Текст книги "Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)"

«Я – понимаю», – сказал себе Валентин, и в это мгновение кто-то спросил у него:

– Один сидишь? Или можно рядом пристроиться?

Он поднял глаза: Федька-инженер с двумя кружками пива в руках, рядом карлик стоит, тянет Федьку за рукав: «Пошли, пошли, не рассаживайся, трутень…»

– Садись, садись, – показал Валентин, и тут же, сходу спросил у Федьки-инженера, хотя тот, конечно, не был настроен на долгий обстоятельный разговор: – Помнишь, ты о смысле жизни меня спрашивал?

– А как же, – охотно согласился могильщик. – Я всех об этом спрашиваю. Кому могилу копаю, всем и задаю этот вопрос. Большая картина получается…

– Ну а что я ответил, помнишь? – нетерпеливо перебил его Валентин.

– Чудной ты человек, – усмехнулся Федька-инженер. – Люди мало ли что болтают, а я все должен помнить? У меня свои мысли, и те я не все помню, вот как… – И он отпил из своей кружки.

– А я тогда тебе сказал: смысл жизни – в детях, – обрадованно проговорил Валентин.

– Это все так говорят, когда потеряют кого-нибудь, сына или дочь. А вот ты додумайся до этого при жизни. Когда они живые. Вот тогда ты умный…

Но Валентин и дослушивать его не стал, поднялся из-за стола и, сказав: «Ну, счастливо оставаться!» – направился к выходу.

Федька-инженер загадочно смотрел ему вслед, а карлик все стоял около него и дергал за рукав: «Ну, пошли, что ли, ишь присосался, там могилы ждут, а ты тут пиво сосешь, как червь поганый…»

Любы дома опять не было. Валентин помчался на кладбище. Опять она лежала на могиле и, когда он стал поднимать ее, снова как бы не узнавала его, хотя, конечно, понимала, кто это, подчинялась Валентину.

– Ну пожалуйста, – говорил он, – ну, не надо так, хорошая моя, ты должна беречь себя, что ты делаешь, лежишь на сырой земле… разве ему этим поможешь? Ну хочешь – посиди на лавочке, хочешь – поплачь, но не надо так, не нужно, хорошая моя, бедная Любушка…

– Ты пьяный? – спросила она, но безразличным, тусклым голосом, словно он принадлежал не ей, а какой-нибудь тени, призраку. – Пожалуйста, не пей.

– Я не буду, – клятвенно и страстно забормотал он. – Ну, что ты, зачем мне пить… это я просто так, думаю, вы обе дома, а я зайду пива выпить, один захотел побыть, подумать… Что ты, какое там пить, мне на это наплевать… ей-богу, не буду! Нам, главное, выжить теперь, Серенького нет, а мы с тобой другого родим… ты что… забыла совсем? Вон же у тебя живот какой, надо только беречься, понимаешь меня?

– Только ты не пей, – заторможенно, отсутствующе повторяла она.

Он соглашался с ней и потихоньку, как маленькую, выводил с кладбища, она подчинялась, но по глазам ее было видно, что нет у нее никаких мыслей, одно какое-то застывшее, парализованное состояние души и сердца; горе настолько сильно обняло ее, что она потеряла чувствительность к жизни и просто по какому-то древнему материнскому инстинкту приходила и приходила к месту, где захоронено ее дитя, припадала к земле.

Со стороны, когда они выходили из ворот кладбищенского просторного двора, посреди которого, как вчера и как всегда, возвышалась, сияя золочеными куполами, церковь Всех Скорбящих, со стороны их можно было принять за богомольных старичка со старушкой, она – с опущенной головой, сникшая, потерянная, он – что-то невнятно бормочущий, несчастный.

Когда Люба с Валентином решили пожениться, Саша с Вероникой жили за границей. Совпадение было прекрасное: на то время, пока мать жила с Наташкой в квартире Вероники, они оказались хозяевами материной двухкомнатной квартиры. Дело не в том, что – хозяева, а в том, что одни; это они поняли особенно хорошо позже – не столько тогда, когда стали жить с матерью (вначале они жили дружно и счастливо), сколько когда стали ссориться и жить вместе приходилось не по желанию, а по неизбежности.

