Текст книги "Эхо Порт-Артура"

Ко времени капитуляции крепости в составе эскадры уцелело всего шесть миноносцев. Во главе отряда был поставлен лейтенант М.К. Бахирев, в будущем известный балтийский флагман Первой мировой войны. Бахирев, бывший при Макарове одним из самых молодых командиров, возглавил успешный прорыв миноносцев в нейтральные порты. Кстати, этот прорыв был осуществлен вопреки приказу тогдашнего командующего эскадрой Р.Н. Вирена о затоплении всех кораблей.

Конечно, Порт-Артурская кампания навсегда останется в памяти и примерами выдающейся храбрости морских офицеров, многие из которых сложили головы в тяжелых боях на берегу, бросаясь в контратаки во главе своих матросов. Но на море инициатива отдельных молодых офицеров практически не увенчалась успехом, хотя лейтенанты Рощаковский и Лепко, мичмана Рейнгартен и Дмитриев смело рисковали жизнью в ночных поисках на примитивных катерах. Лейтенант М.С. Рощаковский, занимающий особое место в истории нашего флота, назвал свой катер «Авось», что отчасти характеризовало не только сам маленький кораблик, но и всю подготовку России к войне. В первом же походе «Авось» погиб на камнях.

Адмирал Витгефт поручил лейтенанту не совсем исправный миноносец «Решительный» и послал его на прорыв из крепости в Чифу с важным донесением – сообщением о выходе эскадры 28 июля из Порт-Артура и попытке прорыва с боем во Владивосток. Рощаковский выполнил задание и, действуя в полном соответствии с правилами интернирования, разоружил «Решительный» вплоть до сдачи стрелкового оружия. Надеясь на лояльность нейтральных китайцев, он обратился с просьбой предоставить возможность ремонта корабля. Командир рассчитывал после ремонта прорваться в Сайгон, откуда дорога на родину была значительно «ровнее», чем из Чифу, поскольку Аннам (Вьетнам) был территорией, подвластной Франции.

Увы! Китайские власти в лице дацуна (губернатора) и адмирала Цао, командующего китайской эскадрой, и слушать не захотели ни о каком ремонте. Когда Рощаковский попытался заявить адмиралу Цао, что при входе в Чифу он салютовал не Японии, а Китаю, то услышал, что Цао имеет указание адмирала Того разоружать все русские корабли, оказавшиеся на рейде Чифу. Наш офицер выразил недоумение: кто, собственно, старший на китайском рейде: Цао или Того?

Цао угостил Рощаковского чашечкой чая, изобразил умильную улыбочку и затем заявил: «На ваш миноносец я сразу же посылаю китайских матросов с карабинами». В самом деле, практически одновременно с Рощаковским на «Решительном» оказались несколько десятков вооруженных матросов Цао, занявших рубки и переходы, вставших около люков в машины и кубрики. Вместе с этой демонстрацией Рощаковский получил записку от русского консула, сообщающую о безрезультатности переговоров с дацуном – как видно, и этот канал был полностью «схвачен» японцами. Слушая от китайских матросов ломаную русскую речь в духе «Россики чики-чики бум! Капитана чики-чики, у-у-у! Сабак помирай!», Рощаковский ясно понял, что китайцев на борту «Решительного» скоро сменят японцы.

Акция была обставлена предельно по-хамски: в три часа ночи китайцы дружно погрузились в шлюпки и с исключительной быстротой покинули корабль. В предрассветном сумраке обозначились подкрадывающиеся с моря два японских истребителя, за которыми скользила тень крейсера.

Рощаковский, наблюдая с мостика за их действиями, сказал стоявшему рядом мичману Петрову: «Явились… господа положения!».

Петров – кавалер ордена святой Анны с надписью «За храбрость» – несмотря на молодость, уже неоднократно проявлял удивительную рассудительность: война делает юношей мужчинами с поразительной быстротой. Он элегантным жестом открыл портсигар и ответил: «Кажется, повторяется история с «Варягом».

Рощаковский, искоса взглянув на юного товарища, согласился: «Ситуация схожа, тем более, что Чифу и Чемульпо – порты нейтральные. Но между нашим «Решительным» и «Варягом» все-таки имеется разница: нам не приходится рассчитывать на чью-либо помощь, как Рудневу, и мы безоружны».

«И все-таки…» – начал было Петров и замолчал, наблюдая, как от бортов японских кораблей отваливают шлюпки, похожие на ежей от торчащих во все стороны штыков.

