Текст книги "Снегурочка"

– Это сколько хотите, сколько найдете. Но чтобы никто, никому, никогда. Надеюсь, вы меня правильно поняли?

– Так точно. Разрешите выполнять приказ?

– Действуйте. И помните – ваша судьба в ваших руках.

* * *

Из последних сил брели по тайге Иван со Снегурочкой. Вместе с солнцем вставали, вместе с солнцем в сугроб закапывались. Отгоняя Ивана в сторону, на весь лес кричала Снегурочка: «Белки, соболи, зайчишки белые, принесите нам покушать хоть что-нибудь». И несли им шишки кедровые, клюкву алую. Сколько дней так продолжалось, сбились беглецы со счета. Но в один из дней замерла Снегурочка посреди пути, то одно ухо вперед навострит, то другое, а потом заспешила вперед на еловых лапах, что сплел ей Иван вместо лыж, крикнув радостно: «Догоняй Ванюшка, впереди печка топится». Глянул Иван – на полянке избушка на курьих ножках, из трубы дымок вьется, на трубе тарелка огромная висит. «Стой», – закричал Иван, – там же баба Яга – костяная нога. Погубит, в печку посадит». «Что ты, она добрая, – отвечала ему Снегурочка, – от людей здесь спряталась, зла нам не сделает». И крикнула изо всех сил: «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом». А как повернулась к ним крыльцом избушка, взяла Снегурочка Ваню за руку и вошла с ним в дом.

Замерла настороженно баба Яга, сослепу гостей не разглядев, выгнул спину кот Баюн, черный ворон гаркнул на приступочке. А как распознали, засуетились, обрадовались. «Матерь божья, – воскликнула баба Яга, – никак ты, Снегурочка». Кот подошел, спиной о ножку потерся, за свою признавая, ворон подлетел, сел на плечико, в лицо заглядывает. Радостная стоит Снегурочка, словно к своим попала. С бабой Ягой обнимается, свою беду рассказывает.

– От терминаторов мы бежим бабушка. В какую-то Америку увезти меня хотят, на песке спалить. Третий день по тайге идем, без Вани пропала бы. Спаси нас, пожалуйста, если сможешь.

Засуетилась баба Яга, усадила Снегурочку за стол, да и Ивана подтолкнула. «Садись и ты, добрый молодец, не бойся, в печку не посажу, не пролезешь ведь», – рассмеялась беззлобно. А потом села напротив, закачала головой. «Вот ведь вороги окаянные, что задумали. Не кручинься, внученька, справимся. Наперед разведку сделаем».

Наложила гостям каши из печи, а пока ели они жадно, достала из сундука блюдечко заветное, яблочко со стола рукавом вытерла, да по блюдечку пустила. Уставились все, замерли, как увидели дым пожарища, погубленных Пахана со товарищи на снегу и несметную силу черную, что кружила над лесом, Снегурочку высматривая.

«Нет вам дороги по земле, детушки, – сказала баба Яга, призадумавшись. – Вертолеты кружат, радарами светят, со спутника космического высматривают. Не пройти незамеченными. И на ступе не улететь – ракетой собьют, поганые. Трудно нам, старой силе, с молодой силой справится».

Помрачнел Иван, нахмурился. А Снегурочка смеется звонко. «Что ты, Ваня, баба Яга что-нибудь придумает. Правда, ведь, бабушка». «Внученька моя, златовласая, – расцвела щербатым ртом баба Яга. – Сердце свое за тебя отдам». Призадумалась ненадолго, а потом молвила.

– Нет пути по земле да по небу, под землей две дороги есть. Одна царством Кощеевым огненным, другая водой русалочьей. Провела бы я вас царством Кощеевым, видит бог, провела бы, не будь ты внучка Снегурочкой. Жар там стоит невиданный. Пропадешь ты там. А в русалочьих водах тебе Иван беда грозит. Коль увидят тебя русалки до любви жадные, сладким голосом охмурят, кожей гладкою ослепят, потащат на дно потешиться, там и останешься. А других путей нет. Решайте сами детки, куда пойдете. Как решите, так и сделаем.

* * *

– «Плыть, так плыть, – сказал Иван, – что мне русалки липучие, когда Снегурочка рядом. Да и не факт еще, что заметят и что силы хватит на дно утянуть».

