Текст книги "Севастополист"

Но жизнь как будто отмирала вокруг меня, а люди… Сильнее всего меня поражали люди. Они не замечали этого, словно так и должно быть: ты жив, ходишь по улицам, а вокруг тебя – мертвые деревья и мертвое небо над головой. Я повернулся и увидел длинный забор, из-за которого виднелся второй этаж дома. Черные зияющие дыры вместо окон пугали, крыша была разрушена: кажется, жильцы покинули его. Смотреть на бывший дом было больно и страшно, я отвел взгляд и увидел, как резко контрастировал с этим зрелищем сам забор. Он был раскрашен, словно картина, во все самые яркие цвета, и чего на нем только не было: зеленые ветви деревьев, море, лица красивых девушек, красные и розовые сердца, пушистые хвостатые коты, несколько солнц разных размеров – хотя все ведь знали, что солнце бывает только одно. А главное – птицы! Множество птиц, самых разных – они были настолько красивы, что даже пытаться передать такую красоту словами – глупо… Я медленно шел вдоль забора и не верил, что этих птиц нет, что они не настоящие, а плод чьей-то фантазии. В нашем городе не рисовали на заборах, а тем более не рисовали так.

У них были глаза, и они так смотрели, словно въедались в тебя, прогрызали сердце, заставляли его плакать – не от жалости и не от умиления, а от простого осознания, что есть такая красота, что она возможна, доступна, но никто не видит ее, не замечает, не понимает, что это и есть красота жизни. Так вот отчего отмирают листья, тревожно подумал я. Вот отчего сгущается пар, отчего чернота накрывает город.

– Это не Севастополь, – закричал я отчаянно. – Это не мой город Севастополь!

И в тот же миг, как будто реальность хотела вступить со мной в перепалку, а может, просто посмеяться надо мной, я увидел папу и маму. Они шли, молчаливые, уставшие, она держала его под руку, и, кажется, они совсем не видели меня, увлеченные своими мыслями. Я смотрел на них, и по щекам стекали тонкие ручьи, но это не были слезы. Просто с неба полилась вода; я вспомнил на мгновение, что до сих пор в душе. А значит – в Башне. Значит, нет ни этого забора, ни этих птиц, ни города, ни мамы с папой. Я не думал прежде о них: ну были они и были. Наши отношения бывали разными – примерно как у всех. Но я не думал о них как о паре. Как о любивших – любящих – друг друга людях.

Я не видел их такими. Хотя они были самыми обыкновенными. Они просто шли, и с картинки на заборе на них и на меня глядели эти птицы – невозможные, невообразимые. А потом они так же исчезли, как появились, и я долго стоял, тер глаза в надежде, что зрение обманывало меня, что помутнение пройдет и я вновь их увижу. Но возле забора был только я один.

Меня ощутимо трясло – и не только потому, что я был голым (чего никто, кроме меня, удивительным образом не замечал). Было по-настоящему холодно, и, когда я дышал, изо рта у меня шел пар. Холод сковывал движения, но я решил противиться ему и ускорить шаг. Кажется, я знал ближайший перекресток – он вывел меня на Широкоморку; точно, здесь все было родным: и спуск в метро, и троллейбус, и остановка. Все, кроме неба и мертвых листьев. Но когда неродное небо, неродные деревья – может ли быть родным город? И может ли быть он родным, если…

Я всматривался вдаль, силясь понять, что еще не так в этой странной реальности, и наконец воскликнул:

– Башня! – И прохожие шарахнулись в сторону. – Здесь нет Башни!

Я дошел до знакомой остановки – той, что пролетал, спеша скорей увидеть Инкера и Фе, и где, бывало, подбирал случайных людей, просто чтобы помочь; или где сам садился на троллейбус – было и такое. Я любил троллейбусы, любил кататься в них. Остановка была такой же, какой я запомнил ее: скамейка, навес и высокий столб. Но появилось и кое-что новое: к столбу выше человеческих голов крепился странный предмет. Это был белый круг, спрятанный под стекло и разделенный на равные доли одинаковыми черными полосками. От центра круга отходили две такие же полоски, различавшиеся лишь размером – длинная и короткая. Длинная двигалась, перемещаясь от одного деления к другому, а медленная как будто стояла на месте. Люди проходили, останавливались, поднимали глаза к странному кругу и ускоряли шаг. Красно-желтые листья гроздьями липли к стеклу, а затем продолжали полет. Или падение.

