Текст книги "Ранчо у моста Лиан"

Условия вскоре были приняты. Испанцы соглашались на все, что им было предложено. Они хотели только как можно скорее выбраться из омута, куда так неосторожно окунулись сами.

Условия, предложенные им доном Лопом от имени мексиканцев, были следующие:

Испанцем предоставлялось свободно удалиться, но все оружие свое, за исключением пятидесяти ружей и четырех зарядов на каждое ружье, и все патроны они обязались оставить на месте в пользу победителей. Офицерам разрешалось оставить при себе шпаги, но за то они должны были расстаться со своими конями. Затем испанцам предоставлялось право увести с собой своих раненных и забрать тела офицеров, убитых во время сражения.

Кроме того испанцы должны были обязаться честью покинуть леса по берегу Тихого Океана и не появляться в этих местах ранее, как по прошествии года.

Кстати заметим здесь, что этот последний пункт Мексиканцы сами отвергли, говоря, что они решительно ничего ни имеют против вторичного прихода испанцев, если только им захочется опять явиться к ним.

Мексиканцы же обязались доставить испанцем носилки для перенесения их раненых и не атаковать их во время отступления.

Сверх всего этого испанцы должны были по уговору дефилировать вокруг площади и затем сдать свое оружие, знамена, барабаны, флейты, трубы и снаряды.

Условия эти, конечно, были довольно тяжелыми, но положение испанского батальона было столь отчаянное, что им не оставалось ничего иного, как на все согласиться и подписать условия.

– Прощайте! – сказал дон Лоп брату и его друзьям, с чувством пожимая им руки, – не судите меня поверхностно, потому что все мы легко можем ошибиться и, быть может, и вы впоследствии сознаете, что ваш приговор мне был слишком поспешен и слишком смел.

– Я ухожу с испанцами, которым хочу служить. Прощайте, подождем лучших дней и тогда многое, что теперь кажется странным, вероятно, выяснится ко всеобщему удовольствию!

После того братья в продолжении нескольких минут говорили о чем то шепотом и затем горячо обнялись и расстались, видимо, растроганные, со слезами на глазах.

Мексиканцы молча сняли шапки перед этим странным человеком, которого они не понимали, и не имея более права порицать, все же не могли вполне оправдать.

У мексиканцев убитыми и ранеными насчиталось не более десяти человек.

Благодаря распорядительности дона Рафаэля, по прошествии не более одного часа времени, тела убитых испанцев были вывезены за околицу пуэбло и схоронены в одной общей могиле. И теперь вблизи пуэбло показывают небольшой бугор, род кургана, который носит странное название: Sueno de Gavachos, т. е. сон испанцев.

И действительно, как гласит предание, под этим бугром почили вечным сном испанцы. Все баррикады были сняты, все дома опять разубраны и разукрашены и празднество Тела Христова было отпраздновано с большим торжеством, чем когда либо; кроме того был отслужен благодарственный молебен по случаю одержанной мексиканцами победы. Радость населения была всеобщая, было пущено множество cohetes, ракет, среди белого дня, так как иначе мексиканцы и не понимают никакого фейерверка.

По окончанию религиозных церемоний дон Рафаэль проводил своих дам до ранчо и провел там около двух часов.

Эти два часа времени прошли как дивный сон для дона Рафаэля; донна Ассунта призналась во всем донне Бените, которую она любила как родную мать, и радость всей семьи была бы полной, если бы только оба брата Кастильо не были участниками в этой войне – и не шли друг против друга.

Главною темой разговора являлся предстоящий брак, но срок для него еще не был назначен. Донна Бенита представляла молодым людям поступать в этом деле по их усмотрению и назначить день свадьбы, когда они хотят.

Перед тем как покинуть ранчо, дон Рафаэль посетил могилу отца, где долго и усердно молился, а затем простился с донной Бенитой и своей невестой, обещая им вернуться как можно скорее, но случайности войны закинули его слишком далеко и он не мог сдержать данного обещания.

