Текст книги "Проклятие Гавайев"

– Какую такую вечеринку? – спросил я и жестом привлек внимание Скиннера. – Сегодня вечеринка, посвященная Марафону, что ли? – шепотом спросил я его.

Скиннер засунул руку в один из своих многочисленных карманов и вытащил лист белой бумаги.

– Вот программка, – ответил он. – Да, это приватное сборище в доме доктора Скаффа. Ужин и коктейли для бегунов. Мы приглашены.

Я снова поднес трубку к уху.

– Какой у нас номер комнаты? – спросил я. – Через минуту буду. Там точно намечается вечеринка. Не пропусти лимузин.

– Ты бы лучше поговорил с Ральфом, – сказала моя невеста. – Ему очень плохо.

– Ну и что? – отпарировал я. – Он же артист!

– Ты негодяй. Тебе не мешало бы заботливее относиться к Ральфу. Он прилетел из самой Англии, да еще жену с дочерью привез, и все – только потому, что ты просил его приехать.

– Не беспокойся, – ответил я. – Он получит то, за чем приехал.

– Что? – завопила она. – Ты, вонючий пропойца! Немедленно пошли подальше этого маньяка, своего приятеля, и отправляйся к Ральфу. Ему совсем плохо!

– Это ненадолго, – ответил я. – Не успеет Марафон закончиться, как Ральфа можно будет отправлять багажом.

Моя невеста бросила трубку, а я повернулся к бармену:

– Сколько тебе лет?

Бармен напрягся, но промолчал.

Я улыбнулся.

– Ты, наверное, меня не помнишь, – сказал я. – А я был губернатором.

Я предложил ему «Данхилл», но он отказался. Потом, взглянув на нас, спросил:

– Губернатором чего?

Скиннер быстро встал и, обратившись к бармену, проговорил:

– Ну-ка, выпьем за старые добрые времена! Этот джентльмен был губернатором Американских Самоа лет десять, а может быть, и двадцать.

– Я его не помню, – отозвался бармен. – Тут много всякого народа ходит.

Скиннер рассмеялся и хлопнул на стойку бара двадцатидолларовую бумажку.

– Все это дерьмо, – сказал он. – Мы врем, чтобы жить, но мы ведь приличные люди, не так ли?

Скиннер перегнулся через барную стойку и пожал руку бармену, который был счастлив, что мы наконец отваливаем. По пути в вестибюль Скиннер протянул мне отпечатанную на ротапринте копию программы Марафона и сказал, что встретит нас на вечеринке. Радостно помахав мне на прощание рукой, он просигналил мальчишке посыльному, чтобы тот пригнал его машину.

Спустя пять минут, все еще пребывая в ожидании лифта, я услышал металлический рев скиннеровского «понтиака», который выехал на дорогу за отелем. Вскоре шум дождя поглотил шум мотора. Подошел лифт, и я нажал кнопку последнего этажа.

Он не был одним из нас

Когда жена Ральфа ввела меня в его номер, с ним работала массажистка, пожилая японка. Восьмилетняя дочь Ральфа сидела, злобно уставившись в телевизор.

– Постарайся не расстраивать его, – предупредила меня Анна. – Он думает, что сломал себе спину.

Ральф лежал в спальне на каучуковом мате и жалобно стонал, в то время как старая карга долбила его по спине. На буфете стояла бутылка скотча, и я налил себе выпить.

– Что это был за жуткий бандит в кафе? – спросил меня Ральф.

– Да это Скиннер, – ответил я. – Наш менеджер в Марафоне.

– Что? – взорвался Ральф. – Ты сошел с ума? Он же наркоман. Ты слышал, что он мне сказал?

– О чем?

– Ты все слышал! – вопил Ральф. – Он сказал про «белую смерть».

– Ну и дал бы ему немного! – отозвался я. – По-моему, ты поступил невежливо.

– Это все твоя работа, – зашипел Ральф. – Это ты его притащил ко мне.

Ральф упал на каучук, закатив глаза и оскалившись в гримасе, вызванной очередным болевым спазмом.

– Черт бы тебя побрал! – простонал он. – Все твои приятели – больные люди, а теперь ты еще и с грязным наркоманом сошелся.

