Текст книги "Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)"

Глава 4
Зоя

Учиться в Свердловск вытащила Зойку Полина: энергии и напора хватало в Полине на десятерых, хотя она и была младше сестры. А уж учиться Зойке страсть не хотелось – не лежала душа к наукам. Но подчинилась Полине, как не подчинишься, с детства повелось между ними, с шестисеми лет: командовала Зоей младшая сестра. Разница между ними насчитывалась в год с небольшим, но, странное дело, Полина была и ростом повыше, и телом крупней. Но это бы еще куда ни шло, главное: Полина как вьюн всегда, и туда ей надо, и сюда, везде она первая, везде заводила, а Зоя росла болезненная на вид, тихая, хотя чуть что – мать ругала не Полинку, как следовало бы, а безответную Зойку. Полина, правда, всегда пыталась выручить Зойку, выгородить ее, а получалось еще хуже. «Сама за себя пусть отвечает, ишь – нашлась заступница!» – кричала в сердцах мать Варвара, и Зойке доставалось пуще прежнего. Пока не выросла, Зойка натерпелась от матери, – Варвара поедом ее ела, но уж когда Зойка стала кой-что понимать в жизни, подрасправила хоть и не очень сильные, но все же свои, собственные крылья – тут в ее отношениях с матерью нашла коса на камень, наступил перелом: старшая дочь платила Варваре не просто отчуждением, а какой-то явной неприязнью, почти презрением. Во взрослой жизни Полина с Зоей не раз схватывались из-за этого, и хоть Полина по-прежнему верховодила в сестринских отношениях, но по вопросу о матери Зоя оставалась внутренне неумолимой: не любила мать и прямо говорила об этом, как бы ни защищала и ни оправдывала ее Полина. Пожалуй, и учиться в Свердловск она поехала не только под напором младшей сестры, но и от стойкого желания: избавиться наконец от материнской опеки. И к наукам была неспособна, и памятью изрядной не отличалась, и упорства в учебе никогда не проявляла, но – собралась, поехала. Не так, конечно, высоко взлетела, как Полина, – та в политехническом институте училась, – но все же конкурс в железнодорожный техникум выдержала. С троечками, еле-еле, но проскочила, а там и учиться начала – тоже не ахти как, от семестра к семестру, бывало, хвосты тянулись, а все же курс за курсом одолевала… А когда защитила диплом (даже раньше Полины, которая продолжала еще учиться в институте) и получила направление на строительство железной дороги в Сибири, поехала туда с радостью, даже и в мыслях не было цепляться за Свердловск, а тем более проситься при распределении в родной поселок, – наоборот, одно желание и было – подальше от дома, от материнского глаза, от вечных ссор с матерью…

Догадывалась ли Зоя, знала ли, из какой глубины тянутся ее трудные отношения с матерью? Конечно, догадывалась. И от этого еще сильней была ее обида на мать… Положим, мать любила когда-то какого-то Силантьева и что-то там у нее не получилось, – но при чем тут Зоя, разве она виновата в чем-то? Да и не в этом дело – не в правоте и не в вине чьей-то, дело в материнском чувстве Варвары: было оно к Зое или его не было совсем?

Вот и замуж Зоя вышла словно назло матери. Поначалу, пожалуй, у нее и мысли такой не было – столь быстро заводить семью, – но чего не сделаешь под горячую руку, особенно если против твоего избранника ополчилась мать Варвара?!

Как раз на майские праздники дело было, только-только Гагарин в космосе побывал, вся страна гудом гудела, повсюду ликование, песни, радость, смех; в доме у Варвары – тоже праздник: из Свердловска Полина с Борисом приехали (пока еще как жених и невеста), Полина с собой и Жеку захватила, ненаглядного своего суворовца, который давно, можно сказать, стал членом их семьи, ну а из Сибири неожиданно нагрянула Зоя, да не одна, а с не известным никому Анатолием.

– Анатолий едет к себе домой, на Украину, в отпуск, – торопливо говорила о нем Зоя. – А по дороге решил к нам заглянуть, посмотреть, как мы тут на Урале живем, чем дышим…

– В поезде, что ли, познакомились? – спросила Варвара – и спросила не просто, а с усмешкой, недобро спросила.

– Почему это? – вспыхнула Зоя. – Мы на одном участке работаем.

