Текст книги "Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018"

Выстраивание исторической политики и господствующего нарратива на основе этнонационального канона парадоксальным образом стимулируется исторической политикой самой России (если речь идет о международных аспектах). Здесь помимо претензий на доминирование в постсоветском регионе (а скорее всего, как часть этих претензий) присутствует достаточно четко артикулированный ориенталистский дискурс. В нем весь периметр империи и Советского Союза (включая Балтию) представлен как объект цивилизаторской, модернизаторской миссии[173]173
  См., например: Данилов А. А., Филиппов А. В. (ред.). Освещение общей истории России и постсоветских стран в школьных учебниках истории новых независимых государств. М., 2009; Они же. (ред.). История России и новых независимых государств в школьных учебниках: Книга для учителя. М., 2010; Прибалтика и Средняя Азия в составе Российской империи и СССР: мифы современных учебников постсоветских стран и реальность социально-экономических подсчетов. М., 2010.


[Закрыть], осуществленной Россией. Ориенталистский и неоимперский дискурсы, продуцируемые частью интеллектуальной элиты России, в свою очередь служат идеальной подпиткой для этноцентристских версий прошлого и постколониальных дискурсов в странах, расположившихся по окраинам ранее общего советского пространства.

Если говорить о внутриполитических аспектах использования истории в России[174]174
  Обстоятельный анализ официального исторического нарратива 1990–2000-х предложен Ольгой Малиновой. См.: Малинова О. Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М., 2015.


[Закрыть], можно выделить две взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, в некоторых субъектах Федерации как в историографии, так и в коллективной/исторической памяти происходило возвращение к классическому этнонациональному нарративу (например, Татарстан, Башкортостан, республики Северного Кавказа), основанному на идее отдельности, самобытности национальной истории, отрицании имперского и советского прошлого как препятствия для нормального развития собственной нации.

Разумеется, он лег в основу эксклюзивной модели коллективной/исторической памяти. В некоторых случаях (Чечня, Ингушетия) советский период (то есть «общее прошлое») трактовался как национальная травма в связи с депортациями сталинских времен. К концу 1990-х в большинстве национальных республик Российской Федерации были созданы (или воссозданы) классические этнонациональные схемы. Более того, стремление к регионализации истории и коллективной/исторической памяти продемонстрировали и ненациональные субъекты Федерации[175]175
  Шнирельман В. А. Идентичность и политика постсоветской памяти // Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2009. № 2. С. 209–230.


[Закрыть], создававшие свои «удельные» нарративы.

С другой – федеральным центром культивируется интеграционный или инклюзивный нарратив, основанный на идее наднационального/многонационального государства. В нем можно усмотреть наследие как имперской, так и советской исторической традиции. Основой, скелетом, рамкой «общей» истории представляется государственность. Форма государственности (империя или федерация республик и территориально-административных единиц с разным уровнем автономии) в этом случае непринципиальна – главным отправным пунктом является наличие континуитета государственной истории и подчинение идее государственности всех других составляющих исторического опыта. Это обеспечивает исторический континуитет и, кроме того, легитимирует претензии на историческое наследие соседей. Как и в советское время, такая модель усложняет функционирование собственно русского этнонационального нарратива истории и памяти, растворяющегося в имперском и советско-ностальгическом, пусть даже и в виде «ведущей роли русского народа», присутствующей скорее как культурный фон, подтекст, который в данном случае важнее текста.

Соответствующий исторический нарратив и политика памяти должны сохранить идею этнокультурного русского ядра и «общественно-политического единства народов и наций», которые объединяются вокруг него и при этом являются равноправными субъектами политической нации. Это в принципе в несколько видоизмененной форме повторяет советскую идею «новой исторической общности – советского народа», только здесь «советский народ» заменяется термином «россияне». Гарантом существования политической нации и объединяющей силой выступает государство – как в прошлом, так и в настоящем и будущем. История и память должны служить инструментом консолидации «россиян» (термин, введенный в оборот при Борисе Ельцине) или «российской нации» (термин, озвученный Владимиром Путиным).

