Текст книги "Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920"

Глава 18

Да, с Кельчевским покончено, подумал я, а когда через минуту или две Муся сама прибрела сквозь снег к вагону и стала умолять меня встретиться с Сидориным и пристроить и их к этому поезду, я не мог удержаться от весьма низкого предположения, что ее ночной визит к человеку, завоеванному ею за ужином, наверняка поможет выполнить требуемое.

Тем не менее я увел ее из вьюги и оживил с помощью бренди и бисквитов. Руки ее замерзли, и она принялась плакать, тихо и с отчаянием, которое возникло из-за слишком многих разочарований и слишком большого напряжения.

– Он теперь заявляет, что нас нельзя забрать, – всхлипывала она. – Он говорит, что не имеет к этому никакого отношения.

– Я думал, он пообещал, – сказал я.

– Он говорит, что с того времени ситуация изменилась.

– Готов спорить, что это именно так.

Я успокоил ее и написал начальнику сидоринского поезда, спрашивая, что делается в отношении Алекса, и отправил эту записку с переводчиком.

Долгое время мы с Мусей оставались в затемненном вагоне. Она плохо себя вела после моей вечеринки, но сейчас это, похоже, лишь доказало, насколько она была человеком, но сейчас она изо всех сил хотела исправить положение. Нам было почти нечего сказать друг другу, мы ощущали лишь темноту, молчание, холод, горечь и предательство снаружи. Как будто за дверями вагона находился совсем иной мир.

После некоторого времени голос переводчика вернул нас на землю. По милости божьей моя записка сработала. Сцепка всех остававшихся вагонов скоро будет выполнена, и к рассвету, с восстановленной верой Муси в британскую миссию, мы благополучно отправимся на юг.

Я пожелал ему доброй ночи, и он ушел в свой вагон. Муся не пошевелилась, чтобы уйти. Уже наказана, да и последние следы слез стерты с лица, я мог различить ее милое лицо, светящееся благодарностью и счастьем. Опять на нас обоих упала пелена молчания. Казалось, так мало осталось несказанным.

Мысли мои вернулись к ее рождественской вечеринке в Новочеркасске. Сейчас, как и тогда, мы пришли к финалу нашего прошлого существования, которое, бесспорно, закончилось, а теперь оказались лицом к лицу с будущим, которое выглядело грозным и смутным. Тот кризис преодолен; теперь перед нами возник еще один. Какую форму он обретет и как мы оба окажемся вовлеченными в него? Но сегодня было другое дело. Преграды, тогда нас разделявшие, пали, и мы понимали это.

Вскоре Муся мирно заснула рядом со мной. Для меня время остановилось, но было уже изрядно за полночь, когда легкое движение вагона вместе с лязгающими звуками соединительных муфт вернуло нас обоих к реальности.

Ее вагон был совсем близко от моего на запасном пути. Закутавшись до ушей, мы пошли к нему вдвоем. У подножия ступенек, ведущих в вагон, я взял ее в свои руки и очень крепко прижал к себе.

– До свидания, – произнесла она, а потом: – Спасибо за все, за все!

Она нежно повторила эти слова. И перед тем как повернуться и уйти, страдальчески и горестно прошептала мне:

– Ну почему это должно было с нами случиться именно так?

Не оглядываясь, она поднялась по ступенькам и исчезла в вагоне.

Пока я безутешно брел назад к своему вагону, я понял, что для нас обоих конец пути – очень близко, под рукой.

Вскоре после рассвета мы медленно ехали по дороге на Тимашевскую, где Сидорин должен был устроить свой следующий штаб.

Туда мы приехали лишь в последний день февраля, и я услышал новость, что меня разыскивал какой-то офицер с запечатанным письмом из штаба миссии. Он так до меня и не добрался, поэтому я подумал, что лучше всего будет ехать прямо в Екатеринодар и явиться к Холмену. По приезде я получил приказ вывести всю группу из Донской армии и отправить ее на базу, но мне самому было разрешено вернуться и оставаться несколько дней при Сидорине после того, как группа покинет армию. Потом я распрощался с ним настолько элегантно, насколько мог, и отчитался в Екатеринодаре.

