Текст книги "Цефеиды. Андромеда"

«Береги время».

Мингю хочет беречь. Но больше всего – Чонхо.

6

– Да.

– Нет.

– Да!

– Нет!

– Да угомонитесь оба, – не выдерживает Сонёль, плюхаясь задницей прямо на траву. – Надоело вас слушать уже.

Мингю усмехается и чиркает зажигалкой. Не то чтобы его так уж раздражал тот факт, что Юбин с Тэёном не прекращали спорить все утро, но сейчас уж очень хотелось просто посидеть в комфортной тишине и спокойно покурить. Перерывы между парами вообще-то для того и предназначены.

– Но разве ты сам так не считаешь? – возмущается Тэён. – Мы должны вернуться в библиотеку и попробовать найти что-то еще.

– Мы там все перерыли вверх дном. Если и нужно искать, то уже в другом месте, – фыркает Юбин.

– Соглашусь, – кивает Сонёль.

– Мы вполне могли что-то упустить. И ты знаешь, что я лучший в поиске нужной информации, – тычет в него пальцем Тэён, а потом подходит ближе и бесстыже крадет сигарету из приоткрытой пачки.

– Знаю, что лучший. Но после меня, – улыбаются ему в ответ.

– А ты что думаешь? – Юбину тоже надоедает стоять; он садится рядом с Мингю и смотрит на него в упор, заставляя растеряться от неожиданности.

– Я… Не знаю. – Он пожимает плечами и медленно выдыхает дым, надеясь, что за ним скроется его лицо, не давая разглядеть смену эмоций.

Мингю понимает, что сейчас – именно сейчас – ему нужно быть предельно откровенным с этими людьми, но он все равно не может. Не может просто швырнуть бычок куда-то себе за спину и с невозмутимым лицом заявить, что не так уж его и заботит его собственное возвращение восвояси. Что сейчас важнее выяснить, как вернуть Мина в его мир. А сам Мингю… Он справится. Всегда справлялся же.

Возможно ли нахождение двух (почти) одинаковых людей в одном мире? Есть ли вообще способ понять принцип работы зеркала? Все, что Мингю знает сейчас, – то, что зеркал, оказывается, два. И что их создатель владел латынью. И чувство такое, что, как ни бейся, истины не раскрыть, штудируя книги, интернет, чужие воспоминания. Сути не познать, если гоняешься за нею, будто голодный волк. Но сказать это вслух не хватает духу.

– Мне кажется, у нас достаточно зацепок. – Сонёль тушит сигарету о землю, покрутив бычок пару раз туда-сюда. – Я подумаю, что можно сделать.

– Спасибо, – вырывается у Мингю прежде, чем он осознает, насколько на самом деле благодарен. – И вам, – он смотрит на Юбина с Тэёном по очереди, – тоже спасибо.

– Ого, – удивляется Юбин, – даже не думал, что будет настолько приятно от тебя это услышать.

А Мингю ловит ускользающую мысль, что за следующие несколько дней он скажет это еще не раз.

Чонхо громко чихает, заставляя его подпрыгнуть от неожиданности. Немного пепла падает на пол балкона, и Мингю недовольно морщится на смазанную серую кляксу внизу. Дождь сегодня идет с перерывами, но метко, стеной ливня, под который они попадают на пути к метро. Кафель на балконе сырой, потому что кто-то так и не научился закрывать за собой окно.

– Я точно не усну сегодня, – говорит Чонхо, шмыгая носом.

– А тебе никто и не даст спать, – усмехается Мингю, а следом спохватывается: – В смысле, я думаю, что сегодня ночью получится связаться… Ну, с нашими. Вот.

– Вот. – Повторяют за ним и начинают смеяться, а у Мингю пазл за пазлом внутри дохнет что-то. Или наоборот – оживает. Так сразу и не понять.

Он не сможет теперь. Без Чонхо – не сможет. Он как источник вечной жизни, который он (не) искал много лет. Он будто свет далекой звезды, что действительно – маяк.