А затем все вокруг стало таким же белым, и холод усилился, а вместе с ним множилась в сердце печаль. Вместо мертвых листьев на голову посыпалось что-то маленькое, белое и острое. Оно кололо щеки, попадая на лицо, и, оказавшись на ладони, превращалось в воду. Вся дорога подо мною стала внезапно белой, усыпанная этими странными комьями, и я опять поднял взгляд и увидел, как бешено крутятся полоски в середине круга, а небо над головой стало беспросветно черным, лишь медленно двигались в сторону Точки сборки огромные серые облака. Я не мог видеть прежде, как облака движутся. Мой взгляд застыл, и я забыл о холоде, о Башне, о прекрасном душе. Обо всем.

Но так продолжалось лишь до того момента, как перед моим взором возник гигантский шар, устремившийся в небо. Он чинно покачивался и медленно набирал скорость, и где-то внутри него горел красный огонь. Я смотрел на огонь, и мне становилось теплее. А вскоре стало совсем тепло.

Вокруг меня шли маленькие люди. Они были закутаны в толстенные несуразные, немыслимые для Севастополя одежды и были похожи на луковицы или на маленькие мячики, смешно подпрыгивающие на земле. Их было так много, что я и не стал считать. Очарованный зрелищем, я просто стоял и смотрел, прикрыв срам, – но маленькие люди, кажется, меня совсем не замечали. Кто-то из них зачерпывал белые хлопья прямо с дороги и скатывал в шары – большие и поменьше, а другие так же деловито ставили маленькие шары друг на друга. Они галдели, шумели, пели, непрерывно что-то кричали, но я видел и понимал: они счастливы.

Они были как те птицы. Как мои мама и папа. Как мое чувство к Фе. Как живое небо – вопреки черноте и холоду. Да что там – они просто были. Они провожали гигантский шар, который летел все выше и выше, победив притяжение земли, и освещал весь черный город своим теплым светом.

– Мы тебя любим, небо! – кричали они. – Мы тебя любим!

И я смеялся, плакал, подставлял губы под эти белые хлопья, которые уже не казались такими острыми, которые были сладкими, которые успокаивали, которые шептали вместе со всеми:

– Мы тебя любим, любим!

Я в последний раз глянул вверх и вскрикнул.

Все маленькие люди посмотрели на меня и замерли, и волшебство разрушилось. Страх вновь напомнил о себе: теперь мимо серых глыб облаков плыл уже не шар, пущенный маленькими людьми. Там плыла моя лампа, и она разрасталась, она заслоняла собой небо. И внутри нее пылал настоящий пожар. Мой рот скривился в ужасе: еще немного, и огонь прольется на город, еще немного, и нам всем конец!

Я резко обнял себя, но видение не исчезало; и тогда, пересиливая ужас, – только бы успеть! успеть! – нагнулся и дотронулся обеими ладонями до земли.

Отдышался, обтер себя полотенцем. Дверь в комнату была открыта, и я не стал испытывать судьбу: схватив дрожащей рукой вотзефак, нырнул в проем.

Я не спешил встречаться с друзьями. Фе больше не отвечала, а после того, что пережил в прекрасном душе, я стеснялся писать ей. Что, если она тоже знала про мое видение, переживание? Но ведь не я сам придумал его, это все душ! Да, звучало, конечно, нелепо. А что, если я? Нет, я ведь всего лишь пустил воду, дальше само. А вдруг у нее было то же самое? То есть не то же, конечно, – вдруг у нее был я?