– Да успокойся ты, Ральф, – сказал я миролюбиво. – Они тут все наркоманы. Нам повезло, что мы встретили хорошего. Скиннер – мой давний друг. К тому же он аккредитованный фотограф Марафона.

– О Боже! – продолжал стенать Ральф. – Я себе все так и представлял…

Я глянул через плечо – не смотрит ли его жена – и с силой шлепнул его по затылку, чтобы привести в чувство. Он рухнул на мат… и в этот самый момент в спальню вошла Анна с плетеным подносом, на котором стояли чайник и чашки, заказанные ею в ресторане.

Чай успокоил Ральфа, и он принялся рассказывать. Двенадцать тысяч миль от Лондона до Гавайев были для него дьявольским испытанием. Жена попыталась сойти с самолета в Анкоридже, а дочка всю дорогу проревела. Дважды при снижении в Гонолулу в самолет ударила молния, и огромная черная женщина, которая сидела рядом с Ральфом, забилась в эпилептическом припадке.

Когда они наконец приземлились, их багаж оказался потерянным, таксист содрал с них двадцать пять фунтов за поездку в отель, где регистратор забрал их паспорта потому, что у Ральфа не было американских денег. В целях безопасности менеджер отеля поместил его фунты стерлингов в сейф, но помог ему со снаряжением для плавания, которое Ральф и взял в пункте обслуживания серфингистов на пляже возле кафе «Хо Хо».

В это время ему так хотелось укрыться от всех и побыть одному, сказал он, так хотелось отдохнуть и расслабиться у моря, что он надел свои ласты и погреб в сторону рифа. Тут-то его и подхватила волна. Приподняв, она шваркнула Ральфа о зазубренную скалу, пробив ему дырку в спине и оставив барахтаться в прибрежной водичке подобно тонущему животному.

– Какие-то люди притащили меня в какую-то лачугу, – сказал он. – Потом они накачали меня адреналином. Когда я смог добраться до вестибюля, я выл от боли и с меня градом катил пот. Обслуге пришлось дать мне успокоительного и на руках отнести в лифт.

Только отчаянный звонок Уилберу избавил Ральфа от тюремной палаты в городской больнице где-то на другом краю острова – менеджер отеля уже готов был отправить его туда.

Ужасная история. Для Ральфа это была первая поездка в тропики, и он мечтал о ней всю свою жизнь. А теперь в результате всего этого он умрет или навсегда останется калекой. Его семья, стонал он, полностью деморализована. Вряд ли кто-нибудь из них когда-нибудь сможет вернуться в Англию, хотя бы для того, чтобы быть похороненным с соблюдением приличий. Они подохнут как собаки, причем без всякого к тому повода, на дикой скале посередине абсолютно чужого моря.

На протяжении нашего разговора дождь бился в оконное стекло. Не было похоже, чтобы шторм, который бушевал уже несколько дней, когда-нибудь прекратился. Погодка еще хуже, чем в Уэльсе, сказал Ральф, а из-за боли в спине он пил не прекращая. Анна рыдала всякий раз, когда он просил виски.

– Это ужасно, – проговорил он, – но за прошлый вечер я выпил целый литр скотча.

Ральф всегда не в своей тарелке, когда ему приходится работать за границей. Я бегло осмотрел его спину и позвонил вниз, в магазин сувениров при отеле, чтобы нам принесли алоэ.

– Прямо сейчас, – сказал я продавщице. – И нам нужно будет что-нибудь, чтобы раскрошить его. Большие ножи у вас есть? Или топорики для рубки мяса?

Несколько мгновений на том конце провода молчали, потом послышались крики и звуки потасовки. Наконец раздался мужской голос:

– Сэр, вам нужно оружие?

Я сразу понял, что имею дело с деловым человеком. По голосу он был явно самоанец – его выдавал глубокий квакающий тембр, – но по манере брать быка за рога он сошел бы и за швейцарца.

– А что вы мне можете предложить? – спросил я. – Мне нужно измельчить алоэ.

Пауза, затем:

– Могу предложить великолепный набор кухонной посуды: семьдесят семь предметов с превосходным мясницким ножом.

– Ну, это я могу взять и у обслуживающего персонала, – сказал я. – Что у вас есть еще?