Познакомился Валентин с Любиной матерью перед самой регистрацией. Обычно продукты для матери с Наташкой закупала Люба (матери тяжело все-таки – сердце больное), Валентин как-то и помог Любе донести картошку. Пришлось зайти в квартиру.

– Вот, познакомься, это Валентин, – представила Люба. – А это моя мама.

– Очень приятно, – улыбнулась мать, – проходите.

– Нет, мам, мы спешим, – затараторила Люба. – Да, кстати, мы на днях регистрируемся, я тебе говорила?

– Зачем тебе со мной говорить о таких пустяках? – снова улыбнулась мать. – Нынче это не в моде.

– Ну, начала… Наташка где, в школе? Привет ей! А мы побежали! Некогда!

– Вот что, ребята, давайте-ка посидим хоть пять минут. Чаю попьем, поговорим немного. – Мать смотрела на Валентина спокойно и доброжелательно. – А то вы убежите, а когда поздравлять вас, я и не знаю.

Люба с Валентином переглянулись.

– Мам, а что-нибудь печеное у тебя есть? – спросила Люба.

– Найдется и печеное, – улыбнулась мать.

– А варенье сливовое?

– И варенье есть.

– Ну, тогда останемся! Валька, сбрасывай туфли, куртку вешай вот сюда, кепку – сюда. Мама, ставь чайник!

…Мать уговорила их тогда сделать хоть небольшой, но вечер. А то как-то не по-людски получается. Люба сопротивлялась:

– Мам, ну что я, в самом деле, молодая, что ли? Или в первый раз замуж выхожу? Старая уже, разведенная – и снова комедию ломать? Зарегистрируемся – и будем жить. Кому какое дело? Вон на первой свадьбе – столы ломились, гостей сотня, а толку? Пожили несколько месяцев – и разбежались. Не хочу!

– Ну, хоть посидеть-то надо? – говорила мать. – Со мной, скажем, вы не против посидеть?

– С тобой еще, так и быть, можно, – соглашалась неохотно Люба.

– А свидетели? Куда вы их денете? – продолжала убеждать мать. – Сразу из загса домой отправите?

Люба с Валентином снова переглянулись.

– Значит, получается так, – начала считать мать, – вас двое, двое свидетелей и мы с Наташкой. Про Наташку-то вы забыли? Так что минимум шесть человек… А если еще…

– Все, больше никого! – наотрез отказалась Люба. – Ни единого человека! Мы для чего женимся? Просто чтобы жить вдвоем и любить друг друга. При чем тут все остальные?

– При том, что это счастье не только для вас двоих, – сказала мать, – но и для ваших близких, родных, друзей…

…Но Люба оказалась не права. Ничто так не сближает родственников, особенно в первое время, как общие домашние хлопоты. Сколько можно переговорить разных слов – и не стать понятными друг другу, а стоит только похлопотать на кухне над одной индюшкой – и вы уже самые близкие люди. Может быть, оттого, что Валентин был круглый сирота, он всегда тянулся к обычному житейскому разговору, который сам собою завязывается за каким-нибудь простым делом и в котором по крохе, по малой малости открывается душа человека. Выступают на собраниях, перевыполняют планы, громят противников, строят козни, ведут целые войны, а дома за рюмкой домашней наливки или над запеченным в духовке гусем вдруг признаются: все суета сует, ложь и тщетность самолюбия, нужны простота, правда, покой, сосредоточенность, преданность любимому делу. И, наконец, откроется главное в человеке: он и не тот, и не этот, он и тот и другой вместе, и нужно знать, чувствовать, что разные его лики – это одно лицо, и не удивляться каждый раз: черт подери, он, оказывается, вон какой, а я-то думал…