За этими мыслями я позабыл о Тори, Керчи, Инкермане. Мне все было ясно с ними, все они были просты, предсказуемы – в своих желаниях, намерениях. Хотя, вспоминая, как все было, я уверен, что это мне только казалось. Для каждого из них я был так же прост, если не проще. Для каждого из них было проще все, это я, намеренно ли, в силу ли обстоятельств, стремился все усложнить. Но пусть так! Ведь мне нужно было понять, что происходит вокруг, где мы все, чего ждать и зачем – этот проклятый вопрос «зачем», который никогда меня не мучал в Севастополе. Я познакомился с ним в Башне.

Несмотря на буйство эмоций, пережитых в Прекрасном душе и связанных с чем угодно, но только не с мытьем, я чувствовал себя свежим, чистым и воспрянувшим – как бывало после купания в городе. А значит, это все-таки был настоящий душ. Но то, что я пережил в нем, снова и снова всплывало в памяти, выдергивая меня из коридора, по которому я шагал, пытаясь найти выход из села, утягивая в укромный угол размышлений и фантазий, как паук утягивает муху, и я выпадал из реальности, останавливался. Перед моими глазами вновь был черный город, странные мертвые листья и острые белые иглы, маленькие люди и шар любви, пущенный с земли им навстречу, и, конечно же, мама и папа. И Фе. Все это складывалось в один ряд, переплеталось друг с другом, образуя одно целое, неделимое.

Мою жизнь.

Когда наконец справился с потоком воспоминаний, я стал чувствовать себя увереннее и веселее. Я представил, будто только что вышел из своего авто, закрыл дверь и гуляю теперь по городу. Пусть это был вовсе не город. Я странным образом чувствовал, как прикипал к уровню, к его удивительным приключениям, к тому же душу, вотзефаку. Я врастал в него против своей воли, а вернее так – воля бездействовала, и это, несомненно, было плохо.

Я вспоминал о еще одной прелести уровня. Мне очень понравились разноцветные коктейли из Супермассивного холла, и настроение было таким, как будто их действие еще не прекратилось целиком, оставив самую малость где-то на донышке души, словно стакана. Ровно такую, чтобы вспомнить наслаждение и захотеть еще. Я твердо решил отправиться на поиск чего-нибудь подобного – возможно, после всех переживаний стоило слегка прийти в себя и лишь затем продолжать параноить. А что, может, именно это случилось со мной? По версии той же Тори, все было именно так.

Я вышел из «спальника», как про себя обозначил село, и принялся искать коктейли. Окружающий шум почему-то воспринимался слишком болезненно, совсем не так, как было до моего сна. Он давил на уши, плющил голову, отзывался тупым сверлением в глубине мозга, и очень хотелось пить. Я не знал, как дойти до Супермассивного холла – возвращаясь на отключке, я совсем не запоминал дорогу, но в глубине души надеялся найти поблизости такое зазеркальное местечко, где угощают стаканами, но где нет всего этого шума. Нет веселья Супермассивного холла, нет суеты всего этого уровня… А что, если вся Башня такая же шумная, что, если чем выше, тем сильнее бурлит непонятная жизнь?

«Я только попробовал, – размышлял я. – Выпил всего чуть-чуть. И что, уже подсел? Но ведь такого не случилось с душем, с другими развлечениями Башни. Надо бы узнать у них, в чем секрет коктейлей. Точно, надо бы спросить».

Я заглядывал за шторы, просовывал голову в зазеркальные залы, но больше не дивился всему подряд – то, что я находил там, больше не вызывало такого любопытства. Тем более я был один. В основном за зеркалами оказывались вещи – бесконечные ряды бессмысленной и часто безобразной ерунды, которую можно было на себя напялить. Там крутились молодые девушки, дамы с легкой и запущенной жильцой, неподалеку скучали мужчины, уткнувшиеся в вотзефаки.

«Может, тоже хотят коктейлей?» – подумал я и заметил обращенные ко мне вопросительные взгляды. Видимо, мой нос дольше обычного торчал в проеме.

– Коктейли есть? – произнес я. Мужчины хмыкнули и снова уткнулись в вотзефаки, потеряв ко мне интерес. Женщины же посмотрели с недовольством.