Вновь долгая пауза. Где-то в отдалении завопила женщина, что-то вроде: «… сумасшедший… отрубит нам всем головы…»

– Ты уволена! – заорал мой собеседник, не слишком озабоченный тем, что его слышу и я. – Мне надоело твое идиотское нытье. Какое тебе дело до того, что они покупают? Мотай отсюда! Давно надо было тебя выкинуть вон!

Снова раздался шум потасовки и злобные крики. И снова голос вернулся в трубку телефона.

– Я думаю, у меня есть то, что вам нужно, – сказал он. – Это украшенная резьбой боевая самоанская дубинка. Настоящее черное дерево, восемь шипов. С ее помощью вы сможете измельчить даже пальму.

– И сколько в ней весу? – поинтересовался я.

– Весу? – он задумался. – А, понимаю… у меня есть почтовые весы. Минуточку…

В телефоне раздался грохот, потом опять голос:

– Она очень тяжелая, сэр. Тяжелее, чем можно взвесить на моих весах.

Он хихикнул и продолжил:

– О да, сэр, очень тяжелая. Думаю, около десяти фунтов. Бьет не хуже кувалды. Ею можно убить что угодно, все, что пожелаете.

– И сколько стоит? – спросил я.

– Полтора доллара.

– Полтора доллара? – переспросил я. – Полтора доллара за простую палку?

Сперва он не ответил. Потом вымолвил:

– Вы не правы, сэр. Вещь, которую я держу в своих руках, – не просто палка. Это боевая самоанская дубинка, и ей не меньше трехсот лет. Кроме того, это ужасно грозное оружие. – И добавил: – С ее помощью я мог бы легко разбить вашу дверь.

– Спасибо, мне все ясно, – обрезал я его. – Пришлите мне дубинку прямо сейчас вместе с алоэ.

– Непременно, сэр, – с готовностью отозвался он. – Как будете оплачивать? Внести вам ее в счет?

– Без разницы, – ответил я. – Мы очень богатые люди, деньги для нас – ничто.

– Отлично! Через пять минут я буду у вас.

Я положил трубку и повернулся к лежавшему на каучуковом мате Ральфу, которого скрутил очередной спазм боли.

– Все схвачено, – сказал я. – Я тебя в мгновение поставлю на ноги. Сейчас придет парень из магазина с алоэ и смертоносной боевой самоанской дубинкой.

– О Господи! – простонал Ральф. – Еще один самоанец!

– Ну! – ответил я, наливая себе очередную порцию скотча. – Смертоносный самоанец. Я чувствую это по его голосу. Нам придется, наверное, каким-то способом умилостивить его.

Я отрешенно улыбнулся и продолжал:

– Но нам же нужно как-то выбить из тебя твое зелье, правда? Почему не сейчас?

– Какое зелье? – заорал Ральф. – Ты же знаешь, я не пользуюсь наркотиками.

– Кончай, Ральф, – ответил я. – Я устал от твоего вечного вранья. Где оно?

Не успел Ральф ответить, как в дверь постучали и в комнату ввалился гигантского роста самоанец, который орал «Алоха! Алоха!» и размахивал огромной черной берцовой костью.

– Добро пожаловать на острова! – прогудел он. – Меня зовут Морис. Вот ваше оружие.

Убойную вещицу он принес! Такой запросто можно раздробить мраморную туалетную лохань.

– А это подарок от заведения!

Морис улыбнулся и вытащил из кармана огромное, сочное соцветие марихуаны.

– Там, где я живу, много такого, – сказал он.

– Анна! – закричал Ральф. – Анна! Позови менеджера!

Я похлопал Мориса по плечу и вывел его в холл номера.

– Мистер Стедман сегодня не в себе, – объяснил я. – Он пошел поплавать с маской и разбил спину о коралловый риф.

Морис кивнул:

– Дайте мне знать, если вам будет нужна помощь. У меня много родственников в Гонолулу. И я знаю много врачей.

– Я тоже, – сказал я. – Я сам врач.

Мы пожали друг другу руки, и он направился к лифту. Я же вернулся в спальню и, не обращая внимания на вялые жалобы Ральфа, размельчил алоэ. Анна, явно нервничая, наблюдала, как я накладываю зеленую массу на спину Ральфа.