Я сразу же принялся за поиски вагона, в котором должны были ехать Муся и Алекс, но, к своему восторгу, выяснил, что его уже подцепили к идущему на юг поезду и сейчас он был на пути в Новороссийск. Я расстроился оттого, что не имел возможности попрощаться с Мусей, но для меня было огромным облегчением думать, что теперь они в безопасности и наверняка, как только прибудут в порт, попадут на борт какого-нибудь корабля, забирающего беженцев.

Мне не было суждено знать, что их поезд попал в засаду, устроенную зелеными возле Крымска, и несколько вагонов было подожжено. Мусе удалось оттащить больного Алекса от железнодорожных путей, и она пряталась вместе с ним и другими беженцами в кустах, пока их не спасли бронепоезда Деникина.

В Екатеринодаре я провел два дня и с удивлением обнаружил, что Чебышевы и Елена Рутченко вернулись с базы и остановились здесь у друзей.

– С вашей стороны было бы разумно уехать отсюда как можно быстрее, – посоветовал я им. – Еще немного времени, и сюда придут красные.

Они выглядели нервными и немного испуганными, как будто это было нечто для них неожиданное.

– А как же британцы? – спросили они.

– Мы тоже уходим, – пришлось признаться мне, и этой новости было для них достаточно, чтобы спешно заняться сбором вещей.

Возвращаться назад к Сидорину с моими приказами было ужасно отвратительным делом, но его надлежало сделать. Все в его штабе, похоже, либо паковали бумаги в коробки, либо швыряли их в огонь. Кельчевский искоса посмотрел на меня, но, возможно, вспомнив Мусю, старался не встречаться со мной взглядами.

Как ни удивительно, но Сидорин вел себя наилучшим образом, и то, что, как я ожидал, станет суровым испытанием, прошло значительно легче благодаря его поведению. Он одарил меня своей мальчишеской любезной улыбкой, перед которой мне всегда было так трудно устоять, и дал мне знать, что моей вины тут нет.

– Ну и вот, – произнес он, – что же будет теперь?

Не было ни упреков, ни взаимных обвинений, и я понял, что он мне нравится больше, чем прежде. Я часто чувствовал, что не могу ему доверять, но всегда уважал его позицию и мог понять, почему он и его друзья полагают, что не должны продолжать воевать ради восстановления старых помещиков.

– Мы много раз видели друг друга, – серьезно произнес он. – Думаю, может быть, вы меня не забудете. Вообще-то я вам дам кое-что на память.

И он отстегнул от своего пояса великолепную изогнутую, украшенную камнями саблю и вручил ее мне со словами:

– Это – ваше.

Я не знал, что и сказать. Я был предан казакам и делал все, что мог, чтобы сгладить противоречия между Сидориным и британской миссией вместе с Деникиным.

– Возьмите, – настаивал он. – Храните ее, чтобы помнить о России.

На моих глазах весь остаток группы отбыл из Тимашевска в тот же день, но сам я оставался там еще три дня, вопреки всему надеясь дождаться лучших новостей с севера. Но ничего не изменилось, и поэтому я распрощался со штабом Донской армии и вернулся в Екатеринодар, договорившись, чтобы мой вагон сразу же перевели на главную магистраль на Новороссийск.

В городе оставалось лишь около двадцати британских офицеров, чтобы предотвратить пробольшевистские выступления и помочь в защите Деникина, чьи позиции с каждым днем становились все более шаткими. При мне Елена Рутченко благополучно уехала в одном из вагонов миссии, и я делал все, что мог, чтобы помочь всякому оставшемуся беженцу, которого знал лично. На какое-то время вспыхнула искорка надежды на то, что корпус терских казаков под командой Улагая, которому были немедленно переданы все остававшиеся военные материалы в Екатеринодаре, поможет остановить наступление красных. Улагай был решительным, честным и амбициозным человеком, но он был и немного неуравновешенным и раздражительным и выискивал препятствия, хотя, когда собирался с мыслями, чтобы что-то сделать, он делал это блестяще. К несчастью, его войска были весьма сомнительного качества, и всего лишь два случая, произошедшие в те последние дни в Екатеринодаре, произвели на меня большое впечатление.

Первый – встреча с Янко из финского гвардейского полка, который стоял прямо за городом – тот все еще питал оптимизм и был полон боевого духа. Он, похоже, был по-настоящему рад меня видеть и сразу же заявил, что слышал о моих проблемах с Сидориным.

– И все-таки, – пожал он плечами, – я уверен, что найду вас в Екатеринодаре с остатками британской миссии – вы уйдете последним.

Второй касается Дикова, офицера штаба при генерале Абрамове из 1-й Донской гвардейской дивизии, которого я встречал, когда бывал в дивизии в начале осени. Это был хороший солдат и приятный собеседник, но недавно он перенес ужасный шок, обнаружив своего родного брата в одной из груд обнаженных замерзших тел на станции в Кущевке. Сейчас он пришел с просьбой от себя и еще двух других уцелевших от его старого кавалерийского полка – 8-го гусарского. Полк поддерживал связь с нашим 8-м гусарским, и стало традицией обмениваться рождественскими открытками и другими приветствиями.

– Я хочу, чтоб вы взяли нашу полковую икону, – заявил он. – Она спрятана в Екатеринодаре. Мы хотим, чтобы вы передали ее офицерам британского 8-го гусарского полка в память о старом верном русском полке.

Я согласился, но, когда пришел на место встречи, чтобы забрать ее, никто не появился, и я больше ничего об иконе не слышал. Впоследствии Диков умер от тифа на Принкипо.

К этому времени командование испытывало значительные трудности в поддержании порядка среди населения. Раздраженные солдаты вламывались в винные лавки, на которые им указывали пробольшевистские элементы в городе, и то тут, то там вспыхивали очаги насилия, слышалась разрозненная стрельба. Большинство остальных магазинов были пусты, на их окнах все еще висели разорванные клочки плакатов, приклеенных еще в праздничные летние дни, где демонстрировались цели и продвижения белых армий вместе со слабыми попытками вести пропаганду.

Смотревший на нас с разорванных лозунгов призыв «На Москву!» сейчас выглядел жалко.

Те магазины, которые все еще были открыты, отказывались принимать местные бумажные деньги, и много раз устраивались казни с целью остановить грабежи, которые кавказские головорезы да деморализованные солдаты легко начинали в любой момент. Мужчин вешали на деревьях или расстреливали сразу за городом, и оставшиеся британские офицеры и другие военные каждый день шагали по этим улицам, потому что их присутствие, как считалось, должно было оказывать отрезвляющий эффект. Однако к концу первой недели марта по толпам голодающих бродяг, приходивших в город, стало очевидно, что всякое сопротивление быстро рушится, и, казалось, все штабы воинских частей, включая и сидоринский, вернулись в Екатеринодар. Как только они уходили на юг, позади них железнодорожные батальоны разводили рельсы и ломали стрелки. Нас предупредили, что надо быть готовыми к срочному отъезду.

Наступил последний день нашего пребывания в Екатеринодаре, и в последний раз большой британский флаг свисал из окна почти заброшенного штаба британской миссии.

Мы все собрались в своих вагонах. Поезда Деникина и Богаевского ушли на Крымск утром, а мы должны были отъехать ночью. День-деньской потоки беженцев, в основном калмыков, лились через окраины города, в который им было запрещено входить из опасения истощения и так уже быстро уменьшавшихся запасов продовольствия.

Их судьбе было суждено стать такой трагичной, и в финальном крушении белых армий, понимая, что им предназначено быть уничтоженными за свои антибольшевистские симпатии, калмыки направлялись на юг огромными колоннами, забирая с собой свои семьи в небольших повозках с навесами. Всех их перехватили и перерезали красные.

Я переходил через железнодорожный мост, протискиваясь сквозь толпы людей, которые шаркали ногами и спешили мимо меня в своей безнадежной попытке уйти на юг, когда вдруг увидел знакомое лицо. Поначалу я не мог поверить своим глазам, но сомнений в подлинности обладателя этой личности не было. Это был Ангус Кемпбелл, который со времени своего отъезда на юг шесть месяцев назад из-за заболевания тифом, как я воображал, выздоравливал в уюте своего шотландского дома. Сейчас он вновь выглядел вполне нормально и, возможно, пробирался назад в Россию под личиной гражданского человека, надеясь принести некоторую дальнейшую пользу людям, чье дело он верно продолжал. В тот момент он пытался взять с собой одного из наших переводчиков – Виктора Блохина – и его брата в Шотландию. У меня было лишь несколько минут на то, чтобы переговорить с ним, поскольку он сразу же ушел, и у меня не было больше новостей о нем, пока он не добрался до Принкипо на одном из кораблей с беженцами.

К этому времени было почти невозможно получить надежные вести с фронта, но донских казаков отбросили на юг от Тимашевска, и пока их главные силы отходили на Екатеринодар, рассеянные части на левом фланге пытались перейти замерзшие болота на реке Кубани в западном направлении. Вместе с ними смешались остатки корпуса Кутепова из Добровольческой армии. Вначале Ставрополь, а потом Кавказская и Армавир были взяты красными, было уничтожено множество людей, и теперь пути для поставки горючего, столь необходимого для железных дорог, были перерезаны. Вопреки ожиданиям, Терский корпус Улагая ничего не добился, а кубанские казаки окончательно подняли руки вверх. Это была окончательная катастрофа. Не оставалось ничего более.

Примерно в 6 часов вечера 12 марта мы в последний раз выехали из Екатеринодара и на следующее утро приехали в Крымск, который должен был стать следующим сборным пунктом для последней обороны холмов, окружающих Новороссийск. Рылись траншеи, немногие дезорганизованные войска были дислоцированы на позициях, и было это всего лишь чуть больше, чем группка мрачных людей, оттаивавших свое замерзшее оружие. Нас встретили с еще худшими новостями. Вся местность к югу от железной дороги и до границы с Грузией кишела отрядами зеленых – дезертирами из обеих армий, грузинскими авантюристами и местными бандитами, – которые держали под прицелом железную дорогу и захватили Геленджик, блокировав Новороссийск с юга так близко, что могли совершать набеги на городские окраины и грабить склады под носом у британской миссии и местных русских защитников.

Возможностей у них было в избытке. На одном участке железная дорога была на протяжении 15 миль завалена обломками вагонов и грудами различных товаров. И никто не охранял это богатство, каждый брал оттуда все, что хотел. Грузовики с боеприпасами, которые давным-давно должны были быть у воюющих войск, были перевернуты, и их обломки все еще дымились. Еще больше банд зеленых занималось грабежами впереди поездов, мчась верхом рядом с путями и стреляя во все вагоны. Как только поезд остановился, ему наступал конец, набрасывались бандиты, убивая и грабя, даже срывая одежду со спин пассажиров и выбрасывая людей на снег, чтоб они там замерзли до смерти. С каждым днем они становились изощреннее и даже нападали на движущиеся поезда, вызывая их крушение для грабежа всего содержимого, и разбитые, сожженные вагоны и крытые вагонетки лежали вверх колесами рядом с насыпью. Уцелевшие пассажиры продолжали свой путь пешком, присоединяясь к длинным колоннам людей, бредущих на юг сквозь вьюгу.

Несомненно, вести обо всем этом производили отрицательный эффект на боевой дух отступавших групп казаков и Добровольческой армии, которые стекались в Новороссийск под непрерывным давлением красных кавалерийских корпусов. Помимо этого, толпы беженцев уже пытались войти в город и поглощали запасы продовольствия сразу же, как только они высаживались на причалы, и мешали передвижению войск. Вестибюли всех гостиниц были полны спавших на полу людей, а продукты заканчивались, и городские толпы бандитов нападали на магазины и даже приставали к беженцам.

Было ясно, что ничто не может спасти Деникина и его силы, и оставалось лишь принять все возможные меры для защиты эвакуации его беженцев, складов и войск позади линии обороны Новороссийска, на которую британцы затратили столько хлопот. Был вызван на помощь Королевский военно-морской флот.

19 марта красные взяли Крымск, и, поскольку всякое дальнейшее сопротивление вокруг Новороссийска прекратилось, наши вагоны были подогнаны к причалу, и в штабе миссии начались совещания по плану немедленной эвакуации.

Глава 19

Новороссийск, когда на него обрушился поток беженцев и разбитых полков, превратился в огромный лагерь несчастных голодных людей, приводящих местное население в ужас. Деникин был бессилен и даже ежедневно подвергался риску захвата, когда его поезд медленно пробивался через море людей, лошадей и машин. Во время долгого отступления погибло свыше 200 000 мужчин, женщин и детей от тифа и обморожения, целые поезда, включая их команды, умирали от лихорадки и холода.

Теперь эти огромные орды народа (причем некоторые из них долго брели через метель) вливались в Новороссийск, еле передвигая ноги, лишенные сил и слишком сломленные, чтобы сделать хотя бы попытку сопротивления. Те, кто пытался хоть что-то сделать, терялись в море раненых, больных и беженцев.

Стоял ледяной холод, яростный сильный ветер с берега пронизывал до костей эти голодающие чучела. Корабли были покрыты льдом, и шторм проносился сквозь жалкие укрытия беженцев, иногда даже снося вагоны с рельсов. Во всех углах валялись трупы, а госпитали в это время осаждали больные, замерзшие и голодные люди, для которых ничего нельзя было сделать, так что пораженные тифом люди оставались лежать там, где упали. Один русский полковник пролежал две недели в серванте, куда он забрался, когда заболел.

Тиф пожинал смертоносный урожай, и люди, жившие доселе в огромных домах, сейчас существовали в нищенских подвалах без каких-либо простейших удобств и санитарии, а в это время безразличные к этому люди ходили в отталкивающего вида кафе, которые расплодились для того, чтобы освободить их от последних денег.

Все были в отчаянии, потому что понимали, что, когда уйдут британцы, уже некому будет защищать их от сабель кавалерии Буденного. В заливе британские и французские военные корабли Empress of India и Waldeck-Rousseau посылали снаряды в направлении дорог, по которым приближалась красная конница, и удары пушек проносились по городу, действуя на барабанные перепонки и сотрясая стекла в окнах домов.

Вся прибрежная полоса была переполнена людьми, телегами и животными – целые семьи на коленях молились о помощи, вышли преступники из подполья и, пользуясь суматохой, охотились на престарелых и беззащитных. Воцарилась полная деморализация.

Каждая улица с ее заколоченными окнами магазинов была забита телегами, детскими колясками и ручными тележками, поскольку торговцы пытались довести свои товары до пристани, надеясь где-нибудь там снова приступить к своему делу. Солдаты выбрасывали ранцы, а офицеры срывали погоны, потому что красные были одержимы ненавистью к этим символам привилегий, и им доставляло удовольствие прибивать погоны гвоздями к плечам их обладателей, когда в руки попадали офицеры (некоторые в отчаянии стрелялись), а в это время толстые купцы предлагали чемоданы полные бумажных рублей за шанс на проезд. Молодые девушки всеми силами старались сочетаться браком с англичанами – не из-за любви, а чтобы выбраться из страны в качестве британских подданных, – и некоторым действительно это удавалось, при условии расстаться сразу же, как только окажутся в безопасности. Обезумевшие отцы предлагали деньги британским солдатам за женитьбу на их дочерях, а молодые девушки – некоторые высокого происхождения – торговали своим телом, чтобы заработать денег на плату безжалостным хапугам – капитанам барж и владельцам небольших судов за проезд свой и своей семьи. И неизменно, даже если они зарабатывали эти деньги, цены подскакивали, потому что и другие тоже требовали себе мест, и некоторые девушки кончали с собой.

Это был больной, доведенный до отчаяния и ужаса город, где толпы людей тут же набегали в каждую точку, где, как им казалось, могла теплиться надежда на безопасность и эвакуацию. Среди лошадей, верблюдов, вагонов и припасов они воздевали руки к хозяевам кораблей, зная, что единственной альтернативой эвакуации является смерть, когда придет большевистская кавалерия. Они даже пытались силой пробиться на борт кораблей, а когда терпели неудачу, то просто уступали холоду и отчаянию в оцепенелом молчании, с пустыми глазами, сворачивались калачиком на своих пожитках, потому что все надежды были утрачены, желание жить давным-давно исчезло.

В тот вечер, как мы приехали в Новороссийск, я услышал, что из Константинополя приехал генерал сэр Том Бриджес, в чьей дивизии я служил во Франции. Это был человек с сильным характером, и это он во время отступления из Монса в 1914 г. собирал измотанные войска свистулькой и игрушечным барабаном, купленным в бельгийской деревенской лавке. И он сказал мне, что мы должны выбираться из трудного положения так элегантно, как сможем, и что только небольшой остаток миссии отправится в Крым, где генерал Врангель, принявший ныне командование, надеялся перегруппировать весь состав и запасы, которые можно эвакуировать из Новороссийска.

Деникин полностью утратил контроль над своими разбросанными силами и в результате потерял поддержку как военных, так и гражданских элементов населения. Он фактически сам чуть ли не оказался пленником под Новороссийском, когда его поезд почти налетел на красные войска. Он явно проиграл, но это был храбрый человек, и все, кто его знал, испытывали к нему высочайшее уважение за его целеустремленность и за прямолинейный, пусть и неудачный, метод воплощения цели в жизнь. Он уже уехал, обвиняемый теми, кто не поддерживал его, в дезертирстве и трусости.

Холмен день и ночь трудился над тем, чтобы сдержать британское обещание помочь тем, кто трудился и сражался вместе с нами, но вскоре он уехал для отчета в Константинополь, и с Босфора прибыл батальон шотландских стрелков для защиты британского персонала, и с той же целью в гавани стоял мощный отряд военных кораблей. Управление городом находилось в руках русского военного губернатора и командира крепости, но они были на ножах, так что сделано было очень мало, и среди тех, кто лихорадочно пытался составить планы укрепления города и его же эвакуации, был и один английский полковник.

Большинство беженцев предпринимали отчаянные усилия, чтобы попасть на транспорт Brauenfels, так что я сразу оказался занят и стремился добиться того, чтобы Смагины и Рутченко снабжались из всех складов запасной одеждой и постельными принадлежностями, на которые я еще мог наложить руку, и чтобы они смогли заблаговременно и благополучно проникнуть на борт судна. Все мои остальные друзья, видимо, уехали несколько недель назад. Рештовские были в Ялте, а Муравьевы на пути в Италию. Лак с женой тоже отбыли и сейчас, возможно, уже находились в Англии. Говорили, что жена атамана и его дочь приехали на Кипр, а Абрамовы и другие семьи из Новочеркасска находились в Константинополе.

Состоялось несколько слезных расставаний и обменов адресами. Муся обняла меня, а слезы текли ручьем, с запинанием произнесла слова благодарности и извинений, и в моем горле опять появился комок, и я дал себе слово при всех обещаниях разыскать их, когда все мы будем в безопасности.

Сейчас подступы к городу охранялись лишь немногими добровольцами, готовыми погибнуть, лишь бы прошла эвакуация. Нельзя было терять времени.

– Увидимся, – пообещала Муся, в то время как Алекс слабо пожал мою руку. – Пока!

Мы все встретимся позже и снова устроим вечеринку, так же как это мы сделали в Новочеркасске.

– Я еще приду вас проводить, – сказал я. – Не волнуйтесь.

К этому времени уже отчалило много грузовых и пассажирских пароходов, и в гавани оставалось лишь несколько транспортов, но воды были заполнены крейсерами, линкорами и эсминцами, в большинстве своем британскими, их орудия были наведены на дорогу, ведущую к городу. Все еще дул злой ветер, замораживая грузовики, в которых путешествовали беженцы, и превращая в лед дороги, по которым они с трудом добирались до гавани. На пристанях стояли ряды орудий и лежали штабеля боеприпасов, и солдаты сталкивали все это в темную воду залива. В море было сброшено огромное количество новых танков и аэропланов вместе с горами военного снаряжения.

Беженцы к этому времени пребывали в состоянии крайней паники. Красные обстреливали гавань, и тысячные толпы роились возле линии берега, сидя вокруг костров из мусора, взятого из домов. Как ни удивительно, но некоторые, однако, проявляли инициативу, хотя кто-то попытался доплыть до французского эсминца. Его подняли на борт и вежливо вернули на причал. Британским солдатам приходилось прилагать силу, пока они пробивались вперед, помогая последнему из поездов британской миссии пройти через эту преграду.

Мы слышали разрозненную винтовочную стрельбу и грохот корабельных орудий. Местами красная пехота просочилась в город и собиралась заняться убийствами, насилием и любым иным видом зверств, а город сотрясли взрывы, когда белые подожгли нефтяные цистерны. Береговая полоса была черна от людей, умолявших позволить им подняться на корабль. Некоторые калмыцкие казаки были все еще со своими лошадьми и маленькими повозками – кибитками, в которых они путешествовали, а на воде плавал всевозможный мусор – чемоданы, одежда, мебель и даже трупы. Условия были ужасные. Беженцы все еще голодали, и больные и мертвые лежали там, где падали. Массы их даже пытались атаковать канцелярию по эвакуации, и британским солдатам пришлось разогнать их силой оружия. Женщины предлагали драгоценности, все, что у них было – даже самих себя, – за шанс на проезд на судне. Но у них не было ни малейших признаков этого шанса. Закон был таков, что на борт разрешалось подняться только белым частям с их иждивенцами и семьям людей, работавших с британцами.

Ночью корабельные прожектора были направлены на дорогу в город, и приглушенный грохот обстрела все еще отражался эхом в горах. К этому времени зеленые становились все наглее и пробивались в центр города, в то время как местные большевики убивали людей на каждом шагу и уже порезали на куски на дорогах за городом несколько отрядов калмыцких казаков, которые попытались пробиться в порт.

К этому моменту в городе не было никакого горючего, и станция, и депо, и огромные склады, пахнущие углем и крысами, были полны бездомных людей, истощенных и умирающих от усталости и лишений. Каждый поезд увозил с собой новый груз больных и мертвых, которых подбирали на улицах. Полуостров, казалось, был полон умирающих людей и остатков белых полков. Это было очень близкое подобие чистилища, какое только можно увидеть.