…Валентин положил перед собой индейку и неизвестно по какому инстинкту, но точно и быстро огромным острым ножом начал разделывать тушку. Причем получалось так ловко, так красиво, такие выходили мясистые сочные куски, что он сам диву давался, а мать в это время про себя отмечала: и домашней работы он не гнушается, и умеет вот птицу разделать как надо, не каждый мужчина способен на такую легкость и экономность движений, – откуда это в нем? И пока он кусок за куском любовно посолит, поперчит, а потом аккуратно уложит в гусятницу, мать, занятая готовкой сложнейшего чахохбили, успеет со смехом и удивительной для ее возраста молодой задорностью рассказать ему о разных случаях из своей жизни. Вот когда она жила в Грузии, а она жила когда-то, еще когда первый раз замужем была (а Валентин про себя отмечает: и замужем, значит, она не один раз была, и в Грузии жила, – просто так отмечает, как факт, который нужен, чтобы лучше знать и понимать эту женщину), муж у нее ревнивый попался, и такой гордец, не приведи Господь. В доме шаром покати, а Вахтангу надо каждый день в бурку наряжаться. Уходит, крылья бурки распушит, усы закручены – орел, джигит, а домой возвращается – глаза грустные, виноватые. И что у них за понятие такое: бедный грузин – не грузин?!

– А то еще один случай, – продолжала мать. – Уж у нас Вероника родилась, годика три ей было… Он ревнивый был, Вахтанг, и в то же время какой-то нелепый, смешной: «A-а, ты дочку больше, чем меня, любишь! Почему любишь ее больше?! Почему ей так делаешь, а мне – нет?!» Я понять ничего не могу. А он показывает Веронике на голову: «Почему ей платок повязала, а мне нет?» Помилуй, говорю, она же девочка… «A-а, раз она девочка, ее больше любишь, а если я муж – меня любить не надо?» Ну что я тебе, говорю, тоже платок на голову повязать должна, что ли? «Почему не повязать? Если любишь – повяжешь!» Делать нечего, взяла я платок, разноцветный такой, яркий, надела ему на голову. – И, не выдержав, мать рассмеялась во время рассказа. Рассмеялся и Валентин. – И что ты думаешь? Ходит в платке по двору, гордый, сияющий, и перед матерью своей похваляется: «Вот какой я красивый, вай-вай! Жена меня больше дочери любит, вай-вай…»

– А почему больше дочери-то? – смеялся Валентин. – Может, хоть на равных?

– А кто его знает, – смеялась и мать. – Может, если ему не положено, а я надела, значит – больше и люблю. Сама не знаю. И смех и грех, честное слово!

Смеялись они с Валентином долго, чуть не до слез… И эти полдня, проведенные ими вместе на кухне, сблизили их гораздо больше, чем все предварительные разговоры, расспросы и взаимные словесные прощупывания.

…Вечером, когда сидели за праздничным столом, принесли телеграмму. Латинскими буквами русский текст: «Дорогие наши Люба и Валентин. От всего сердца поздравляем вас с законным браком. Желаем вечно любить друг друга, беречь и хранить свою любовь. Очень радуемся за тебя, Любушка, мечтаем поскорей познакомиться с Валентином. Поздравляем и мамочку с новобрачными. Крепко целуем, любим. Ваши Вероника и Саша».

У новобрачных даже слезы на глазах выступили, когда Константин прочитал телеграмму вслух.

– Да вы что, ребята… – растерялся Константин, увидев их слезы. – Это же всего-навсего телеграмма…

Люба наклонилась к матери и благодарно поцеловала ее:

– Это ты, мамуля, да? – и вдруг разрыдалась, уткнувшись матери в грудь.

– Ну конечно, – говорила мать, нежно поглаживая Любины волосы. – Ведь у вас такое событие, я решила сообщить ребятам. Для них это большая радость. Саша особенно за тебя переживал… Такая, говорит, девка, такая душа – и пропадает… Разве это справедливо? Ну, вот и дождались. Лишь бы только все у вас в дальнейшем было хорошо и счастливо…

– Между прочим, один момент! – вставил свое слово Константин. – Ваш Саша – извините, пока, к сожалению, не знаком с ним – до сих пор бы горевал, если б мы с Олей, – Константин притянул к себе Ольгу, – однажды не позаботились: дай-ка, думаем, познакомим одну парочку… Так что в этой телеграмме, мне кажется, не хватает главного, а именно: благодарности нам! И поздравлений!

– А вы возьмите, Костя, – не удержалась мать, – да и женитесь тоже. И будут вам поздравления.

– На ком?! – шутливо-испуганно воскликнул Константин.

– Да вот на Ольге, – всерьез сказала мать.

– Вот на этой женщине? – ужаснулся Константин. – Никогда!

– Почему? – удивилась мать, не принимая его шутливого тона.

