Текст книги "Проклятие Гавайев"

Убийство в стиле чемпионов

21 июня 1981 года

Кона

Дружище Ральф!

Да… рыбина смотрела мне прямо в глаза, когда я перегнулся через борт и вышиб ей мозги боевой самоанской дубинкой. Марлин умер в высшей точке своего последнего прыжка; за мгновение до этого его ярко-зеленое тело взлетело в воздух, и своим смертоносным копьем он был готов пронзить всякого, кто окажется для него досягаемым…

И я вломил ему, Ральф. У меня не было выбора. Он сразу обмяк после свирепого удара, который я нанес ему двумя дюймами позади того самого глаза, которым он смотрел на меня… Вообще-то инстинкт требовал, чтобы я ударил в самый глаз, но в последнюю долю секунды я скорректировал траекторию дубинки, потому что знал – если я изуродую рыбину, на пирсе мне станут задавать неприятные вопросы.

Но на твои вопросы я отвечу. После сорока семи дней и сорока семи ночей полного позора и совершенной бессмыслицы этот ублюдок вряд ли разжалобил бы меня своим последним взглядом – даже будь он слепым на оба глаза от рождения. В тот момент я был способен вышибить мозги даже у кита-убийцы, если бы мы подтащили его достаточно близко… Неодолимая жажда крови нахлынула на меня, когда я увидел, как марлин прыгает рядом с бортом катера. Еще мгновение, и он бросился бы на нас. А капитан на мостике орал как резаный: «Хватай биту! биту хватай! он сошел с ума!»; и тогда, вместо того чтобы хватать эту дурацкую алюминиевую биту, которой они обычно раз по двадцать дубасят рыбину, прежде чем она испустит дух, я выскакиваю из своего чертова кресла…

Вот она, моя сумка! Вот она, моя боевая дубинка! С дороги, Стив, покуда цел!

Издав дикий боевой вопль, я одним ударом крушу рыбине череп. Словно огромная скала, подняв фонтан брызг, марлин тяжело обрушивается в воду. На палубе, на мостике, на всем катере наступает мертвая тишина. Шестьдесят долгих секунд абсолютной тишины…

Они не были готовы к такому повороту событий. Последний раз на Гавайях марлина убивали боевой самоанской дубинкой с укороченной ручкой около трех тысяч лет назад… и уверяю тебя, Ральф, царю Каму крупно повезло, что тот самый рыбак ломанул его по темечку веслом, а не этой штуковиной, которую я использовал против рыбины. И если бы рыбак был под стать мне, нам не пришлось бы трепаться о Законе Разбитого Весла и прочей юридической экзотике…

Так или иначе, прилагаю несколько фотографий. Жаль, что не могу выслать больше, но все произошло так быстро, что и эти-то фотографии я едва успел снять… Посуди сам: я в первый раз в жизни взял на спиннинг трехсотфунтовое морское чудовище, причем сделал это меньше, чем за двадцать минут. В состоянии полубезумия, как в тумане, я убил это чудовище, когда оно вылетело из моря прямо передо моей физиономией. А потом еще успел спуститься в каюту и взять фотоаппарат, расстреляв всю пленку за тридцать секунд.

Каково? Очень быстрая и свирепая работа. Ты бы мной гордился, Ральф.

Да уж… Но главная фишка этого безумного кровавого дня состояла не в поимке рыбы (любой дурак это сделает), а в том, как мы вернулись к причалу. Возвращение наше всех свело с ума, даже Лейлу.

Более дикого возвращения с рыбалки Гавайи не видели. Я орал так, что, как потом говорили, меня слышно было за полмили. Я потрясал над головой боевой дубинкой, грозя снести башку стоявшему на пирсе пьяному ублюдку Норвуду и вообще любому тупому свинскому недоноску, который ни хрена не понимает в ловле марлина, но почему-то оказался на благословенной земле Гавайев… Люди в замешательстве пятились назад все дальше и дальше по мере того, как наши пьяные вопли становились все громче, все оглушительнее.

Они-то думали, что я ору на них! Никому на пирсе и в голову не приходило, что я просто разговаривал (правда, максимально напрягая легкие) с Норвудом – просто рев нашего дизеля был столь громким, что мне казалось, Норвуд меня плохо слышит.

Что было весьма далеко от истины. Меня было слышно в баре гостиницы Коны, в пятистах ярдах от пирса, на той стороне залива… и, как сказала Лейла, мое явление для огромной послеполуденной толпы, собравшейся на пирсе, было словно второе пришествие бога Лоно. Я бушевал еще пятнадцать минут – все время, пока мы причаливали.

Толпа была в шоке, и даже Лейла повела себя так, словно никогда не знала нас, когда я с расстояния в десять ярдов швырнул в ее сторону пятнадцатифунтового ахи. Рыбина шлепнулась на бетонную поверхность пирса с отвратительным влажным звуком, но никто не бросился ее поднимать. Молчание висело над толпой; они с ненавистью смотрели в нашу сторону, и, когда я выскочил на пирс и принялся колотить по рыбине своей боевой дубинкой, никто даже не улыбнулся.

Твой ХСТ

Завтра ты узнаешь причины вчерашнего безумия

30 июня 1981 года

Город Спасенных

Дорогой Ральф!

Прилагаю несколько страничек написанного здесь, в Коне, вместе с фотографией, которую не стыдно вставить в рамку.

Твое письмо от двадцать четвертого июня пришло сегодня вместе с книгой об охране акул, которую, я думаю, мы сможем использовать… Мне также по душе твоя идея неизбежного возвращения кроманьонца накануне нового Ледникового периода – и опоздавшего во времени, и обогнавшего время. Это непросто понять, как ты представляешь, и моему беспокойству не было конца – как в личном, так и в профессиональном смысле. Мало кому из людей может приглянуться твоя идея, еще меньше могут смириться с ней. Слава Богу, у меня есть такой умный друг, как ты.

Но есть одно обстоятельство, о котором, я уверен, ты обязан знать перед тем, как продолжишь развивать свою теорию. Обстоятельство это таково: я – Лоно.

Именно так, Ральф! Я – тот, кого они ждали все эти годы. А капитан Кук был просто одним из многих моряков-выпивох, которым повезло в Южных морях.

И здесь я вынужден погрузить тебя в вопросы религии и в царство мистицизма, а потому прошу: выслушай внимательно, так как только ты можешь понять до конца ужасный смысл всего, что происходит.

Самый беглый взгляд к истокам нашей саги пробудит в твоем сознании тот же неизбежный вопрос, который недавно встал передо мной.

Вспомни, Ральф, как все началось. Вспомни, какая мешанина странных и безнадежно нелепых причин (нелепыми они казались раньше, но не сейчас) привела меня в Кону. Какая сила заставила меня – после целого ряда лет, когда я отказывался от всех, и даже самых заманчивых, предложений от разных журналов на том основании, что многого тем не заработаешь, – какая могучая сила заставила меня согласиться написать репортаж о Марафоне Гонолулу для одного из самых заурядных журналов в истории мировой печати? Я ведь мог отправиться с целым самолетом первоклассных репортеров таскаться по всему миру за Александром Хейгом или поехать на Великие Равнины брать интервью у Джимми Картера. Много о чем можно было писать для огромного количества людей и за приличные деньги, но я отбивался от всего – пока не раздался звонок с Гавайев.

Потом я убедил тебя, моего лучшего и умнейшего друга, поехать со мной, да еще прихватить из Лондона всю свою семью, чтобы всем нам вместе провести самый дикий в нашей жизни месяц на предательской куче базальтовых скал, именуемой побережьем Коны…

Странно, не правда ли?

Странно, но только до той поры, как я начинаю внимательно всматриваться в то, что произошло… И я вижу во всем этом смысл, я вижу последовательность и предопределенность событий. Все это не было очевидно для меня раньше, почему я и не говорил тебе ничего, пока ты был здесь. Как ты помнишь, нам было не до Таинственного и Потустороннего – и без того выдалось слишком много хлопот. Чтобы только приехать или уехать с острова, нужно было потратить тысячи долларов и сотни человеко-часов, а уж послать посылку из Коны в Портленд, штат Орегон – здесь требовались все наши силы и все наше время на три или четыре дня.

Потом же, когда ты уехал, весь позор, все унижение, которые я испытывал, находясь во власти этих идиотов, настолько свели меня с ума, что я не только не мог говорить о том, что уже тогда начинал чувствовать, но и понимать-то все это ясно и четко был не в состоянии. Но только до вчерашнего вечера!

Многое произошло с тех пор, как ты уехал, Ральф, и потому я пишу тебе отсюда, где, как мне кажется, я нашел себе свой новый дом в Городе Спасенных; вот адрес:

Калеокиви

Город Спасенных

Побережье Коны. Гавайи

Помнишь ли ты Калеокиви, Ральф? Это хижина, где, как ты сказал, они хранят кости царя Кама. Ты еще попытался забраться в это местечко через стену и сделать несколько снимков своим «полароидом»; ты всегда был любопытным тупицей, таким и помрешь…

Неужели я это написал?

Гм… да… Но не обращай внимания на этот пустой треп, Ральф! Тебя же не было со мной, когда все произошло!

Проблемы начались, когда я поймал рыбину. Или, точнее, когда я появился в гавани на мостике «Хамдингера» и принялся орать на людей в толпе, обзывая их вонючими сыновьями пьяных миссионеров, мерзкими лжецами, трахальщиками свиней и другими прозвищами, которые я тебе перечислил в своем последнем письме.

О чем я тебе не написал, старина, так это о том, что, помимо прочего, я орал, что я – Лоно! Причем орал так, что мой громовой голос был слышен любому канаке, где бы он ни находился на побережье – от «Хилтона» до «Царя Кама». И многие из тех, кто собрался на причале, были серьезно встревожены моим выступлением.

Я не знаю, что в меня вселилось, Ральф! Я совсем не собирался этого кричать, по крайне мере так громогласно, тем более в присутствии туземцев. Потому что, как ты знаешь, они до крайности суеверны и к своим легендам относятся серьезно! Что, как я думаю, вполне понятно – их до сих пор трясет от воспоминаний о том, как они испоганили последний визит бога Лоно на их землю.

И ничего удивительного, как я теперь понимаю, не было в том, что мое появление в стиле Кинг-Конга в заливе Кайлуа жарким весенним днем тысяча девятьсот восемьдесят первого года произвело на туземцев сильное впечатление. Известие мгновенно разнеслось по всему побережью, и к ночи все улицы в даунтауне кишели людьми, которые приехали аж с Южного Мыса и из долины Вайпио, чтобы воочию убедиться, что слухи имеют под собой основание, что их бог Лоно действительно вернулся в образе здоровенного, в сиську пьяного маньяка, который голыми руками таскает из океана огромных рыбин и забивает их на причале насмерть боевой самоанской дубинкой с укороченной рукояткой.

К утру следующего дня слухи о волнениях среди туземцев достигли ушей наших друзей в союзе торговцев недвижимостью, которые увидели в этом «последнюю каплю», как они позднее выразились, и пришли к единодушному мнению вышвырнуть меня из города, воспользовавшись первым же авиарейсом. Эту новость передал мне Боб Мардиан в баре гостиницы Коны, которой он же и владеет.

– Эти парни не шутят, – предупредил он меня. – Они хотят отправить вас в тюрьму Хило.

Он беспокойно оглянулся, не слышит ли его кто в баре, затем крепко сжал мою руку и, наклонившись к моему уху, прошептал:

– Это очень серьезно. Трое из моих официанток не хотят выходить на работу, пока вы не исчезнете.

– Исчезнуть? – переспросил я. – Что вы имеете в виду?

Он уставился на меня, постукивая костяшками пальцев по стойке бара.

– Послушайте, – наконец сказал он. – На сей раз вы зашли слишком далеко. Это уже не смешно. Вы играете в игрушки с их религией. Весь город на ушах. У риелторов сегодня было большое собрание, и они во всем обвиняют меня.

Я заказал еще пару «Маргарит», но Мардиан отказался выпить, а потому я проглотил обе, слушая его. В первый раз Мардиан относился к каким-то вещам серьезно.

– Этот треп про Лоно очень опасен, – сказал он. – Это единственное, во что местные действительно верят.

Я кивнул.

– Меня не было на острове, когда все произошло, – продолжал он. – Но это было первое, что я услышал, когда сошел с самолета. «Лоно вернулся!» – кричали они. «Лоно вернулся!»

Мардиан нервно рассмеялся.

– Господи, – сказал он. – Вам здесь все спустят с рук, но только не это!

В баре было тихо. Посетители пристально наблюдали за нами. Совершенно очевидно, что люди Мардиана специально поручили ему передать мне это гнусное послание.

Твой ХСТ

1 июля 1981 года

Город Спасенных

(Двадцать четыре часа спустя…) Должно быть, я старею, Ральф. Восемь страничек – это все, что я способен написать за ночь. Пришлось сделать перерыв и немного поспать. Да и вообще нужно было чуть притормозить и внимательно посмотреть на эти мои дела с Лоно. Осторожность и еще раз осторожность, иначе наутро опять окажешься в дураках.

В том-то и проблема, Ральф. Мы были слепы. История, которую мы должны были записать, с самого начала разворачивалась прямо перед нашими глазами, но мы ее не увидели. Впрочем, нас можно извинить за то, что от нас ускользнула истина, скрытая от нашего взора реальностью. Мне трудновато было бы принять как должное тот факт, что я родился тысячу семьсот лет назад в каноэ, пересекавшем океан где-то недалеко от побережья Коны на Гавайях, что я был полинезийским принцем царского рода и прожил свою первую жизнь как царь Лоно, правитель островов.

Как пишет наш миссионер и по совместительству журналист Уильям Эллис, я «правил Гавайями в период, который в островной хронологии именуется Славным Веком», и делал это до той поры, пока «не был оскорблен собственной женой и не убил ее, о чем впоследствии настолько сожалел, что впал в состояние умственного расстройства». В этом состоянии я, как пишет дальше Эллис, «странствовал по островам, вступая со всеми, кого встречал, в кулачные бои и в борьбу, после чего поднял парус на особым образом вырезанном волшебном каноэ и отправился на Таити и в иные дальние страны». После моего отплытия мои земляки «обожествили» меня и учредили в мою честь «ежегодные состязания в кулачных боях и борьбе».

Как тебе моя предыстория?

Будешь спорить?

Не спорь со мной, Ральф! Ты принадлежишь к расе эксцентричных дегенератов, а я, между прочим, занимался организацией кулачных боев на Гавайях полтора тысячелетия назад, когда твой народец еще толком не знал, зачем нужно принимать ванну и вообще, что это такое.

А кроме того, это история, и с ней не поспоришь. Я ничего не смыслю в музыке, но у меня ухо, чуткое к пронзительному белому шуму, и, когда этот знак Лоно тридцать три часа назад сверкнул передо мной, я признал его – это он!

И неожиданно все обрело смысл. Словно Великий Зеленый Свет в первый раз засиял над моей дорогой. Сбросив с себя лохмотья всех религий, отказавшись от ограничений западного рационализма, я широкими объятиями приветствовал Новую Истину.

Но сколь странной стала моя жизнь! Мне пришлось бежать из гостиницы после того, как риелторы наняли каких-то бандитов, чтобы меня прикончить. Кстати, вместо меня они по ошибке убили рыбака из местных – просто забили его насмерть. И то ли утопили в бухте, где он потом плавал вниз физиономией, то ли задушили тормозным тросиком и оставили в джипе перед гостиницей «Манаго»… Газеты расходятся в свидетельствах.

Но я испугался и рванул в Город Спасенных. Спустившись с горы на скорости в девяносто миль в час, я загнал машину в скалы так далеко, как только смог, а потом как последний ублюдок побежал в сторону Калеокиви; перескочил через забор, как кенгуру, вышиб ногой дверь и, забравшись внутрь, принялся орать «Я Лоно» банде своих преследователей – наемных головорезов и риелторов, которых потом отогнали Стражи Парка.

Теперь меня никто не тронет, Ральф. У меня здесь работающая от батареек пишущая машинка, два одеяла из гостиницы, моя шахтерская лампочка, полная сумка амфетамина и прочих стимуляторов, да еще моя боевая самоанская дубинка. Дважды в день Лейла приносит мне еду и виски, а туземцы присылают женщин. Женщины не могут войти в мою хижину – никто вообще не может этого делать, а потому я вынужден выползать ночью из своего укрытия и трахать их на свежем воздухе, на черных камнях.

Мне здесь нравится. Совсем не плохая жизнь. Уйти я не могу, потому что на парковке меня постоянно ждут, но туземцы не дадут моим преследователям ко мне даже приблизиться. Туземцы уже однажды убили меня, и сделать это второй раз они себе не позволят.

Так как я Лоно, ни одна свинья не рискнет тронуть меня пальцем, покуда я остаюсь в Городе Спасенных. Мне бы еще поставить телефон, но Стив не хочет оплачивать установку, пока Лейла не даст ему еще шестьсот долларов, которые ему нужны на наркоту.

Но деньги не проблема, Ральф! Совсем не проблема. У меня уже есть несколько предложений – кое-кто хочет купить у меня мою историю жизни. А по ночам, выбравшись из своего укрытия, я собираю монеты, кости и прочие странные приношения, которые для меня перебрасывают через забор туземцы и прочий народ под стать мне.

Поэтому не волнуйся обо мне, Ральф! Со мной все в порядке. Хотя я был бы рад, если бы ты навестил меня и ссудил неким количеством деньжат, чтобы я мог оплачивать всякую всячину, когда необходимо.

Странный образ жизни, не спорю, но на сегодня это все, что у меня есть. Прошлой ночью, около двенадцати, я услышал, как кто-то шуршит на соломенной крыше моей хижины, а потом женский голос произнес:

– Ты знал, что все будет именно так.

– О да! – закричал я. – Я люблю тебя.

Но ответа не было. И только дыхание безбрежного бездонного моря, которое разговаривает со мною еженощно и заставляет тихо улыбаться во сне…

Твой ХСТ

И ГНЕВОМ ПРОЛЬЕТСЯ СВЕТ

Вчера вечером Скиннер привез виски. Он прилетел из Гонолулу с двумя девицами из агентства и пятью или даже шестью литрами горячего «гленнфидика», который мы пили на берегу из бумажных стаканчиков со льдом, прихваченным мной у Стражей Парка. Луна с трудом пробивалась сквозь низкие облака, но мой штормовой фонарик давал достаточно света, чтобы нам видеть лица друг друга во время разговора. Девицы чувствовали себя неуютно, как, впрочем, и Скиннер.

– Мне очень жаль, – сказал он позже. – Но все это слишком жутко, чтобы над этим смеяться.

Мы сидели на полу моего жилища в Городе Спасенных, в тридцати милях к югу от Кайлуа на побережье Коны, на Гавайях. Девицы отправились купаться в залив, и со своего места я видел, как они плещутся в полосе прибоя, как их нагие тела блестят в лунном свете. Время от времени одна из них появлялась в узком дверном проеме и просила сигарету, а потом, нервно рассмеявшись, убегала, оставив нас наедине с нашими мрачными мыслями.

Вид этих длинноногих нимф, скачущих по черным камням неподалеку от моей двери, мешал мне сосредоточиться. Скиннеру с его места девиц было не видно, и настроение его упало настолько, что я решил тоже не глазеть на девушек. Потому что Скиннер приехал не просто так, а еще потому, что у нас было совсем немного времени.

– Слушай, – сказал он. – У нас обоих большие проблемы.

Я согласно кивнул.

– И мы оба закончим в тюрьме Хило, если не покончим с этим безумием – так?

Ему наконец удалось привлечь мое внимание.

– Да, вероятно, так и есть, – согласился я. – Скорее всего именно в тюрьме Хило…

Мое сознание возвращалось к действительности. Мошенничество, поджог, бомбы, нападения, тайный заговор, укрывательство преступников, оскорбление религиозных чувств – все это тяжкие преступления, и за них я мог схлопотать приличный срок.

Скиннер наклонился и протянул мне сигарету. Скрестив ноги, мы сидели на полу, на матах из тапы; огонь моей штормовой лампы освещал нас, как маленький костер, горящий на привале… а наши согбенные спины были отягощены серьезными проблемами, разрешить которые было под силу только серьезным мужчинам, способным к серьезным размышлениям.

Шум снаружи отвлек меня, и я выглянул за дверь. Одна из девиц стояла на вершине скалы. Всем гибким своим телом устремившись к луне, она казалась некой древней гавайской богиней, готовой взлететь и в лебедином полете ринуться к древней Земле По… Я был ошеломлен этой картиной, этим изящным видением из полузабытого прошлого… А море все так же ластилось к черным скалам, освещенным луной, летящей в сторону Китая.

– Не обращай на девиц внимания, – сказал Скиннер. – Мы можем взять их с собой, без проблем.

Он помолчал, глядя на меня исподлобья, и продолжил:

– Если выберемся отсюда.

Он был прав. Я пересел, чтобы не видеть девиц, и вновь попытался сосредоточиться на том, что говорил мне Скиннер.

Где-то около полуночи у нас кончился лед, и мне пришлось воспользоваться мегафоном, чтобы нам принесли еще. Скиннер боялся, что звук разбудит туземцев на той стороне залива, но я уверил его, что местные привыкли к таким вещам.

– Им нравится мегафон, – объяснил я. – Особенно детям. Время от времени они приходят сюда и я даю им попробовать.

– Тупость какая! – проворчал Скиннер. – Держись подальше от этой шпаны. Предадут тебя при первом удобной случае.

Он задумался.

– О Господи! Мегафон! Да у тебя мозги совсем расплавились в дерьмо! Они же нервные, эти туземцы. Если они решат, что ты извращенец, тебе конец.

– Да я его никогда не включаю, – объяснил я, показывая кнопку на корпусе мегафона, залепленную куском клейкой ленты. – Эти маленькие бандиты могут целый день в него орать, а он будет молчать как рыба. Но когда я его включаю, получается вот что.

Я включил мегафон и, подняв мощность до десяти ватт, направил машинку на дверь спрятавшейся в пальмовой роще будки, за которой сидели Стражи. Электрические кишки мегафона самовозбудились – ужасный визг и рокочущее хрипение наполнили heiau. Звук был невыносим. Скиннер вскочил и бросился наружу, чтобы успокоить истерично визжащих девиц. Я же их не слышал – их крики были полностью заблокированы ревом мегафона. И тут, как гром следует за молнией, за этим ужасным звуком последовал мой искаженный потрескиванием голос; говорил я, впрочем, тихо и спокойно:

– АЛОХА! ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО!

И вдруг, повторяясь вновь и вновь, словно голос, принесшийся из Земли По, над заливом прокатилось: «ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО! ДА! ЛЬДА МНЕ… МАХАЛО!

ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО!.. ЛЬДА МНЕ… ЛЬДА… МАХАЛО!»

Невыносимый рев мегафона взлетел и угас, как мелодия какого-то экзотического электромузыкального инструмента; она аккомпанировала звучанию моих слов, которые пронеслись над гладью залива – словно из моря восстал и взревел монстр с дизельной мясорубкой вместо мозгов.

– ЛЬДА МНЕ! СЮДА, В HEIAU! МАХАЛО!

Последний выдох экзотической белиберды, и я отбросил мегафон – как раз в тот момент, когда в дверях появился Скиннер с глазами размером с бейсбольный мяч.

– Ты, чокнутый ублюдок, – заорал он. – Теперь нам отсюда не выбраться.

Схватив с пола сумку, Скиннер стал неистово бросать в нее свои вещички.

– Успокойся, – сказал я. – Лед сейчас принесут.

Он не обратил внимания.

– К черту лед, – пробормотал он. – Я мотаю отсюда.

– Что? – спросил я, не понимая причины его безумия.

Скиннер ползал по полу, как раненое животное. Потом вскочил и замахнулся на меня какой-то палкой, подвернувшейся ему под руку.

– Отвали от меня, кретин, – завопил он. – Тебе самое место в тюрьме Хило. Ты окончательно свихнулся. А теперь и всем нам крышка!

Он опять махнул палкой, словно отгонял какого-то демона.

– Но только не мне! Я сваливаю. К черту эти вонючие острова, вместе с тобой, кретином. О Господи! – не унимался он. – Ты не просто свихнулся. Ты тупой как бревно!

– Ну и что? – спокойно спросил я. – Какое это имеет значение здесь?

Я открыл еще одну бутылку скотча и выбрал из кулера остатки льда.

– Сейчас еще принесут, – сказал я.

Так и произошло. Ночной сторож – по-моему, это был мой друг Митч Камахили, – пробирался по тропинке между пальм с полным пакетом ледяных кубиков. Через минуту я увижу луч его фонаря, скользящий по поверхности залива, и я отвечу ему сигналом своего собственного фонарика, а потом, осторожно ступая по камням, я дойду до старого каноэ возле главного heiau, где, как я знаю, он оставит свой пакет; и на это же место я положу мой пакет – тот, что остался с прошлой ночи, и в нем будут пустые пивные бутылки, окурки, умершие электробатарейки, а еще – скомканные листы голубой бумаги для пишущей машинки.

Так мы делали каждую ночь, и я знал, что сторожам нравится вся эта процедура. Все, о чем они меня просили, так это не высовываться наружу днем, когда здесь толпами ходят туристы. Это было бы ужасным нарушением основного табу.

Не раз Митч объяснял мне серьезность моего положения. Митч был молодым сторожем, который обычно работал при кладбище, но иногда по ночам, когда он знал, что у меня нет посетителей, он приносил лед прямо в heiau, и мы долго сидели вдвоем и говорили о том, что со мной происходит.

Или не происходит, как очень аккуратно и со знанием дела объяснил мне Митч.

– Тебя здесь нет, – сказал он мне. – Heiau – это табу. Никто не может быть здесь.

Я внимательно слушал Митча, слушал всеми тремя своими ушами, понимая в глубине души, что он – сумасшедший гораздо в большей степени, чем я.

Вот как! Каждую ночь я имел дело с рейнджером Национального парка США, в полной униформе, который верил и нисколько не сомневался в том, что любая акула, которую он видел в заливе, могла быть его родным дядюшкой – пусть и в таком виде, но все-таки членом его семьи.

Иногда ночью, когда мы долго сидели, потягивая из стаканов солодовый виски со льдом и по очереди покуривая трубку с местной травкой, Митч вдруг вставал и говорил:

– Увидимся позже, босс. Мне нужно ненадолго домой.

Когда на Митча нападало такое настроение, он скручивал огромную зеленую сигарету и уходил, чтобы немного посидеть в одиночестве. Некоторое время я наблюдал за огоньком его сигареты, потом слышал всплеск. Это мой туземец, соскользнув с края скалы, нырял в море, а я, оставшись в пьяном одиночестве, при свете моего штормового фонарика сидел на краю базальтовой плиты подобно выброшенной на берег обезьяне.

Именно так. С края скалы в темноту ветреной ночи и дальше, в открытый океан, в его влажные глубины – с изящной грацией древнего млекопитающего, что наконец вспомнило, где его родной дом.

Песнь Ваахийи

 
О, обоюдоострый незнакомца меч!
О, незнакомец из чужих земель,
Чей взгляд сияет словно солнца луч,
И чье лицо белее всех снегов!
О, Лоно дар, о, меч могучий Лоно;
Горит он, словно солнце золотое,
Металл его острее, чем скала,
Скала, что охраняет Хуалалаи;
Копье ломается, меча коснувшись,
Тот меч увидев, умирает воин!
Но где же меч, где меч, дар незнакомца?
Где дар, священный дар от бога Лоно?
Он был в Вайлуку, был – и вот исчез!
Его найти не могут на Лахайне,
Но кто найдет его, героем станет,
Героем над героями он станет.
Его полей Мауйи не растопчут,
Сетей его Гавайи не изрубят,
Его каноэ не разрушат Кауайи.
Вожди Оаху преклонят колени,
И власть его признают Молокайи.
О, светлый незнакомца меч!
О, меч непобедимый Лоно!
Кто видел? Кто нашел его? Не знаю!
Не в землю ли зарыт тот меч? Иль, может,
Его акула-молот проглотила?
Меж звездами его не видит kilo,
Kaula не найдет свиньи в утробе.
Ответит ли anu, где меч могучий?
И снимут ли жрецы покровы с тайны?
Kaula нем, молчит как рыба kilo.
О, обоюдоострый незнакомца меч!
О, меч могучий Лоно!
Утрачен он, увы, навек утрачен!
 

ПЕСНЬ ВААХИЙИ, СЛАВНОЙ ПРОРОЧИЦЫ

Ваахийа жила в 1200-х годах нашей эры. Хотя считается, что Ваахийа принадлежит к роду вождей, о ее родителях не известно ничего определенного. Благодаря тому что предсказания ее неизменно сбывались, со временем Ваахийа стала не только объектом поклонения со стороны народа, но также и источником страха для знавших ее. Известность ей принесло то, что она была любимицей Ули, богини вещуний, равно как и то, что унипихили, духи умерших, общались с живыми непосредственно через нее. Она жила в одиночестве в своей хижине в отдаленной части долины Вайпио, и было сказано, что большая pueo, или сова, священная почитаемая птица, прилетала ночами к ее одинокой хижине и сидела на крыше.

Легенды и мифы Гавайских островов, составленные Его Величеством царем Кала-Кайлуа (1881)