Эта идея отразилась как в официальном историческом/историографическом каноне, так и в конструировании коллективной/исторической памяти. Если говорить о каноне, то в качестве наиболее выразительного примера можно привести идею «общей истории» и «единого учебника»[176]176
  Я не обсуждаю здесь другие аспекты истории с единым учебником, связанные с корпоративными интересами, доступом к бюджетным ресурсам и т. д.


[Закрыть]. Стоит заметить, что идея «общей истории» в «едином учебнике» возникла и развивалась параллельно с процессом переформатирования идеологического пространства после прихода к власти В. Путина, в ходе все более активной реставрации советско-ностальгического нарратива памяти (в данном случае в виде инклюзивной модели). Наиболее яркими вехами здесь можно считать возвращение к гимну Советского Союза (с измененным текстом того же автора), адресованное историкам предложение В. Путина отказаться от чрезмерного внимания лишь к негативным аспектам истории (2003), масштабная реставрация советского мифа о Великой Отечественной войне и активная реинсталляция этого мифа в общественное сознание.

Именно в этом контексте можно рассматривать первую попытку предложить обществу вариант единого учебника, состоявшуюся в 2006–2007 годах, когда под эгидой высшего политического истеблишмента России сначала было подготовлено пособие для учителей и «линейка» учебников авторства А. Данилова и А. Филиппова по истории России XX века. Учебники были выпущены солидными (по сравнению с другими подобными изданиями) тиражами, работа авторов стала предметом публичного внимания первых лиц государства – это можно рассматривать как косвенное свидетельство желания сделать эти учебники «главными» и «едиными». Идеологическая направленность их была очевидна: объединяющим историческим нарративом должна была стать идея величия России, неотделимая от величия Российской империи и Советского Союза[177]177
  См. подробнее: Миллер А. Историческая политика в России: новый поворот? // Историческая политика в XXI веке. М., 2012. С. 334–339.


[Закрыть].

По разным причинам, и прежде всего из-за предполагаемых попыток релятивизировать некоторые практики сталинизма[178]178
  См.: Шерлок Т. Исторические нарративы и политика в Советском Союзе и постсоветской России. М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 269–272.


[Закрыть], упомянутые учебное пособие для учителей и соответствующая линейка учебников подверглись критике либеральной части общества и профессиональных историков и не получили статуса «единого» учебника, по крайней мере официального. Заметим, что в принципе «единство» истории в учебниках и так обеспечивалось федеральным стандартом по истории, принятым в 2004 году, а «разнообразие» федеральных учебников было следствием скорее коммерческих интересов, нежели идеологических расхождений. Идея общей истории адресовалась в большей степени субъектам Федерации, где в 1990-е была характерна тенденция к (вос)становлению этнонациональных нарративов.

Эта идея вновь актуализировалась в политическом дискурсе после тревожных для В. Путина парламентских и президентских выборов 2011–2012 годов, последовавших за первыми электоральных протестов и наступления власти на оппозицию.

Запрос вновь прозвучал с самых верхов. Президент России Владимир Путин сформулировал его так: «Я полностью согласен с тем, что должна быть какая-то каноническая версия нашей истории. Если действительно мы будем на востоке изучать одну историю, на Урале – вторую, в европейской части – третью, это в целом может разрушить – и наверняка будет разрушать – единое гуманитарное пространство нашей многонациональной нации, если позволите так выразиться. И какой-то единый канонический подход к основным, фундаментальным, жизненно важным для нашей страны историческим эпохам должен быть, и это должно найти отражение в едином учебнике. Ничего здесь плохого не вижу»[179]179
  Путин призвал создать единый «канонический» учебник истории (http://www.ntv.ru/novosti/536176/#ixzz2Oxnjl78F).


[Закрыть].