– Зоя, значит, командует, – добавил Анатолий, подмигнув Варваре и потирая руки в предвкушении застолья, – а я, значит, шоферю. Так сказать, линия единства руководящих кадров и рабочего класса.

«Жених, что ли, твой?» – прошептала Полина на ухо Зое; Зоя в ответ неопределенно пожала плечами.

После слов Анатолия Варвара повнимательней обсмотрела его – окинула серьезным и долгим взглядом с ног до головы – заметно было, не понравился он ей, что-то скоморошье в нем проскальзывало, но ничего не сказала, только слегка покачала головой: ну-ну, посмотрим, мол, какой ты еще рабочий класс, поглядим дальше…

И в самом деле, дальше получился любопытный конфуз (для кого только? для Зои? – ведь Анатолий, например, даже и не смутился нисколько, наоборот – весело рассмеялся и сказал: «А я всегда такой, на будущее запасливый! Жизнь, она, мать Варвара, всему научит…»). Прямо среди празднества – а дело было уже на второе мая – главное-то застолье вчера завершилось, под самый поздний час, – Варвара и «застукала» Анатолия в сарайке: он, как говорится, праздновал дополнительно – в гордом одиночестве.

– То-то я заметила, зятек, частенько ты желудком маешься… На сторону ходишь.

Варвара подошла к сараю неслышным шагом – только хозяйки так умеют, тихим сапом ходить в своем подворье – и слова свои произнесла вкрадчиво, елейно, а Анатолий – вот зараза – даже не вздрогнул, обернулся к Варваре с веселой такой, разудалой улыбкой:

– А что, мать, раз уж я у тебя зятек, может, мы на пару? Так сказать, первую вместе – закрепляющую?

– Закрепляющую – это-то я понимаю. А почему ты в сарайке прячешься – вот что объясни. Неужто нашего застолья мало?

– А я всегда такой, на будущее запасливый! Жизнь, она, мать Варвара, всему научит…

– К примеру, прячась, праздновать в одиночку?

– Очень верно подметила, мать.

– А не боишься – тебя к шутам гороховым из гостей прогоню?

– Нет, – помотал он головой, улыбаясь, – не боюсь.

– Что так?

– А я вообще ничего не боюсь. Пока живешь – бояться нечего, а помрешь – бояться поздно.

Варвара, как бы раздумывая над его словами, удивленно покачала головой. А когда они вернулись вдвоем к застолью (сидели прямо во дворе, вытащив с веранды стол-крепышок и установив его среди девственной зеленеющей травы), Варвара, усмехнувшись, объявила всем:

– Гость-то дорогой обиду на нас держит.

За столом смотрели на них, не понимая.

– Один в сарайке празднует. Гордый такой, что ли?

– А я всегда такой, мать. Вон Зоя не даст соврать.

– Анатолий, ты опять за свое, – покраснев за него, горестно проговорила Зоя. – Ведь обещал же…

– Мать-то у тебя дотошная – застукала меня. Ох дотошная…

Какая-то тут странность происходила, неловко все себя чувствовали, никто не знал, что и говорить дальше. И выручил всех, как ни смешно, сам Анатолий:

– Раз уж я проштрафился – прошу штрафную. Так сказать, на законных основаниях!

Ну, что с ним делать? Борис, Полин жених, сказал:

– Давайте в самом деле за Гагарина. За его подвиг!

Очень скоро Анатолий заснул прямо за столом, и пришлось в несколько рук подхватывать его и тащить на веранду: Борис держал его под мышки, Жека (красный от натуги, как его лампасы) взял за ноги Анатолия, а женщины, кто как мог, поддерживали Анатолия посередке. Вот так и втащили всем миром бедолагу-гостенька, уложили на диван, прикрыли старым – с истертым ворсом – шерстяным одеялом, которое на всякий случай всегда хранилось здесь. Вот как раз и настал он, этот «всякий случай»…

Анатолий спал на веранде, а они все сидели во дворе, и как раз в эти минуты и решилась судьба Зои и Анатолия, о чем Анатолий ведать не ведал и мечтать, наверное, не мечтал.