– Со спиной все нормально, – уверил я ее. – Просто слегка распухла. Под кожу попало немного яда от огненного коралла, но алоэ его нейтрализует.

После моего лечения Ральф вырубился, но спустя двадцать минут опять принялся бушевать, и мне пришлось заставить его сжевать хорошую порцию корня валерианы, что обычно мгновенно успокаивало его нервную систему. Болевые спазмы отпустили, и теперь он мог сидеть в постели и смотреть по ящику вечерние новости, где рассказывали о том, как хулиганы порвали туриста на городском пляже около Пёрл-Харбора. При этом Ральф даже бровью не повел – так его сморила валерьянка. Его глаза плавали, лицо было болезненно бледным, речь медлительной, а по подбородку стекали капли слюны. Когда я сказал ему про лимузин, который должен забрать нас через три часа, чтобы отвезти на вечеринку, он обрадовался.

– Это же отличный шанс потусоваться, – сказал он. – Я хочу хорошенько прополоскать горло «Будвайзером».

Я не стал спорить. Это все корень валерианы, подумал я. Наверное, я дал ему слишком много.

Он опять пускал слюну, а глаза его сошлись к носу. Он попытался свернуть сигарету, но только накрошил табаком по всей постели, и мне пришлось забрать у него машинку.

Похоже, он даже этого не заметил.

– Там все еще дождь? – пробормотал он. – Невыносимая погода, она меня убивает.

– Не переживай, – постарался я его успокоить. – Это просто внеочередной шторм. Все, что нам нужно будет сделать, так это посмотреть соревнования, потом уехать в Кону и хорошенько отдохнуть. Там-то погода отличная.

Ральф кивнул, глядя сквозь потоки проливного дождя на маленький красный гольфмобиль, который медленно ехал по дорожке загородного клуба «Уайлали».

– В Кону? – вдруг переспросил он. – Я думал, мы едем на Гуам писать о политике.

– Что?

– На Гуам, – повторил Ральф. – Мне позвонил какой-то тип из Орегона…

– Это Перри, – сказал я. – Из журнала «Бег».

– Так оно и есть. Он редактор. Он мне сказал, что мы едем на Гуам взглянуть на эти чертовы выборы.

– Что?

– Ну да, в следующее воскресенье.

– Нет, Ральф, – проговорил я с нажимом. – В следующее воскресенье будет Марафон Гонолулу. Именно поэтому мы здесь.

– Марафон?

Я уставился на него. Зубы у Ральфа торчали изо рта, а глаза превратились в узкие красные щели. Срок действия валерианы скоро истечет, хотя, может быть, и недостаточно скоро. Если его не простимулировать чем-нибудь, он точно откинет коньки.

Я протянул ему бутылку со скотчем, которую он схватил и поднес ко рту, постанывая от вожделения. Глотнул разок, затем издал низкий животный звук и изверг содержимое желудка на постель.

Я перехватил его в тот момент, когда он летел с постели на пол, и потащил в ванную. Последние несколько шагов Ральф проделал на своих двоих, но в душе беспомощно рухнул на колени.

Я врубил воду на полную мощь, в оба крана, и захлопнул дверь, чтобы жена и дочь Ральфа не слышали его дегенеративных воплей.

* * *

Более нелепой вечеринки было трудно себе представить. Мы опоздали на ужин, к тому же повсюду висели таблички: «Не курить». Ральф попытался наладить общение, но он выглядел таким больным, что никто из гостей не захотел с ним разговаривать. Многие из собравшихся были бегунами мирового класса, фанатиками личного здоровья, а потому вид Ральфа вызывал у них отвращение. Алоэ наполовину залечило его спину, но он по-прежнему передвигался как жертва инсульта, и радости его присутствие никому не прибавляло. Хромая из комнаты в комнату с записной книжкой в руках, все еще под воздействием валерианы, он наконец напоролся на парня в джемпере «Найк», который вывел его наружу и посоветовал навсегда поселиться в лепрозории на острове Молокаи.

Я обнаружил его притулившимся к стволу альбиции в дальнем углу террасы, где он злобно спорил с каким-то типом о цене на марихуану.