Запрос ожидаемо встретил поддержку профессиональных историков, представляющих официальную науку. Директор Института российской истории Российской академии наук Юрий Петров охарактеризовал разночтения между региональными версиями прошлого и «общероссийской» как «гражданскую войну в умах». Идею «общей истории» он изложил так: «Россия – страна с единой историей. Она расширялась, присоединяла к себе новые территории, новые народы. Но, хочу подчеркнуть, ни один народ в этом общем государстве не исчез. Все сохранились, и многие из них, напротив, перешли на новую ступень развития. Поэтому говорить об ущемлении прав каких-либо этносов, педалировать исторические обиды, связанные с прошлыми событиями, – это путь конфронтации, а отнюдь не гармонизации межнациональных отношений. Перед нами выбор: культивировать местный псевдопатриотизм или решать задачу сплочения единой российской нации, где главной идентичностью человека является его принадлежность к России, стране с единой историей и единой судьбой?»[180]180
  «Пора прекратить гражданскую войну в умах» // Российская Федерация сегодня. 2013. № 5 (http://www.russia-today.ru/article.php?i=157).


[Закрыть]

Нетрудно догадаться, что идею «общей истории» и «единого учебника» с энтузиазмом поддержало Министерство образования РФ, руководитель которого сообщил о намерении подготовить новый учебник за год, при этом профильный министр говорил именно об «одном учебнике»[181]181
  Министр образования пообещал показать единый учебник истории через год (http://polit.ru/news/2013/03/17/edinyj/).


[Закрыть].

Соответствующим образом отреагировали и подконтрольные власти общественные организации. Идею «единого учебника» поддержало Российское историческое общество (возглавляемое тогдашним спикером Государственной думы России Сергеем Нарышкиным), Ассоциация учителей истории и обществоведения (возглавляемая директором Института всеобщей истории Российской академии наук Александром Чубарьяном), Российское военно-патриотическое общество (возглавляемое министром культуры России Владимиром Мединским), движение «Народный фронт за Россию», возглавляемое самим В. Путиным.

Согласно социологическим опросам, «единый» учебник пришелся по вкусу и обществу. Опрос Левада-центра в июне 2013 года показал, что 71 % респондентов «полностью положительно» или «частично положительно» оценивают идею создания единого учебника для школы, отрицательное отношение выразили 10 % респондентов, остальные затруднились с ответом[182]182
  Россияне о школе и едином учебнике истории (http://www.levada.ru/2013/06/21/rossiyane-o-shkole-i-edinom-uchebnike-istorii/).


[Закрыть]. При этом, согласно опросу Всероссийского центра исследования общественного мнения, 52 % респондентов вообще впервые узнали об идее единого учебника во время опроса и 35 % «что-то слышали» об этом, что не помешало 58 % опрошенных поддержать идею[183]183
  Сидибе П. Россияне «за» единый учебник по истории // Российская газета. 2013. 16 августа (http://rg.ru/2013/08/16/uchebnik-site.html).


[Закрыть].

Несмотря на такой уровень поддержки в «верхах» и в обществе, «единый учебник» вновь не состоялся. Теперь заговорили не о «едином учебнике», а о едином стандарте, подготовка которого тоже вылилась в довольно сложный процесс, по сути нивелировавший первоначальную идею «единого учебника», выполняющего интегрирующую роль прежде всего в отношении субъектов Федерации. В 2015 году новые учебники пришли в школы. Принципиально новых идеологических и мировоззренческих установок они не содержат, но некоторые формулировки (вроде «татаро-монгольского ига») были отредактированы в духе политической корректности.

Говоря о типологии исторической политики в России «для внутреннего пользования», можно предположить, что ее содержание и направленность определялись стремлением федерального центра продвигать инклюзивную модель истории и памяти, где сочетались бы элементы имперской, советской и национальных/региональных историй, объединенных общим государственническим нарративом. Примером универсального объединительного мифа можно считать победу в Великой Отечественной войне.

Критика советского прошлого фактически свелась к формированию нарратива памяти о сталинских репрессиях. В целом же отрицание советского периода, характерное для 1990-х, в 2000-е прекратилось; наоборот, развернулась его «нормализация»[184]184
  Более подробно о причинах и характере «нормализации» в рамках доктрины «тотальной преемственности» см.: Малинова О. Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. С. 68–74.