– Чтоб этого твоего… – Варвара задумалась на секунду, подбирая подходящее словцо, но, так и не придумав ничего, лишь выразительно указала кивком головы на веранду, – у нас больше не было… Поняла? – И серьезным черно-огненным взглядом опалила Зою. Матери Варваре шел уже пятый десяток, и черные – с проседью – волосы, и черные – огненные – глаза, все в ней как будто говорило о гордой непреклонности, о властной и суровой натуре.

Однако не скажи мать Варвара последних слов, не взгляни она так строго на Зою, может, никогда бы и не случилось того, что случилось, и не вырвались бы у Зои те слова, которые разом разделили ее жизнь на две доли: до и после замужества.

– А я выхожу за него замуж! – вот какие слова вырвались у Зои.

– Может, не выходишь, а уже – жена его? – продолжая непримиримо смотреть на Зою, в упор спросила мать.

– Да, уже жена! Представь себе! Да, жена. Да! Ну, и что здесь такого?!

– Выходит, ждешь наших поздравлений?

– Мама, – вмешалась Полина, – ну что ты на нее взъелась? – И от этого, от неожиданной защиты сестры, глаза у Зои подернулись дымкой слез – так она была благодарна Полине в эту минуту. – Почему она должна отвечать за Анатолия?

– А ты помолчи, я не с тобой пока говорю. Дойдет очередь и до тебя, если уж так не терпится.

– Уж не хочешь ли ты поссориться сегодня с нами? – не сдавалась Полина. – Почему это я должна молчать?

– Ты для чего ее в Свердловск увозила? Для чего она училась там, техникум кончала? Чтоб за первого попавшегося замуж выскочить?! Я тебя спрашиваю!

– Ты сама ее подталкиваешь! – Полина смотрела на мать Варвару не менее разгоряченным, не менее упрямым взглядом. – Приехал с ней парень, чего ты ее сразу в жены записываешь – лишь бы только обругать, что ли? По старой привычке?

– Ты мне ответь: для чего она училась, если теперь таких с собой привозит?! В дом родной! Я-то кто для вас: мать или какая-нибудь приживалка в чужом углу, нищенка какая-нибудь безродная? Кто я вам?!

– Принялась опять за старое, – махнула рукой Полина. – При чем тут сани, когда разговор о телеге?

– А при том, что если я мать, а вы мужиков в родной дом возите, так хоть везите с разбором. Вот я против Бориса твоего ничего не говорю. Степенный, уважительный. Нет чтоб и Зойке такого завести…

– Поздно уже, мама, – вставила в разговор свое слово Зоя. – Поздно. Я выхожу замуж за Анатолия.

– Нет, ты всерьез, что ли? – удивилась и Полина.

– Всерьез, – поджав губы, не столько проговорила, сколько кивком головы подтвердила Зоя.

Над столом воцарилось молчание.

– Так что, значит, поздравлять будем?! – Полина опомнилась первой, обняла Зою, расцеловала сестру. Тут-то вот и покатились у Зои настоящие слезы…

– А мое благословение такое будет… – медленно, тяжело проговорила мать. – Не опомнишься – чтоб в доме моем вашей ноги не было. Ни твоей, ни мужа-жениха. Повидала на своем веку – хватит наш род корёжить да умерщвлять. Вот такое мое слово. Последнее.

– Опять вражду в доме насаждаете?! – не выдержала Полина, перейдя почти на крик. – Опять не миром, не ладом жить будем?! Ох, мать Варвара, смотри, останешься одна-одинешенька, горькой бобылицей. Детьми разбрасываться – только сук под собой рубить!

– А тебе, Полина, второе мое слово: кто не мятая – та еще не курица. Вот потопчут тебя петухи, повыдергают на затылке спесивый пух – тогда и кудахчь. А пока – цыц мне!

– Как же, ох, испугалась я, мать Варвара, так уж испугалась твоих окриков! Все безгрешной хочешь быть, а сама Зойку и толкнула в объятия Анатолию!

– Ну да, опять у вас мать виноватая. Сказала – и на том кончаю: чтоб этакого мужика в моем доме не было!

На другой день, проспавшись, Анатолий собрался уезжать из поселка. Зоя пошла его провожать и домой не вернулась: даже не попрощавшись ни с кем, – видно, сама от себя не ожидала такого, – уехала вместе с Анатолием.