За него договорил Рощаковский: «И все-таки мы будем драться!»

Рощаковский распорядился немедленно готовить миноносец к взрыву. Минер Волович козырнул: «Есть!».

Матросы спешно вооружались подручными средствами: гаечные ключи, вымбовки, свайки – все подряд. Кочегар Звирбулис даже достал из малярки банку с краской: «Как плесну в рожу – вовек не отмоются, чертовы япошки!»

Рощаковский дал команду Воловичу взрывать корабль, судя по обстановке на палубе. Петров хотел немедленно поднять спущенный уже было русский флаг, но Рощаковский – нет, не приказал, а попросил! – не нарушать пока что условий интернирования.

Командующий десантом японцев офицер Тарасима уверенно ступил на палубу и на хорошем русском языке заявил, что моряки флота священного микадо явились на русский корабль ради переговоров.

Рощаковский ответил, оправдывая название своего корабля:

«Какие могут быть между нами переговоры? Все должные формальности нами выполнены, и я не приму никаких претензий от вас в условиях нейтрального порта и города!»

Тарасима улыбнулся и предложил сдать корабль, а из-за его спины выступил унтер-офицер с полотнищем японского флага в руках. Увидев это, Петров развернул Андреевский стяг.

«Мы не сдаемся» – отвечал Рощаковский.

Тарасима продолжал ласково улыбаться.

«Уважая тишину и спокойствие жителей нейтрального города, я имею счастье предложить вам в этом случае сейчас же выйти в море и сразиться с нами в рыцарском бою».

Мерзавец был отлично осведомлен и о разоружении «Решительного», и о настроениях китайских властей!

Рощаковский оглядел своих матросов. Все вокруг него были преисполнены решимости умереть, но не сдаваться.

«Хорошо!» – согласился он. – «Мы готовы принять бой. Но прежде укажите адмиралу Цао, чтобы на время сражения он вернул нам замки от пушек, минные ударники и личное оружие моего экипажа».

Улыбка на лице Тарасимы стала шире, чем сама физиономия.

«Простите, но мы не властны вмешиваться во внутренние дела Китая».

Рощаковский понял, что все возможные слова исчерпаны. На борт «Решительного» уже вовсю лезли японские матросы, тут же пуская в ход приклады. Петров был сбит с ног и затоптан, потому что не выпускал из рук флага.

Рощаковский крикнул – наверно, было слышно даже на берегу: – «Ребята! Делай, как я!»

Кулак Рощаковского врезался в ненавистную улыбочку Тарасимы. Японец повис на леерах, но успел все же вцепиться мертвой хваткой в китель Рощаковского. Оба вывалились за борт и оказались в японской шлюпке. Рощаковский подмял Тарасиму под себя и попытался схватить за горло. Забыв про джиу-джитсу, тот вцепился в руку Рощаковского зубами. Зубы у него были острые – не хуже, чем у собаки. К тому же в шлюпке у него было предостаточно помощников, и Рощаковского выбросили далеко за борт. Рощаковский вынырнул и поплыл к борту своего корабля, но по нему открыли огонь. К счастью, японцы стреляли плохо – только одна из пуль достигла цели, лейтенант был ранен в бедро. Он попытался спастись у китайских джонок, но китайцы принялись добивать его бамбуковыми палками, силясь попасть по голове. Пришлось изо всех оставшихся сил уворачиваться еще и от китайцев, и путь оставался только к берегу. Рощаковский, плывя в сторону набережной, старался разглядеть, что происходит на борту «Решительного». А там шла отчаянная драка – матросы оправдывали название корабля не хуже своего командира. В рукопашной схватке стрелять очень уж неудобно – большой риск попасть в своих или в самого себя, – поэтому подручные средства оказались весьма кстати. Японцам крепко досталось – почти весь десант оказался в лежачем положении, и поднять японский флаг никак не удавалось. Но наши-то знали, что корабль вот-вот взлетит на воздух, и, всласть измордовав японцев, матросы попрыгали за борт. По ним тоже пошла беспорядочная стрельба, и тоже не шибко меткая – после ознакомления с русскими кулаками у японцев прицел не был таким уж верным, по меньшей мере, половина глаз смотрела не туда. Все же Рощаковский был снова ранен, опять в ногу, и сильно ослабел от потери крови и от боли. С невероятным трудом, поддерживаемый матросами, он добрался до мелкого места и, уже теряя сознание, услышал два взрыва. Волович выполнил приказ ценой своей жизни, но – вот ведь незадача! – слишком добротно был построен «Решительный», и ко дну он идти не пожелал, только машина была полностью выведена из строя. Японцы утащили наш корабль на буксире. При взрыве погибло пятнадцать японцев, а у нас, кроме Рощаковского и до полусмерти избитого Петрова, были ранены еще четверо матросов. Все они попали в китайский госпиталь, а Звирбулиса японцы утащили в плен – как видно, он не одну рожу хорошо залепил ядовитым суриком. Японцы тут же официально заявили, что якобы «Решительный» не был разоружен, а «зверская банда русских первой напала на благородных японцев». Однако русский консул не подкачал, и 30 июля была заявлена нота Пекину, в которой все вещи были названы своими именами. Китайцам пришлось официально признать факт разбойничьего нападения на интернированный миноносец, а раненый Рощаковский дал интервью корреспонденту парижской газеты «Матэн», благодаря которому история «Решительного» стала известна всему миру.