[Закрыть]. В академическом дискурсе (мало связанном с «общественно полезными функциями») в основном преобладают работы аналитического характера. На уровне аффирмативной и дидактической истории советский период больше представлен как героический и созидательный нарратив с элементами ностальгии[185]185
  Достаточно посмотреть популярные фильмы и телевизионные сериалы о войне.


[Закрыть].

В российских регионах преобладает скорее эксклюзивная модель, основанная то на этнонациональном, то на регионалистском нарративе; впрочем, сейчас (в отличие от 1990-х) она не вступает в открытый конфликт с инклюзивной моделью, предлагаемой федеральным центром. Попытки создать некую общую официальную версию прошлого, очевидно, будут продолжаться, у федеральной власти просто нет другого выхода.

Историческая политика в ее экспортном варианте оказалась куда более конфликтной. А. Миллер, предложивший свою версию периодизации исторической политики в России со времен перестройки, обращает внимание на то, что активизация в этой сфере в 2000-е годы связана с внешнеполитическими вызовами. Эскалация исторической политики в России была, по мнению А. Миллера, спровоцирована исторической политикой стран «Восточной Европы», требовавшей осуждения коммунизма на общеевропейском уровне и фактического возложения ответственности за «преступления коммунизма» на Россию как преемницу СССР. Среди других факторов, повлиявших на интенсивность и характер исторической политики в России в нулевые, А. Миллер называет «цветные революции» 2003–2005 годов (Грузия, Украина, Кыргызстан), обострение отношений с «Западом» из-за планов расширения НАТО на восток (Украина и Грузия) и размещение систем противоракетной обороны на территории центральноевропейских государств[186]186
  Miller A. The Turns of Russian Historical Politics, from Perestroika to 2011 // Miller A., Lipman M. (eds.). The Convolutions of Historical Politics. CEU Press, 2012. Р. 257–258.


[Закрыть].

Стоит заметить, что именно на внешнеполитическом направлении историческая политика России имела достаточно четко артикулированный конфронтационный характер. В 2000-е годы Россия вошла в состояние перманентного конфликта по вопросам прошлого с Литвой, Латвией, Эстонией, Польшей и Украиной (с двумя последними странами наблюдались кратковременные оттепели). При этом «война памятей» велась не только на двусторонней основе, но и на уровне международных организаций: Россия успешно блокировала попытки Украины на уровне ООН и Парламентской ассамблеи Совета Европы признать голод 1932–1933 годов в Украинской ССР геноцидом[187]187
  См.: Касьянов Г. Голодомор и строительство нации // Pro et Contra. 2009. Май – август. С. 38.


[Закрыть].

Стоит вспомнить и почти семилетнюю борьбу за принятие резолюции ООН, направленной против глорификации нацизма (в которую «упаковывалась» идея осуждения чествования эстонского и латвийского легионов войск СС, а к моменту ее принятия – осуждения «неонацизма» на Украине)[188]188
  См.: http://www.voanews.com/content/critics-say-un-resolution-on-nazism-too-restrictive/2534525.html.


[Закрыть].

Является ли такая ситуация лишь ответом на внешние вызовы, или здесь присутствует более широкая повестка? Скорее всего, имеет место второе: активная конфронтация России с соседями была спровоцирована не только наступательными действиями последних, прямо или косвенно бьющими по международному престижу России, но и соображениями внутреннего порядка.

Альтернативные (исключительно негативные) трактовки советского прошлого соседями по постсоветскому пространству (как теми, кто уже был в «новой Европе», так и теми, кто туда стремился) противоречили российскому интеграционному (инклюзивному) нарративу памяти, частью которого было признание советского периода важной и ценной, хотя и противоречивой составляющей исторического опыта России. А ревизия мифа о «великой Победе» у соседей[189]189
  Везде по «западному» периметру России армия – освободительница от нацизма превращалась в армию-оккупанта, заменившую нацистский тоталитаризм на коммунистический.