– Потому что она не любит меня. Ей еще в детстве цыганка нагадала: и встретится тебе Константин, не люби его, а беги его, как черт ладана, потому что погибнешь, а человек он будет хороший, знаменитый и важный, однако не толстый. Тебе же на роду написано полюбить толстого мужчину!

– Ничего, подожду, когда ты растолстеешь, – вставила Ольга.

За столом больше всех смеялась Наташка: ей очень нравился Константин, и позже, когда отец с матерью вернулись из-за границы, она по секрету спрашивала у Саши: «Папа, если мужчина на пятнадцать лет старше девушки, может она влюбиться в него?» – «Может, – ответил Саша, – если ей хотя бы восемнадцать. А тебе, – шутливо щелкнул он дочь по носу, – пока двенадцать. Так что выбрось эту ерунду из головы…»

Эти несколько месяцев блаженства, которые по-настоящему они осознали лишь позже, блаженства жить в квартире, ни под кого не подстраиваясь, никому не подчиняясь, быть полными хозяевами в ней, – чего в этом блаженстве было больше: счастья или ловушки? Пожалуй, счастья, а ловушки, может быть, не было совсем. Когда Саша с Вероникой вернулись, мать перебралась в свою квартиру. Разве стало им от этого хуже? Нет. Стало тесней, вернее – они стали жить в своей комнате, мать – в своей, но хуже от этого не было, даже когда родился Сережка. Просто приходилось приспосабливаться друг к другу, и они это делали, все получалось. Значит, дело не в том, что они стали жить вместе. Во всяком случае – не только в этом. Просто когда начались неизбежные ссоры, чье-то самолюбие взяло верх над разумностью, чью-то любовь выделили, а чью-то топтали… Но понимали ли они это тогда? Они просто вспоминали свое блаженство, и это воспоминание часто примиряло их с жизнью, вселяло надежду: придет время, и у них будет свое жилье, и все мы снова помиримся, и все будет хорошо…

Зимой, когда шел уже не первый месяц ссоры, мать неожиданно первая заговорила с Валентином:

– Можно вас на минуточку? – Она обратилась к нему на «вы», и с непривычки это показалось ему на слух странно-неестественным, даже смешным.

Она привела его в свою комнату и, видя его смущение, заговорила твердо и властно:

– Надеюсь, Валентин, вы знаете, что я серьезно больна.

Он, разумеется, знал.

– Не хочу хвалить себя как мать, возможно, сама виновата, запустила воспитание Любы, и она выросла вот такой… Теперь вы оба взрослые люди, не время воспитывать вас, время пожинать плоды…

Валентин внимательно слушал и в образовавшуюся паузу говорить ничего не стал.

– Может быть, вы считаете виновной в ссоре меня, но я больше не могу выносить такое положение. Мне это больше не под силу. Я старый человек, больна, мне хочется покоя, уважения, а чувствовать на себе каждый день ненавидящий взгляд дочери…

– Вы мое мнение знаете, – перебил Валентин, – я всегда говорил и повторял много раз: Люба, это твоя мать, не забывай.

– А она грубила, кричала, ссорилась.

– Моей вины тут нет. Она ваша дочь.

– Вы хотите сказать, что это я воспитала ее такой?

– Я делал все, что мог. Вы ли виноваты в ссорах или она, но я всегда заставлял ее идти и мириться с вами, просить прощения, искать компромисс, иначе мир в семье невозможен. Вы стали злоупотреблять этим. Вы стали капризничать и видеть злой умысел даже там, где его не было, вы были уверены, что в любой ситуации правой будете вы, а не Люба, потому что я всегда оставался на вашей стороне, лишь бы в доме был мир.

– Ах, так это благодаря вам мы жили тогда дружно и хорошо? – подпустила тонкой иронии мать.

– Отчасти так. А когда мне надоело защищать неправого и без конца шпынять одну только Любу, виновата она или нет, вы впали в гордыню: хотят заставить меня плясать под их дудку? – не бывать такому! Вы включили в ссору старшую сестру и все время разжигали огонь, выделяя Веронику как дочь исключительно порядочную, внимательную, добрую и втаптывая в грязь Любу: она и такая, и сякая, и разэтакая. Люба плохо ведет себя во время ссор, это правда. Миллион раз говорил ей: разговаривай нормально, вежливо, спокойно. Тут у нее, конечно, пробел в воспитании, в этом вы дадите ей сто очков вперед: вы вежливы, тактичны, предупредительны. Поменьше бы вам гордыни, побольше понимания человеческих слабостей – вам бы цены не было.

