приходите к нам в гости вечером. Часикам так к семи, к половине восьмого. Правда, мама?

Алю он всегда называл «мамой».

– И учтите, Вероника, – он подошел и поцеловал ей на прощание руку, – мне очень хочется встретиться с вашим мужем. Очень!

…Вечером Вероника с Сашей были у них в гостях.

Через два года Вероника родила Наташку. Ссора с матерью рассосалась как-то сама собой. Настолько со временем все забылось, что даже Саша, самая обиженная сторона, и тот никогда не впадал в воспоминания.

Когда Наташка немного подросла, Саша с Вероникой поехали первый раз за границу. Пелядьевы оказались для них редчайшей находкой и просто человеческой удачей. Семьи подружились – ровно настолько, насколько это было для Жени и Али необременительным, а со стороны Саши с Вероникой – ненавязчивым. Саша стал работать в заветном министерстве, через два года, как раз после рождения Наташки, получил двухкомнатную квартиру, еще через три года его послали с семьей в Египет, потом были Алжир, Йемен, Куба…

– А ты знаешь, мама, мы тебе не говорили… – подливая чай в фарфоровые чашки, Вероника несколько помедлила. – Нас снова оформляют за границу, в Болгарию, и мы…

– Почему не говорили? – спокойно возразила мать. – Помню, как-то раз Саша обмолвился об этом…

– Ну да, но тогда еще ничего определенного не было, – оживленней заговорила Вероника, – а теперь известно точно.

– Ну и хорошо, – сказала мать. – Оформляйтесь и поезжайте. Чего тут раздумывать?

– Так-то оно так, конечно… Но мы одного не можем решить: что делать с Наташкой?

– А что такое? – все еще не понимала мать.

– Видишь ли, там русские школы только по седьмой класс включительно. Если мы осенью уедем, она год будет учиться в седьмом, жить вместе с нами, а потом, что же, отправлять ее одну сюда?

– Да что вы сейчас гадаете об этом? Через год и решите все…

– А не лучше, если она не будет прерывать здесь учебу? А то – год там, год здесь, чехарда какая-то…

– А как ты все это представляешь практически? – Мать насторожилась: как прежде, как много уже раз в жизни, на нее неотвратимо надвигалось тяжелое бремя ответственности за судьбу семьи.

– Вот мы и хотели посоветоваться с тобой, мама… – Вероника никак не могла заговорить напрямую, не хватало духу. – Просто не знаем, что и делать…

– Да и время такое – неудобное для разговоров, – вставил слово Саша. – Здесь горе, а мы тут свои проблемы…

– Ну, вечно ты все в одну кучу перемешаешь! – недовольно посмотрела на него Вероника. – Мы же сейчас здесь одни сидим… Любино горе – это наше горе, но собственные проблемы тоже надо решать? Или просто отмахнуться от них? Ну-ка, научи меня, как это сделать?

– Ну ладно, ладно, сразу и наступать на меня… – смирился Саша. – Я так, к слову… можно ведь и в другой раз об этом поговорить.

– Мы все время откладываем до следующего раза. Но что поделаешь, если жизнь есть жизнь?

– Так о чем ты все-таки хотела поговорить? – прервала словесную перепалку мать.