Недели через три – уже в Свердловске – Полина получила от Зои письмо: в Сибирь с Анатолием они решили не возвращаться, остались в доме у Анатолия, под Кременчугом; расписались. Свадьбы никакой не было, так – небольшое застолье – и все.

Полина тут же послала телеграмму:

«Поздравляем. Желаем счастья. Мама. Полина. Борис. Женя».

Глава 5
Варвара

Родив Зою, жила Варвара в той самой «малухе», где совсем недавно, всего-то год назад, квартировал Егор Егорович Силантьев. Жила Варвара отделённо, замкнуто от всех, Илья Сомов и слышать ничего не хотел о внучке, хотя в душе глубоко переживал о случившемся; мать Евстолия Карповна, как ни точила ее обида на старшую дочь, все же жалела Варьку, иной раз и рада бы потетёшкаться с внучкой, но Варвара уже на пороге «малухи» встречала таким злобно горящим взглядом, что мать поневоле пятилась и, приговаривая: «Господи, Господи!» – уходила к себе… Запросто у Варвары могла бывать только Катя, она и помогала во всем старшей сестре, и с Зойкой сидела, когда надо; без Кати, конечно, Варваре пришлось бы совсем худо.

К потолку в «малухе» были прикреплены две упругие стальные пружины, от пружин вниз тянулись толстые, из кручёной нити, веревки, которые намертво привязаны к зыбке; в зыбке этой качалась когда-то сама Варвара, в ней же выросла и Катя, теперь вот пришла очередь за Зойкой…

Беленькая, с ясными глазами, все время улыбающаяся, как только ни взглянешь на нее (она лежала и будто всегда ждала, когда кто-нибудь посмотрит на нее, склонится над ней или скажет что-то), Зойка радости Варваре не приносила. И разговаривала с Зойкой, и улыбалась ей, и тетёшкалась только Катя, Варвара же смотрела на дочь так, будто не видела ее, – мысли Варвары, казалось, были далеко-далеко…

На этажерке, рядом с фотографией Гошки – сына Силантьева, стояла теперь фотокарточка Егора Егоровича. Все, что осталось у Варвары от них, – это две фотографии.

Иногда, оставив Зойку с Катей, Варвара, постаревшая на лицо, а телом – игра природы – цветущая, как всякая молодая роженица, накинув вязаный черный платок на плечи, отправлялась на поселковое кладбище, садилась на скамейку, которую, вместе с оградой, сделали товарищи Силантьева по работе, и подолгу сидела здесь, вглядываясь в памятник, на верхушке которого, на остром штыре, сверкала красная звезда; и сидела Варвара, как будто надеялась, что долгое безутешное созерцание памятника поможет открыть ей какую-то тайну, излечит ее от тоски и горя. Не было больше в живых Егора Егоровича, и этого Варвара никак не могла осознать до конца. Не могла принять ни сердцем, ни умом: оттого и случилась с ней та беда, уже после его смерти, – она ведь была сама не своя, обезумела от горя, а кто поймет это теперь, кто посочувствует? Разве только Катя…

Никто не знает, что было бы между ними – Силантьевым и Варварой, может, счастье, может, горе, а скорей всего – любовь настоящая, потому что не только живого, но и мертвого продолжала хранить в душе Варька. А ведь тогда, когда нашло на нее помутнение, она не столько любила, сколько ненавидела Силантьева. Мертвого ненавидела! Не могла простить ему, что не уберегся, погиб, нет его, а она-то – жива, что ей-то теперь делать, куда деваться со своей любовью?! Понять невозможно – да и кто понять еще захочет? – как она тогда могла… как?! Не в первый раз, конечно, появлялся в их поселке Клим Головня по кличке Башка-Зародыш, но в тот раз, видно, подослал его сюда сам сатана. Был Клим ремонтником, родом из Свердловска, но мотался по всей области – ремонтная их контора «Уралдомнаремонт» обслуживала многие металлургические заводы. Голова у Клима по своей форме напоминала тыкву, и то ли из-за этого, то ли из-за своей фамилии, но иначе чем: «Эй, Клим Башка-Зародыш!» – никто его в поселке не называл. Удивительной чертой обладал человек – не обижался. Ухмылочки, усмешечки, балагурство, драки, скандалы – тут он был первый мастер, дрался с ним не один раз и Авдюха Куканов (ясно из-за чего: приставал Клим к Варваре), драться оба умели, а главное – любили драться, но если Авдюха после переживал, что ходил весь в синяках и ссадинах, то Климу это было все равно (а чего ему? – поселок чужой, люди чужие – плевать на все!), и даже больше – когда он ходил в синяках или с подбитым глазом, это как будто шло ему, оправдывало едкую, но меткую кличку «Клим Башка-Зародыш».