Перемещаясь от проема к проему, я размышлял о том, как странно изменялось мое собственное мышление. Пришло бы мне в голову в Севастополе вломиться в чужую ограду и крикнуть хозяевам, не здороваясь, не представляясь: эй, мол, есть ли коктейли? А здесь это было запросто – что там, только это и было здесь запросто!

Но при этом мне было сложно понять – и примириться – с тем, чему здесь посвящали жизни. В чем смысл, думал я. Ну напялишь на себя хоть все это, а дальше? Все равно ходить в этих стенах. На этом уровне. Ну хэзэ, как у нас говорили пережившие и отживающие. Нет, я не думал, хорошо ли это, плохо ли, но это было неинтересно. Проникнуть в Башню, оказаться избранным – и что? За этим? Мне не верилось в такой расклад – не потому, что не хотелось, а не верилось. Не получалось.

С другой стороны, здесь был выбор. Только блуждая по всем этим залам, можно было провести целую жизнь и не заметить. Она всякий раз будет новой – по-своему, конечно, – неизведанной. Она пройдет быстро, будто сгорит спичка, и мы не успеем испытать и малой части всего, что есть на этом уровне. Можно ли было мечтать о таком в Севастополе?

Так почему же я тогда скучал? Проходил лестницу за лестницей, перекресток за перекрестком и везде встречал одно и то же. Там, где милая наивная Тори сказала бы «Вау!», я лишь тяжело вздыхал, вновь представляя коктейли и пытаясь укрыться от шума, который терзал голову. И только раз случилось что-то, заставившее меня почувствовать эмоцию – содрогнуться. Вспоминая тот внезапный страх, я думаю: он тоже был, конечно, следствием коктейлей. Нельзя было так испугаться только оттого, что посмотрел налево и – вдруг! – по центру, между проспектами, не обнаружил корабля.

Но я испугался, и очень. Едва осознав, что корабля нет на месте, достал вотзефак и принялся строчить – теперь уже не выбирая, всем подряд.

«Вы не видели корабль? – так и писал я. – Кажется, он пропал».

Друзья откликнулись сразу.

«Как же, корабль у него пропал! – возмущенно ответил Инкер. – А то, что ты сам пропал? Ничего?!»

«Мы все здесь пропали», – вступилась за меня Евпатория.

«Точно, мы пропали», – написала Керчь, и я тут же представил, как она нахмурилась.

«Ребята, – продолжил я. – Очень надеюсь, что все мы встретимся. Например, в таком месте, которое все мы знаем».

«И?» – На экране возникло сразу три одинаковых сообщения.

«Корабль – как раз такое место, – торопливо печатал я. – Мы все видели корабль, ходили вокруг него. Только теперь корабля нет, понимаете?»

«Жалость какая», – тут же отреагировал Инкерман и добавил сразу три дурацких желтопузика. Но я не стал изучать, что они делали на экране. Тот, кто отправил их мне, бесил куда больше. Я готов был разбить вотзефак об пол или выкинуть с высоты, но сдерживал себя: лишись я этого устройства, вполне мог бы лишиться и друзей и так и не встретиться с ними больше.

«Ты кончай дурить», – написал я.

«А ты кончай тупить, – отозвался Инкерман. – Здесь не один корабль, вспомни. И полно свободного пространства, где никаких кораблей нет! Наверное, ты попал в такой участок».

Я отер пот со лба и принялся тихо ругаться: ну как, и вправду, мог забыть такое? И переполошить всех – из-за чего? Из-за глупости? Я ускорил шаг, не понимая, куда иду, словно хотел уйти от своего позора; в голове застучало, и еще больше захотелось сладких коктейлей.

А когда я наконец его увидел, то совсем не поразился – с высоты корабль смотрелся дешевым, сделанным наспех макетом, каким, как я полагаю теперь, и был. Никто не вкладывал души в это строительство; уверен, те, кто строили его, не понимали сами, зачем это делают, для кого? Для чего? Серая палуба, пустая, безжизненная поверхность без опознавательных знаков, без дверей, ходов, тросов и канатов и всех необходимых для движения, для работы судна приборов – я не понимал в них, не знал, что они из себя представляют, как могут выглядеть, одно было неоспоримо: ведь где-то они должны были находиться?