[Закрыть] в сочетании с формулой «коммунизм = нацизм» не только била по образу России как члена антигитлеровской коалиции, но и подтачивала центральный объединительный исторический символ. Наличие объединительного нарратива истории и памяти, основанного на идее государственного величия (все равно какого – имперского или советского), играло важную роль социально-психологического компенсатора. Согласно данным Левада-центра, с 2014 по 2016 год в группе вопросов «Что больше всего внушает вам чувство гордости за Россию?» наибольшее количество голосов собирает ответ «История России», опережая такие параметры, как природные богатства, армия, культура и международное положение страны[190]190
  Национальная гордость (http://www.levada.ru/2016/06/30/natsionalnaya-gordost/).


[Закрыть].

О том, что внешнеполитические вызовы воспринимались как угроза внутренним устоям, свидетельствует история создания (2009) и деятельности Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Своеобразным вступлением к истории комиссии был проект мемориального закона, предполагавшего создание Общественного трибунала для регулирования вопросов исторической политики и криминализации «посягательств на историческую память»[191]191
  См.: Копосов Н. Память особого режима. С. 230–232.


[Закрыть], вызвавший резкие протесты либеральной общественности и неприятие в среде профессиональных историков.

Несмотря на то что комиссия была создана для противодействия внешним вызовам, все ее практические действия имели внутриполитический характер. Начало короткой истории существования комиссии сопряжено с попытками поиска историков, причастных к «фальсификациям» в Российской академии наук, немедленно столкнувшимися с возмущенной публичной реакцией активной части научного сообщества.

Непосредственным результатом деятельности комиссии можно считать дополнение, внесенное в текст федерального стандарта по истории. Оно выглядело так: «Опасность фальсификации прошлого России в современных условиях. Фальсификация новейшей истории России – угроза национальной безопасности страны»[192]192
  О внесении изменений в федеральный компонент государственных образовательных стандартов начального общего, основного общего и среднего (полного) общего образования, утвержденный приказом Министерства образования Российской Федерации от 5 марта 2004 г. (http://www.edu.ru/db/mo/Data/d_12/m39.pdf).


[Закрыть].

Своего рода побочным продуктом, возможно, даже не столько деятельности комиссии, сколько общей ситуации, в которой она возникла, было издание ряда пособий, посвященных «фальсификациям» истории России за ее пределами. Пособия предназначались для «внутреннего пользования»[193]193
  Данилов А. А., Филиппов А. В. (ред.). Освещение общей истории России и постсоветских стран в школьных учебниках истории новых независимых государств. М., 2009; Они же (ред.). История России и новых независимых государств в школьных учебниках: Книга для учителя. М., 2010. Эти два издания почти идентичны по содержанию. Первое представлено как доклад Национальной лаборатории внешней политики, подготовленный на средства Фонда подготовки кадрового резерва по программе «Формирование у молодежи неконфронтационных, интеграционных взглядов на историю в России и странах постсоветского пространства», второе – как пособие для учителей. См. также: Прибалтика и Средняя Азия в составе Российской империи и СССР: мифы современных учебников постсоветских стран и реальность социально-экономических подсчетов. М., 2010; «Расскажу вам о войне»: Вторая мировая и Великая Отечественная войны в учебниках и сознании школьников славянских стран. М., 2012 (издание Российского института стратегических исследований при Президенте РФ).


[Закрыть].

Стоит обратить внимание и на то, что именно в этот период активизируется русский культурно-этнический ирредентизм. Русский этнический национализм, официально не приветствуемый властью внутри страны, становится важным элементом внешнеполитической стратегии. Забота о соотечественниках за рубежом использовалась и в войнах памяти, а русскоязычное население соседних стран – как союзник в этих войнах. Не случайно в «войнах памяти» 2007–2009 годов постоянно присутствовала апелляция к нарушению прав соотечественников в ближнем зарубежье, а протестные акции внутри стран, ведущих «неправильную» историческую политику (Украина, страны Балтии), организовывались с опорой на местное русскоязычное население.