…Что тогда толкнуло Варьку к нему? Второй месяц, как не было в живых Егора Егоровича, изо дня в день, из ночи в ночь – горючие слезы, подушка пропиталась солью, закаменела изнутри, меняй не меняй наволочки – пух внутри задубел… Вышла вот так на улицу, зарёванная, оглушённая, дома ругают: «Да кто он тебе? Чего убиваешься так? Ну, полюбился сердцу, так что теперь сделаешь? Мертвого в живые не воротишь, не мучай душу отлетевшую дурными слезами, осатанела, чисто осатанела девка!» Не эти, так другие слова находятся – что мать, что отец, оба в один голос… Поначалу их просто страх ударил: Господи, уж не согрешила ли девка-то?! Неужто квартирант, Егор Егорович, царство ему, конечно, небесное, мог позволить такое? Быть того не может!.. Давай дочь ругать да выпытывать, а Варька понять ничего не поймет, а как поняла – в истерику ударилась: «Что?! Егор Егорович?! Да он самый хороший, самый… да он никогда, никогда… приди я к нему хоть нагишом – выгнал бы… Не такой, как все, не такой… нет, нет!..» Илья Сомов с Евстолией Карповной тут и успокоились: вот и слава Богу, что человек оказался не басурман какой-нибудь, не опоганил их дом, как вошел в него чистым, так и вышел отсюда, а что не уберегся, погиб – тут ничьей вины нет…

А ведь как было: Варька по вечерам разговоры с ним разговаривала, замутила мужику душу, стронула ее с места, он и в самом деле начал подумывать: чем она не пара ему, что такого страшного и неестественного, если он вдруг возьмет да посватается к ней? Мысль о Гошке, о первой жене не казалась уже такой терзающей, как прежде, хотя по утрам – ничего не поделаешь – вновь накатывало на Силантьева отрезвление, и, хмурый, раздосадованный, он уходил вместе с хозяином дома, Ильей Сомовым, на завод…

Вот так ушел и в то, последнее, утро…

Ушел – и больше не вернулся.

А на второй месяц, как не было его в живых, как раз на сороковины, и повстречался Варьке на поселковой дороге Клим Головня, которого она, как все, по-другому и не называла никогда, а только: «Эй, Клим Башка-Зародыш!» А тут вдруг совестно стало, вспомнился Егор Егорович, и язык не повернулся просто так человека оскорблять. За что? Хотела пройти мимо – преградил дорогу.

– Не узнаешь старую любовь? – ухмыльнулся. (Бывают же ухмылки!)

Взглянула на него, ничего не ответила, а раньше бы так отбрила, что… Уж сказала бы: «Эй, гриб-поганка, жук навозный Клим Башка-Зародыш, а ну – кыш с моей дороги, а не то кликну кого надо – волосы на голове считать будешь!..»

– Слушай, – сказал он, почувствовав в Варьке некоторую растерянность, – будь девка ласковая… Мне, сама знаешь, от девок ничего не надо; сядь только рядом, посиди…

– На дороге? Сейчас, разбежалась! – как прежде, бывало, зло и отрывисто ответила Варька.

– А то ты не знаешь Марьяну Никитичну? Мы человеки строгие, гуляем только там, где живем. К Марьяне Никитичне слабо, к примеру, заглянуть в гости?

– Пошли, – сказала Варька.

Клим Башка-Зародыш недоверчиво поднял удивленную бровь, сдвинул на затылок насквозь промасленную, пожухлую кепчонку:

– Варька, я же Клим Башка-Зародыш!

– Удивил, – сказала она. – Идешь иль нет?