Если другие города и поселки к северу являли собой картину бедствия, то Новороссийск был самым худшим из всего, потому что обломки целой нации сливались рекой к морю и единственному оставшемуся в этом районе морскому порту. Они стекались со всех сторон, эти обломки кораблекрушения от поражений под Харьковом и Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой и отовсюду, откуда белые были выброшены. Жалость стала таким чувством, которого уже никто не ощущал. Происходящее уже превзошло границы сострадания, и люди наталкивались друг на друга без мыслей или чувств, наблюдая, как их друзья и родные падают, и оставляя их, и глядя на одежду мужчин и женщин перед собой с мыслью: «Если бы ты был мертв, это было бы мое».

Выживали сильные, как это было всегда, потому что они были беспощадны и не стеснялись того, что делали, чтобы выжить, а слабые умирали тысячами и тысячами. Некоторые начали свое паломничество на юг из таких северных мест, как Москва и Петроград, и преодолели 600, а иногда и 1000 миль, поначалу в комфорте, потом с меньшими удобствами, иногда останавливаясь на короткое время, а потом, когда красные подошли ближе, опять тронулись в путь, вначале на поездах, затем на телегах и, наконец, пешком, пока их число, несмотря на присутствие в городе целых полчищ беженцев, не уменьшилось до минимума.

Я надеялся подняться на борт Brauenfels для последней встречи с Алексом и Мусей до их отплытия, как и обещал, но на следующий день на пути из штаба миссии к своему вагону, который стоял на путях, идущих вдоль пристани, я вдруг почувствовал слабость и истощение. Я никак не мог объяснить себе причину этой слабости, поскольку, хотя времена и были очень напряженными, они не особо отличались от того, что переживали другие люди последние несколько месяцев. Я чувствовал себя вялым и усталым, и мне вдруг стало трудно передвигать ноги.

Пока я спускался по крутому склону к гавани, я увидел Кейса, поднимавшегося мне навстречу. Мне очень хотелось повидаться с ним и услышать его мнение обо всем, что происходило. Со времени его вступления в должность верховного комиссара, которая упала на него с плеч Макиндера, я слышал, что он глубоко переживал этот несчастливый поворот, который претерпели события. Однако, еще до того, как я смог поприветствовать его и задать свои вопросы, он заметил меня и окликнул.

– Привет! – произнес он. – Как я и думал, твои донские казаки в конце концов сбежали!

То, что он держался своего старого мнения и предрассудков в отношении донских казаков, глубоко укололо меня. Я считал этих людей очаровательными с их странным духом – полным красоты, меланхолии, терпения и простоты, – и это к тому же какой-то трагический народ, символизирующийся в дикой печали своей музыки. И насколько я знал, по крайней мере половина оставшихся сил, отступающих сейчас перед численно превосходящими красными, состояла из донских казаков, которые держались значительно дольше, чем много восхваляемые и более пышные наездники с Кубани.

Они ушли за пределы надежды вернуться к своей родной долине Дона и продолжали проигранный бой, несмотря на сомнительные интриги некоторых своих вождей, по всему Кубанскому краю, казаки которого никогда не делали ни малейших усилий объединиться вокруг Врангеля, Шкуро и Улагая. Верховная власть их постоянно третировала, им не доверяли Деникин, Кейс и многие другие обладатели высочайших постов в Белой армии, и тем не менее в последний день в Новороссийске некоторым даже пришлось плыть на своих лошадях до кораблей и карабкаться изо всех сил, оставляя лошадей на произвол судьбы, позволяя им тонуть рядом с судном. Воды были полны раздувшихся конских трупов.

Я был так огорчен этой вспышкой Кейса, что направился прямо к своему вагону и лег в постель. Моя голова пылала, суставы дрожали, и я чувствовал себя отвратительно и физически, и морально. Все кончено, думал я. Длинный перечень неудач становился все полнее и все неисправимее, чем дольше я смотрел на него. Мой труд закончился провалом – провалом в идеалах, провалом в планах, провалом в исполнении. И что скажет история о провале британской миссии в Южной России и неэффективности большинства ее членов?