– Может, останешься, Ванечка, – проговорила Снегурочка жалобно, – не тебя ведь ищут вертолетчики. Прошмыгнешь, догонишь. У Деда Мороза встретимся.

– Нельзя мне бросить тебя, Снегурочка. Ты своим сердцем чуешь, что делать надобно, я своему послушен. Во́ды, так во́ды. Веди нас, бабушка.

Вышли все из избы, впереди кот Баюн, хвост задравши, за ним баба Яга с вороном на плече, последними Иван со Снегурочкой. Подошли к колодцу деревянному, обнялись на прощание. «Ты, Иван, коли хочешь жить, глаз своих от Снегуркиных глаз не отрывай. Отведешь куда в сторону, красотою да бесстыдством девичьим прельстишься, тут и смерть твоя», – молвила баба Яга Ивану напоследок. Перекрестила парнишку, поцеловала Снегурочку, да столкнула обоих в колодец, только их и видели. Потом подняла голову, послушала гул далекий, вертолетный, обернулась к ворону. «Ну, твой час пришел, дружок. Лети, Деда Мороза буди. Пусть встает раньше времени, как всегда вставал, когда ворог шел. Пусть встает, просыпается, Землю Русскую охранять идет». Взлетел ворон над поляною, сделал круг и пропал вдали.

А когда вернулись в дом кот да бабушка, налакался кот молока с мисочки, да и выдал старушонке. «Зря ты, баба Яга, заставила парня в глаза Снегуркины смотреть. Лучше бы он с русалкой смерть принял. Все слаще напоследок». «Дурень ты, кот Баюн, хоть и старый, – отвечала ему баба Яга, – Его судьба у него на лбу написана. А супротив судьбы даже мне невмочь». С тем и спать легли.

Едва скрылись Иван со Снегурочкой в воде колодезной, подхватила их волна мощная, закружила, потянула вглубь и поплыли они водами теплыми, подземными. И хоть в воде то было, но дышалось легко, как во поле. Чудно было все вокруг, раки местные клещами постукивали, рыбка золотая, владычица морская плавничком помахала вослед, осьминоги опускали щупальца, да глаза таращили радостно, когда видели вблизи Снегурочку. Загляделся Иван на царство подводное, засмотрелся, забылся. Как вдруг раздалось пение сладкое, соловьиное, поплыли тени вдали прельстительно. Криком крикнула Снегурочка, схватила его за голову, к своему лицу повернула: «Не смотри туда, Ванечка, там погибель твоя. На меня смотри, коли хочешь жить. Все, что хочешь дам, только рядом будь». И утонул Ванин взгляд в глазах девичьих, серых да бездонных, ласковых до умопомрачения, нежных и трепетных, каких свет не видывал. И как ни вились вокруг русалки пышнотелые, как ни манили ласково, как ни изголялись в танцах бесстыжих, огненных, ничего не видел Ваня, кроме глаз Снегурочки, ничего не чувствовал руками, кроме тела девичьего, гибкого, податливого. А как схватил ее, и прижал к себе, и губами в губы нацелился, выплеснула тут их волна на берег, на снег белый, в мороз трескучий. Поневоле чары схлынули, зубы о зубы застучали, задрожал, вскочил, схватил Снегурочку за руку, и помчал к избе, что светилась окнами рядышком.

Подбежали они, чу, изба ходуном ходит, испугались, а деваться некуда, нырнули в дом, за одеждой, что на вешалке висела, спрятались. Тут и грохот стих, трясти перестало, сдвинулась занавесочка и вышли из-за печи мужичок и бабонька, высунулась головенка детская из-под одеяла на печи. Доволок еле-еле мужичок свои ноги до лавки, уселся, выдохнувши. Рядом женушка, простынкой обернутая, примостилась, растелешная, довольная, лицо, как луна, круглое, от уха до уха улыбочка.

– Как ты, Мань, жива, здоровехонька, – спросил мужичок, отдышавшися.

– Жива. Петенька, жива, родненький. Отродясь не жила живехонькей.

– Ты смотри, мать, не подведи. На тебя теперь вся надежа. Ты теперь семьи кормилица.

– Не подведу, родной. Ты бы был здоров, а через тебя и мне здорово.

– Все бы ладно, мать, да свинью продать надобно, – рассудительно продолжил мужичок. – Корову оставим, без нее куды? А с хрюшкой расстаться надобно. Мне на всех работах не справиться.