Казалось: он немного струсил. Хотя ответил протяжно так:

– Пошли, Варька, пошли-и…

Дом Марьяны Никитичны, в котором, в свои заезды в поселок, всегда жил Клим Головня, был примерно в середине поселка; так что хорошо все видели, как они вдвоем топали по дороге; не ругались, не шутили, не огрызались, а шли молча. Марьяна Никитична одна только и пускала к себе на жилье Клима – кто-то должен на Руси прижалетъ человека, которого большинство на дух не выносит, – и, когда увидела, что Клим сегодня не один, с Варькой, немало удивилась:

– Ты что это, черт окаянный, по девкам ударился?! Вот сейчас Илюху Сомова крикну…

– Не ругайся, тетка Марьяна, – сказала Варька. – Уж и в гости к тебе нельзя заглянуть?

– А почто не одна, а с этим супостатом? Каких таких пряников тебе посулил?

– Ладно, Никитична, не шуми… Картошки бы там сварганила, что ли, огурцов каких…

– Он мне говорит, – усмехнулась Варька, как бы продолжая отвечать Марьяне Никитичне, – слабо к тетке Марьяне в гости пойти? А я ему в ответ: как бы не так, тетка Марьяна моя родня, завсегда рада меня повидать.

– Вспомнила про родню… – Однако было видно, что напоминание это – о дальнем родстве – смягчило Марьяну Никитичну. – То-то шарахаетесь все от меня…

Марьяна приходилась Илье Сомову троюродной сестрой, по прабабкиной линии, но родства особого с ней никто не водил – характер у Марьяны был шебутной, чуть что – любила ругаться и настаивать на своем, доказывать какую-то свою правду, а начнет вспоминать позже, чего доказывала, и сама не поймет. Яростная в спорах-раздорах, тетка Марьяна была отходчива: только что дымом дымилась, а через минуту – смеется-похохатывает, сама себе дивится… «Марьяна у нас с прибалдясинкой», – говорили про нее в поселке, а что это такое – «прибалдясинка» – толком никто не знал, хотя смысл сказанного каждому был понятен. Вот и Клима Головню она к себе пускала, «потому что ей что, – говорили в поселке, – она с прибалдясинкой, а мы разве дурни, что ли?» Страшноватая на вид, с длинным, горбинкой, носом, узкими точеными губами, с вечным прищуром настороженных глаз, которые и правда истинно лучились каким-то дьявольским огнем, когда тетка Марьяна смеялась, – она и внешне отпугивала от себя народ, так что водить с ней родство, а тем более просто водиться мало у кого было охоты…

Собрала Марьяна на стол, что могла (а жила она бедно, в основном огородом, да завела еще козу Степаниду, Паньку, чтоб было свое молоко и шерсть): картошка, да огурцы, да помидоры, да маринованный чеснок – вот и все угощение Марьяны Никитичны.

Сели за стол, и тут тетка Марьяна в самом деле спохватилась:

– А что за праздник такой? Не пойму, ребята. Ей-богу, в толк не возьму.

– Сватаюсь вот, – усмехнулся Клим Головня.

– Ну, брехать-то! – махнула рукой Марьяна Никитична. – Пойди-ка, черт чертович, отмойся для начала, грехи отмоли. А то вишь – сватается он… Не смеши старуху!

– А чем он плох то? – будто и не шутя спросила Варька.

– Ну, ты сурьезно, девка, или как? – Старуха, поджав и без того тонкие губы, уставилась горбатющим своим носом в Варькино лицо.

– Сороковины сегодня, – сказала Варька.

– Сороковины?.. Чьи это? – подивилась старуха и тут же догадливо протянула: – А-а… и верно что… Ай, лихо, молодец девка! По Егору Егоровичу, стало быть, печалуешься?

– А что, разве плохой был человек? – вопросом на вопрос ответила Варька.

– Ну, помянем, что ли, вашего человека? – Клим уже нетерпеливо ерзал на стуле: – Сколько можно разговоры разговаривать?

– А помянем, помянем, царство ему небесное, – согласилась старуха.

Клима Головню ждать не пришлось.

– Небось на кладбище ходила? – спросила тетка Марьяна.

– Ходила. – Варька раскраснелась, губы ее запылали, а темный волос как будто еще больше почернел – от контраста с разрумянившимся лицом. – Возвращалась как раз…

– А я, слушай, Варьке-то говорю: пошли к тетке Марьяне, а она говорит: пошли… Ну, удивила! Слышь, тетка Марьяна?

– Небось испугался? – ехидно прищурила глаза тетка Марьяна.