Между прочим, это заставило политиков существенно пересмотреть вопрос о праве воюющих судов в нейтральных портах, что в самом ближайшем будущем сильно повлияло на судьбу многих наших моряков, укрывшихся в нейтральных портах после сражения 28 июля. Так что мужество Рощаковского и его экипажа получило достойный резонанс. Сам лейтенант, правда, нисколько не стремился преувеличивать свои заслуги: «Я только лишь дал по морде! Все остальное сделали матросы!»

Любопытно, что вместе с похвалами мужеству наших моряков в иностранной прессе российские щелкоперы высказывались в существенно ином тоне. Язвительный публицист Португалов после войны написал, что этот случай напоминает «расправу грубого мужика с рыхлой бабой». Действительно, констатировал Португалов, боевой опыт показал, что на театре военных действий торжествует право сильного.

Как видно, «дерьмократически» настроенных журналистов хватало и сто лет назад. Так и хочется через столетие задать г-ну Португалову вопрос: интересно, а какое еще право может торжествовать на войне? А заодно и предложить ему оказаться рядышком с лейтенантом Рощаковским на мостике «Решительного» и посмотреть, как он поведет себя при виде врывающихся на безоружный корабль с безоружным экипажем вооруженных до зубов японцев. Мы не располагаем портретом г-на Португалова, но по стилю писанины он вполне заслуживает пения в два голоса с г-ном Сванидзе. Очень возможно, что и физиономия у достойного сванидзевского предшественника тоже была перекошена от вранья.

Что касается миноносца «Решительный», то он сам отомстил за себя. Переименованный японцами в «Акацуки» (а свой, японский, миноносец с таким именем пошел ко дну, налетев на мину в Талиенванской бухте), корабль в составе 1-го отряда истребителей Соединенного флота участвовал в Цусимском сражении. Но, как это очень часто бывает на море, ни чужой флаг, ни чужая команда не заставили наш миноносец забыть, кто он есть. Во время ночной минной атаки новоиспеченный «Акацуки» случился на пути миноносца «№ 69», который сильно ударил его в кормовую часть, свернул себе форштевень и вскоре пошел ко дну под крики «банзай» покинувшей его команды. «Акацуки»-«Решительный» с двумя затопленными отсеками остался на плаву.

Кто знает, может быть, сам миноносец запомнил тот исторический выход в море вместе со «Стерегущим», когда из-за погнутого носа «Стерегущий» отстал от мателота и был вынужден принять бой в одиночку против пяти миноносцев и двух крейсеров. Действия тогдашнего командира «Решительного» Боссэ были оправданы С.О. Макаровым, но, похоже, сам корабль не простил себе брошенного собрата, тем более, что, уходя от японцев, «Решительный» в бою не успел причинить им заметного вреда, а «Стерегущий» потопил один из миноносцев и сильно повредил два других («Акебоно» и «Усугомо»). Теперь же, проданный в рабство, наш корабль все-таки поддержал своего погибшего товарища.

Кстати, с чего бы это японцы орали «банзай», когда их миноносец отправился на дно? Вроде бы сей вопль аналогичен нашему «ура», то есть выражает радость и торжество. Что такого радостного и торжественного в позорном потоплении своего собственного корабля, причем в ситуации, явно показывающей, что японские миноносцы были построены значительно хуже наших (при столкновении обычно идет ко дну корабль, получивший удар в борт, а не снесший себе нос), непонятно. Так или иначе, наш «Решительный» все-таки выполнил свой боевой долг, пускай под чужим флагом и лишенный своего имени.