Догнав свой отряд, молодой капитан вернулся вместе со своими людьми и тремя громоздкими повозками, запряженными волами, на которых везли оружие, снаряды и все остальное, забранное у испанцев после утренней победы, в место стоянки мексиканский войск на Quemada del Buitre.

Прошло несколько месяцев со дня сражения в Пало-Мулатос, дон Рафаэль был уже произведен в полковники и назначен командиром отряда кавалерии численностью в восемьсот человек, состоящего почти исключительно из бывших вакеро и укротителей степных коней, настоящих кентавров, беззаветно смелых и отважных, привычных к тяжелой военной службе, какова она была в ту пору, – прекрасно дисциплинированных и боготворящих своего молодого начальника, светлый ум, сердечную доброту и безумную смелость которого они давно успели оценить.

Эта партида номинально числилась при одном из корпусов мексиканской армии, который в последнее время маневрировал в провинции Дуранго против отдельного корпуса испанских войск.

Мы сказали, что партида дона Рафаэля только номинально числилась при корпусе, потому что в сущности дон Рафаэль располагал своими людьми, как хотел, и действовал вполне по своему усмотрению. Командир корпуса всецело доверял ему и предоставил полную свободу действий.

В последнее время эта партида расположилась лагерем в Сьерре Каденсе, где поджидала транспорт с провиантом, который должен был прибыть этим путем для прокорма испанских войск, осаждавших маленький городок Anco-Senores на Рио-Насес, не сдававшихся вот уже в продолжении более месяца и отчаянно сопротивлявшийся испанцам.

Дон Рафаэль задумал придти на помощь городу, не только отбить провиант, но, ввезя его в город, снять с него блокаду. Для осуществления этого смелого замысла ему необходима была помощь и содействие главнокомандующего.

Он отправил эстафету и ожидал теперь ответа. Эстафета была отправлена им два дня тому назад и он положительно не находил себе места от нетерпения, и ходил из угла в угол убогого хакаля, служившего ему штаб-квартирой.

Наконец, около восьми вечера он услышал оклик часового и конский топот, а вслед затем появился на пороге хакаля и вестовой. Следом за ним шел капитан, адъютант главнокомандующего.

– Ну, что? – спросил вошедшего полковник дон Рафаэль, не видя за спиной своего солдата приезжего офицера.

– Каков ответ?

– Я, ваше высокородие, не имею ответа!

– Как, не имеешь? – воскликнул полковник, сдвинув брови.

– Не имею, ваше высокородие! Его превосходительство, наш главнокомандующий, поручил его высокоблагородию капитану, своему адъютанту, передать вашему высокородию их ответ.

– Почему же ты не сказал мне этого сразу, болван? – смеясь, сказал полковник, здороваясь с офицером.

– Я так и доложил вашему высокородию! – сказал солдат.

– Ну хорошо иди и отдохни теперь, да вот возьми себе это на чай и скажи, чтобы мне сюда подали свету; ведь здесь ни зги не видать. – Солдат отдал поклон и поблагодарив полковника, повернулся на каблуках и вышел.

– Извините, что я вас так принимаю, капитан! – любезно обратился к нему полковник, – но мы здесь не в главной квартире, и, как вы видите, или вернее не видите, потому что здесь темно, что лишены здесь всякого рода удобств! – смеясь сказал дон Рафаэль.

– Мы также лишены всяких удобств там, в главной квартире, полковник.

– Тем хуже! ну, что же поручил вам передать генерал, господин капитан?

– Генерал в восторге от вашего плана, полковник, он его одобрил и предоставляет в ваше распоряжение пятьсот человек пехоты, двести человек конницы и четыре орудия, и просил передать вам, что его страстное желание, чтобы Анко-Сенорес был как можно скорее освобожден от блокады.

– Он может рассчитывать на меня в этом деле! – весело сказал полковник.

– Прекрасно! он и действительно сильно рассчитывает на вас.

В этот момент им принесли свет; тогда гость и хозяин взглянули друг на друга.

– Узнаете вы меня, полковник?

– Черты ваши, действительно, знакомы мне, капитан, помнится, что мы когда-то встречались, но не могу припомнить, где и когда?

– Если позволите, я осмелюсь напомнить вам, полковник. Я тот самый человек, которому вы спасли жизнь с год тому назад у моста Лиан.

– Ах, помню, помню! – воскликнул весело полковник, – вы дон Торрибио Карвахаль!

– Да, полковник, я тот развратный кутила, которого товарищи прозвали Калаберас за ту распутную жизнь, какую я вел тогда.

– Viva Dios! Капитан, я очень рад, что вижу вас, и что вы теперь на такой прекрасной дороге!

– Этим я обязан вам, полковник; теперь я женат на той девушке, перед которой я был виноват, и счастлив более, чем того заслуживаю; жена моя горячо любит меня, у нас прелестный ребенок и главнокомандующий очень благосклонно относится ко мне; так что, если Господь пошлет мне жизнь, я могу пойди и дальше по службе.

– О, несомненно, и я от души буду рад вашему благополучию!

– Я знаю о постигшем вас несчастье, дон Рафаэль, – сказал немного погодя дон Торрибио, – и был очень счастлив, если бы мог сколько-нибудь доказать вам свою признательность, наведя вас на след, если не самого убийцы, то такого лица, которое может помочь вам разыскать его. Именно с этой целью я и упросил генерала возложить на меня поручение к вам!

– Неужели вам что либо известно?

– Не смею вас уверять ни в чем, полковник, я даже не уверен, будет ли вам. сколько-нибудь полезно то, что имею сообщить вам.

– Я буду крайне благодарен вам, капитан, даже и за малейший намек или указание!

– Извините, полковник, если мне придется входить в некоторые семейные подробности для этого, но иначе я не сумею вполне объяснить вам все дело: я был воспитан, как вам, может, известно, одним охотником по имени дон Хуан Педрозо.

– Да, знаю и слышал, сколько помню, весьма не лестные отзывы о нем.

– Он, действительно, пользовался очень дурной репутацией и, к несчастью вполне заслуженно!

– Я слышал, что он с год как скрылся из наших мест, и никто не знает, что с ним сталось.

– Я о том знаю, полковник, но об этом после. Дело в том, что у него была дочь, редкой красоты девушка. Мы росли с нею вместе, как брат и сестра и когда вышли из детского возраста, то полюбили друг друга и эта любовь не осталась без последствий. Я имел подлость бросить ее, увлекаться другими женщинами и, наконец, совершенно покинул ранчо и под влиянием дурных советов и примеров стал положительным негодяем. На следующее утро после того, как вы спасли мне жизнь, старик Хуан Педрозо, найдя меня спящим на берегу реки, заманил в ранчо, где я обедал в его семье, и затем, зная мою дурную славу, принял меня за бандита, потому что стал предлагать участие в грабеже и убийстве, но видя, что ошибся во мне, притворился хмельным, так ловко, что я вполне дался в обман. Он сделал вид, что заснул и я собирался уехать, но дочь его, донья Леона, поджидала меня у дверей. Не стану говорить вам, что произошло между нами, но Леона сказала мне, что готовится стать матерью; тогда, одумавшись, я вместо того, чтобы отталкивать ее, как это делал раньше, предложил ей загладить свою вину, женясь на ней.

– Вы поступили как благородный человек!

– Дон Хуан, которого мы считали спящим, подслушивал нас. Не слушая того, что я говорил ему, он хотел убить вою дочь; дело дошло до того, что мне пришлось связать его и увести его дочь, с которой мы в ту же ночь прибыли в Тепик, где я и обвенчался с нею. Дон Хуан ужасно угрожал нам, и зная его как человека способного осуществить эти угрозы, я решил скрыться вместе с моей женой. Каково же было мое удивление, когда месяца два тому назад я увидел своего тестя в Лас-Нориос, (Las-Norios) где тогда стоял тот мексиканский отряд, в котором я состоял на службе. Он явился и высказал желание пристать к нашей партии, и что он более не держит на меня зла и в доказательство протянул мне руку и дружески пожал мою. Действительно, с тех пор между нами не было воспоминаний о прежнем.

– До сих пор я не вижу ничего, сколько-нибудь относящегося… – заметил полковник.

– Сейчас увидите, что будет дальше, и тогда уже решите сами. Прошло около недели с того времени, как дон Хуан Педрозо состоял при нашем отряде, когда ему понадобился сарапе и он обратился для этого к одному из наших многочисленных разносчиков, которые доставляют нам за невероятно высокие цены все, что нам может быть необходимо. Торг состоялся у них в вечернее время, когда едва можно было различить что либо. Тесть мой купил у разносчика сарапе и уплатил ему стоимость серебряными пиастрами, которых у него было порядочное количество в поясе, после чего вместе со мной вернулся в лагерь. Проснувшись по утру, старик принялся считать и пересчитывать свои деньги, что он постоянно делал утром. Вдруг я увидел в его лице и жестах признаки несомненного отчаяния. Он стал охать, жаловаться на что-то и жалобно причитать. Я осведомился о том, что его так сильно огорчило, и он сообщил мне, что будто один из наших товарищей, убитых несколько дней тому назад, вручил ему при смерти пиастр, который он постоянно носил на шее и умолял его передать эту заветную монету его старушке матери, проживавшей в пуэбло Агуас Аллюнтес (Aguas Alluntes). Он дал этому умирающему товарищу клятву исполнить его последнюю просьбу и, взяв из его рук пиастру на ладанке, надел ее себе на шею для большей сохранности. Но вчера, по какой-то случайности, цепочка, на которой висел пиастр, оборвалась и он положил эту монету второпях в карман, затем, по нечаянности отдал его вместе с другими разносчику.

– Ну, и что же дальше? – осведомился полковник, тщетно стараясь побороть овладевшее им волнение.

– Зная прекрасно своего тестя, я был убежден, что вся эта история с умирающим товарищем – ложь. Я посоветовал ему разыскать торговца и попросить его вернуть заветный пиастр. Едва успел я преподать ему этот разумный совет, как пробили сбор и нам пришлось, не теряя ни минуты, выступить в поход, чтобы уйти от сильного и многочисленного испанского отряда, преследовавшего нас по пятам. Тут уже, конечно, нам некогда было думать о торговце!

– Так что вам и не удалось ничего узнать?

– Враг наступал на нас, – продолжал улыбаясь капитан, – пули, жужжа, пролетали над нашими головами, в рядах наших насчитывалось уже несколько человек убитых и раненых. Я бежал бегом, стараясь догнать своих товарищей, как вдруг, какой-то человек, также спасавшийся бегством и, очевидно, раненый в спину, повалился через меня и сбив с ног, заставил меня скатиться вместе с ним в канаву. Человек этот, сам того не зная, спас мне жизнь, потому что испанцы, нагонявшие нас, считая нас убитыми, не стали беспокоиться о нас, и преследуя наших, перескакивали через канаву и бежали дальше. Вскоре шум бегущих над нами сотен ног стих в отдалении. Тогда я поднялся на ноги и оглядел человека, которому был обязан жизнью. Каково же было мое удивление, когда я в нем узнал того самого торговца разносчика, который продал моему тестю сарапе! Не помня себя от страха при вести о приближении испанцев, он бежал вместе с нашим отрядом. Осмотрев его, я убедился, что рана его была пустяковая, но вследствие падения и потери крови он лишился сознания. Любопытство снова заговорило во мне; мы были одни и я воспользовался его бессознательным состоянием, чтобы обшарить его карманы. Надо сказать, что они были битком набиты деньгами и мне пришлось употребить не мало времени, чтобы убедиться, что того пиастра, которого я искал, не находилось в них. Наконец, щупая и ощупывая его повсюду, я совершенно случайно нашел еще один карман, остроумно устроенный в спине его доломана. В этом то потайном кармане я нашел кожаный кошелек и в нем в числе многих других монет и пробитый пиастр, о котором мне говорил дон Хуан Педрозо! Я поспешил присвоить его себе, заменив его другим пиастром, так как не желал обокрасть торговца; затем, вложив кожаный кошелек в тот же потайной карман, выскочил из канавы, предоставив бедняге отлежаться и очнуться. Между тем положение дела успело измениться, теперь уже нападали наши, а испанцы бежали. Я успел пробраться в ряды наших войск, отыскал моего тестя и, как бы невзначай, привели его к тому месту, где лежал все еще не пришедший в себя торговец. Увидев его, Педрозо радостно вскрикнул и соскочил в канаву, тогда как я продолжил свой путь. В тот же вечер я узнал, что злополучный торговец был убит и ограблен испанцами во время первоначальной паники. Я знал, насколько это было верно, но не сказал ни слова. Неделю спустя дон Хуан Педрозо покинул наш отряд и перешел на сторону испанцев.

– Ну, а пиастр? – с тревогой в голосе спросил дон Рафаэль.

– Пиастр – вот он, полковник! – отвечал дон Торрибио, доставая монету из кармана своего доломана и передавая ее дону Рафаэлю.

Тот взял монету в руки и с первого же взгляда убедился, что это была та самая, которую он видел у покойного отца.

– Да, это она! – прошептал он и глубоко задумался. – Боже мой! неужели я в самом деле нападу на след?

И он уставился на капитана глубоким, испытывающим взглядом, тогда как этот последний смотрел вполне спокойно и улыбался.

– Этот пиастр, – сказал, наконец, дон Рафаэль глухим, подавленным голосом – действительно принадлежит мне, но как вы могли знать об этом?

– Очень просто, мы, дети леса, все знаем друг друга, всякое более или менее крупное событие, случившееся в одной из семей, тотчас же узнается всеми.

– Да, это правда!

– А в данном случае ничего не могло быть легче, потому что имя вашего дяди и его жены вырезаны на монете также, как и день их свадьбы, и день рождения их дочери, и смерть бедной матери ее, и затем имя ребенка.

– Да, понимаю и благодарю вас, капитан, эта монета была, так сказать, брачным документом моего покойного дяди дона Эстебана и убийца отца моего снял ее с его шеи, потому что считал отца уже умершим.

– Я так и предполагал, – сказал дон Торрибио, – потому-то и хранил ее как зеницу ока до того момента, пока мне не представился случай лично вручить ее вам, так как я ни за что на свете не согласился бы доверить третьему лицу!

– Я крайне признателен вам за это, дон Торрибио, и теперь в долгу у вас. Однако, скажите мне, какого вы мнения о том рассказе, который сочинил для вас ваш тесть. Знали вы того человека, о котором он вам говорил?

– Весьма мало, полковник. Он был еще новичком в нашем отряде, и, по-видимому, последним из негодяев. О нем поговаривали, будто он способен на самые ужасающие преступления и, рассказывали самые чудовищные вещи. Как вам известно, наши волонтеры набираются откуда попало, без всякого разбора. Что же касается самого вымысла моего тестя, то я право не знаю, что вам сказать. Думаю, что тесть мой не совсем изобрел его, потому что вообще не отличается живостью воображения. Но вместе с тем я никогда не знал про то, что у него были друзья. Этот человек решительно никого, кроме одного себя, не любит!

– Хм! – он перешел на сторону испанцев, говорите вы?

– Да, полковник, и теперь командует маленькой партидой самых отъявленных бандитов, столь справедливо презираемых всеми и известных под названием Матадоров.

– А… так это он теперь командует этими негодяями!

– При чем он счел нужным изменить свое имя.

– Я знаю, он заставил теперь всех именовать себя Эль-Фрайль (EI Frayle)!

– Совершенно верно, полковник!

– Ну, а теперь, дон Торрибио, вам сейчас подадут ужин. Будьте как дома, приказывайте и повелевайте, устраивайтесь, как для вас будет удобно, я оставляю вас здесь полным хозяином всего.

– Вы уезжаете, полковник?

– Да, на часок не более; я хочу поехать навести справки и вернувшись, вероятно, сумею вам сказать, в какой день или вероятнее в какую ночь мы попытаемся силой снять блокаду с Анко-Сенорес.

– Так поезжайте с Богом, полковник, желаю вам успеха!

Дон Рафаэль призвал одного из своих людей и, отдав ему все необходимые приказания, чтобы для капитана было все, что ему может потребоваться, вскочил на коня и один выехал из лагеря, как он часто делал.

ГЛАВА X
В которой, наконец, является закон Линча

Ночь была прекрасная, но страшно холодная. Здесь, в горах, где теперь укрывались партизаны, на самой границе вечных снегов, где единственными товарищами их были гордые горные орлы и кондоры, к одиннадцати часам утра и часов до четырех пополудни жара была положительно нестерпима, но едва только солнце скрывалось за горизонтом, наступал такой холод, что дыхание леденело в воздухе.

Надо было обладать железным здоровьем, чтобы безнаказанно выносить такие резкие перемены температуры.

Темное голубое небо было усеяно бесчисленными звездами, сверкавшими, как алмазы, а бледный месяц плыл, лениво разливая свои холодные лучи на весь окрестный пейзаж, своевольно изменяя все очертания. Редкий воздух был до того чист и прозрачен, что на громадном расстоянии можно было различить даже самые мелкие предметы.

Плотно завернувшись в свой широкий военный плащ, молодой полковник спускался с горы по едва заметной тропинке, и добрый, сильный конь его шел под ним твердой, уверенной поступью, ни мало не смущаясь открывшимися по бокам бездонной пропастью ущельями и обрывами.

Время от времени полковник издавал громкое «Хм!», повторяемое на далекое расстояние горным эхом.

Временами слышались глухие, отдаленные раскаты грома, доносившиеся из глубины ущелий, – и совы, притаившись в самых верхних ветвях гигантских кедров, оглашали воздух своим меланхолическим криком, – порою раздавался резкий зов мексиканской перепелочки, а из долины доносился вой красного мексиканского волка.

Полковник ехал, не убавляя и не прибавляя шагу. Вот уже несколько минут, как он въехал в густой лес, где было почти совершенно темно. Вдруг, он выехал на совершенно обнаженную горную вершину; здесь, среди каменных громад и гигантских обломков скал, нагроможденных повсюду в полном беспорядке и производящим впечатление страшной картины хаоса, можно было хорошо укрыться от ветра, который свирепствовал на этой высоте.

С вершины этой голой горы видна была вся местность до самых крайних пределов горизонта.

Смело следуя по узкой тропинке, извивающейся между громадными обломками камней и скал, в продолжении целой четверти часа, дон Рафаэль увидел, наконец, в одной из скал громадную пещеру, перед входом в которую горел огонек потухавшего костра, а к костра, вытянув к огню ноги, сидел какой-то человек, покуривающий прекрасную сигару.

Услыхав звук копыт коня, человек этот обернулся и поспешно схватился за ружье лежавшее тут же на земле, но когда разглядел всадника, то лицо его вдруг осветилось улыбкой. Человек этот был дон Лоп.

– Добро пожаловать, брат! – крикнул он дону Рафаэлю, – ты сильно запоздал сегодня, я уже около двух часов жду тебя и почти потерял надежду видеть сегодня, а между тем я имею кое что сообщить.

– И я тоже; что новенького? – спросил новоприбывший, соскочив с седла и покрыв своего коня толстой попоной.

С этими словами он подошел и присел к костру рядом с братом.

– Carai! – воскликнул он, – какой собачий холод, право, я едва не замерз; у меня на каждом волоске усов по сосульке. Завидую тебе, ты куришь прекраснейшие сигары.

– Я привез для тебя целых четыре пачки!

– Спасибо, а пока дай мне одну из твоих.

Он взял из рук брата сигару, зажег ее и с наслаждением затянулся.

– Ты не можешь себе представить, какой омерзительный табак мы вынуждены курить. Вот это сигара, так сигара! Я ведь чуть было не остался у себя. Скажи-ка, когда проследует здесь провиантский транспорт, в какое время?

– Сегодня в ночь, часа в четыре утра!

– Прекрасно! Значит время есть, – а кто будет сопровождать его?

– Я и матадоры!

– Ага! эти мерзавцы тоже участвуют в сегодняшней потехе? Отлично! Знаешь ты их начальника?

– Нет! я видел его только мельком и при том он так искусно окутан своим монашеским балахоном, что едва можно видеть кончик его носа. – Признаюсь тебе, брат, что этот образ жизни, который я вынужден вести теперь, является для меня невыносимой пыткой, он прямо свыше моих сил! Служить людям и интересам, которые мне ненавистны, сражаться против того, за кого готов с радостью пролить последнюю каплю крови – это такая пытка, которой я более не в силах вынести!

– Сколько у тебя человек команды в твоей партиде? – спросил дон Рафаэль, делая вид, что не слышал последних слов брата.

– Шестьсот! – ответил дон Лоп, подавляя вздох.

– Все они хорошо известны тебе?

– Да, очень хорошо. Я набирал их с большим разбором и осторожностью, все те, которых ты прислал ко мне, завербованы мной без исключения.

– Значит, ты во всех их уверен?

– Да, как в тебе и в себе! Все они безусловно преданы нашему дому и ждут только моего сигнала, чтобы открыто примкнуть к либералам.

– Прекрасно! А Фрейль тебя знает?

– Да, как и все, под моим военным именем – Эль Мучачо.

– Тем лучше! А сколько у этого дуралея крепких ребят находится под командой?

– Человек триста, настоящих чертей!

– Отлично! Теперь слушай меня внимательно: сейчас я сделал вид, что пропустил мимо ушей твой горький ропот на судьбу, хотя твои слова меня точно ножом полоснули по сердцу, но прежде, чем мы станем говорить о наших личных делах, я хотел бы получить от тебя кое-какие сведения. О наших же делах не беспокойся, мы сегодня поговорим вволю. Итак, скажи, много ли испанских войск стоит теперь около Анко-Сенорес?

– В общей сложности свыше двух с половиной тысяч, но пригодных для боя военных сил не более тысячи девятисот человек. Все это плохие солдаты с плохим начальством. Главный их начальник, полковник Итурбид, на плохом счету у испанцев; полагают, что он уж слишком явно считает государственные доходы своей законной собственностью, кроме того он только с месяц командует этими войсками.

– А есть у него какие-нибудь орудия?

– Да, у него имеется восемь орудий, а наш провиантский обоз доставляет ему еще десять крупных орудий.

– Прекрасно! Следовательно твоей команды шестьсот человек, моих восемьсот; главнокомандующий даст мне пятьсот человек пехоты, двести человек кавалерии и два орудия, что составит, если не ошибаюсь…

– Две тысячи сто человек войска и два орудия; людей у нас больше, но орудий у нас меньше, чем у них.

– Нет и орудий у нас больше! – сказал дон Рафаэль, – ты забываешь десять пушек обоза.

– Да, правда! – сказал улыбаясь дон Лоп.

– Я даже не принимаю в расчет неожиданность нашего нападения. Через час комендант Анко-Сенорес будет предупрежден о нашем намерении, в его распоряжении находится до шести сот человек, способных сделать вылазку. Из этого ты видишь, что успех нам почти обеспечен. Да, кстати, обоз должен быть отбит без единого выстрела. Все ли у тебя готово?

– Все, будь покоен на этот счет!

– Ну, и прекрасно! А не знаешь ли ты, знаком ли полковник Итурбид с Фрейлем?

– Не думаю, ведь, Фрейль недавно только прибыл из провинции Валльядолид, где он формировал свою партиду бандитов. Он здесь не более месяца и теперь в первый раз ему поручили эскортировать обоз.

– А, впрочем, это не важно. Ты подыщи человека из числа твоих людей, который бы до некоторой степени походил на него; ему придется всего в течении нескольких минут разыгрывать достопочтенного Фрейля.

– Следовательно, нам придется действовать по тому плану, который мы обдумывали вместе с тобой?

– Да, генерал вполне одобрил его и находит прекрасным.

– Так, значит, все решено?

– Да! А теперь, покончим с делами конгресса, поговорим о наших собственных делах. – И, достав из кармана недавно полученный от дона Торрибио пиастр, дон Рафаэль подал его брату.

– Ах! – едва внятным от волнения голосом вскрикнул дон Лоп, – это пиастр покойного дяди. – Ты его нашел? каким образом?

– Успокойся, брат! Если мои предчувствия не обманывают, то, вероятно, завтра твои мучения окончатся и убийца нашего отца будет в наших руках!

– О, я хочу все знать! хочу, чтобы ты все рассказал мне!

– Слушай же, потому что нам нельзя тратить даром много времени, нам предстоит сегодня не шуточное дело!

И дон Рафаэль рассказал подробно брату обо всем, что было между им и доном Торрибио Карвахаль с час тому назад.

– Ну, что ты, брат, на это скажешь?

– Я полагаю, что Господь за нас! – сказал дон Лоп, – и что человек этот и есть убийца нашего отца, который теперь будет отомщен!

– Главное, обрати внимание на его руки!

– О, будь покоен! Это я сделаю прежде всего!

– А главное, помни еще, что мы с тобою судьи-каратели, а не убийцы. Надо, чтоб человек этот принял возмездие за свое преступление, а не был просто убит, как может быть убит каждый из нас, – ты меня понимаешь, надеюсь?

– Я не дотронусь до волоса на его голове.

– Ты обещаешь мне это?

– Клянусь, брат! О, наконец-то, отец наш будет отомщен!

– Ну, я теперь, когда все уже сказано между нами, расстанемся, дорогой брат, и разойдемся каждый в свою сторону. В четыре часа мы снова встретимся с тобой, так что тебе осталось потерпеть всего несколько часов.

– О, это уже все равно! я буду терпелив; не забудь свои пачки сигар, вот они!

– Не беспокойся, не забуду, большое тебе спасибо за них!

В продолжении этого последнего не связного разговора, братья взнуздали своих коней, вывели их из грота, сели на коней, и, пожав еще раз друг другу руки, разъехались каждый в свою сторону.

На этот раз дон Рафаэль галопом вернулся в свой лагерь, куда прибыл немного ранее десяти часов.

Он пробыл в отсутствии часа полтора; дон Торрибио Карвахаль ожидал его. После непродолжительного но серьезного разговора с полковником, капитан поспешно вскочил в седло и, не медля ни минуты, поскакал по направлению к главной квартире.

После отъезда адъютанта главнокомандующего, полковник собрал всех своих офицеров, разъяснил им свой план, входя даже в мельчайшие подробности, и, приказав им соблюдать величайшую осторожность и осмотрительность, распустил их.

Нечаянное нападение отважного партизана превосходило всякие ожидания. Как сам дон Рафаэль выразился, задача не легкая, но он не унывал и надеялся на удачу.

Он не сказал им только, что рассчитывал сегодня убить двух зайцев одним выстрелом. Служа делу либеральной партии, он в то же время служил и своим интересам. И трудно утверждать, чтобы общее дело было важнее для него, чем его личное, потому что дело мести у населения лесов прибрежья Тихого океана играет чуть ли не важнейшую роль в жизни.

В два часа ночи вся партида, разбуженная своими офицерами и унтер-офицерами, выстроилась без шума в боевой порядок и была готова к выступлению.

Ноги лошадей были из предосторожности обмотаны тряпками, а всадники получили приказание подхватить свои сабли под левую руку, чтобы избежать лязга оружия на ходу.

Когда все это было сделано, полковник проворно проехал по рядам своих солдат частью для того, чтобы убедиться, что ни одна из мер предосторожности, предписанных им, не упущена, частью для того, чтобы сказать солдатам несколько слов, которыми он всегда умел точно наэлектризовать их.