Но нигде ничего не было. Я уже молчу о людях – признаться, уровень успел приучить меня к мысли, что люди здесь кучкуются в зазеркальях, ну, в крайнем случае – на мелодорожках или в залах Супермассивного холла. Но никак не на кораблях.

Зато везде, где только возможно, к кораблю цеплялись гирлянды, крепились разноцветные фигуры и надписи на непонятных языках – а может, не надписи вовсе, а имитации их. Здесь много что было имитацией. Я поднял глаза и увидел огромные мачты этого бессмысленного судна, которому не суждено сдвинуться с места. Они поднимались до самого потолка и были увешаны все той же светящейся бессмыслицей. Смотреть на это становилось скучно. Мой вотзефак подал сигнал.

«Что ты видишь?» – прочитал я сообщение от Инкера.

Я вспомнил почему-то: когда был совсем еще маленьким и мало чего знал о мире, мама с папой кидали похожий корабль – только умещавшийся в ладони – в огромный таз, в котором меня мыли. Наверное, чтобы не было так скучно и отвратительно купаться. Пожив, я полюбил это занятие. А что до корабля, он представлял собой овал с двумя прямоугольниками – большим и маленьким, изображавшими трубы. Грубый пластмассовый овал, который хранили несколько поколений моих недалеких – и сохранили-таки для меня. А я оказался последним, и мне передать некому. Да и нечего передавать, ведь в Башню я его не брал. И вот я водил этим пластмассовым убогим корабликом из стороны в сторону, рассекая гладь мыльной воды и не зная еще ни про Левое, ни про Правое море, но интуитивно догадываясь, что эта игрушка, наверное, должна плыть. А потом я покусал его, прогрыз в нем несколько маленьких дыр, и корабль принялся терпеть бедствия: наполнялся водой и отправлялся ко дну.

«Я вижу проспект, корабль, зеркала…» – начал было писать я и застыл в изумлении: напротив, над широким, большим в несколько раз, чем обычные, проемом, красовалась надпись, сложенная из нестройных разноцветных букв:

СТРОЙКА.

Я пожал плечами, стер сообщение и написал:

«Вижу Стройку».

Стройка

Зачем я пошел туда – разве в Стройке могли быть коктейли? А ведь ничего на свете – вернее, на уровне Башни – я не хотел сильнее, чем вновь отхлебнуть из стакана. Отчего-то мне казалось, что эта боль в голове и туман, поселившийся там вместе с ней, отступят, едва я сделаю добрый глоток. Вернется ясность мысли, и тогда-то я уж точно определюсь, что и как делать дальше. Для начала – встретиться с Фе… да хоть с кем-нибудь встретиться!

Что такое стройка в Севастополе? Прохудилась крыша, покосился туалет, обветшал сарайчик, понадобилось укрепить забор или балкон второго этажа, чтоб не упал. Не называть же стройкой установку парника для помидоров? В книгах и артеках нам рассказывали и про другие стройки – например, севастопольского метро. Но та стройка длилась много поколений, и в живых не осталось даже тех, кто слышал истории тех, кто слышал тех, кто строил… В том Севастополе, где жил я, уже нечего было строить – ведь все, что нужно человеку для жизни и счастья, было давно построено.

И так я считал, пока не попал в Башню. Посмотрев на экран, который привела в движение черноволосая красавица Ялта, я узнал о великой стройке нашего мира, которая бросала вызов всему, что я знал о жизни – стройке Башни. Так что, вполне возможно, Стройка могла быть чем-то вроде местного музея, решил я. А о том месте, где предстоит провести всю оставшуюся жизнь, всегда стоит знать больше.