Создание «комиссии Медведева» парадоксальным образом совпало с относительной «нормализацией» отношений с соседями, прежде всего с Польшей и Украиной. Оно было пиковым моментом периода «войн памяти», однако ситуация в год ее создания резко изменилась. Началось потепление в отношениях с Западом, прежде всего с США. Установился диалог в духе нормализации с Польшей, развернувшийся на уровне премьер-министров Дональда Туска и Владимира Путина. 31 августа 2009 года В. Путин опубликовал в Gazeta Wyborcza статью «Страницы истории – повод для взаимных претензий или основа для примирения и партнерства?», выдержанную в примирительном духе. В апреле 2010 года В. Путин совместно с Дональдом Туском посетил Катынь (апрель 2010 года) и публично осудил расстрел польских военнопленных как «преступление тоталитарного режима». В свою очередь, президент Д. Медведев в ноябре 2010 года совершил официальный визит на Украину и совместно со своим украинским коллегой Виктором Януковичем посетил мемориал памяти жертв Голодомора, тот самый, на открытие которого он демонстративно отказался приехать в 2008 году. Впрочем, как показали дальнейшие события, «оттепель» была не столько результатом смены стратегии, сколько серией тактических шагов.

В 2014 году происходит поворот в исторической политике России, связанный с «украинским кризисом» и резким ухудшением отношений России с «Западом» из-за аннексии Крыма и поддержки Россией сепаратистов в Донбассе. Были заморожены крупные проекты, связанные с мемориализацией жертв сталинизма. Показательной стала история с увольнением из Московского государственного университета историка Андрея Зубова, открыто осудившего аннексию Крыма. Государственная дума России в ускоренном порядке приняла закон, предусматривающий уголовную ответственность за «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны». Ярким примером деятельности на внешнеполитическом фронте исторической политики стала инициатива министра культуры РФ В. Мединского установить в Кракове памятник красноармейцам, погибшим в польском плену в 1920 году[194]194
  См.: Миллер А. Политика памяти в России: год разрушенных надежд // Полития. 2014. № 4 (75). С. 52–55.


[Закрыть]. Впрочем, при всей ее провокационности она меркнет рядом с использованием исторических аргументов для оправдания аннексии Крыма в марте 2014 года и продвижением идеи «Новороссии» для идеологического обоснования и легитимации сепаратизма в Донбассе (см. более подробно раздел III, главу 3).

Не особо заметным в публичном дискурсе, но весьма любопытным для понимания возможного вектора развития исторической политики в России после 2014 года можно считать доклад «О проблемах преподавания истории в российских учебных заведениях». Доклад подготовлен Центром политической информации – довольно специфической аналитической структурой, заявляющей о том, что она предоставляет «решения в области политического анализа и консалтинга, инструменты по снижению коммерческих рисков и информационному сопровождению бизнеса, а также пакет услуг в области управления корпоративной и личной репутацией»[195]195
  См.: http://www.polit-info.ru/about/. Среди четырнадцати докладов, опубликованных центром в 2012–2014 годах, можно обнаружить необычайно широкий разброс тем: от ЛГБТ-фактора в политическом поле России до анализа рынка труда, от бюджетного дефицита до обоснования необходимости аннексии Крыма. Исходя из уровня присутствия в средствах массовой информации России и дальнего зарубежья, а также доступа к информации, центр является одной из тех «негосударственных организаций», что получают серьезную негласную поддержку (финансовую, политическую) правящего класса России.


[Закрыть].

Доклад выдержан в духе идеи о заговоре Запада против России, направлен против «агентов Запада» в стране и одновременно сигнализирует о необходимости борьбы с национализмом внутри России, в данном случае с национализмом в преподавании истории в субъектах Федерации. По мнению авторов доклада, нынешнее состояние дел с преподаванием истории не позволяет «обеспечить воспроизводство традиционных для российского общества ценностей» и будет «провоцировать формирование в молодежной среде комплекса национальной неполноценности, способствовать разрыву связей между поколениями, росту популярности сепаратистской и националистической идеологии, идей религиозного экстремизма. В долговременной перспективе в условиях глобализации и усиливающейся на мировой арене идейно-духовной конкуренции дальнейшее разрушение исторической памяти народа и его культурных кодов создаст реальные угрозы суверенитету и территориальной целостности страны»[196]196
  О проблемах преподавания истории в российских учебных заведениях: http://www.polit-info.ru/Reports/.