– Что вы знаете обо мне? О моей жизни? – горько и грустно усмехнулась мать. – Впрочем, не об этом речь. Я виновата или вы, это теперь не имеет значения. Я стара и больна и больше мучиться не в состоянии. Вы человек неглупый и давно должны были понять: двум медведям в берлоге не ужиться. Я ничего этим не хочу сказать, но хочу напомнить: квартира записана на мое имя. И если Люба считает, что она тоже имеет на нее какие-то права, она глубоко заблуждается: она имеет здесь площадь лишь потому, что я когда-то позаботилась об этом. Она пока в своей жизни, а жизнь уже не маленькая, двадцать семь лет, ничего не достигла, ничего не добилась, ни у кого не выбила и нигде не получала ни метра жилой площади, а между тем здесь, в этой квартире, делает мою жизнь невыносимой, пышет на меня злобой, не дает спокойно готовить еду, не пускает в ванную, бросает вслед оскорбительные реплики, в мою комнату влетает без спроса, выключает телевизор, когда захочет, я, видите ли, мешаю спать Сережику, она готова в буквальном смысле растерзать меня, но я больше так не могу… не могу! Я пока хозяйка в своей квартире, я еще не околела вам на радость…

– Хорошо, я вас понял… – медленно, задумчиво проговорил Валентин. Что-то было оскорбительным в ее словах. – Вы действительно хозяйка квартиры, а что я здесь прописан – всего лишь формальность. И у меня, конечно, нет никакого морального права претендовать на площадь: я знаю, с какими муками и трудами она вам досталась. Люба, правда, считает иначе: мать, говорит она, создающая условия для всей семьи, не должна кичиться этим, ее первая обязанность и потребность – вить гнездо не только для себя, но и для детей, и не требовать за это какой-то особой благодарности. Я, конечно, не во всем с ней согласен. Мы теперь тоже – отец и мать, но у нас нет своего жилья, поэтому мы должны быть признательны вам…

– Вот именно, – кивнула мать. – Только жди-дожидайся этой признательности…

– И хотя Люба говорит: она имеет не только моральное, а юридическое право на жилье в этой квартире, равно как и я, и наш сын, легче жизнь от этого не станет, раз дело зашло так далеко. Я вас понял. С завтрашнего дня буду искать частную комнату, верней – квартиру для своей семьи. Говорю это серьезно и искренне.

– Вот, вот, будьте так любезны… – В словах матери звучали непреклонность и гордыня.

Это был февраль, и живот Любы еще не так явно выпирал под платьем, чтобы мать могла наверняка уяснить: дочь беременна. Вскоре она это поняла, но все же точно решить не могла: беременна или просто распустила себя? Наконец, поняла – но предпринимать ничего не стала. Растерялась. И хотя ей стыдно и больно было иной раз видеть, как Люба с большим животом надрывается с Сережкой или занимается нелегкими домашними делами, она ничего не делала. Всю жизнь она горбатилась, как многие другие; ничего, и Люба выдержит, думала она; мы себя не жалели, пусть и нынешние не жалеют себя. Она решила просто выждать, а там как жизнь подскажет…

А Валентин тем временем каждую субботу и воскресенье, а то и вечерами в будние дни торчал в Банном переулке, подыскивал жилье. Дело для него было привычное – в студенческие, в общем-то, совсем недавние годы немало разных комнат и квартир перевидал он, разных встречал хозяев и хозяек, по-разному жил. Из него выпестовался журналист средней руки, он мог сделать все, что угодно – заметку, рецензию, репортаж, статью, очерк, эссе, зарисовку – и вдруг заметил, что не в жизни, не в окружении, а в нем самом не хватает какой-то сердцевины, чтобы сделать его работы самобытными, а самое главное – личностными. Но тут женился, произвел на свет дитя, приготовился произвести еще одно, погряз в житейских хлопотах, полуутонул в разного рода родственных отношениях и, в общем-то, не унывал: жизнь нравилась ему, он любил жену, она любила его, и дети – это тоже прекрасно, а что кипят разные житейские ссоры – это естественно, может, так и должно быть…