Его бывший командир – лейтенант Михаил Сергеевич Рощаковский – в это время находился неподалеку. В бою 14 мая 1905 г. он, стоя с биноклем на крыше носовой 10-дюймовой башни броненосца «Адмирал Сенявин» и словно не замечая свистевших вокруг осколков, управлял огнем своих двух орудий по японским кораблям. Дело в том, что лейтенант вернулся в Россию и снова напросился на войну, согласившись на скромную должность вахтенного начальника на броненосце отдельного отряда адмирала Небогатова. С этим же адмиралом Рощаковский попал и в плен к японцам. Позднее на суде в Санкт-Петербурге прокурор отметил, что лейтенант в бою вел себя храбро, а в печальной памяти день 15 мая протестовал против сдачи корабля неприятелю…

Из 42 224 российских моряков, принимавших участие в войне 1904–1905 гг., 7 934 человека погибли и 6 705 получили ранения. Среди погибших только в морских боях насчитывалось 284 офицера; 428 офицеров и 13984 нижних чина оказались в японском плену.

Несомненно, что одной из важнейших причин больших потерь и самих поражений в боевых столкновениях на море была слабая военная подготовка и тактическая пассивность командного состава российского флота. Английский историк Вильсон по поводу Цусимы позднее вполне справедливо заметил: «У русских не было недостатка в храбрости, они держались до конца, но не проявили инициативы и предприимчивости».

Естественно, что выработка и проявление последних качеств зависели в первую очередь от высшего руководства флотом, которое также нуждается хотя бы в краткой характеристике.

«Лицам, обнаружившим умение справляться с серьезными трудностями профессии, часто сопряженными даже со смертельной опасностью, и выдерживать ответственность, сохраняя притом неизменное самообладание, следует отдавать предпочтение перед лицами, заявившими себя только со стороны усердия, хотя бы они и отличались своими научными познаниями, но если при этом ничего не известно об их способности выдерживать профессиональную ответственность, а вместе с тем и об их способности командовать в военное время», – такие запоздалые истины начал печатать официальный орган флота «Морской сборник» в 1905 г.

Служба российских офицеров на флоте в предвоенный период действительно превратилась в бюрократическую заботу о своевременном чинопроизводстве. Уровень подготовки офицерского звена не возрастал. Некогда было – ведь все спешили отбыть плавательный ценз (задумано было хорошо, да выполнено негодно).

Неуклонно возраставший из года в год недостаток в офицерах в 1904 г. закончился досрочным «царским выпуском» гардемаринов, сразу после начала войны. Также освободившиеся должности на кораблях вследствие «небоевых» потерь командного звена, из числа неспособных в военное время выполнить долг перед отечеством, на флоте заполнили офицерами запаса и переодеванием (а как еще назвать этот процесс?) в морскую форму специалистов, не имеющих военного образования.

В Цусимском бою погибло шесть инженеров, окончивших курс в Московском Императорском Техническом Училище (тогда еще не носившем имени Николая Эрнестовича Баумана) и работавших во флоте в качестве механиков. Правда, инженеры-механики бауманского «замеса» работали на кораблях так, что японцы после Цусимы поражались: корабли после невероятных, несовместимых с жизнью судна повреждений продолжали не только держаться на воде, но и сопротивляться.

Флагманский броненосец «Князь Суворов», весь полыхая сплошным пожаром и потеряв строй, еще держался более двух часов, не подпуская к себе японские корабли. На исходе четвертого часа боя, после нескольких эскадренных маневров, он снова попал под сосредоточенный огонь, уже не имея возможности отвечать главным калибром. Он лишился труб, мачт и большинства палубных надстроек, почти вся артиллерия вышла из строя, остались только две шестидюймовки и несколько трехдюймовок – из более чем семидесяти орудий! Пожар охватил с новой силой корабль, похожий теперь на груду металлолома, непонятно как держащегося на воде.