(Если во Вселенной и есть маяки, то Чонхо точно один из них.)

– Поедешь со мной в Пусан в эти выходные?

Мингю отвечает на взгляд напротив и думает, что нет никакого смысла спрашивать. Не то чтобы у него нет выбора. Дело, скорее, в том, что он поедет с этим человеком куда угодно. Он ради него вот аж в другом мире оказался. Эта мысль выбивает почти докуренную сигарету из пальцев, и та, подхваченная сильным ветром, летит с балкона по рваной траектории, словно подстреленная птица.

– Поеду. Ты же знаешь, что поеду. – Мингю смотрит вниз, надеясь, что окурок не прилетел кому-нибудь на голову, и достает из пачки новую сигарету. – Я так-то сам и предложил, потому что… Ну, я говорил.

– Если бы не ты, – Чонхо забирает у него сигарету после первой затяжки и подносит к своим губам, – я бы никогда не решился на это. Более того – даже бы не задумался. Поэтому… Не знаю. – Он затягивается и странно усмехается; будто рад и расстроен одновременно. – Кажется, я уже говорил, но скажу еще раз. – Мингю смотрят в глаза предельно честно и искренне. – Я рад, что ты здесь. Спасибо. Спасибо, что ты тут.

Мингю сказать что-нибудь в ответ хочется больше, чем сделать. И хочется настолько, что от слов, которые давно обрели жизнь в сердце, больно становится, их невозможно внутри держать. Их хочется на перья солнцем выплеснуть и взлететь высоко-высоко. До самого сиреневого неба.

Но каждый раз, когда он говорил это, самые дорогие ему люди исчезали. Просто растворялись в нем же, становились воспоминаниями. Теряли ощущения, запахи. И ничего почти не оставалось под конец. Лишь сожаления, рваные картинки и горькое «почему» на выдохе. Мингю страшно. Страшно, что это может произойти вновь. Лучше бы он исчез сам.

(Но ведь так и будет.)

– Я… – Он забирает сигарету обратно и легко улыбается, переводя взгляд на пурпурную Сеульскую башню вдали. – Я тоже рад, что я здесь.

Что я с тобой.

Что с тобой именно я.

– Да ладно? – Чонхо приближается к нему с ехидным выражением лица; так и хочется щелкнуть по носу. – А сначала совсем по-другому говорил.

– Кто знал, что так будет. – Мингю все-таки делает это, на что получает обиженный взгляд. – И, к слову… Есть одна вещь, которую я давно хотел у тебя спросить. – Он мнется немного и нервно затягивается. – Когда ты впервые сказал, что… Что не хочешь, чтобы я уходил. Мин тогда… Блядь, в смысле Мингю… Боже. – Он склоняет голову, опираясь локтями о подоконник, и немного истерично смеется. Почему это настолько сложно?

– Ты хочешь знать, что он сказал мне тогда?

Мингю выпрямляется, смотрит на Чонхо пристально и шумно затягивается, роняя очередную порцию пепла на кафель. Ему в ответ тихо улыбаются, даже не думая взгляд отвести, тянут руку к лицу, проводя пальцами по ярким прядям возле уха.

– Он сказал, что хочет остаться.

– Что?

Мингю не понимает. Опять чуть не роняет сигарету с балкона, едва успев схватить ее, и дергано перехватывает чужую руку возле своего лица.

– Он сказал мне, что хочет остаться там, – повторяет Чонхо, сжимая его пальцы в своей ладони.

– Но… Боже. – Мингю затягивается в последний раз и швыряет сигарету в раскрытое окно, наплевав на прохожих, а потом хватается обеими руками за подоконник. Смеется громко и надрывно настолько, что потом заходится кашлем. – И поэтому ты подумал, что неплохо бы…

– Нет.

– Что «нет»?

– Если я чего-то хочу, то я хочу этого сам, понимаешь?

– Понимаю. – Он упирается лбом в свои сложенные руки. – А еще понимаю, что все не так радужно, как я думал. А ведь мне казалось… Мне казалось, что Тэён… Блядь. Черт его знает, что там происходит сейчас. Меня там нет. Меня там нет, – повторяет он два раза и в панике смотрит на Чонхо, который сразу же хватает его за плечи.

– Тебя там нет, – соглашается он, – но ты есть здесь. Ты сейчас здесь. Понимаешь? Ты тут, прямо напротив меня. И я никуда тебя не отпущу.

Мингю хочется спросить, почему. Мингю хочется узнать, зачем. Мингю надо пихнуть человека напротив с возмущенным «Почему ты такой идиот?».

Ему надо, да. Очень. Он понимает, что всего ничего осталось до того момента, как он скажет то, что вслух произнести подобно смертной казни чужой, не своей. Он должен, господи, он должен, но просто не может. Поэтому грубо хватает Чонхо за расстегнутую рубашку, чуть ли не на кулак ее наматывает, и тянет на себя. Бесится так, как еще не бесился, и молчаливо орет «Я никуда не уйду», которое ядовито мешается с «Я уже не в силах», напирает так, словно совсем забыл, что перед ним не маленькая девчонка, как было на втором курсе университета.

– Я был прав, – шепчет Чонхо, когда он отстраняется.

– В чем? – Не вопрос даже, а открытое предложение послать к черту все эти вопросы.

– В том, что надо ждать. – Его обхватывают рукой поперек, вжимаются губами в волосы рядом с виском. – С тобой надо только ждать. До тех пор, пока ты сам не…

– Иди на хуй, – швыряет Мингю с размаху, отпихивает от себя чужие руки, чтобы через секунду обхватить своими Чонхо за шею.

Чонхо выше. Но это не мешает ему приподняться и сделать вид, что они наравне, когда он вдавливает его в дверной косяк. Это не мешает ему чуть не снести пепельницу, которая совсем рядом на подоконнике, в попытке стать еще выше. Чонхо смеется – тихо, но все равно звонко – и держит его одной рукой, второй откидывая в сторону штору на пути обратно в комнату, которой стало слишком много сейчас.

Мингю просто взбешен. От мысли, что он кому-то нужен настолько. От мысли, что ему кто-то нужен настолько. От осознания, что это может стать пеплом от затухшей сигареты в любой миг.

– Нам не стоит… – Сбивчиво пытаются донести до него, но Мингю снова по привычке шлет Чонхо по известному направлению.

Он упирается лбом в сгиб шеи Чонхо и думает, что все. Просто – все. Он столько раз думал, что дальше некуда, но каждая последующая после этого секунда душила его и перекручивала на хер, давая понять, что нет.

Всегда будет, куда. Всегда будет, насколько.

Всегда будет. До тех пор, пока Чонхо.

У Мингю срывает все клапаны. Вырывает всю жизнь с корнем, потому что впервые за много-много лет ему хочется, чтобы жил не он, а тот, кто вдруг решил, что его жизнь не имеет смысла. А она ведь имеет. Она – как нечто волшебное, ниспосланное свыше. Она – дар. Она – чудо, которое не дано познать никому.

Мингю смеется, думая, что пошли к черту все эти чудеса, пошел к черту он сам, потому что ему плевать откровенно, ему три раза и с колокольни, ему бы только обнимать Чонхо до самой долбаной смерти. Ему бы только чувствовать его рядом, ему бы дышать, пока он сам не потеряет свое дыхание.

(Как это называется?)

(Как это называется, Ли Мингю?)

(Ты же понимаешь?)

Чонхо жмется носом куда-то в шею, говорит, что всю жизнь ждал, а Мингю распадается на чертовы молекулы. Хочет кричать, что «я тоже, господи, я тоже», но упрямо молчит, вместо этого царапая чужие предплечья. Он запоздало думает, что как же так. Боже, как же так. Как так получилось, что человек, который был рядом с тобой много лет, сумел вернуть тебе-

желание. Стремления. Жизнь.

Всё.

– Не смей видеть во мне кого-то другого, – яростно шепчут ему на ухо.

И он не видит. Мингю – не видит. Ничего не может разглядеть из того времени, что было до того мгновения, как он оказался под небом, которое такое сиреневое, будто прошло через миллион фильтров. Которое лиловое-лиловое, словно его раздробившееся на составляющие сердце, из которого льется фиолетовая кровь. Мингю пытается удержать ее, прикрывает грудь руками, болезненно морщится, но знает, что оно не нужно.

Ничего не надо. До тех пор, пока рядом тот, кто и есть все то, чего он боялся всю жизнь.

Плечи жгут чужие пальцы, которые давят слишком сильно, но Мингю не против. Он рвется вперед, шарит руками везде, где может дотянуться, и глотает такое нужное «Не отпущу» снова и снова. Брыкается, как дурак, лишь бы ближе оказаться.

Он скользит пальцами по чужим плечам, чувствует, как напрягаются мышцы под его руками, а сам – расслабляется. Падает в неизвестность, обхватив ладонями шею Чонхо, и забывает думать. Думать о том, что так – не очень, что так – неправильно, что так – рано. Мингю плевать. Ему всю его жизнь на все вокруг плевать, но сейчас не плевать на Чонхо, который рядом настолько, что еще миллиметр – и будет лишь один человек.

«Перестань, – сбивчиво говорят ему в ухо, когда он пытается оттолкнуть чисто на инстинктах, – прекрати». И Мингю перестает. Раз и навсегда. И от осознания, что вся его душа находится в руках напротив, хуярит настолько, что он почти начинает выть, вовремя затыкая рот ребром ладони.

«Я тебя…» – слышит Мингю на выдохе, но не может разобрать последнее, потому что в голове шумит, как в самый страшный шторм. Он знает, что дальше, и хочет кричать то же самое в ответ. Господи, так хочет, но боится еще больше. Поэтому обнимает крепко, до хруста фарфоровой души, на которой раны-трещины затягиваются. И ему отвечают так, словно понимают, так, будто понимали всегда, и Мингю просто не хватает. Стремительно краснеющие следы от чужих пальцев становятся крыльями, которых у него никогда не было.

– Ты никуда не уйдешь.

– Не уйду, – со злостью отвечает Мингю. Хочет крикнуть следом «пока могу», но он молчит и дерет ногтями чужую шею сзади, где кожа слишком чистая, чтобы показывать ее другим.

Это похоже на то, как было в прошлый раз. Потому что у Чонхо попросту сшибает мозги. Сшибает, но он все равно бормочет не к месту что-то, что Мингю настырно игнорирует и продолжает сжимать объятия, не пытаясь даже сдерживать голос, который как неуправляемый хочет вырваться наружу и жить отдельно. Мингю хочется тоже.

Ему больно. Ему всегда было больно. Раньше, сейчас, потом. Чонхо знает, потому что сжимает до того сладко, что под ребрами дохнет последний противник из тех, с которыми он сражался все это время. Им всем давно пора было захлебнуться бессмысленным воздухом, на который они не имеют права.

– Подожди, – просит Мингю, откровенно теряясь в пространстве, но до конца не может, потому что:

– Я без тебя не могу.

Он рассыпается. Его больше не существует. И от чувств этих хочется похоронить себя на берегу высохшей реки. Она заберет эти чувства себе и станет источником вечной жизни. Прямо как он сейчас.

«Я без тебя не могу».

Будильник подбрасывает его с кровати. Мингю скатывается куда-то вниз в полудреме, ударяясь по пути лбом о тумбочку, а затем понимает: время.

– Чонхо, – он начинает дергать одеяло, – просыпайся.

Тот не реагирует – продолжает лежать, засунув голову под подушку (что за странная привычка такая?), – и Мингю с размаху шлепает его по спине, после наслаждаясь чужим громким «Ай бля».

– Зато не задохнулся. – Он натягивает на себя штаны с максимально возможной скоростью (получается не очень, честно говоря).

Капли дождя отсчитывают оставшиеся минуты по стеклу. Раскрытая дверь на балкон пару раз дергается от порыва ветра, и Мингю ежится, когда по его ногам пробегает поток холодного воздуха. Теперь он чувствует, что наступила осень.

Из зеркала на него смотрит пока что только его взлохмаченная физиономия; под глазами виднеются отчетливые серые круги, и что-то подсказывает, что дело вовсе не в недосыпе. Мингю чуть наклоняется вперед, в потемках разглядывая покрасневшие белки глаз, бегло думая о том, что выглядит он сейчас очень и очень непривлекательно, но Чонхо рядом сидит и улыбается, глядя на него. Сам он такой же – с беспорядком на голове, немного поплывшим после недолгого сна взглядом и привычным следом от подушки на щеке. И так – хорошо, тепло.

(Какой была бы их жизнь, будь у них впереди вечность?)

– Блин, телефон. Где телефон? – Мингю поражается своей рассеянности.

Не успевает ничего напечатать толком прежде, чем глаза слепит от неожиданности. Он быстро-быстро моргает и понимает, что свет идет от зеркала – в той комнате горят верхние лампы. И первое, что он видит, когда глаза привыкают к непредвиденной яркости, – осунувшееся лицо Мина точно напротив его собственного. Мингю смотрит на впалые щеки, бледные губы, торчащие из ворота футболки ключицы – весь вид Мина кричит о физическом недомогании, однако глаза-

глаза горят.

Он переводит взгляд на Тэёна и коротко улыбается ему, получая в ответ такую же слабую улыбку. В воздухе висит какая-то недосказанность. Она пропитала собою поверхность зеркала, что разделяет сейчас их миры. Мингю опускает голову и стирает все, что успел написать в телефоне, печатая взамен лишь одну короткую фразу, после разворачивая телефон к Мину.

«Ты тоже?»

И они оба понимают, к чему именно относится этот вопрос, потому Мингю в ответ кивают два раза.

Он хрипло смеется и наклоняет голову вбок, к плечу, когда на него ложится ладонь Чонхо, несильно сжимая. Чонхо не спрашивает. Молчит. Разве что с Тэёном взглядами дерется зачем-то.

«Кое-кто хочет увидеть тебя», – пишет Мин, терзая зубами нижнюю губу. Тэён отнимает телефон и приписывает снизу короткое: «Прости». А Мингю чувствует приближение глобального пиздеца, потому что он уже давно не видел Тэёна настолько виноватым – лицо такое, словно он прямо сейчас готов просунуть голову под гильотину и сам обрубить веревку, которая держит лезвие.

Из-за угла выглядывает кто-то, перекрывая головой лампу верхнего света с ракурса Мингю, а через секунду он закрывает рот ладонью с тихим «блядь». Мелкий Чонхо, как гребаный сайгак, в один прыжок приближается к зеркалу, отпихивая в сторону Тэёна, и замирает. Таращится своими большими глазами на Мингю, а тот видит, что в них стоят слезы. Он трет ладонью лицо, по сто раз за секунду повторяя про себя: «Пиздец, пиздец», и все же смотрит в ответ, несмело улыбаясь. Мелкий морщит нос, всем видом показывая, что получилось у него хреново.

– Какого черта вы втянули его в это? – орет Мингю в зеркало, даже не заботясь тем, чтобы написать это в телефоне. Но его все равно понимают, потому что Чонхо отбирает смартфон у Тэёна и быстро печатает:

«Хён, я же не дурак. Они здесь ни при чем».

– Ну да, конечно, – ворчит Мингю и все же улыбается более расслабленно, набирая в телефоне:

«Я по тебе тоже скучал».

Вместо ответа мелкий Чонхо переводит взгляд с него на взрослого себя, и его огромные глаза мгновенно становятся узенькими щелочками. Он задирает рукава кофты, в которых утопали его ладони, и грозит пальцем. Мингю не слышит, как ржет Тэён, но в голове все равно прокатывается его басистый смех.

– Я чувствую себя слишком странно, – как-то пришибленно говорит Чонхо, шаря глазами по своей детской копии, – слишком.

– Добро пожаловать в клуб, – ухмыляется ему Мингю.

– А чего он на меня пальцем машет? Я старше вообще-то.

– Никого не напоминает?

Он хочет написать в телефоне про второе зеркало, хоть что-нибудь, но свет перед ним меркнет, и последнее, что Мингю успевает заметить, – то, что мелкий Чонхо испуганно прижимает обе ладони к зеркалу с обратной стороны.

И все. Телефон выскальзывает из пальцев, освещая полутемную комнату светом экрана, на котором чернеет недописанное предложение.

– Погодите, погодите. – Мингю тоже касается обеими руками поверхности зеркала, но лишь оставляет разводы на собственном отражении. – Мы же ничего не успели, мы же… Надо было сказать им, что зеркал на самом деле два. Надо было спросить, узнали ли они что-нибудь, надо…

– Я думаю, – прерывает его Чонхо, – что ничего из этого уже не имеет смысла.

– О чем ты вообще? – Он оглядывается на него, все еще не отрывая рук от холодной поверхности, которая даже не думала нагреться от тепла его кожи. – Нам надо вернуть сюда Мина. По-другому никак.

На Мингю смотрят с грустной улыбкой, от которой становится настолько не по себе, что он медленно оседает обратно, чувствуя, как стремительно пустеет в сердце.

– Он не вернется. Не хочет. Я уже говорил тебе. – Чонхо поднимается с пола и разминает ноги, пару раз перекатившись с пятки на носок.

– Но… почему? – Мингю мотает головой. – Вся его жизнь здесь. Без преувеличения вся. Здесь ты, здесь семья, друзья, тут учеба в университете и многообещающее будущее, тут… – Он не продолжает дальше, упираясь остекленевшим взглядом в свое отражение. Ловит взгляд Чонхо через зеркало.

– Ты же решил остаться, – говорит тот. Вот так просто. Даже не предупредив, что сейчас почву из-под ног выбьет.

Он решил, да. Но Мингю абсолютно точно уверен, что его ситуацию нельзя сравнить с чужой. У Мингю ведь в родном мире ничего не осталось. Клочки прошлой жизни, из которых уже не собрать ничего путного, разорванные пополам мечты, три урны на городском кладбище, одна из которых пустая. Ничего совсем. Ничего, но он все равно вспоминает усталое лицо Тэёна (и пустую пачку сигарет на столе, принадлежавшую ему), маленькие ладони Чонхо на зеркале (и бесчисленные записки с холодильника), криво усмехающегося Санхёна с занесенной вверх рукой, чтобы бросить ключи от дома (и его сердитый возглас: «Собирай свой чертов чемодан, мы едем на Синчхон»).

Блядь, Мингю думает.

Если ему настолько больно отказываться от последних живых островков своего сердца, что поддерживали в нем жизнь много лет, то насколько тяжело Мину? И главное – почему?

– Получается, все это время я зря ходил в университет, да? – Мингю приподнимает правый уголок губ, ибо улыбаться сейчас совсем нет сил.

– Почему же? – Чонхо протягивает ему руку, предлагая подняться. – Можно уже считать, что теперь это твой университет.

– Без ножа режешь, мелочь.

– Подрасти сначала, а потом называй меня мелочью, хён.

И как бы Мингю понимает, что его подстебнуть этим «хёном» хотели, но вместо объяснимого раздражения он чувствует необъяснимую грусть. Потому что да, хён. Не Чонхо теперь, а он. И боже, так спросить хочется, так узнать хочется, почему. Почему Чонхо так спокоен, расслаблен, улыбается даже. Прекрасно понимая, что может больше никогда не обнять лучшего друга.

Мингю все-таки хватается за протянутую ему ладонь, встает на ноги и обнимает Чонхо сам. Крепко-крепко, не говоря ни слова. И чувствует, как его прижимают к себе в ответ.

Он справится. Они справятся.

Он так и не засыпает этой ночью. Чонхо отрубается прямо на кровати Мина, а Мингю до утра сидит перед зеркалом, иногда отходя на кухню, чтобы сделать себе кофе. Он не может смириться. Он понимает, честно (или по крайней мере очень старается), но смириться не выходит никак. Осознание того, что с Мином происходит то же самое, что и с ним, пришло моментально в тот же миг, когда Мингю увидел его лицо, но пика своего достигает лишь в предрассветных сумерках под размеренное дыхание Чонхо позади.

Они оба дураки такие: что Мингю, что Мин. Оба кровь глотают, но думают, что это в порядке вещей. Что так нормально. Что это – своеобразная плата за то, чтобы быть счастливым. И пусть совсем ненадолго. Но Мингю все равно дурак еще больший, потому что он просто не может допустить такого исхода для самого близкого Чонхо человека.

– Плата, значит, – тихо говорит он, подпирая висок кулаком, – плата, – повторяет и неожиданно задерживает дыхание.

«Береги время».

Плата – это время. Его собственное.

Мингю обхватывает раму руками и упирается лбом в зеркало. Выдыхает шумно и еще крепче сжимает пальцы, после чего сдавленно ойкает, ибо те неожиданно соскальзывают вниз. Он подается вперед, вставая на колени, и начинает шарить обеими руками с той стороны, где два его пальца абсолютно точно получили пару заноз. Мингю заглядывает вбок, но зеркало стоит почти вплотную к стене, и ему приходится приложить титанические усилия, чтобы немного его отодвинуть, не издавая при этом страшных звуков.

Он снова заглядывает за зеркало и видит в самом низу небольшую щель, которую никто из них не заметил: она была пару миллиметров в толщину, не больше, и тянулась сантиметров на пять. Отошел угол. И судя по черноте в щели, что будто смотрела на Мингю в ответ, между самим зеркалом и задним деревянным покрытием была пустота – слишком мало для того, чтобы спрятать там клад, но вполне достаточно, чтобы…

Он подрывается с места, чуть не опрокинув по пути кружку с остатками остывшего кофе, и несется на кухню. Шарит в ящике со столовыми приборами и выбирает самый короткий, но толстый нож. Бежит обратно, мельком проверяет, не разбудил ли Чонхо, и снова садится перед зеркалом. Мингю понимает, что, возможно, спятил или как минимум надумывает, но ничего ужасного не случится, если он просто проверит, верно? И неплохо бы в процессе не разбить случайно зеркало.

Он просовывает нож в щель и двигает им от себя, чтобы сделать ее шире и хотя бы иметь возможность посветить внутрь телефоном. Раздается громкий хруст, и Мингю испуганно замирает, после оглядываясь на Чонхо, который морщит нос, а потом просто переворачивается на другой бок лицом к стене. Мингю облегченно выдыхает и проверяет плоды своего вандализма – щель все еще слишком маленькая, чтобы просунуть пальцы, но зато получается посветить фонариком с крышки смартфона, который своим резким светом выхватывает из темноты самого сердца зеркала что-то странное. Плоское. Желтое.

Бумага.

Мингю долго возится, пытаясь подцепить ее ножом, но лезвие не дотягивается, и ему приходится взять нож длиннее. Спустя десять минут он аккуратно цепляет пальцами торчащий угол сложенного листа и задерживает дыхание, ибо тот на ладан дышит. Одно неверное движение – и точно раскрошится и улетит пылью в окно.