Поразительно другое. Когда он был студентом, снять квартиру, а особенно комнату, ему ничего не стоило. А вот обзавелся женой да еще ребенком, и тут в хитросладких речах хозяек и хозяев появился неожиданный крен… Казалось бы, когда ты один, безалаберный студент, балбес балбесом – ну какое тебе доверие? А тебе квартиру сдают. Пожалуйста. Но стоит тебе сказать: женат, – присматриваются внимательней. А дети есть? – спрашивают. Конечно, есть! – говоришь обрадованно. Вот это уже нежелательно, говорят тебе, знаете, шум, писк, плач, а соседи ныне вострые на слух, сразу побегут жаловаться в жэк или в милицию. Нет, с детьми проходи дальше… Ты говоришь: товарищи, это же не гуманно! у вас у самих есть дети? А это дело ни с какой, так сказать, стороны вас не касается, у нас дети есть, но мы не ходим, не рыщем, как волки, в поисках жилья, мы о детях позаботились, а вот вы, гражданин… Короче, если у вас есть ребенок, снять жилье трудно. Сколько ни взывай к гуманизму, тебя не услышат.

Правда, за два месяца – февраль и март, пока Валентин мерз в Банном переулке, несколько раз ему удавалось почти договориться насчет жилья. Были и нормальные люди, которых вполне устраивала ситуация: муж, жена, ребенок. Но стоило им увидеть Любу (всегда ведь хотят познакомиться с женой, обсудить разные детали, всевозможные домашние мелочи) – вопрос сразу отпадал. Живот Любы действовал на всех окончательно. Извините, конечно, но мы не знали. Оказывается, вы ждете еще одного ребенка? Нам это не совсем подходит. Два – это уж слишком. Поймите нас, мы бы рады, но… Но в чем же дело? – спрашиваешь ты. – Какая вам разница, сколько детей? Начинается долгий бесполезный разговор или, наоборот, он тут же прекращается, главное – снять квартиру снова не удавалось.

Однажды ему повезло. Еще выходя из трамвая, он приметил в толпе девушку, верней – молодую женщину, от которой исходила некоторая сиротливость, так понятная ему по собственным мытарствам. К тому же она была новенькая, раньше среди «страждущих» он ее не замечал. Подошел сразу к ней. «Снимаете?» – с характерным смешком спросил он, это было своеобразным паролем тех, кто здесь мыкался из недели в неделю. «Нет», – помотала она головой. «Нет? – удивился он. – Неужели сдаете?» – не поверил он сам себе. «Да», – кивнула она. «Девушка, у меня к вам секретный разговор, – чуть оглянувшись по сторонам и увидев, что их еще не «рассекретили», зашептал он. – Девушка, ради Бога, умоляю вас, отойдемте в сторонку… Как будто мы с вами влюбленная парочка…»

Они отошли в сторону. Валентин потащил ее еще дальше, в глубину двора.

– Вы не шутите? – наконец спросил он.

– Нет, я серьезно. Сдаю. – А глаза у нее были печальные, грустные, Валентин не мог ничего понять.

– А что у вас? Комната или квартира?

– Квартира. Двухкомнатная. Может быть, она вам и не подойдет…

– Девушка, миленькая, лишь бы я вам подошел, а мне все подойдет, что вы… любая квартира, любые условия… Только у меня вот какой казус. У меня жена, ребенок…

– Ну и прекрасно.

– …нет, я вам не досказал. У меня жена, ребенок, и мы еще одного ждем, еще один ребенок будет, понимаете?

– С чем я вас и поздравляю!

– Вы не шутите?.. – оторопело забормотал Валентин. – Вы серьезно? Вы понимаете, мне самому совсем не до шуток, я уж два месяца тут околачиваюсь…

– Да нет, если хотите, можем хоть сейчас поехать посмотреть. Только одно условие: если сговоримся, деньги за два месяца вперед.

– О, это как вам только будет угодно! – поспешно согласился Валентин. – Нет, ей-богу, не верю… Как вас зовут, девушка? Меня Валентин.

– А меня Зоя. Очень приятно, вот и познакомились…

– Да, но послушайте, Зоя, у вас такой грустный вид… Может, у вас что-нибудь случилось… и вы… Откуда у вас такая квартира?

Они шли к трамвайной остановке.

– Понимаете, – сказала Зоя печально, – я больше не могу жить одна в этой квартире. Мне страшно… Дело в том… Короче говоря, летом у меня умерла мама. И вот совсем недавно, зимой, – отец. Я места себе не нахожу в квартире. Все напоминает мне о них. Все давит. У меня есть тетя в Мытищах, и я решила пока пожить у нее. Тетя не против. А квартиру на время сдать…

– Понятно… – посочувствовал Валентин. – У меня тоже нет ни матери, ни отца, я вас отлично понимаю…

Они надолго замолчали; так и молчали, пока ехали сначала на трамвае, потом в метро. Квартира была в Текстильщиках, так что от Таганки, верней – с Калитниковского рынка, перебираться будет совсем легко, подумал Валентин. Уютный дворик. Тоже хорошо, отметил про себя Валентин, есть где погулять с ребятами и зимой, и летом. Пятый этаж. Плоховато, конечно, эти «пятиэтажки» всегда без лифта, Любе тяжко придется, но что делать? Как-нибудь перемучаются, коляску в крайнем случае можно будет внизу держать, в подъезде. Авось цела будет.

А Зоя уже открывала дверь. Замок не слушался, ключ вставлялся туго. «Отремонтировать некому было. Папа болел, а с меня что взять?» – говорила Зоя. «Ничего, – Валентин взял у Зои ключ и начал открывать дверь сам. – Подремонтируем, обживемся малость – наведем порядок, на этот счет не беспокойтесь, Зоя…»

Наконец открыли. Вошли в квартиру.

– Раздеваться не обязательно, – сказала Зоя. – Быстренько посмотрим – и каждый по своим делам. Я на электричку в Мытищи спешу.

– Хорошо, хорошо, – понятливо согласился Валентин, душа у которого пела и ликовала. Ему главное – скорей ключи заполучить, а там хоть трава не расти.

– Вот в этой комнате я жила. – Зоя толкнула дверь. – Оставляю здесь все, как есть. Можете пользоваться холодильником. – Щелкнула дверцей холодильника. – Там, кстати, еда есть. Можете тоже воспользоваться…

– Ну, что вы, что вы…

– А куда мне это? Не с собой же брать! Телевизор тоже ваш. Приемник. Пластинки. В общем, все, что здесь есть, можете использовать как вам захочется. Даже и одежду вот эту берите. Все, одним словом. Теперь пойдемте дальше…

Вышли из этой комнаты. Заглянули во вторую. Комната была совершенно пустая, с ободранными обоями, запущенная.

– Здесь никто не жил последнее время. Поэтому не пугайтесь… Вы кто по профессии?

– Журналист.

– Журналист? – удивилась Зоя. – Ну вот, можете сделать из этой комнаты для себя кабинет. Будете здесь писать.

– А почему вы удивились, что я журналист?

– Да так, – проговорила Зоя. – Как-то не похожи… уж больно доверчивый, что ли… Ну, мне пора уходить. Вы когда переедете?

– Да хоть сегодня. Сегодня вечером! – Валентин сиял.

– Ну и прекрасно. Вот вам ключи. В ванной и на кухне сами разберетесь. А теперь, как договаривались, – деньги вперед за два месяца. Семьдесят рублей в месяц – устраивает?

– Прямо сейчас? – Валентин полез во внутренний карман пальто. – Но у меня, кажется, наберется… рублей сто, не больше. – Достал деньги, стал считать. – Да, сто два рубля…

– Ничего, давайте пока эти. Остальные позже отдадите. Договоримся. Ну, идемте же, Валентин. Я спешу.

Вечером на такси Валентин с Костей перевезли вещи (Люба с Сережей остались пока дома). Выгрузили внизу. Расплатились с шофером. Потихоньку, помаленьку перетаскали все на пятый этаж.

– Слушай, трудновато тут Любе придется, – пыхтел Константин.

– А что сделаешь? – пыхтел в ответ Валентин.

– Это точно, ничего не поделаешь…

Перетаскав все на верхнюю площадку, присели на минутку – перевести дыхание.

– А все равно, что ни говори, повезло, – сказал Константин. – Поживете хоть одни, в свое удовольствие. У меня отец с матерью, ты знаешь, нормальные люди. А все равно… пожить бы одному, – мечтательно вздыхал Константин.

– Наживешься еще, – буркнул Валентин. – Нашел кому завидовать…

Валентин достал ключи, но замок, как и раньше, днем, поддавался с трудом.

– Первое, что сделаешь, – сказал Костя, – поменяешь замок. Сразу почувствуешь себя хозяином.

– Сначала надо туда попасть… – Валентин с трудом поворачивал ключ – замок никак не хотел открываться.

В соседней квартире приоткрылась дверь, и кто-то из жильцов, так и не отбросив цепочку, прошептал в зияющую щель: «О Боже…» В то же мгновение дверь перед Валентином распахнулась, и перед ними предстал крепкий, небольшого роста мужчина, рыжий, всклокоченный, с голубыми, почти выпуклыми глазами, в майке-тенниске и коротковатых брюках на подтяжках. Он внимательно осмотрел Валентина с Костей, покачал головой и крикнул в сторону кухни:

– Мать! Ну ты посмотри только – опять притащились…

– Позвольте: как «притащились»?.. – ничего не понимая, пробормотал Валентин.

Из кухни показалась женщина, тоже небольшого роста, простоволосая, с тусклыми усталыми глазами, в переднике. Покачала головой:

– Боже… и когда только это кончится…

– Да, но мы сняли эту квартиру… – начал Валентин. – Что-то я ничего не понимаю… Сегодня днем я снял эту квартиру…

– Он снял квартиру, – усмехнулся мужчина. – Да как вы могли ее снять, когда здесь живут люди? Мы здесь живем.

– Да, но Зоя… молодая женщина…

– Зоя! – как будто даже обрадовавшись этому имени, мужчина щелкнул подтяжками. – Ха, молодая женщина! Да это не молодая женщина, а старая аферистка!..

Валентин с Костей ошарашенно переглянулись.

– Давайте, давайте, посмотрите внимательно друг на друга. Эх вы, вроде взрослые люди, а позволяете какой-то девке, дуре, облапошить себя… Ну ладно уж, проходите. Разберемся немного. – И мужчина снисходительно освободил им проход в дверях.

Валентин с Костей вошли, но остались стоять в коридоре.

– Тут такое дело, ребятки, – продолжал пощелкивать подтяжками мужчина. – С Зоей этой мы сами замучились. Ни житья с ней, ни покоя. Вот вы… та-ак… пожалуй, уже четвертые, кто на ее удочку ловится. А почему? А черт его знает… Вот смотрю я, люди вы вроде нормальные, образованные, это чувствуется, а Зойка и вас облапошила как миленьких. Сколько вы ей на руку положили?

– Сто рублей, – признался Валентин.

– Э-э, эх! – осуждающе покачал всклокоченной головой мужчина. – Вы у нее хоть паспорт посмотрели?

– Паспорт? – удивился Валентин. – Да кто ж у хозяев паспорт смотрит? Наоборот, паспорт просят у тех, кто снимает: есть ли прописка, женат там или холост…

– А откуда вы знаете, что она – хозяйка?

– Ну а кто же она? Раз пришла сдавать квартиру, кто она еще может быть?

– Ладно, идемте… – Мужчина провел их в комнату с обшарпанными обоями. – Вот это действительно ее площадь. Только Зойка здесь не живет уже около года. Скрывается от милиции.

– Как это? – в два голоса удивились Валентин с Костей.

– Что она вам сказала – откуда у нее квартира?

– Мать с отцом умерли, осталась одна, тяжело здесь, вот и сдает… – объяснил Валентин.

– Вот же сучка! Всех ловит на этот крючок! – восхищенно пощелкивая подтяжками, сиял голубыми глазами мужчина. – Мать с отцом у нее умерли, это точно. Жили вот в этой комнате. Ну а Зойка… нет чтобы нормальную жизнь вести, работать, учиться, спуталась с хануриками, и пошло-поехало. Пьянки, гулянки, компании. Занялась ею милиция, она в бега, стала скрываться. Потом, видно, надоумили ее дружки сдавать квартиру. Уж сколько раз я замок менял, нет, придут днем, пока все на работе, подберут ключи, а после она едет на этот, на Банный, где вы там слоняетесь…