Японцы бросили на «Суворова» дивизион эсминцев, чтобы добить его торпедными атаками. Но, как писал А.С. Новиков-Прибой, раненый лев еще нашел в себе достаточно сил, чтобы отогнать шакалов, раньше времени покусившихся на пиршество. Управляясь только машинами (рулевое управление вышло из строя), он сумел развернуться навстречу противнику правым бортом, где еще было чем стрелять. А противник отлично понимал: в миноносец достаточно попасть одним шестидюймовым снарядом, чтобы он немедленно отправился на дно. Японцы, остервенело скаля зубы, отпрянули от искалеченного корабля и на какое-то время оставили его в покое – он двигался настолько малым ходом, что уйти никуда не мог. Броненосец, тем не менее, продолжал идти – механики восстанавливали работу машин и боеспособность пушек даже в неописуемом аду. Верхняя палуба осела настолько, что придавила батарейную – по ней теперь нельзя было пройти, можно было только проползти. Кочегары угорели от дыма и пороховых газов, затянутых вниз вентиляцией, поминутно теряли сознание и отливали друг друга водой, почти неспособной кого-либо освежить. Броневые плиты на бортах разошлись, во многих местах появились течи. Героическая команда все же сумела остановить поступление воды, выровнять крен и потушить часть пожаров. Броненосец, забытый товарищами по эскадре, продолжал держаться на плаву.

Через пять часов после открытия огня к нему снова попытались приблизиться японские миноносцы. Орудия «Суворова» уже давно молчали, машины не работали, японцы были уверены, что никого живых на корабле не осталось – он все еще горел. Но попытка выйти на удобную позицию для пуска торпед встретила вспышки выстрелов единственной уцелевшей трехдюймовки из кормовой части каземата – около нее оставался последний из живых офицеров броненосца прапорщик Курсель. Как поэтично, но с кровоточащим сердцем написал Новиков-Прибой, «умирающий зверь издал последнее рыканье». Ошеломленные японцы обогнули то, что осталось от «Суворова», и зашли в атаку с другого борта. Здесь уже встретить их было нечем, и после нескольких попаданий торпед измученный броненосец тяжело вздохнул, перевернулся и пошел ко дну.

Кроме снятых задолго до этого с борта гибнущего броненосца вместе с раненым Рожественским офицеров его штаба и нескольких матросов, успевших попрыгать на палубу миноносца «Буйный» с риском либо поломать ноги, либо промахнуться и упасть в воду (это само по себе было геройской акцией миноносца, уже переполненного спасенными моряками с погибшего броненосца «Ослябя» и сумевшего пристать к борту «Суворова» под обстрелом главного калибра японцев), с флагманского корабля Цусимской эскадры никто не спасся. Среди погибших были и механики, чья героическая борьба за живучесть корабля заслуживает не меньшего восхищения, чем беспримерное мужество таких, как прапорщик Курсель.

В середине XIX века, переживая печальные итоги Крымской войны, «флотская общественность» вела серьезную дискуссию о том, что «разделение офицеров на флотских и штурманских имеет большие неудобства и производит вредные последствия». Новые взгляды сводились к тому, что «морские офицеры должны быть равны между собой и составлять одно общество… Существование отдельного сословия штурманов, которое, несмотря на важную и трудную свою обязанность, считается гораздо ниже флотских офицеров, имеет последствием, что весьма многие флотские офицеры пренебрегают искусством кораблевождения и в отсутствие штурмана не умели бы вести корабль. Сверх того, в одной кают-компании, на одном корабле, офицеры, все лица военные, носящие эполеты, составляют разные сословия, высшее и низшее, что и несправедливо относительно низших и вредно вообще для службы…»

Их оппоненты приводили свои резоны: «Штурманская служба составляет такую специальность, которой должны заниматься исключительно лица, посвятившие себя ей, и что если назначать к должности штурмана по очереди морских офицеров, то эта должность будет исполняться дурно и число крушений наших судов увеличится…»

Если сторонники первого мнения хотели чисто «парусного» воплощения в жизнь их решения – назначением на должности офицеров по устоявшемуся принципу, где будет вакансия, – следует признать, что даже такого движения вперед по устранению различий между офицерами и повышению уровня их военно-морской подготовки, не произошло. Все осталось по-прежнему.