Он осторожно кладет листок на письменный стол; его немного потряхивает. Они предпринимали столько попыток докопаться до истины, а теперь оказывается, что, возможно, ответы все это время были у них под носом. Вытерев несколько раз вспотевшие ладони о штаны, Мингю медленно разворачивает бумагу, после накрыв уголки книгами со стола, чтобы листок, пролежавший сложенным слишком много времени, не свернулся обратно. А потом смотрит на три наполовину стершиеся строчки. Латынь, конечно же. Кто бы сомневался, ха-ха. Интересно, если вслух зачитать, к ним демон придет чаи гонять? Мингю улыбается этой мысли и берет тетрадь.

В некоторых словах буквы полностью выцвели, и ему приходится написать рядом еще несколько возможных вариантов. И все бы здорово, вот только из всего текста ему знакомы лишь четыре слова: маяк, свет и «береги время». Было бы иронично даже, не сжимайся сердце так сейчас.

Часы показывают семь утра, когда Мингю с тихим воем откладывает в сторону телефон с открытой вкладкой переводчика и думает обреченно, что все. Он слишком тупой. Не его это стезя – языки. Тем более такие.

– Ты чего там делаешь? – Голос Чонхо спросонья хрипит.

– Нашел кое-что, – неопределенно отвечает он, сосредоточив свое внимание на набросках перевода.

– Ты не спал что ли? – Раздается громкий зевок. – Что там у тебя?

– Бумагу нашел за зеркалом. В смысле в зеркале. То есть… Короче, сам смотри. – Мингю указывает на стол. – Эта записка лежала в полости между зеркалом и задней поверхностью, и на вид ей лет двести. Даже дышать рядом с ней стремно. Того и гляди вспотеет от моего дыхания, и все буквы поплывут.

– Погоди, я еще не до конца в себя пришел. – Чонхо тянется, вставая на носочки, и трет глаза.

Минут десять он шатается от ванной до кухни и обратно; Мингю слышит, как скулит Куки, которого срочно надо выгулять, а не то он оскорбленно напрудит точно им под дверь.

– Ну что там? – Чонхо ставит на стол кружку кофе, наклоняется чуть ниже, и одна капля с его мокрой челки капает точно на древнюю бумагу, заставляя Мингю чуть ли не взвизгнуть. – Да забей, ты все равно уже все переписал.

– А вдруг там еще что-то есть? И эта надпись проявляется только под светом полной луны после того, как ты сожрешь перо из жопы полярной совы и три раза раком пройдешь вокруг столетнего дуба?

– О господи, – откровенно ржет Чонхо, – не драматизируй. Получилось что-нибудь? И вообще, почему ты меня сразу не разбудил?

– Тебе надо было выспаться перед универом, – неразборчиво бубнит Мингю, начесывая красные щеки.

– А тебе нет?

– А мне нет.

Чонхо закатывает глаза, и весь его вид буквально кричит неодобрительное «Препираться с тобой – себе дороже».

– Ну, получилось что-нибудь?

Мингю мычит, в сотый раз переписывая последнее предложение. Херня, все херня. Этот короткий текст просто не имеет смысла, сколько бы раз он его ни переписывал. Надо было просто попросить Сонёля найти в кампусе какого-нибудь филолога.

«Смысл есть у всего, что происходит».

Быть может, не нужно раз за разом по-новому переводить эти предложения в надежде сделать их прозрачными, а попытаться найти скрытый смысл в том, что он уже имеет сейчас перед собой на листе?

– Это все, на что меня хватило. – Мингю протягивает раскрытую тетрадь Чонхо, и тот быстро пробегается взглядом по строчкам. А потом еще раз, но уже медленнее.

– Это… – Он чешет подбородок костяшкой указательного пальца. – Ты понимаешь, что это значит?

– Нет, – Мингю качает головой, – но придется понять.

Вопрос «Зачем?» так и висит в воздухе дамокловым мечом, никем не озвученный, потому что у них разные «зачем», и оба это понимают. Но убеждаться в этом наверняка совсем не хочется.

«Вспомни первый вздох и самый темный час, позволь отражению стать тобой.

Следуй за светом маяка, и он выведет тебя из тьмы.

Береги время, и оно повернется вспять».