– Это ужасная привычка, – говорил Ральф. – Меня тошнит от ее запаха. Надеюсь, тебя посадят.

– Ты дерьмовый алкаш! – кипел яростью его собеседник. – Это из-за вас, ублюдков, у марихуаны такая дурная слава.

Я быстро занял позицию между спорщиками, с грохотом уронив полный стакан пива на красное дерево пола. Незнакомец, как ящерица, отпрянул и встал в позицию бойца карате.

– Не прикасайся ко мне, – заорал он.

– Ты у меня сядешь, это точно! – прошипел я. – Я же тебя предупреждал: не пытайся продать наркотики этому человеку. Ты же видишь, что он болен.

– Что? – крикнул он и бросился на меня, пытаясь что есть силы ударить меня по ногам. На нем были шипованные кроссовки, и мне было бы несдобровать, но парень промахнулся, потерял равновесие и едва не упал на меня. Я ткнул ему горящей сигаретой в физиономию, и он замешкался между мной и Ральфом, сбивая горящий пепел со своего подбородка.

– Проваливай! – заорал я. – Нам не нужны твои наркотики. Держи свою вонючую наркоту при себе!

На нас обратили внимание. Парень сразу затих, а мы с Ральфом тут же свалили. Лимузин ждал нас на дорожке. Увидев, что мы приближаемся, водитель завел мотор, подхватил нас уже в движении и вылетел на магистраль, резко свистя резиной шин. По пути в отель Ральфа два раза скрутил спазм. Водитель устроил нам истерику и попытался тормознуть «скорую помощь» на светофоре у бульвара Вайкики, но я пригрозил, что затушу сигарету о его шею, если он не отвезет нас прямо в отель.

Прибыв в отель, я отослал его на вечеринку, забирать остальных. Ночной клерк-самоанец помог мне отнести Ральфа в его номер, после чего я проглотил двойную дозу валерианы и отключился.

* * *

Следующие несколько дней мы посвятили исследованиям. Ни один из нас и приблизительно не знал, как проходит Марафон, зачем люди бегут эту дистанцию, и я понял, что мне нужно кого-нибудь об этом поспрашивать и вообще потереться среди бегунов.

Это помогло, тем более что до Ральфа наконец дошло, что мы не едем на Гуам и что «Бег» – это не политологический журнал. К концу недели мы безнадежно увязли в трясине тарабарщины: на нас обрушились какие-то «карбо-загрузка», «удар об стену», «раздельный бег», «теория палец-пятка», а объем таинственных сведений из сфер спортивного бизнеса, попавших в наше распоряжение, настолько возрос, что мне пришлось купить новую пляжную сумку от Кардена, чтобы таскать все это с собой.

Мы посетили несколько мероприятий, предшествовавших Марафону, но наше присутствие заставляло людей порядком нервничать, и нам пришлось ограничиться сидением в кафе «Хо Хо» отеля «Хилтон». Мы так много времени провели в разговорах с бегунами, что я окончательно запутался во всем том, что касается бега, и это крайне раздражало моих новых собеседников.

Каждый день шел дождь, но мы научились с этим жить… И вот в полночь накануне соревнований мы почувствовали, что готовы.

Поколение обреченных

Мы прибыли на место старта где-то около четырех утра, за два часа до начала Марафона, но само место уже вполне напоминало дом умалишенных. Половина участников, очевидно, от волнения не спала всю ночь, и с ними невозможно было говорить – так они были перевозбуждены. Воздух был пропитан запахом экскрементов и вазелина. К пяти часам огромные очереди выстроились перед рядом биотуалетов, привезенных сюда доктором Скаффом и его людьми. Предстартовый понос – обычный кошмар всех марафонов, и Марафон Гонолулу в этом смысле ничем от них не отличался. Существует множество уважительных причин для того, чтобы сойти с дистанции, но сорванное днище к ним не относится. Куда почетнее свалить, если у тебя полное брюхо пива и другого дешевого горючего, которое быстро заканчивает свое действие…

Карбо-мощь. Никакого мяса! Белок сгорает слишком медленно. Этим людям нужна быстрая энергия. Их желудки подобны моторам гоночных болидов, а мозги поражены страхом.

Придут ли они к финишу? Вот в чем вопрос. Им всем так нужна эта майка с надписью: «Участник финиша». Для большинства о победе речь и не идет. Победит кто-то из этой вот компании, которая держится спокойно: Фрэнк Шортер, Дин Мэтьюз, Дункан Макдональд, Джон Синклер… Это Гонщики. У них на майках совсем короткие номера: 4, 11, 16, и они на старте будут в первом ряду.

Все прочие, так называемые Бегуны, люди с четырехзначными номерами, будут выстроены рядами позади Гонщиков, и им потребуется некое время, чтобы стартовать. Карл Хэтфилд был уже на полпути к Алмазной Голове, когда большинство участников только засунули свои тюбики с вазелином в кармашки трусов и начали двигаться, и все они знали уже тогда, что ни один из них так и не увидит победителя – разве что на банкете, когда подойдет к нему попросить автограф…

Мы здесь говорим о двух совершенно разных группах марафонцев, о двух совершенно разных марафонах. Гонщики закончат к половине десятого утра и уже будут в стельку пьяными, когда Бегуны, сгорбившись и изнемогая, проползут мимо дома нашего приятеля Уилбера у подножия Холма Разбитых Сердец.

Без пяти минут шесть мы перепрыгнули через задний борт фургона, принадлежащего Гавайскому общественному радио – лучшие места в зале, – и двинулись впереди Марафона на скорости примерно в одиннадцать с половиной миль, на второй передаче. Мы планировали соскочить возле дома Уилбера, а потом снова залезть в машину, когда она пойдет назад.

Какой-то недоумок с четырехзначным номером на груди, который несся, словно ошпаренная гиена, вырвался вперед первой линии бегущих и почти догнал наш фургон и мотоциклы полицейских, которые должны были пресекать попытки помешать марафонцам, но скоро сдох…

Соскочив с машины возле уилберовского дома, мы сразу же организовали у обочины командный центр с баром и в течение следующих нескольких минут стояли под дождем и поливали бегущих мимо нас потоками словесного поноса:

– Тебе конец, парень! Ты вряд ли добежишь!

– Эй, толстяк! Как насчет пивка?

– Беги, тупой ублюдок!

– Ноги поднимай!

– Съешь свое дерьмо и сдохни!

Последнее было любимым выражением Скиннера.

Какой-то здоровяк из первых рядов огрызнулся в нашу сторону:

– Увидимся на обратном пути!

– Не увидимся! – дружно отозвались мы. – До финиша тебе не добраться, рухнешь на полпути!

Мы пользовались редкой свободой, изрыгая самые грубые, самые грязные оскорбления, которые только могли прийти нам на ум, и зная, что ни один из оскорбляемых не остановится, чтобы вступить с нами в спор. Об этом не могло быть и речи. Нас здесь была целая толпа дегенератов, сидящих на корточках вдоль всей трассы Марафона – с телевизорами, пляжными зонтиками, ящиками пива и виски, громкой музыкой и дикими бабами, смолящими сигарету за сигаретой.

Шел дождь, несильный теплый дождь, достаточный для того, чтобы улица не просыхала, и мы, стоя на обочине, отчетливо слышали каждый шлепок беговой туфли о мостовую.

Мы спрыгнули с нашего все еще движущегося радиофургона, когда передовой отряд бегущих был позади нас в тридцати секундах, и звук их шагов на мокром асфальте был немногим громче, чем шелест дождя. Тяжелый шум резиновых подошв, топчущих уличное покрытие, раздался позднее, когда пробежали Гонщики и на нас надвинулась первая волна Бегунов.

Гонщики бегут мягко, их шаг отлажен так же тщательно, как турбовинтовой двигатель фирмы «Уэнкель». Никакой напрасной траты энергии, никаких дурацких подпрыгиваний, как при нашем беге трусцой, никаких видимых усилий. Эти люди летят над мостовой, и они летят очень быстро.

Бегуны – это совсем другое. Мало кто из них умеет летать, чуть больше умеют быстро бегать. И чем медленнее они тащатся, тем больше шума производят. Ко времени, когда на нас хлынул поток спортсменов с четырехзначными номерами, звук Марафона стал раздражающе громким и хаотичным. Мягкий шуршащий звук, издаваемый обувью Гонщиков, превратился в адскую смесь топота и шлепания, которую производили ноги Бегунов.

С час или около того мы следили за Марафоном по радио. Дождь все-таки был слишком сильным, чтобы можно было оставаться на обочине улицы, а потому мы устроились в гостиной и стали смотреть по телевизору футбол, одновременно поедая гигантский завтрак, который Кэрол Уилбер приготовила «для пьянчуг» перед тем, как в четыре утра отправиться на Марафон, чтобы участвовать в женском забеге (она закончила с впечатляющим результатом – три часа пятьдесят минут). Где-то перед восемью часами нам позвонил Кардонг и сказал, чтобы мы снова вышли на обочину и были готовы на ходу забраться в радиофургон, который теперь шел по направлению к финишу.

Дункан Макдональд, парень из местных, дважды победитель предыдущих соревнований, возглавил гонку где-то в районе пятнадцатой мили и теперь ушел так далеко вперед, что мог бы проиграть только в том случае, если бы упал – что было маловероятно, несмотря на его репутацию отщепенца и его здоровое пренебрежение традиционными системами тренировки. Даже будучи пьяным, он оставался бегуном мирового класса и крепким орешком для тех, кто захотел бы его догнать, если уж он ушел вперед.

Рядом с Макдональдом не было ни души, когда он пересек отметку двадцать четыре мили напротив дома Уилбера, и мы проехали последние две мили до финишной черты на заднем борту радиофургона буквально в десяти ярдах впереди него… Когда же он, окруженный полицейскими на мотоциклах, летел вниз по длинному холму от подножия Алмазной Головы, он был подобен легендарному Секретариату, чемпиону дерби в Черчилль Даунс, и ростом казался не менее десяти футов.

– О Боже! – восхищенно прошептал Скиннер. – Только посмотрите, как бежит этот недоносок!

Даже Ральф проникся моментом.

– Он прекрасен, – сказал он. – Этот парень – настоящий атлет.

Истинная правда. Это было все равно что смотреть, как Мэджик Джонсон уходит в быстрый прорыв к чужому кольцу или как Уолтер Пейтон, резко сменив направление бега, отрывается от защитника. Более элегантной вещи, чем Гонщик, летящий на полной скорости к финишу, и представить нельзя. И в первый раз за эту неделю до меня дошел смысл бизнеса, связанного с Марафоном. Чтобы кто-то или что-то могло догнать Дункана Макдональда – об этом и речи не шло. А он тем не менее совсем даже и не запыхался.

Некоторое время мы торчали возле финишной черты, наблюдая за тем, как один за другим прибывали Гонщики, затем вновь отправились к дому Уилбера поглазеть на Бегунов. Они тащились мимо нас скорее мертвые, чем живые, все утро и весь день. Последние из финишировавших закончили дистанцию сразу после шести, как раз вовремя, чтобы насладиться закатом солнца и жидкими аплодисментами от кучки рикш, которые все еще болтались в парке возле финиша.

Марафонский бег, как и гольф, – игра не для победителей, а для игроков. Именно поэтому «Уилсон» учреждает гольф-клубы, а «Найк» продает беговую обувь. Восьмидесятые годы были не лучшим периодом для развития тех видов спорта, в которых главным действующим лицом является победитель. Исключение составляют, может быть, высшие формы профессионального спорта, такие как Суперкубок или чемпионат мира по боксу среди тяжеловесов. Все остальные должны были привыкнуть к этой мысли или сойти с ума от ощущения проигрыша. Некоторые могли бы с этим поспорить, но совсем не многие. Идея победы через поражение уже приживается, и множество людей признают, что в этой идее есть смысл. Марафон Гонолулу – прекрасная иллюстрация этой Новой Этики. Главная награда в этих состязаниях – это серая майка с надписью «Участник финиша», которую получает каждый из четырех тысяч, пробежавший всю дистанцию. В этом суть состязаний, и проигрывают в них только те, кто покидает маршрут до финишной черты.

Для победителя же не было специальной майки, хотя он финишировал настолько раньше всех прочих, что только горстка участников смогла увидеться с ним, когда все уже давно закончилось… и ни один из соперников Макдональда не подобрался к нему достаточно близко на этих последних перед финишем двух милях, чтобы увидеть, что это такое на самом деле – бег чемпиона.