О да, мне казалось, что я рассудительный. Казалось, что это и есть ключ к тому, как не потерять здесь себя. Но, как и прежде, все вышло иначе. Войдя в новый зазеркальный зал и сделав по нему несколько шагов, я ощутил оторопь. Само пространство казалось гигантским и было выполнено в белом свете. Его источника я не видел, светом буквально сочились потолок и пол, но такое уже не удивляло меня: нечто подобное было в Преображариуме. Однако на этом сходства заканчивались. В стенах зала Стройки виднелись углубления, отделенные от посетителей – хотя можно смело говорить: от посетителя, то есть меня, ведь никого другого я здесь не увидел, – тончайшим и удивительно чистым, словно только что изготовленным стеклом. Из глубины на меня смотрели лица людей, множество лиц: молодых и старых, красивых и не показавшихся мне таковыми, улыбчивых, довольных и не очень. Все они располагались парами, мужское рядом с женским, и я тут же вспомнил старую фотографию, которая стояла, сколько я помнил себя, на кухне моих недалеких, да и вообще в домах большинства севастопольцев. Люди любили такие фото как память о чем-то светлом, что проживалось вместе; как правило, их закрепляли в рамку и тоже прятали под стекло, а потом ставили куда-нибудь повыше, чтобы случайно не разбить.

Но то, что я увидел в этом зале, не походило на фоторамки – ведь не было самих рамок. Не было даже контуров фона, на котором сделан снимок, не было ничего, кроме лиц, казавшихся объемными и возникавших в пустоте. Скорее всего, они проецировались с помощью невидимых и непонятных мне устройств, расположенных снизу и сверху. Но самым удивительным было не то, как появлялись эти изображения – необъяснимое было нормой в Башне. Я совершенно не мог сообразить, какая связь между бесконечными рядами этих лиц от пола до потолка, простиравшихся в обе стороны, и всем, что я знал о стройке.

«Наверное, он мне объяснит», – подумал я, заметив неподалеку белую стойку, выраставшую, как гриб, прямо из пола. Возле ее основания клубился белый пар, что создавало иллюзию, будто стойка парит в воздухе.

– Добро пожаловать, – поприветствовал меня человек, расположившийся за стойкой. Он был одет в совершенно белый балахон с бесформенным красным пятном в районе сердца. Оно производило впечатление крови, которой пропитался балахон, – мне стало интересно, было ли это задумкой, или же так казалось мне одному? В том, что пятно было искусственным, я и не сомневался: похоже, искусственным на этом уровне Башни было вообще все.

– Новый свет, – поприветствовал меня человек.

– Что «Новый свет»?

Я был не слишком вежлив в тот раз.

– Меня зовут Новый свет, – торопливо ответил человек.

– Оригинально, – бросил я, подойдя к стойке.

На ней лежала небольшая коробка, выкрашенная в такой же ярко-красный цвет, как и пятно на груди человека. Тот выглядел пожившим, но бодрым. Он улыбался и имел вполне довольный вид.

– А что вы здесь строите, Новый свет?

– Почему вы спрашиваете об этом меня? – Новый свет подался вперед и заглянул мне в глаза.

– Вы же хозяин этого зала, – я пожал плечами.

– Что ж, если вам удобно – называйте это так, – ответил человек с пятном и зачем-то дотронулся до коробки. – Но такие вопросы на вашем месте я бы все равно задавал не мне.

– Кому еще задавать их? Здесь никого больше нет.

Человек вновь улыбнулся.

– С такой низкой самооценкой удивительно, что вы стали избранным. А как вы тогда собираетесь дойти до верха?

– Откуда вы знаете? – Мысли в моей голове запутались в клубок, и я стал запинаться. – Да и какое это имеет значение? Какая разница, что с моей самооценкой?

– Здесь это имеет очень большое значение, – ответил Новый свет. – Ничего нет важнее вашей самооценки. Именно самому себе вы должны были задать вопрос, что и зачем здесь строят. Ведь только внутри себя, вот здесь, – он сбавил голос и указал на свое пятно, – находится этот ответ.

– Это очень любопытно, – ответил я. – Но у меня болит голова. Нет ли у вас…

– Нет, – строго ответил мой собеседник. – Что бы вы ни спросили, здесь этого нет. Видно, что вы ищете другое. А мы здесь не размениваемся на мелочи. Мы здесь строим.

– Да что вы, в конце концов, строите? – взорвался я. Настроения слушать нотации у меня совсем не было.