– Продадим, конечно, продадим, родной. Мне уж вскорости не до них станет, да и мясцо тебе придаст силушки.

Достал мужичок с подоконника тетрадку с карандашиком, почирикал, расслабился. «Лет, так думаю, через пять, Мань, на Канарах будем жить, припеваючи. В окиян-море плескаться, на песочке бархатном нежится. По-людски станем жить, как положено».

Не выдержал тут Иван, постучал для приличия по двери, вышел из-под вешалки. «Люди добрые, ничему не дивлюсь в последние дни. От терминаторов бежал, с бабой Ягой разговаривал, мимо русалок прошмыгнул, уцелел. Одного не пойму, что тут деется? Иль в стране что случилось страшное?»

«Дык программу сполняем государеву, – отвечал мужичок, ничуть не дивясь его появлению. – Детей нонче в государстве нет, так за каждого великие деньжища отваливают. Вот мы и стараемся. Ты на того, что на печи, не смотри, он у нас так – бесплатненький. От других доходы считать начнем».

А как жить еще? – продолжал мужик. – Только сгинуло лихолетье красное, стал растить поросят да курочек людям в радость, себе в достаток. Да не тут-то было, размечтался дурак-деревенщина. Налетели крючкотворы проклятые, здесь бумагу заполни белую, там налог заплати невиданный. А повез свой продукт до города, никому оказался не нужен он: всюду товары заморские, красивые да дешевые, химией кормленные. На моих поросят да курочек и не смотрит никто. Что привез, в убыток продал, да в тоске домой. Доля видно такая вечная, некуда бедному крестьянину податься: красные стоят – жить не дают, белые придут – никому не нужен. Вот этими руками не могу семью поднять – протянул ладони заскорузлые – Все, что умею, делаю, а без толку. Детишек теперь плодить будем. Глядишь, как-нибудь и продержимся». Закусил губу, обнял жену, вздохнул горестно: «Устал я жить на Русской Земле. Видит бог, устал, Манечка».

Соскочил тут с печи малец голопузый, подбежал к вешалке, закричал: «Снегурочка». Та и вышла, смутясь.

Замерли хозяева в изумлении, первой Маня пришла в себя. «Матерь божья, никак Снегурочка». Подошла. По руке погладила, улыбнулась опять шире некуда «Коль Снегурка в дом, значит счастью быть. Петенька, она настоящая, – повернулась к мужу радостно. – И защитничка приворожила. Словно в сказке все. Да вы в проруби, что ли купалися? Не дай бог простыть». Раздели тут беглецов быстренько, мужички – Ивана, хозяйка – Снегурочку, обтерли досуха, одели на них все чистое, да пригожее, пусть не впору совсем, да за стол усадили потчевать. И спать уложили, обещав стеречь.

* * *

Разбудил Дед Мороза стук в окно. Рассерчал спросонья, разгневался. А как глянул в окно, увидал ворона, да услышал, что тот ему рассказал, выскочил на улицу неумывшись, закрутил руками, наслал вьюгу с морозом, еще пуще разгневавшись. «Как же быть без тебя, Снегурочка. Новый год не в Новый год теперь». А потом пришел в себя, успокоился, ветер с холодом остановил, да и в путь пошел внучку искать.

Вышел на дорогу широкую, по которой машины ездили, встал посреди, руки поднял перед автомобилем горбатым, черным, остановить приказывая. Остановилась машина, мотором поурчивая, выглянули из окон ребята серьезные с зубами золотыми, со лбами скошенными, в пиджаках малиновых. «Тебе чего, дед, жизнь надоела, – проворчали. «Внучку мне спасать надо детушки, – ответил им Дед Мороз, приблизившись. – Помогите, коль люди добрые». Рассмеялись в ответ молодчики, загоготали по лошадиному. «Ну, даешь, старик, деревенщина. Из каких краев, коли нас не признал? Как назвать тебя в поминальнике?» «Дед Морозом звать, – отвечал старик, – ну а вы кто будете детушки»? «Отморозки мы», – загремел ответ, и опять послышалось ржание. Дунул тут старик изо рта на них – мигом коркой льда губы покрылись, застыли-побелели. А потом простил, лед рукой смахнул: «Ехать надо внученьки, за Снегурочкой». Усадили его с бережением, пистолеты достали черные, как узнали про терминаторов. «Куда ехать нам, да в кого стрелять, ты скажи старик, мигом справимся». «Мчи на юг, дружок, в городок Кичмень, там русалочьи воды кончаются. Там Снегурочку буду ждать. Там и бой дадим». Развернулась машина и сгинула.