Остальные пять или шесть, а может быть, семь-восемь тысяч записавшихся на Марафон бегут, преследуя какие-то свои собственные цели… и именно это нам так необходимо понять… Почему бегут Марафон все эти недоумки? С какой стати они так жестоко наказывают сами себя, не имея ни малейшей надежды на приз? Какой идиотский инстинкт заставляет эти восемь тысяч предположительно умных людей встать в четыре часа утра и, рискуя, что от напряжения у них взорвутся яйца, нестись с огромной скоростью через улицы Вайкики, участвуя в двадцатишестимильной гонке, слабую надежду выиграть которую имеет только полудюжина из этой оравы?

Это те самые вопросы, которые могут сделать вашу жизнь удивительно занимательной на весь уик-энд, если вы проводите его в самом дорогом отеле Гонолулу, и особенно в том случае, когда за номер в этом отеле заплачено не из вашего кармана. Но уик-энд закончился, и мы должны были перенести нашу базу в Кону, за сто пятьдесят миль по ветру, на «золотой берег» Гавайев, где любой имеющий самое косвенное отношение к операциям с недвижимостью скажет вам, что жизнь на этой неприглядной куче вулканических прыщей, возникшей посреди Тихого океана в пяти тысячах миль от обитаемых земель, гораздо лучше, полнее, спокойнее и – да! – даже богаче, чем на любых других островах.

Нет разумного объяснения поведению всех этих бегунов. Только последний дурак попытается растолковать, почему четыре тысячи японцев на предельной скорости несутся мимо линкора «Аризона», который когда-то благодаря именно японцам затонул в центре бухты Пёрл-Харбор и стал теперь подводным памятником, и почему бок о бок с ними бегут четыре или даже пять тысяч записных американских либералов, сдвинутых на пиве и спагетти и принимающих все это настолько серьезно, что только один из двух тысяч, вероятно, усмехнется идее проведения двадцатишестимильного Марафона с участием четырех тысяч японцев, который начинается и заканчивается 7 декабря 1980 года в точке, отстоящей от Пёрл-Харбора на расстоянии броска камнем…

Прошло всего тридцать пять лет. Так что же празднуют эти люди? И почему именно в день запятнанного кровью юбилея гибели Тихоокеанского флота?

В Гонолулу у нас была дикая работенка, теперь же она превратилась в адову работу. Мы говорим здесь в общем-то о вещах, которые значат гораздо больше, чем нам дано понять. То, что выглядело как спокойный оплачиваемый отпуск на Гавайях, превратилось в кошмар; и по крайней мере один человек предположил, что мы имеем дело с Последним Убежищем Либерального Сознания или по меньшей мере с Последней Вещью, в которой есть Смысл.

Беги, спасайся, спортсмен, потому что бег – это единственное, что тебе осталось. Те самые люди, которые сжигали свои призывные повестки в шестидесятых и уходили на земляничные поляны в семидесятых, теперь бегут. А что им остается делать? Политика показала свою лживость, отношения между людьми девальвированы. Что нам остается после того, как Джордж Макговерн проиграл Ричарду Никсону, а тот лопнул перед нашим носом как мыльный пузырь, или после того, как Тед Кеннеди бесчисленное количество раз заявлял о своих президентских амбициях, но так и не пробился в Белый дом, после того, как Джимми Картер надул всех, кто во всем ему доверял, и нация – все, как один человек, – подписалась под допотопной мудростью Рональда Рейгана?

Сейчас у нас, в конце концов, восьмидесятые, и наконец пришло время увидеть, у кого есть зубы, а у кого их нет… Увидеть и понять, почему актеры этого странного спектакля, целых два поколения активных политиков и пассивных анархистов, в конце концов превратились – спустя двадцать лет – в бегунов.

Почему?

Вот вопрос, который нам предстоит рассмотреть. Ральф с женой и восьмилетней дочерью прилетел аж из самого Лондона, чтобы схватиться с этой проблемой, которая, как я ему объяснил, имеет жизненно важное значение, что в конечном итоге может само по себе не иметь вовсе никакого значения.