Человек замолк и посмотрел на меня пристально. Его молчание было довольно долгим, и я уже думал развернуться, полагая, что оно не кончится никогда.

– Семьи, – наконец произнес он твердо. – Мы здесь строим семьи.

Я сразу вспомнил это слово – оно мне так понравилось, что я решил называть семьей и то, как мы жили в городе. А потому и сразу спросил:

– Совсем как в Севастополе?

– Башня – это и есть Севастополь. В его высшем, лучшем проявлении. Разве вам не объяснили это? – Новый свет старательно изображал удивление. – Вы словно попали к нам с черного хода.

– Но в целом оно так и было, – признался я.

– Люди приходят сюда, чтобы создавать пары, – продолжил он, проигнорировав мое замечание. – Но у вас, я вижу, пары нет. Так что вы можете просто посмотреть. – Он развел руками.

– А вы не находите пары? Ну, тем, кто приходит сюда один.

– Находите? – На этом вопросе он перестарался с удивлением – да так, что я даже скривился. Новый свет мгновенно это понял и улыбнулся: – Ну да, вы правы, это было слишком. Но если бы вы видели, какие здесь только лица не строят в этот самый ответственный момент!

– Какой момент? – не понимал я. – Есть я, и есть… ну, предположим, у меня есть пара. Зачем мне идти сюда что-то строить? Ведь все уже построено!

– А вот в этом вы как раз и ошибаетесь. – Лицо Нового света приобрело крайне суровый вид. – Ничего не построено, пока не случилось это.

Собеседник нагнулся и спрятался под стойку. А когда вновь вылез оттуда, положил передо мной два браслета с крупными зелеными камнями. Яркий белый свет зала отражался в них, и камни сверкали.

– Что это?

– Когда вы строите семью, то надеваете эти браслеты на правую руку – вы и ваша… та, с которой вы пришли. У нас здесь такие нравы, знаете. Каждый называет это по-разному. Но смысл таков: надевая на вас браслеты, я торжественно объявляю, что теперь вы будете вместе – одним целым, семьей, понимаете?

– И если отойдете друг от друга дальше чем на метр, эта хрень взорвется и оторвет вам руку? – Я решил дать волю воображению.

– Вообще-то нет. – Новый свет рассмеялся, но не сказать, чтобы искренне. Казалось, искренние эмоции ему вообще не к лицу. – Но вы шутник, ничего не скажешь.

– Так а что, без браслетов нельзя?

– Вот тут-то самое главное! – воскликнул собеседник. – Можно! Представьте себе, можно! Но, во-первых, ваша голограмма не появится в этом зале. – Он окинул рукой бесконечные ряды объемных лиц.

– А это важно? – удивился я.

– О да! Для наших семей, если они, например, дружат или просто плотно общаются, невероятно важно, чтобы была возможность прийти сюда и посмотреть на голограммы. Себя, так сказать, показать, ну и на других посмотреть.

– Оно и видно, – недоверчиво хмыкнул я. – У вас ни одного посетителя.

– Я же говорю: чтобы была возможность, понимаете, – терпеливо пояснил Новый свет. – А возможность такая есть. К тому же подтверждение браслетами – покуда они источают тепло и свет – значит, что пара присутствует здесь. Вот тут мы и подходим ко второму пункту: всем надо знать, когда пора заканчивать. И именно мы отвечаем на этот вопрос.

– Что значит пора заканчивать?

– А то и значит, – развел руками хозяин стройки. – Пары ходят вместе, пока не прозвенят эти браслеты.

– Они еще и звенят? – поразился я.

– Один раз, – кивнул собеседник. – Этот звонок и означает: пора заканчивать. Ну а после звонка из них уходят свет и тепло – как, собственно, и из самих отношений. Носить дальше бессмысленно. Голограмма сменяется другой, уступая свое место новой паре, а те, у кого все закончилось, приходят сюда и сдают браслеты.

Меня слегка шокировало то, что я услышал от этого человека. Собравшись с мыслями, я спросил:

– А если они не захотят, чтобы все заканчивалось? Ну, может же такое быть?

Новый свет ухмыльнулся.

– Что же, по-вашему, они захотят ходить с погасшими браслетами? Не имея голограмм в нашем пантеоне? Вы их слишком недооцениваете.

– Вам не кажется, что это вы их слишком недооцениваете? Ваш уровень, Башня, Стройка, в конце концов, ваша… Может быть.

– Помилуйте. – Новый свет махнул рукой. – Все определено без нас. Рассуждать об этом нет никакого смысла. Браслет звенит не тогда, когда захотим мы с вами или когда кто-то еще на этом уровне так пожелает… Неужели вы думаете, что кому-то действительно до этого есть дело? Браслет срабатывает тогда, когда это нужно.

– Так кому нужно-то? – выпытывал я.

– Паре, – сказал он. – Когда паре нужно заканчивать.

– Но как эта штука работает? – спросил я, испытав нехорошее предчувствие: все это вновь напомнило мне о меликах, белых дорожках, глядящих в небо севастопольцах.

– Как повезет, – коротко ответил собеседник, пряча браслеты. – Вам, я вижу, они ни к чему? Или у вас кто-то есть?

– У меня миссия, – отстраненно ответил я.

– Тогда можете просто ходить здесь, осматриваться, – благодушно сказал Новый свет.

Я походил по залу взад-вперед, вглядываясь в лица. Обычные люди: кто-то и вправду выглядит счастливым, кто-то лишь старательно изображает, а кто-то не скрывает усталость и даже тоску. Что их всех объединяло? Они пока еще не слышали звонок.

А я ведь даже не подержал в руке браслет. Интересно, какое оно – его тепло? Как оно ощущается? Но я сразу сказал себе: наверное, этого лучше не знать. Не знаю уж почему, но я в этом не сомневался.

– Как у вас много пустого пространства, – произнес я задумчиво. – Оно никак не используется.

– Так и в человеческих сердцах, – рассмеялся хозяин Стройки. – Каждый зал соответствует тому, что в нем происходит. В оформлении, в использовании пространства. В Башне вообще места много. Кажется, место кричит: придите и сделайте что-нибудь, но никто ничего не хочет, никто ничего не делает.

– Я слышал и другие точки зрения. В той же сопутке.

– В Башне возможно все! И жаловаться на судьбу, что кто-то что-то отнимает, забирает, – тоже возможно. И действительно будут отнимать.

– Но постойте, – я прервал его мысль, казавшуюся слишком очевидной, – нам всем объясняют, что мы и так избранные. Что, попав сюда, мы уже победили. Что еще делать, чего здесь хотеть? И ведь верят, мои друзья верят! А сколько здесь уже живет резидентов, и все они тоже верят! Вы ведь знаете не хуже меня! К чему можно стремиться избранным? Только донести лампу. Здесь нет других целей!

– Лампа – это еще не все, – задумчиво ответил Новый свет.

– А что же тогда?

– Взгляните по сторонам!

Я оторвал взгляд от своего собеседника и снова увидел стены. Но как они изменились! Там, где только что находились ряды бесконечных лиц, теперь не было ни одной голограммы. За тем же самым стеклом на длинных белых полках стояли коробки – похожие на ту красную, к которой то и дело прикасался, но не открывал человек с пятном.

Коробки поражали разнообразием цветов и размеров и, кажется, не повторялись – любая коробка, которую только могла нарисовать фантазия, тут же появлялась перед глазами. Это было невероятно!

– Что это? – воскликнул я, приближаясь к стене.

– Подарки, – сохраняя спокойствие, ответил Новый свет. – Обыкновенные подарки.

– Дайте глянуть, – прошептал я, и тут же тончайшая гладь стекла передо мной беззвучно лопнула и рассыпалась на множество осколков, которые удивительным образом распределились по нижней полке углубления в стене. Но ни один осколок не отлетел наружу, в пространство зала, изумился я. А тем более – не поранил меня.

Я взял со стены большую коробку цвета морской волны, обмотанную красивой ленточкой. Покрутил в руке, поднес к уху – коробка была пустой и почти ничего не весила. Торопливо развязал ленту, открыл ее, и… Я не ошибся. Коробка была пуста.