* * *

И настал тот день, что в веках застыл. Про который молва тихохонько изо рта – в ушко расползается. С двух сторон неслись в городок Кичьмень сила черная, да по воздуху, а дорогой тряскою Дед Мороз спешил в шубе алою, с отморозками. Опоздал старик, в пять минут не смог подбежать быстрей, когда хлынула сила заморская на избу, где мечтала Снегурочка. Где лежала без сна, то улыбкой цвела, то слезливо шмыгала носиком. И смотрела на пол, где Иван лежал, охраняя кровать Снегурочки.

Вдруг раздался гул, засвистело все, озарилось небо свинцовое. Поднялся весь дом, двери подперли, кто ружье, кто топор приголубливал. А как ринулись в дом, в двери кто, кто в окно чернорожие в масках с дырками, стали биться все, кто в избушке был, защищая свою Снегурочку. И царапались, и кусалися, и сверкал топором Иванушка, только много их налетело враз, и легли в крови все защитники. Потащили враги Снегурочку, щекотали в пути, глумилися, да недолго им радость та была. Тут то вот и приспел наш дедушка. Увидал с дали несусветное, закричал на весь мир по-страшному. «Буря, буря, снег, метель, ветры злые-ледяные и мороз, чтоб всех сильней за все годы, что я помню, разом хлыньте на толпище, все вокруг остановите, чтоб никто дышать не смел, пока я не оправдаю». И такая жуть свершилась: небо хлынуло на землю, снег, как море, опустился, закружила вьюга злая, где глаза руки не видят, а ресницы смерзлись разом, и дыханье пресеклося. Ни вздохнуть, ни шевельнуться.

Все застыло в мерзлом царстве: вертолеты пнями черными, терминаторы – статуэтками.

Отыскал Дед Мороз Снегурочку, от когтей оторвал терминаторских. «Что ж ты внученька с дедом делаешь? Ни покоя тебе, ни продыху. Отродясь такой не бывало внученьки». Отмахнулась та: «После дед расскажу про все. Ты мороз ушли, там ведь Ванечка», – и бегом бежать в дом разрушенный, а за ней и старик, покряхтывая. Отыскали всех, Дед услал мороз, затопили печку, согрелися. И услышали все рассказ о том, как скиталась Снегурочка бедная, как спасли ее люди добрые, свою жизнь положив за девочку.

Ну а тут и наши проснулися. Прилетели со звездами красными. Впереди лихой Лиходей спешил. Окружили вокруг терминаторов. Уложили в машины полешками. И погнали туда, где ЮКОСы.

Отлежался в больнице Иванушка, раны от терминаторов поправляя. Каждый день ходила к нему с гостинцами Снегурочка. А как вышел он, вылечившись, наступило новогоднее бешенство. Загремела музыка, песни, закружили хороводы вокруг елки, забегалась Снегурочка с Дедом Морозом по гостям, да по утренникам, раздавая подарки детишкам. А потом пришло Рождество, а за ним Старый Новый Год. И гуляли все, танцевали все. Песен было пропето немерено.

Тут бы сказке конец, да не вся она, то, что было в ней, только присказка.

* * *

Отгремели салюты звонкие, праздники да похмелие. Вернулись люди к станкам и стойлам, столам и компьютерам на жизнь себе зарабатывать. Проводила Деда Мороза Снегурочка в его дом в лесу под Великим Устюгом. Погостила по знакомцам новым в теремах и коттеджах сверкающих. И в конце концов подалась в Ванину деревню, вид делая, словно ненароком забрела. Да и куда ей было податься, бедненькой?

Встретили ее дружно, ласково. По гостям ходила с Ванею, улыбалась всем и улыбки принимала встречные. Загостилась в избе, где жили Ваня с матерью, и осталась в ней. Отвели ей кровать в углу подальше от печки, занавесили занавесочкой. Зажила она как дочка Марьина, как сестра Иванушки.

Дни за днями шли, текло потихоньку времечко. И казалось, все и будет вгладь, но весна приближалась бурная, и томились два сердца юные, беспризорные, что в одной избушечки билися, что не знали себя как высказать, что им надо самим и надо ли?