[Закрыть].

Авторы вписывали свои рекомендации в рамки идеи «единого учебника» и помимо прочего предлагали «ориентировать профессиональное сообщество историков на разработку при участии представителей органов государственной власти методологически обоснованных критериев выявления попыток фальсификации исторических событий и оценки ущерба, наносимого обществу деструктивным информационным воздействием»[197]197
  Там же.


[Закрыть].

Судя по всему, эти предложения в конечном итоге не повлияли на содержание учебников (по крайней мере тех, которые в 2015 году появились в рамках инициативы «единого учебника»)[198]198
  Дискуссию о новых учебниках см. на сайте журнала «Историческая экспертиза»: istorex.ru (рубрика «История в современных школьных учебниках»).


[Закрыть]. Однако терминология и политическая направленность доклада свидетельствуют о наличии достаточно радикальных представлений об исторической политике среди части российского высшего политического истеблишмента.

В целом постсоветское пространство во многом повторяет сценарии и практики исторической политики «Восточной Европы». Это связано не только с общностью исторического опыта, но и с наличием общего конституирующего Другого. Общее наследие определило и общие пути разбирательства с этим наследием, что, в свою очередь, способствовало подражательству и заимствованиям. На Украине по образу и подобию польского был создан институт национальной памяти, похожий проект разрабатывался в России, в Молдове некоторое время действовала комиссия, копировавшая опыт исторических комиссий стран Балтии, наблюдались откровенно подражательные проекты создания мемориальных комплексов.

Подобно своим собратьям из «Восточной Европы», культурные и политические элиты постсоветского пространства оказались не очень восприимчивы к идее признания ответственности за Холокост (разумеется, речь идет о европейской части).

Роль главного конституирующего Другого в исторической политике постсоветских государств парадоксальным образом была подхвачена российским правящим классом, в очередной раз увлекшимся идеей «особого пути» и проявившим готовность поддерживать идею особой миссии своей страны в мире со всеми вытекающими последствиями. Для соседей же «особый путь» России был свидетельством ее неоимперских амбиций.

В то же время на постсоветском пространстве четко прослеживаются явные отличия от практик исторической политики «Восточной Европы». Здесь отсутствовали или наблюдались разве что в эмбриональной форме любые варианты «переходного правосудия» (обычно они ограничивались формальной реабилитацией жертв политических репрессий). Восстановление этнонационального нарратива в большинстве случаев радикализировалось постколониальными синдромами. Доступ к архивам репрессивных органов советских времен был или кратковременен, или непоследователен. «Декоммунизационная» составляющая исторической политики также была непоследовательной и несистемной, очень зависимой от колебаний политической конъюнктуры.

В какое воображаемое политическое и культурное пространство вписывается в данном случае Украина? С конца 1980-х она дрейфовала из постсоветского в «восточноевропейское» пространство исторической политики, демонстрируя некоторые общие тенденции, определяемые как общностью ряда элементов исторического опыта, так и заимствованиями (например, создание специализированных институций и мест памяти, присутствие России как конституирующего Другого). Россия физически присутствовала в поле украинской исторической политики как через собственные институты (информационные агентства, интернет-сайты и телеканалы, Россотрудничество, Институт стран СНГ), так и через союзников в виде «организаций соотечественников» и украинских политических партий. В отличие от своих непосредственных соседей на западе Украина мало испытывала влияние «евросоюзной» исторической политики, хотя ряд акторов и декларировал свою приверженность «европейским принципам».

После короткого периода конца 1980-х – начала 1990-х на Украине на общенациональном уровне не осуществлялось последовательных и системных попыток рассчитаться с советским прошлым – вплоть до начала кампании «декоммунизации» 2015–2017 годов. Эта кампания была довольно карикатурной копией «декоммунизационных» практик стран Балтии и Восточной Европы. Важной особенностью Украины является и то, что здесь исторически сложились регионы с разными типами коллективной/исторической памяти, что предопределило сложности с поисками инклюзивной модели исторической памяти.