Деление офицеров «на чинов собственно флота и чинов специальных корпусов» (флотских штурманов, морской артиллерии, корабельных инженеров, инженеров морской строительной части, инженер-механиков) привело к тому, что выпускник единственной в России кузницы профессиональных офицеров – Морского корпуса – был лишен специальных, то есть инженерных, знаний. Система подготовки офицеров не была нацелена на дальнейшее освоение (системное или индивидуальное) новой техники. Сложилась порочная практика: не начавшись толком, учеба в таком «живом» деле, как военное, прекращалась после производства в офицеры. Организация дальнейшего прохождения службы не учитывала профессиональный рост. Сами выпускники Морского корпуса признавали свою слабую общеобразовательную подготовку:

«При обилии описательного материала и поверхностном изучении, поневоле практикуемом в настоящее время, происходит то, что офицеры, встречаясь впоследствии с новейшими техническими усовершенствованиями, привыкают не изучать их, а только оглядывать, и когда приходится обращаться с ними, то выходит очень скверно или совсем ничего не выходит. Самое важное, чтобы гардемарины знали, как надо изучать. Если спросить морских офицеров, в чем они ощущали пробелы своего теоретического образования, то большинство заявит о своей слабости в математике и полном невежестве в черчении…»

Весьма типичной в этом отношении является судьба старшего офицера крейсера «Светлана» Алексея Александровича Зурова, двоюродного брата автора книги «50 лет в строю» генерала А.А. Игнатьев

Зуров был любимцем всей аристократической семьи Игнатьевых. А ведь он не был среди них единственным моряком, и, учитывая потомственные заслуги Игнатьевых на государственной службе, военной и гражданской, заслужить такой авторитет в семье можно было действительно чем-то выдающимся.

А.А. Игнатьев пишет о нем:

«Зуров был прирожденный моряк. Нам даже казалось, что сама форма его пахла смоленым тросом и морским ветром. Загар, полученный в летнюю морскую кампанию, не сходил и зимой с его сухого скуластого лица. Говорил он короткими фразами, авторитетно, и от всей его по-морскому выправленной фигуры веяло здоровьем и силой воли. Он так отличался от своих братьев, затянутых в раззолоченные пажеские мундиры или студенческие сюртуки со шпагами!

Несмотря на блестящее окончание Морского корпуса, …Зуров сознавал, однако, недостаточность своей подготовки, и всю жизнь или плавал, или учился: окончил Морскую академию и еще какие-то специальные курсы. Как большинство флотских офицеров, он относился с некоторым пренебрежением к гвардейскому экипажу, который в мирное время обслуживал императорские яхты и придворные катера. Однако судьба подсмеялась над Зуровым – уже в чине капитана 2-го ранга он неожиданно для себя был назначен адъютантом при самом генерал-адмирале. Он и эту должность исполнял со свойственной ему добросовестностью, но из дворца великого князя Зуров уже ясно видел все тяжкие пороки нашего флота».

Зуров с иронией, скрывавшей душевную боль, рассказывал о знаменитом свидании русского и германского императоров в Киле в 1902 г., где сначала Николай опоздал на целые сутки из-за того, что его яхта «Штандарт» набрала песку при проходе через датские проливы, а затем, уже при прощании, случился грандиозный позор: лучший в мире в своем классе дальних разведчиков крейсер «Варяг», только что введенный в строй и специально выбранный для эскорта императорской яхты, не смог тронуться с места из-за аварии в машине. Пришлось кайзеру поднимать сигнал: «Всем крейсерам догнать «Штандарт» и конвоировать русского императора!». Так что на обратном пути в Кронштадт царя сопровождал не любимый им гордый красавец «Варяг», а германские крейсера. А «Варягу» пришлось остаться в Киле и ремонтироваться.

«Да, грустно! – закончил Зуров свой рассказ, – тяжело нам показываться иностранцам».

Узнав о гибели в Цусимском сражении Зурова и еще двоих своих двоюродных братьев, Дмитрия Игнатьева и Сергея Огарева – всех моряков семьи Игнатьевых, – автор «Пятидесяти лет в строю», только что сам прошедший через все маньчжурские сражения русско-японской войны, побывавший в госпитале, чудом оставшийся в живых и видевший тысячи смертей, был потрясен до глубины души. Он никак не мог представить, что его любимого брата нет: «Как живой встал он передо мной при известии о гибели «Светланы», на которой он состоял старшим офицером».