– Я знаешь чего только боюсь? Работать! – рассмеялся Клим Башка-Зародыш. – Остальным меня не возьмешь. Не на того напали!

– Вот и ответь мне, Варька, – вздохнула тетка Марьяна, – почто у меня к дураку такому душа лежит?

– Хошь – сам скажу? – И с важностью изрек: – Мир – агромадный, а мы с тобой, тетка Марьяна, две сироты в нем…

– Ты-то безродный, точно, а у меня вон Панька есть, не-е… я не сиротеюшка, летом-то я живу перемогом, а вот зимой без козы пропала бы, иной раз и ляжем рядом, в холода-то, поближе к печке, шерсть у Паньки длиннющая, голову положит на меня, жвачку во сне жует – и вот спим… Ох, хорошо этак-то зимой, сладко…

– Да коза-то она что – человек? Подумай-ка! – Клим по вопросу о сиротстве так просто не хотел уступать старухе.

– С виду – нет, не человек, – согласилась Марьяна Никитична, – а душа самая что ни на есть человечья… И не спорь со мной, не спорь! – разгоряченно, так что даже глаза засверкали, заговорила тетка Марьяна, видя, что Клим собирается возразить.

– Предлагаю обмен, – как ни в чем не бывало сказал Клим; волосы у него, когда он снял свою пожухлую кепчонку, беспрестанно рассыпались во все стороны, и голова напоминала теперь кукурузный початок: вытянутая, продолговатая, а сверху метелка желтоватых волос болтается.

– Какой еще обмен? – насторожилась старуха.

– Меняю себя на Паньку.

– Чего-чего? – засверкала Марьяна Никитична глазами. – Как это «себя – на Паньку»?

– Она же человек у тебя, – пояснил Клим.

– Еще и получше какого другого будет…

– Ну вот. И я человек.

– И что? – не поняла Марьяна Никитична.

– Мен на мен. Человека меняю на человека.

Марьяна Никитична, не понимая, но заранее возмущаясь Климовской наглостью, повернула голову к Варьке: ты чего-нибудь понимаешь, девка?

– Поясняю… – Клим снова наполнил стопки. – Ты мне отдаешь Паньку, я тебе вручаю себя.

– Да на што ты мне нужен-то, лешак этакий?

– Эксплуатировать меня будешь.

– Чего-о?..

– Пользоваться моим трудом. Я буду вкалывать, а ты будешь жить…

– А Панька?

– А Паньку прогуляем, – как о само собой разумеющемся деле, сказал Клим.

– Чего-чего? – не на шутку встревожилась Марьяна Никитична. – Паньку, выходит, прогулять, а вместо нее, значит, тебя, козла вонючего, в дому своем завести?! Ну, Клим ты, Клим, был ты чертом в аду, им ты и сгоришь в пекле! Тьфу на тебя!

– А говорила – уважаешь меня, – подмигнул Клим Варьке.

– Я душу твою сиротскую жалела, а гуляку да ленивца в тебе против даже Панькиного хвоста не поставлю!

– Даже против хвоста?

– Именно так – даже против хвоста!

– Тогда, тетка Марьяна, давай мировую: никакого разговора о Паньке не было…

– Ну, то-то! А то ишь расхвастался: меняю себя на козу! Да она мне, золотая, во сто крат ближе родни любой, не то что там рваные головы, вроде твоей…

Варька слушала и не слушала их разговор, вроде здесь была, рядом с ними, а думы все время уносили ее куда-то в сторону: себя не чувствовала – вот ведь она сидит за столом, головой качает, как бы поддакивая и Климу, и тетке Марьяне, а в то же время душа далеко отсюда, раздвоение какое-то – прежде и не знала, что такое бывает… Но самое удивительное: час назад еще вовсе не знала, не ведала душа, куда от горя деваться, сидела на могиле Егора Егоровича, плакала, поверить не могла, что нет и не будет его больше в живых и что вся любовь ее – зряшная, пустая и никчемная, и жалела себя, Егора Егоровича жалела, в голос голосила, а тут вдруг, под житейский разговор Клима Головни с Марьяной Никитичной, стала наполняться ее душа то ли раздражением, то ли злобой, и чувства эти (чего она сама еще не понимала) были не только протестом против случившегося, а были направлены главным образом против самого Егора Егоровича. Только что любившая его до беспамятства, она вдруг возненавидела Силантьева и за нелепую смерть его, и за свои страдания, за то, что будто посулил ей счастливую, хорошую жизнь, а сам вдруг обманул, исчез из жизни, словно и не бывал в ней, бросив Варьку на произвол судьбы. За что его любить-то? За что страдать? Почему душа ее должна томиться и изнывать?! Неожиданно дверь в Марьянину избу распахнулась, и тьфу ты, черт, опять разговор о Паньке! – через порог влетела старуха Лисидора, соседка Марьяны Никитичны:

– Ой, Марея, что случилось-то… бегом, Марея… Панька-то твоя, дура, Панька… – А дальше и выговорить не могла – отдышаться надо было.

– Что, Лисидорушка, что с ней?.. Где она? – подхватилась тетка Марьяна и сразу было в дверь – бежать, да опомнилась, вернулась к Лисидоре, стоявшей у стола, поджавши ладошкой сердце.

– В окулинских огородах шастала, видать… со стороны Чусовой… Окулинские-то шуганули, она бежать, да через плетень-то не махнула, а головой в зелинки… Застряла, орет благим матом, а Окулиниха хворостиной ее, хворостиной…

Дальше тетка Марьяна слушать не стала, выбежала из избы; Лисидора, даже и не взглянув толком, кто тут за столом, припустила за ней.

– Во бабка! – ухмыльнулся Клим Головня. – Совсем рехнулась со своей Панькой. Ну и бабка, ну и конь с гривой!..

А Варька, будто и не слышавшая весь этот шум-гам, видать, вовсе потеряла голову, не могла больше выносить в себе мысль о Егоре Егоровиче, даже память о нем хотелось выжечь из сердца; растоптать ей надо было себя, свою любовь к Егору Егоровичу, разом покончить со всей своей прежней жизнью, – и Варька вдруг развернулась к Климу и твердо сказала ему:

– Возьми меня!

– Чего-чего? – не понял Клим, вытаращив глаза на Варьку.

– Бери меня! Ну?! Бери меня!

Клим, казалось, потерял дар речи.

– Эй, ты, девка бесовская, ты это чего, – забормотал Клим, – ты это брось, я те дам «возьми меня»…

Варька вдруг со всего маха влепила ему пощечину:

– Ах ты, Клим Башка-Зародыш! Или я не тебе говорю: бери меня?! Ну, чего сидишь баран-бараном, кому говорю-то, ослиная твоя голова? – И еще раз хлестанула его по лицу.

Клим не на шутку испугался, впервые с ним такое приключилось, не знал, что и делать, а вслух, как сопливый пень, бормотал:

– Так что ты учти, Варька, ты сама, я ни-ни, мне это не надо, я с девками не люблю, не оберешься потом, запомни… сама… потом чтоб без претензиев…

А что дальше было, казалось Варьке вовсе ничтожным, – что бы ни было, главное – растоптать в себе любовь к Силантьеву. Только думала: боли никакой в душе не будет, а какая боль, какая боль… Она стонала, стиснув зубы… Представилось ей, как вбежала тогда в дом Катя, закричала: «Егор Егорович! С Егор Егорычем!..» И сам Илья Сомов, и мать Евстолия Карповна, и Варька – все бросились на завод, Варька летела как птица, оставила родителей далеко позади. Через проходную – в мартеновский цех… а уж Силантьев лежит на носилках, закрытый простынью… Боль-то какая, Боже, что ж так больно-то, Господи!.. Раскаленный металл лился из ковша в изложницы, что-то не рассчитали, ковш ли качнулся, изложницы ли сдвинулись, но струя вдруг пошла мимо, отрикошетила кипящей лавой и задела Силантьева, стоявшего неподалеку внизу (нарушал, как всегда, технику безопасности), – везде хотел быть первым, все увидеть, все проверить и понять… Невыносимо же, невыносимая боль! Варька отталкивает от себя боль, понять ничего не может, мычит, слезы текут по лицу… Даже посмотреть на Егора Егоровича не дали, подняли носилки и понесли… И тут Варька закричала, забилась, заголосила: «Не хочу, не хочу!..» Но поздно уже было, поздно…

Все было кончено.