Время быть весне, а ее все не было. Уж февраль прошел, следом март за ним, и апрель завершался походя, но висели тучи свинцовые, не пуская солнышко красное. И пошла молва средь честных людей, что во всем виновата Снегурочка. Что она снега на полях хранит, насылает тучи свинцовые, не пускает солнышко красное. Что желает она вечной быть зиме. И смотреть стали косо на Ванечку, мол ему она свои чары шлет, для него одного старается. И пошли разговоры хмурые, что пора растаять Снегурочке. И как прежде любили ее, с той же силой желали ей гибели.

Вмиг почуяло сердце девичье перемену к ней. Уж она и смеялась и радовалась, как на Новый год, чтоб как встарь вокруг было весело. Но косились все, и плевали вслед. Разрывалось сердце невинное, за собой причины не чувствуя. Ваня лишь один ей отдушкой был, ему поверяла горести. А тот лишь губы кусал, не смея правды открыть.

И так все копилось, копилось и лопнуло.

Заскочила как-то соседка к Ваниной матери вроде бы по делам, а на деле поболтать, посудачить. Завели они разговоры бесконечные про коровьи нравы, про мужиков-пьянчужек, начальство бестолковое, детей беспутных, погоду хмурую. Сам собой разговор перешел на заветное.

– Ты, Марья, за Иваном бы присмотрела, – заговорила соседка первою, – Парень он молодой, видный. Набедокурил раз, да власть простила, простила заслуженно. Жить бы ему, поживать, молодуху в дом привести – любая от него не откажется. Но боюсь я за него, Марья. За него, да за Снегурочку. Что-то здесь не так. Глаз не сводят друг с друга, всюду вместе. Не к добру все это, Марьюшка.

– Очумела ты что ли, Клавдия. Как сестрица ему Снегурочка. Оттого он с ней, что жалеет ее. Знает конец неминучий, дни ее делает светлыми.

– Дай то бог, дай то бог. Лишь бы не охмурила его сестрица названая. Люди ведь промеж себя что только не говорят – уши виснут, а мысли бродят.

– Не томи соседка присказкой. Говори всю правду мне, пусть и горькую.

– Говорят, что влюбилась Снегурка в Иванушку, охмурила его, чтоб ледышкой стал, с Дед Морозом сговорилась весну на порог не пускать, чтоб была зима вечная, чтобы жил Иван со Снегурочкой, и в полях не хлеб, а снега росли. Вот и правда вся.

– Нет, не верю я, – опустилась Марья на скамеечку, – У Снегурочки сердце чистое.

– Ледяное то сердце, Марьюшка. Пусть прозрачное, но холодное.

– У нее улыбка – как солнышко.

– На полях снега до сих пор лежат. Солнце прячут тучи холодные.

– Ваня с ней как ребенок стал – добрый, ласковый.

– Чем ей дольше быть, тем чернее боль. Все одно ей растаять, Марьюшка. Не о ней, о сыне задумайся, как ему с этой болью жить. Чем быстрее придет неизбежное, тем скорее он оклемается. А не дай ведь бог уведет с собой, унесет ручьем сердце Ванино, с талыми водами унесет, безвозвратными.

– Нет. Ты что? Я же мать ему. Не пущу, не позволю…

– Ну и ладушки.

Ушла соседка. Вытерла мать Ивана слезы, и хоть руки ее дрожали, затопила печку жаркую, так что вздохнуть нельзя, улеглась на лавку, зипуном укрылась, в поту и печали за сына страдать принялась.

Собрались тем временем снова в сердце родины, в кубе каменном, в палате подземельной хозяева страны прошлые и нынешний. Судили, рядили про долгую зиму, про виды на урожай, про Ивана со Снегурочкой, о которых слух и до них дошел. Допросили Лиходеева звероватого, о том, что на селе деется, везде ли посты расставлены и скоро ли тучи разгонят свинцовые, чтобы выглянуло солнце красное. Рассказал он, что посты расставлены, самолеты заправлены и как будет приказ – разгонят тучи свинцовые, чтоб опалило солнце Снегурочку и растаяла она, весну пуская на землю русскую. «Хоть и жалко бедную девочку, но должна растаять Снегурочка», – выслушал он приказ и приступил к исполнению.

А Снегурочка танцевала, беды не чуяла. В деревенском клубе в кругу друзей Ваниных отплясывала она, каблучками щелкая, всех улыбкой одаривая и пуще всех Ванечку. Тот стоял у стены, улыбался в ответ, и вздрогнул, когда плеча коснулась девичья рука. Обернулся, смутился, глаза отвел.

– Здравствуй, Ванюша. Испугался, небось?

– Нет, что ты. Здравствуй Настя.

– Спасибо, что поздоровался. Что имя не забыл. А все остальное – помнишь ли, Ванечка? Как целовал меня, гладил, в любви вечной клялся. Что же ты, как вернулся, в гости не зашел ни разу, привет ни через кого не передал, стороной обходил. Я думаю иногда, не приснилось ли мне все – и слова, и клятвы, и губы, и руки твои жадные. Что же ты молчишь, скажи хоть словечко.

Молчал Иван, пожимал плечами, что, мол, тут скажешь, когда все переменилось. Не дождалась от него словечка Настя, продолжила.

– Знаю, о ком теперь думы твои. На лице твоем написано. Только не человек твоя зазноба нынешняя, а сосулька ледяная. Ни тепла, ни души в ней нет, ни поцеловать, ни помять-погладить нечего. Эх ты. Был у Марьи один сын, да и тот Иванушка-дурачок.

Потупила голову, заговорила еле слышно.

– Мне ведь не себя, мне тебя жалко. Заморозит твое сердце Снегурочка, Ваня. Сама растает и тебя за собой поведет. Вернись, пока не поздно. Все одно ей растаять, Снегурочке. Пусть не обо мне, о себе хотя бы подумай. Ничего тебе не исправить. А ведь я люблю тебя, глупого.

Замотала головой девушка, слезы появились на глазах, рванулась на улицу. Следом за ней и Иван выбежал. Остановился, замер, стиснул лицо ладонями.

«Что же это со мной, – пробормотал. – Умом все помню, а сердце холодное. Слова помню жаркие, губы мягкие, руки ненасытные, и будто не со мной это было. Другие глаза перед глазами. Что же мне делать, господи?»

Крикнул он друзьям, что покуривали около клуба, чтобы проводили Снегурочку домой после танцев, сам, мол, по неотложному делу удалится. Надел на ноги лыжи, что стояли у крыльца в сугробе, и помчал к лесу темному за околицей. У одинокой березы невдалеке от кромки леса остановился, сложил ладони у рта, закричал что было сил: «Леший, Леший». Тишина вокруг. И снова: «Леший, Леший». Закричало тут в лесу, загукало, заскрипело, шум, да треск раздался, и вышел из лесу Леший лохматый.

– Чего звал, Ваня? Или случилось что?

– Леший, брат названый, к тебе пришел, больше не к кому. Творится со мной непонятное. Пропадаю я, Леший. Куда ни гляну, всюду она – Снегурочка. Ее фигурка тонкая, ее пальчики нежные, ее щечки скуластенькие, и пуще всего глаза ее серые. Век бы в них глядел, не отрываясь. Что со мною, Леший. Прежде любил, такого не видывал. И любовь ли то? Ведь нельзя мне любить Снегурочку. Одну беду та любовь принесет.

– Если любовь возможна, это уже не любовь, – ответил ему леший. – Знать не любил ты прежде, так, баловался. А любовь…?

Взял леший из Ваниных рук гитару, присел не пенек, поиграл струнами, запел.

 
Кто сказал, что любовь – это рай.
Что влюбленные ангелам сродни,
Что блаженство сулит через край
Им судьба эта старая сводня.
 
 
Нет, любовь – это муки и боль.
Это сердце, что рвется на части.
Это в раны насыпали соль
И твердят, что ты счастлив, ты счастлив.
 

Долго разносилось по лесу песня о неизбывной боли, что слаще меда, о любви вечной и безутешной, о покое, что пуще смерти, и сердце, что без любви не бьется.

«Не может промеж нас быть любви, Леший, – говорил Иван горестно. – Всякая тварь свою тварь любит: птичка – птичку, лягушонок – лягушонка. Она ведь не человек, Леший. Разве может промеж нас быть счастье?

– Любят не потому, что любо, или одного роду-племени, а потому, что судьба. Не оттого, что гладкая, да пригожая, что глазами в душу запала, что голосом опьянила. Любят потому, что когда глянул на нее в первый раз или в несчетный, искорка в тот миг на небе промелькнула и сердца ваши соединила.

– Соединила? – эхом откликнулся Иван. – Рада бы она полюбить, а не может. Нет тепла в ее сердечке, ледяное оно, хоть и славное. Смотрит на меня, как сестрица на братика старшего. Слушается во всем, повинуется с радостью, а обнимешь словно невзначай, улыбается бестрепетно, не по-девичьи. А мне без нее не жить. Даже без такой такой, какая она есть, не жить, вот какие дела Леший.

– Любовь чудеса творит, Ваня, когда она на самом деле любовь. Счастливая – она из медведей и камней людей делает, безответная – людей в леших обращает, как со мной было. Будешь любить Снегурочку – все на свете любовь твоя победит.

Долго они стояли, разговаривали. Обнялись потом на прощание и расстались, думая, что надолго. Да не так все вышло.

Вернулся Ваня к дому, сморит – Снегурочка в сугробе около крыльца сидит. Улыбнулась ему робко, встала, пожала плечиками: «Дома жарко. Я тебя здесь дожидаюсь».

Зашли они домой, жаром лица опалило. «Ты что, мам, вздохнуть нельзя», – сказал с порога Иван. «Приболела я, Ванечка, – прошептала та жалобно в ответ, – знобит меня, косточки ломит, одним теплом спасаюсь».

Побледнела тут, зашаталась Снегурочка, дыханье у нее перехватило. Рванулась обратно на улицу, Ваня вслед за ней. «Плохо мне стало Ванюшка, – задыхаясь, сказала Снегурочка. Как вдохнула жар – помутилось все. Голова закружилась, и страшно стало, так страшно, как никогда не бывало. Показалось вдруг: вот есть я и вот сейчас не станет меня. Что со мною, Ванюшка?

– Ну что ты, пустое. Пройдет сейчас.

– И слова мне вспомнились прежние. Тохтамыла старого слова, что растаять меня увезти хотят, шепот на улице за спиной, что пора растаять Снегурочке. Бабы Яги слова о Кощеевом царстве, где жарко и где мне пагубно. О чем они говорили Ваня?

– Пустое, Снегурочка. Не обращай внимания.

– И не такая ведь я, как все вы. Что-то со мною неладное. Кто я, Ванечка?

– Ты – Снегурочка.

– Что такое Снегурочка, Ваня?

Долго молчал Иван, не смея правды открыть. Опустил потом свою голову, закусил губы алые, поднял взгляд в сторону от лица девичьего, заговорил полушепотом.

«Каждый раз весной, как растает снег, то ль в лесу в кустах, то ли во поле, находят люди девочку маленькую в платьице голубом, с глазками серенькими. И домой везут с бережением. Все зверье вокруг провожает их, волки, зайцы, птицы горластые – все следят за ней, все приветы шлют, кто повоет вслед, пропищит слегка, иль хвостом махнет на прощание.

И живет она средь честных людей, словно дочь у них или внученька.

День за десять дней, жизнь ее бежит, в год становится девицей красною. А как ляжет снег, весь честной народ вместе с ней и танцует и радуется. С Дед Морозом она Новый год несет в хороводах, в песнях, с подарками».

Замолчал надолго Ваня. Слушала Снегурочка трепетно. Вздохнул он, отвел голову в сторону, продолжил глухо.

«Но не вечно быть белоснежным дням. Поднимается солнце красное, припекает землю застывшую, обещая тепло и радости. Тает снег в полях, ручейки бегут, и весна стучится по капелькам, но несмело так, осторожненько, словно знака ждет… от Снегурочки.

И в один из дней, как назначит бог, покидает людей Снегурочка и уходит в лес или во поле, там ложится на землю стылую. А поднимется солнце красное, опалит лучом ее личико, и растает она, как и не было, ручейком побежит в низиночку. И волной с тех мест понесется жизнь, побегут ручьи голосистые, прилетят птицы заморские, запоют свои песни звонкие, и листочки на ветках вырастут, и цветы из земли потянутся. Вот такая судьба у Снегурочки».

– Значит я должна растаять, Ванечка?

– Нет, никогда, – твердо сказал Иван. – Я увезу тебя в снега вечные. Где всегда мороз, где солнце нежаркое. Где ты никогда не растаешь. Потому что мне не жить без тебя, Снегурочка. Без глаз твоих сереньких, без улыбки твоей радостной. Мне и жизнь не в жизнь, если тебя не станет. Ты подожди немного, я прихвачу вещей на дорогу, Леший нас мимо всех проведет. Ты не бойся, Снегурочка. Вот увидишь, все у нас получится, Леший так сказал.

Забежал Иван в дом, выбежал в тулупе и котомкой с продуктами, встали они на лыжи, на которых всю зиму по полям и лесу катались, и только их и видели.

Спохватились утром Марья и сельчане, набежали прихвостни лиходеевы, одно увидели – следы лыжные в лес зашли и там растаяли. И сколько самолетов не кружило по небу, сколько со спутника не высматривали, нигде Ивана со Снегурочкой видно не было.

* * *

Тайными тропами, которые не всякому зверю и ведомы, провел Леший Ивана со Снегурочкой к вечным снегам. На краю леса простился с ними, долго махал рукой им вослед, пока не стали они маленькими пятнышками, долго сидел на снегу в невеселых думах своих, нехотя обратно побрел.

День и ночь брели Иван со Снегурочкой среди вечных снегов, где солнышко тускло светится, где белый снег заставляет жмуриться. Далеко-далеко во льдах в море-океане среди ледяных глыб нашли уютное местечко, от ветров скрытое, с шутками-прибаутками построили беленький домик с ледяным окошечком, наловили рыбки в полынье, покушали, а когда скрылось солнышко, боясь в глаза взглянуть, спать стали устраиваться. И потянулись жадно друг к другу, когда рядышком оказались. И звучали в ночи слова вечные, и, казалось, вот-вот чудо сбудется, о котором Леший рассказывал. «Твои щечки становятся теплыми» – услыхала в ночи Снегурочка, и текли слезинки – не градинки по щеке, что чуть-чуть осталося, чтобы стать щекой человеческой. И уснула она с улыбкою, повторяя «Скоро я стану девушкой».

Едва посветлело окошечко ледяное, проснулась от счастья Снегурочка. Долго лежала, не шевелясь, вспоминая ноченьку жаркую, руки Ванины торопливые. Встала, вышла на улицу, долго гуляла с улыбкою. А когда вошла снова в домик беленький, все так же лежал Иванушка. Уж она его пристыдила ласково, погремела посудой звонкою, но лежал, не вставал Иванушка. Тормошить его принялась она, и застыли слова шутливые на губах у счастливой Снегурочки – белый-беленький лежал Ванечка, словно снег за окном у домика. Своим глазкам не веря сереньким, все шептала она доверчиво, все просила проснуться Ванечку, встать с кровати, словечко вымолвить. Но лежал недвижим Иванушка, на губах с улыбкой застывшею. И застыла, как он, Снегурочка, догадавшись, что умер Ванечка. И сидела она, и плакала, и лились слезиночки теплые по щеке, что чуть-чуть осталося, чтобы стать щекой человеческой. От смертельной тоски нахлынувшей подняла она голову к небушку, еле слышно с упреком молвила:

– За что ты так, небушко? Он один меня любил, наперекор всем за меня пошел.

И спустилось Небо на землю грешную, в снега вечные, в дом снегурочкин. Обняло девчоночку, прижало крепенько. По льняным волосам погладило и вздохнуло медленно, горестно.

– Ты прости меня, свет Снегурочка. Ничего с судьбой не поделаешь. Мне не сладко вниз на людей смотреть, и не в силах им я помочь да справится. Когда грозы шлю, чаще плачу в дождь, но сердца людей мне неведомы. Из другой страны к нам пришли они, сами смерти ждут в горе, в радости.

Закричали тут гуси наверху, потеряв дорогу без небушка, погладило оно еще раз Снегурочку, и улетело вверх. А та сидела, не двигаясь, счет времени потеряв, горем черным разбитая. Потом встала, открыла дверцу ледяную, Ваней топором выточенную, отошла от избушки беленькой, вырыла в снегу яму глубокую, Дотащила до нее Ваню из дому, уложила в глубь, присыпала снегом, две лучинки ниточкой крестиком связала, воткнула в холмик снежный, положила рядом варежку Ванину. И еще день и всю ночь просидела у его могилки, то крестик, то варежку рукой поправляя, когда ветер дул, а потом пошла на юг, туда, где кончались снега вечные, где светило солнце красное, одно слово в пути повторяя: «Ванечка».