А ведь Алексей Алексеевич еще не знал подробностей гибели Зурова, которые поведал нам А.С. Новиков-Прибой. Интересно, что портрет Зурова, написанный Игнатьевым, вроде бы не должен был быть похож на тот, который встает со страниц «Цусимы». Все-таки Игнатьев и Новиков-Прибой – люди, предельно далеко стоявшие друг от друга на социальной лестнице. «Нижний чин», баталер Новиков, переведенный на броненосец «Орел» с учебной калоши, крейсера «Минин», специально для того, чтобы не вернуться назад, поскольку он состоял в неблагонадежных и находился под особым надзором – почти что обязан был изобразить Зурова как представителя класса ненавистных эксплуататоров. Тем более, что Зуров служил не где-нибудь, а на яхте великого князя, само присутствие которой на дальневосточном театре военных действий было позором для российского флота. Конечно, самого генерал-адмирала там и близко не было. Так что позор-то был двойной – гвардейский экипаж «Светланы», привыкший к парадам, а не к сражениям, обрекался на верную гибель, а изображалось это как подвиг во имя чести русского флота. Как же, его высочество отдает ради победы самое сокровенное – свою личную яхту!

Но, читая «Цусиму», мы видим вышедший из-под пера Новикова портрет несомненного героя. Он смотрится гораздо ярче, чем полный братского восхищения и любви образ, выписанный Игнатьевым. Как видно, неблагонадежный баталер, посланный на Дальний Восток умирать и отлично это понимавший, был настоящим моряком и умел видеть настоящего моряка даже на великокняжеской яхте и сквозь забор из аристократических титулов!

«Светлана», состоявшая в отряде крейсеров под командой контр-адмирала Энквиста, была «кораблем не по назначению». Те, кто строил ее во Франции по заказу великого князя, никоим образом не предназначали ее для сражений. «Светлана», выделявшаяся красотой линий и роскошью внутренних помещений, числилась крейсером 1-го ранга, но ни бронированием, ни вооружением никакому крейсерскому рангу не соответствовала. Для видимости на ней были установлены шесть шестидюймовых орудий, из которых за шесть лет плавания почти не стреляли (разве что салютуя во время парадов и торжественных встреч коронованных и родственных им особ). С началом войны ее довооружили еще четырьмя трехдюймовками и четырьмя 47-миллиметровками, но существенного изменения в боеспособность это не внесло.

Экипаж «Светланы», несмотря на военное время, продолжал действовать в духе «яхтинских» традиций, предписывавших тратить основные усилия на наведение чистоты и порядка, а не на повышение боеготовности. Зуров, как старший офицер, следил за порядком на корабле с такой тщательностью, что любой матрос, даже свободный от вахты, всегда «вставал во фронт» при его появлении. Нет, Зуров никоим образом не допускал рукоприкладства и издевательств над «нижними чинами», но его стремление к порядку доходило до фанатизма и постоянно сопровождалось различными наказаниями. Заметив какое-либо нарушение, он немедленно записывал фамилию провинившегося на своих безукоризненно чистых, накрахмаленных манжетах и затем, вызывая к себе, раздавал каждому положенное: «Ты, чертова перечница, встанешь под ружье на два часа! А ты, чертова перечница, отправишься в карцер на пять суток!». «Чертова перечница» являлась у него универсальной характеристикой всех провинившихся матросов. Матросы считали Зурова большой занудой, но уважали за бесконечную любовь к морю и за то, что требовательность к другим сочеталась у него с еще большей требовательностью к себе. Уважение к старшему офицеру укреплялось еще и тем, что команда знала о нежелании Зурова служить в гвардейском экипаже, поскольку он считал, как и большинство строевых офицеров, что придворная служба не дает возможности стать настоящим моряком. И это при всем том, что, будучи потомственным аристократом и сыном генерала, он имел все шансы на самую блистательную придворную карьеру. Впрочем, почти все офицеры «Светланы» тоже были представителями аристократических фамилий (князь Шеин, граф Толстой, князь Вырубов и т. п.).

Во время боя 14 мая 1905 г. «Светлана» получила несколько повреждений, самым серьезным из которых была огромная пробоина ниже ватерлинии в носовой части, из-за чего корабль принял около четырехсот тонн воды и получил сильный дифферент на нос. Завести пластырь в условиях постоянной угрозы минных атак в ночных условиях не представлялось возможным. Положение усугублялось тем, что ради комфорта для обитателей великокняжеских апартаментов и кают-компании все четыре динамо-машины были отнесены как раз в носовую часть и установлены в одном отсеке. Затопленные из-за пробоины помещения оставили корабль без освещения. Чудом спасся прапорщик Свербеев – тоже представитель знатного рода. Его, почти захлебнувшегося, за шиворот выволок по трапу матрос Смирнов. Едва отдышавшись, Свербеев с невероятным трудом проговорил: