Текст книги "Проклятие Гавайев"

В конце концов тот уснул. В гостиной было темно. Горели только светильники на столах, и я снова устроился на кушетке, чтобы поразмышлять над своими материалами.

Главное впечатление, вынесенное мной из прочитанного в эти часы, состояло в том, что Гавайские острова совсем не имели письменной истории за пределами последних двухсот лет, когда первые миссионеры и капитаны океанских судов предприняли попытки восстановить некую хронологию островов на основе сказаний, которые были поведаны им аборигенами. Никто не знал, как возникли острова и откуда появились здесь первые люди.

Сереньким днем шестнадцатого января тысяча семьсот семьдесят девятого года капитан Джеймс Кук, величайший исследователь своей эпохи, ввел два корабля своей Третьей Тихоокеанской экспедиции в маленькую, окруженную скалами бухточку залива Кеалакекуа на западном побережье еще не описанного картографами тихоокеанского острова, который местные жители называли Оухайхи, и занял свое место в истории как первый белый человек, «официально» открывший Гавайские острова.

Залив, куда вел фарватер, был окутан туманом и окружен крутой стеной скал высотой в пятьсот футов. Он был больше похож на могилу, чем на гавань, и, несмотря на удручающее состояние кораблей и команды, которые десять дней боролись с убийственным муссоном, входить в этот залив Куку совсем не хотелось. Но выбора у него не было: команда грозила бунтом, на кораблях свирепствовала цинга, они буквально рассыпались на части под ногами капитана, а моральный дух экспедиции резко упал после шести месяцев, проведенных в Арктике… И вот проплыв тысячи миль от Аляски в состоянии полной истерики, при виде островов матросы буквально взбесились.

Ну что ж, Куку пришлось уступить. Залив Кеалакекуа был для него не самым желанным местом. Но он был единственной на многие тысячи миль доступной якорной стоянкой, и именно здесь бравому капитану суждено было пережить свой последний шторм.

Ранним утром шестнадцатого января [тысяча семьсот семьдесят девятого года] Кук обратился к своему помощнику:

– Мистер Блайт! Будьте любезны, возьмите лодку с хорошо вооруженными людьми и замерьте глубину фарватера.

Ему крайне важным казалось выяснить все «особенности бухты».

– Все выглядит многообещающим, – ответил Блайт, – а индейцы весьма дружелюбны.

– Вне зависимости от характера индейцев, – произнес Кук резко, – если стоянка не представляет опасности, я приму решение бросить якорь. В отношении защищенности остров – не лучшее место, но нам крайне необходимо пополнить запасы и дать ремонт кораблям.

Блайт, сопровождаемый Эдгаром, спустился с борта «Дискавери» в лодку и приказал гребцам держать норд-вест к глубокому разлому в скальной стене. На полпути к берегу их встретила армада каноэ самого разного размера, которые неслись с удвоенной скоростью по направлению к кораблям, причем гребцы в них, распевая во весь голос, размахивали веслами, которые были украшены развевавшимися на ветру пучками разноцветных ниток.

Достигнув берега, Блайт окончательно уверился в том, что бухта способна предоставить им вполне безопасную стоянку. Она была защищена со всех сторон, исключая зюйд-вест, но, как заметил Блайт, с этой стороны на них вряд ли мог обрушиться шквал. Наиболее примечательной чертой бухты была четырехсотфутовая скала, словно вырубленная из черной вулканической породы; скала полого спускалась к западу и примерно в миле переходила в плавно поднимающуюся равнину, которая оканчивалась мысом, охватывавшим воды бухты с запада. Эта черная скала, представляющая на первый взгляд непроходимое препятствие на пути в глубь острова, казалось, обрывалась прямо в море, но ближе к вечеру, когда начался отлив, Блайт заметил, что у ее подножия образовался узкий пляж из черных камней и гальки. Как моряки узнали позже, название бухты Кеалакекуа (или, как называл его Кук, Каракакуа), означавшее «тропа богов», происходило как раз от названия этого отвесного склона, нависшего над водой.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Я все еще читал, когда появившаяся вдруг стюардесса объявила, что через тридцать минут состоится посадка.

– Вам необходимо вернуться в нижний салон на свои места, – сказала она, не глядя на Аккермана, который продолжал спать.

Я начал собирать вещи. Небо за стеклом иллюминаторов постепенно светлело. Пробираясь с сумкой по проходу, я разбудил Аккермана, который, проснувшись, сразу закурил.

– Скажите им, что я не смогу спуститься, – попросил он. – Думаю, мне удастся совершить посадку и здесь.

Он криво усмехнулся и пристегнулся ремнями, которые вдруг вынырнули откуда-то из глубин кушетки, на которой он сидел.

– Вряд ли они там, внизу, скучают по мне, – сказал он. – Увидимся в Коне.

– Хорошо, – отозвался я. – В Гонолулу не остаетесь?

Аккерман покачал головой и посмотрел на часы:

– Только чтобы заглянуть в банк. Он открывается в девять, а к обеду я должен быть дома.

Мы пожали друг другу руки.

– Удачи! – пожелал я ему. – И берегите руку.

Улыбнувшись, Аккерман сунул руку в карман своей спортивной куртки.

– Спасибо, док! – сказал он. – Вот вам кое-что. День будет долгим.

И, кивнув в сторону туалета для экипажа, вложил в мою руку маленькую стеклянную бутылочку.

– Лучше сделать это здесь, наверху, – сказал Аккерман. – Не хочу приземляться с запрещенными вещами в карманах.

Я согласно кивнул и зашел в туалет. Выйдя, вернул бутылку.

– Превосходно! – поблагодарил я его. – Чувствую себя уже намного лучше.

– Вот и славно, – отозвался Аккерман. – У меня такое ощущение, что вам здесь потребуется помощь, и немалая.

Приключения идиотов

Мой друг Джин Скиннер встречал нас в аэропорту Гонолулу. Припарковав свой черный «понтиак-кабриолет» прямо на тротуаре напротив зала выдачи багажа, он рассеянным жестом руки отмахивался от протестующих прохожих. Весь его вид, высокомерие, с которым он дефилировал возле своей машины, как бы говорили: у этого человека на уме серьезные дела. Разглядывая вестибюль багажного отделения, Скиннер потягивал пиво «Примо» из коричневой бутылки, совершенно игнорируя местную даму в форме дорожного полицейского, которая тщетно пыталась привлечь его внимание.

Я увидел его еще с верхней ступеньки эскалатора и сразу понял, что багаж получить нам нужно как можно быстрее. Скиннер настолько привык работать в горячих точках, что не видел ничего сверхъестественного в том, чтобы проехаться по тротуару среди разъяренной толпы – если ему что-то было нужно. На этот раз нужен ему был я, и я бросился ему навстречу с деловитой улыбкой на физиономии.

– Не беспокойся, – крикнул он. – Через минуту нас здесь не будет.

Большинство людей обычно верят Скиннеру или по крайней мере хотят верить. Было в нем что-то такое, что говорило: оставьте этого парня в покое. Черный «понтиак» Скиннера выглядел угрожающе, а сам он представлял, казалось, еще большую угрозу для каждого, кто подвернется под руку. Скиннер был на голову выше всех в аэропорту. На нем была белая куртка с высоким воротником и по меньшей мере тринадцатью накладными карманами, где могло оказаться что угодно – от фосфорной гранаты до непромокаемой авторучки. Голубые шелковые слаксы Скиннера были отлично отутюжены, но носков он не носил, и его недорогие резиновые сандалии весело шлепали по тротуарной плитке. Глаза Скиннера прятались за темно-синими зеркальными «сайгонами», шею обвивала тяжелая золотая цепь с квадратными звеньями, которую можно купить разве что в каком-нибудь ночном ювелирном магазинчике на задворках Бангкока, запястье же украшал золотой «Ролекс» на браслете из нержавеющей стали. Фигура явно неуместная в толпе туристов с континента, вывалившихся из самолета компании «Алоха», рейс Сан-Франциско – Гонолулу. Но Скиннер в отличие от них был не в отпуске.

Увидев меня на подходе, он протянул руку.

– Привет, док! – сказал он. – Я думал, ты бросил эти дела.

– Бросил, – отозвался я. – Но теперь что-то заскучал.

– Я тоже. Уже собирался выехать из города, как мне позвонили. Кто-то из организаторов Марафона. Им нужен официальный фотограф за тысячу долларов в день.

Он кивнул на переднее сиденье своего «понтиака», где лежало несколько новеньких камер марки «Никон».

– Я не мог от них отвязаться, – прокомментировал Скиннер. – Легкие деньги.

– О Господи! – сказал я. – Так ты еще и фотограф!

С минуту Скиннер рассматривал свои сандалии, потом медленно поднял лицо и, обнажив зубы в усмешке, уставился мне в переносицу.

– На дворе восьмидесятые, док! И я буду тем, кем мне нужно быть.

Скиннер был с деньгами на короткой ноге. С враньем, кстати, тоже. Когда мы с ним пересеклись в Сайгоне, он работал на ЦРУ, гоняя вертолеты «Эйр Америка», и, как говорили те, кто близко его знал, делал до двадцати тысяч долларов в неделю на опиуме.

Я никогда не говорил с ним о деньгах, а он всем нутром ненавидел журналистов, но мы довольно быстро стали друзьями и в последние недели войны много времени проводили вместе, покуривая опиум на полу его номера в «Палас Континенталь». Мистер Хи приносил трубки ежедневно около трех – даже в тот день, когда его домишко в Колоне был разбит прямым попаданием ракеты, – и гости отеля молча возлежали на укрытом циновками полу, вдыхая волшебный дым.

До сей поры это остается моим самым четким воспоминанием из времен Сайгона: я лежу, вытянувшись на полу и приложившись щекой к прохладному кафелю; в ушах издалека, как во сне, звучит тоненький голосок мистера Хи, который скользит по комнате со своей длинной черной трубкой и бунзеновской горелкой, регулярно подсыпает зелья в чашку трубки и, не умолкая ни на минуту, трещит на языке, который никому из нас не ведом.

– На кого нынче работаешь? – спросил меня Скиннер.

– Пишу о Марафоне для медицинского журнала.

– Отлично, – удовлетворенно хмыкнул Скиннер. – Можно завести связи среди медиков. Какие наркотики везешь?

– Да никаких! – ответил я. – Абсолютно никаких.

Он пожал плечами, потом посмотрел на багажную ленту, которая наконец двинулась; показались чемоданы и сумки пассажиров нашего рейса.

– Ну, как скажешь, док. Давай погрузим твой скарб в машину и смотаемся отсюда, пока меня не повязали за покушение на убийство. Мне сегодня не до разборок с этим народцем.

Толпа вокруг уже начинала бушевать, а местный полицейский принялся выписывать штраф. Я взял бутылку пива из руки Скиннера и сделал долгий глоток, потом швырнул свою сумку на заднее сиденье и представил Скиннера своей невесте.

– Нужно быть сумасшедшим, – сказала она, – чтобы вот так парковаться прямо на тротуаре.

– За это мне и платят, – парировал он. – Был бы я в здравом уме, тащиться бы нам с вашим багажом аж до парковки.

Она с сомнением посмотрела на Скиннера, и мы занялись погрузкой.

– А ну-ка, отвали! – рявкнул Скиннер на ребенка, который вдруг вырос перед капотом машины. – Ты хочешь, чтобы я тебя убил?

Толпа отпрянула. Что бы мы ни творили, это не стоило того, чтобы за это нужно было кого-то убивать. Ребенка как ветром сдуло, а я подхватил с багажной ленты большой алюминиевый чемодан на колесиках и, едва не уронив, перебросил Скиннеру, который ловко уложил чемодан на заднее сиденье кабриолета.

Дорожный полицейский строчила уже третью бумажку за последние десять минут, и я видел, что она теряет над собой контроль.

– Даю вам шестьдесят секунд, – вдруг заверещала она. – Или вас отбуксируют силой.

Скиннер дружелюбно похлопал ее по плечу, прыгнул на сиденье водителя и врубил мотор, который сразу ожил, издав резкий металлический рев.

– Ты, милая, слишком хороша для этой дерьмовой работы, – проорал он, протягивая блюстительнице порядка карточку, которую выхватил из бардачка. – Позвони мне в офис. Я тебя буду снимать нагишом для почтовых открыток.

– Что? – завопила полицейский.

Скиннер резко дал задний ход. Толпа расступилась, но ей, видимо, совсем не по душе было то, что мы отваливаем.

– Звоните в полицию! – заорал кто-то.

Дорожный полицейский что-то кричала в свою рацию, а мы уже вливались в поток уличного движения, оставив позади себя рев нашего «понтиака».

Из маленького холодильника рядом с передним сиденьем Скиннер выхватил очередную бутылку «Примо» и, зажав руль коленями, откупорил ее. Потом зажег сигарету.

– Куда едем, док? – спросил он. – В «Кахала Хилтон»?

– Да, – отозвался я. – Это далеко?

– Изрядно, – ответил Скиннер. – Придется остановиться и прикупить пива.

Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. Из радиоприемника неслась странная песня о «мальчиках хула хула» на мелодию Уоррена Зевона:

 
Я видел, как она ушла из луау
Втроем с парковщиком машин
И толстяком из местного бассейна
Рука в руке, покачиваясь в лунном свете…
 

Скиннер надавил на газ и бросил машину на среднюю полосу в неожиданно открывшийся просвет. Он проскользнул всего в шести дюймах от заднего борта едва тащившегося грузовика с ананасами и неожиданно врубился в свору дворняг, которые пересекали шоссе. Переднее колесо «понтиака» попало на полосу гравия, зад машины пошел вправо, но Скиннер выровнял ход. Собаки замерли на мгновение. Вдруг одна из них, здоровенная зверюга с костлявыми боками и мощными челюстями дворняги в десятом поколении, бросилась на «понтиак» с тупым упрямством задиры, который всю жизнь привык нападать и наслаждаться видом убегающего врага. С диким лаем она атаковала переднее колесо кабриолета, но вдруг глаза ее расширились, когда до нее дошло, причем слишком поздно, что Скиннер не намерен отворачивать. Отчаянно упираясь всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, дворняга пыталась затормозить, но ее атака была слишком стремительной. «Понтиак» шел на скорости пятьдесят миль в час на низкой передаче. Скиннер, держа ногу на акселераторе, махнул пивной бутылкой как колотушкой для игры в поло, целясь псу в голову. Я услышал приглушенный удар, собака с диким визгом бросилась поперек шоссе прямо под колеса грузовика с ананасами, который и раздавил ее. Прочие собаки в панике кинулись врассыпную.

– Опасные сволочи, – сказал Скиннер, отбрасывая прочь горлышко бутылки. – Чертовски злые. Запросто могут заскочить тебе в машину на светофоре. Это одна из проблем с кабриолетом.

Моя невеста истерически рыдала, а из радиоприемника все еще текла эта жуткая мелодия:

 
Я слышал, как поют их укелеле
Там, где с луной целуется вода.
Она ушла с парнями хула хула,
Она меня забыла навсегда.
 

На въезде в центр Гонолулу Скиннер притормозил.

– Все, док, – проговорил он. – Пора принять дозу. Я что-то нервничаю.

Чтобы Скиннер нервничал? Вот уж нет. Зверюга. Хладнокровный убийца.

– У Ральфа есть, – быстро сказал я. – Он ждет нас в отеле. У него зелья – целая бутылка из-под «алказельтцера».

Скиннер снял ногу с тормоза, газанул, и мы проехали под большим зеленым баннером, гласившим: «Пляж Вайкики – полторы мили». Лицо его осветила так хорошо знакомая мне ухмылка. Мечтательная меланхоличная ухмылка любителя наркоты в предвкушении дозы. Я помнил эту ухмылку.

– Ральф – параноик, – предупредил я. – С ним нужно поосторожнее.

– За меня не беспокойся, – отмахнулся Скиннер. – Я отлично лажу с англичанами.

«Понтиак» въехал в даунтаун. Улица, тянувшаяся вдоль береговой линии, была полна бегунов, которые, готовясь к Марафону, отрабатывали темп бега.

На уличное движение они плевали, что заставляло Скиннера нервничать.

– Управы нет на этих козлов, – говорил он. – На Западе что ни богатый либерал, то бегун. Десять миль в день, и не мили меньше. Это какая-то чертова религия.

– А ты сам бегаешь? – спросил я.

Скиннер рассмеялся:

– Конечно, бегаю. Но никогда – с пустыми руками. Мы же разбойники, док. Мы совсем не такие, как этот народец, и нам поздно переучиваться.

– А вот мы – профессионалы, – проговорил я. – И должны написать репортаж о соревнованиях.

– К черту соревнования! – отрезал Скиннер. – Мы будем наблюдать за ними из уилберовского переднего дворика – напьемся и примемся делать ставки на результаты футбольных матчей.

Джон Уилбер, в прошлом защитник вашингтонских «краснокожих», дошедший с ними до Суперкубка тысяча девятьсот семьдесят третьего года, был еще одним нашим приятелем, которого мы прихватили с собой из тех прошлых тревожных лет. Теперь-то он вполне устроился, стал в Гонолулу по-настоящему респектабельным джентльменом. Дом его на Кахала-драйв, в районе с самой высокой арендной платой, стоял прямо на маршруте Марафона, в паре миль от финиша…

– Для того чтобы нам писать репортаж, лучшего места не найти, – объяснил Скиннер. – Мы захватим старт Марафона в даунтауне, потом рванем домой к Уилберу, чтобы успеть посмотреть футбол и поиздеваться над бегунами, когда они потащатся мимо нас, а потом пулей слетаем назад в даунтаун к финишу.

– Спланировано на все сто, – оценил я сценарий Скиннера. – Именно так я бы и поступил.

– Ну, не знаю, – отозвался он. – Более скучной вещи, чем эти дурацкие марафоны, и не придумаешь. Но по крайней мере на нем можно классно оттянуться.

– Как раз это я и имею в виду, – сказал я. – Я записан участником этих чертовых состязаний.

Скиннер покачал головой:

– Брось, пока не поздно. Уилбер пытался переплюнуть Роузи Руитс несколько лет назад, когда был еще в приличной форме. На отметке двадцать четыре километра вышел на дистанцию в полумиле впереди лидера и рванул к финишу как последний ублюдок; скорость была – как у велосипедиста, не меньше. – Скиннер рассмеялся и продолжил: – Это было ужасно. Девятнадцать человек обошли его на первых же двух милях. Он ослеп от собственной блевотины, а последние сто ярдов полз на карачках. – Снова смех. – Эти ребята умеют бегать, и очень быстро. Они бежали прямо по Уилберу.

– Ну и что? – отозвался я. – Идея-то была не моя. Сам Уилбер мне и посоветовал.

– То-то и оно, – усмехнулся Скиннер. – Здесь, на Гавайях, следует держать ухо востро. Даже лучший друг тебя надует. Просто не сможет иначе.

* * *

Мы обнаружили Ральфа в баре открытого кафе «Хо Хо». Поникнув головой, тот сидел над стаканом, на чем свет костеря и дождь, и волны, и жару, и все остальное, что было в Гонолулу. Произошло же вот что: соблазнившись рассказами Уилбера о том, как здесь классно-де нырять с трубкой, Ральф полез в океан, но не успел он опустить голову в воду, как первая же волна подхватила его и с размаху бросила на коралловый риф, пробив дырку в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер попытался приободрить Ральфа байками о местных ужасах, но тот и слушать не хотел. Настроение у него было ужасное, а после того как Скиннер потребовал у него кокаина, Ральф совсем озверел.

– Какого черта тебе от меня надо? – завопил он.

– «Белой смерти», приятель, – ответил Скиннер. – А может, кекса? Или «белой лошади»? Или марафета? Уж не знаю, как он у вас называется, в вашей задрипанной Англии.

– Ты хочешь сказать – наркотика?

– Именно, дружище! Нар-ко-ти-ка! – проорал Скиннер. – А ты думал, я пришел сюда поболтать об изящных искусствах?

На этом все закончилось. Явно перетрусив, Ральф вскочил и смылся, а бармен долго пялился на нас, и в глазах его стоял неподдельный ужас.

Огонь в яйцах

Устроившись в баре, мы смотрели, как дождь хлещет пальмы, растущие по краям пляжа. Кафе «Хо Хо» открыто ветру с трех сторон, и каждые несколько минут очередной его порыв обрушивал на нас целые потоки теплого дождя. Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец с застывшей на лице дежурной улыбкой молча смешивал нам «Маргариту». Слева, на небольшой скале, установленной в центре бассейна с пресной водой, два кареглазых пингвина с важным видом стояли бок о бок и, не мигая, с любопытством разглядывали нас.

Скиннер бросил пингвинам кусочек сашими. Более крупная птица поймала его на лету и мгновенно проглотила, резким ударом короткого черного крыла отбросив в сторону ту, что была поменьше.

– Эти птички – сверхъестественные создания, – заметил Скиннер. – Я время от времени веду с ними занимательные разговоры.

Некоторое время Скиннер дулся на Ральфа за то, что тот не дал ему шанс вдоволь насладиться продуктами английской фармацевтической индустрии, но в конечном итоге он начал воспринимать этот факт как еще одно проявление полного отсутствия логики в том, что происходит на островах.

После двух или трех порций «Маргариты» его глаза загорелись привычным задором, и теперь Скиннер посматривал на пингвинов взором человека, которого не так-то просто заставить заскучать.

– Они – муж и жена, – предположил он. – Тот, что побольше, – мужик. Думаю, за пригоршню рыбки он легко сдаст задницу своей бабы в аренду. – Он повернулся ко мне: – Как ты думаешь, Ральф любит пингвинов?

Я в недоумении уставился на птицу.

– Не знаешь? – спросил он. – А я знаю. Он затрахает бедную птичку до полусмерти. Эти англичане трахают все, что шевелится. Все они извращенцы.

Бармен стоял к нам спиной, но я знал, что он прислушивается. Улыбка, застывшая на его лице, все больше и больше превращалась в гримасу. Интересно, а часто ли ему до этого приходилось, стоя за своей стойкой, слышать, как вполне респектабельные внешне люди собираются трахать пингвинов, принадлежащих отелю?

– И долго будет продолжаться этот проклятый дождь? – спросил я.

Скиннер бросил взгляд в сторону пляжа.

– Бог его знает, – ответил он. – Это то, что они называют «погода Коны». Ветры поворачивают вспять, и такая погода приходит с юга. Иногда она длится до семи-девяти дней.

В первый день декабря [тысяча семьсот семьдесят восьмого года]… он понял, что перед ним – величайший из открытых им островов. Название, которое острову дали местные племена, Кук записал как «Оухайхи». К утру следующего дня они подошли к живописнейшему берегу: массивные скалы, долины, заканчивающиеся мысами, белые ленты высоких водопадов, низвергающихся прямо к полосе прибоя, реки, которые одна за другой вытекали из глубоких долин. Внутри острова им открылись лощины с грохочущими потоками, ландшафт, где скудные земли перемежались цветущими долинами, а равнины постепенно поднимались все выше и выше к покрытым снегом вершинам. Снег в тропиках! Еще одно открытие, еще один парадокс. Здесь, как оказалось, скрывается доселе не известная никому богатейшая земля, размерами гораздо превосходящая Таити. Сквозь подзорную трубу он видел тысячи местных жителей, которые, выливаясь потоками из своих жилищ и с полей, поднимались на вершины скал и, глядя во все глаза, размахивали в воздухе белыми полосками ткани, словно приветствовали нового мессию.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Мне по большому счету было наплевать. На настоящий момент хватит и того, что я забрался достаточно далеко от снежных сугробов, которые регулярно заваливают крыльцо моего дома в Колорадо. Мы заказали еще по порции «Маргариты», чтобы хорошенько расслабиться и вдоволь поболтать. Я не спускал глаз с бармена, а Скиннер рассказывал мне о Гавайях.

Когда период дождей в Коне затягивается, люди становятся слегка раздражительными. После девяти-десяти дней высокой волны и затянутого тучами неба на улице в Гонолулу тебе запросто вышибут селезенку из тела только за то, что ты просигналил самоанцу, чтобы тот убрался с пути твоего автомобиля. Самоанцев на Гавайях много, и с каждым годом их присутствие становится все более заметным. Это крупные, опасные парни с темпераментом, не поддающимся контролю, и их сердца переполняет ненависть к звукам автомобильного сигнала – вне зависимости от того, кому сигналит автомобилист.

Нас, белых, гавайцы-аборигены называют «народом хаоле», и преступления на почве межрасовой напряженности – одна из наиболее популярных тем в ежедневных газетах и теленовостях.

Эти истории вызывают ужас, а некоторые из них, вероятно, достаточно правдивы. Из последних, которые все передают друг другу в Вайкики, самая жуткая – о «целой семье из Сан-Франциско», юристе, его жене и троих детях, которых изнасиловала банда корейцев, когда они на закате гуляли по берегу моря. Все произошло так близко от отеля «Хилтон», что люди, которые потягивали свои ананасовые дайкири на террасе отеля, до самой полуночи слышали крики несчастных, но они просто отмахнулись от этих криков, как будто это орали морские чайки, пирующие на прибрежных волнах.

– Даже не подходи к берегу после захода солнца, – предупредил меня Скиннер, – если, конечно, тебе все не осточертело.

Корейская диаспора в Гонолулу еще не созрела, для того чтобы полностью ассимилироваться. Их опасается «народ хаоле», их презирают японцы и китайцы, над ними глумятся аборигены, а иногда ради спортивного интереса на них охотятся самоанцы, которые считают корейцев паразитами, чем-то вроде портовых крыс и бродячих собак.

– И держись подальше от корейских баров, – добавил Скиннер. – Там полно этой мрази, этих дегенератов, этих маленьких жестоких, кровожадных ублюдков. Они отвратительнее крыс и намного крупнее, чем большинство собак, и они могут выбить мозги любому двуногому, за исключением, конечно, самоанца.

Я бросил быстрый взгляд в сторону бармена, перенеся вес на середину сиденья своего стула и опустив обе ноги на пол. Но тот крутил арифмометр, очевидно, не слыша бредовых речей Скиннера. Какого черта? Этот тип может схватить только одного из нас.

Я забрал свою зажигалку с барной стойки и аккуратно застегнул карман, где держал бумажник.

– Мой дед был корейцем, – сказал я. – Где можно встретить этих людей?

– Что? – спросил Скиннер. – Встретить?

– Не беспокойся, – ответил я. – Они примут меня за своего.

– Да пошли они все в задницу, – вскипел Скиннер. – Они не люди. Пройдет еще сотня лет, прежде чем корейцам позволят общаться с человеческими существами.

Мне было немного не по себе, но я промолчал. Бармен все еще был поглощен своими денежными делами.

– Ладно, плюнь, – проговорил Скиннер. – Давай, я расскажу про негров, и ты на время забудешь про корейцев.

– Эту историю я слышал, – сказал я. – Про девчонку, которую спихнули со скалы, верно?

– Абсолютно верно, – кивнул Скиннер. – Все обосрались, когда узнали про это.

Он понизил голос и склонился ко мне.

– Я ее хорошо знал, – сказал он. – Она была настоящая красотка. Старшая стюардесса, летала в «Пан-америкэн».

Я кивнул.

– Совершенно без всякой причины, – продолжил Скиннер. – Она просто стояла на краю скалы со своим бойфрендом, там, на самом верху, куда обычно водят туристов. И вдруг этот чокнутый ниггер подбежал сзади и столкнул ее. А там от вершины скалы до пляжа лететь тысячу футов.

Скиннер мрачно покачал головой.

– Пару раз она задела водопад, как раз на полпути вниз, а потом исчезла. И никто ее больше не видел, и следов тела не нашли.

– А почему? – поинтересовался я.

– Да кто же знает? – ответил Скиннер. – А этого типа даже не судили. Объявили «безнадежно безумным», и все.

– Точно, – сказал я. – Я помню это дело: «Черный дьявол в наушниках». Так? Это тот же самый парень, которого за несколько недель до этого забрали в полицию за то, что он пытался участвовать в Марафоне нагишом?

– Именно! Самый быстрый в мире чокнутый ниггер. Он полдистанции пролетел совершенно голый, пока его не поймали. Этот ублюдок точно умеет бегать, – проговорил Скиннер, усмехнувшись. – Десять копов на мотоциклах гнались за ним с сетью. Вообще-то до того, как он свихнулся, он был бегуном мирового класса.

– Ерунда! – сказал я. – Это его не извиняет. Этих чокнутых фриков, которых тянет всех убивать, следует кастрировать.

– Это точно, – кивнул Скиннер. – Теперь так и делают.

– Да ты что?

– Самоанцы, – сказал он. – Тут на шоссе была пробка… Слушай! А что, ты разве эту историю не слышал?

Я отрицательно помотал головой.

– Ладно! – ухмыльнулся Скиннер. – Это замечательная история как раз и говорит о том, что твои самые жуткие ночные кошмары в любой момент могут обернуться явью. Причем никто тебя заранее не предупредит.

– Отлично, – сказал я. – Давай послушаем. Я люблю такие байки, они пробуждают во мне мои самые тайные страхи.

– Еще бы, – довольно усмехнулся Скиннер. – Паранойя здесь – заразная болезнь.

– Так что там про самоанцев? – спросил я.

– Про самоанцев?

Скиннер пару мгновений внимательно рассматривал свой стакан, потом глянул на меня.

– Всех шестерых освободили, – сказал он. – Никто не согласился давать свидетельские показания… В общем, один бедолага в воскресный день попал в пробку на шоссе Пали, а перед ним – пикап, набитый пьяными самоанцами. Его машина раскалилась как чайник, но сделать было ничего нельзя – выйти не может, припарковаться и сбежать – тоже. Самоанцы разбили ему фары, мочились ему на капот, но он держался почти два часа – с закрытыми дверями и поднятыми окнами, – пока не вырубился от изнеможения и не упал грудью на кнопку гудка…

Скиннер выдержал паузу и продолжил:

– Самоанцы мгновенно взбесились. Железными прутьями они разбили этому парню лобовое стекло, вытащили его и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой отхватил ему яйца – воскресным днем, прямо посередине шоссе Пали.

Теперь я наблюдал за барменом самым пристальным образом. Мне показалось, что мышцы его спины напряглись, но я не был в этом вполне уверен. Скиннер развалился на своем стуле и вряд ли был бы способен отреагировать достаточно быстро. Лестница в вестибюль была от меня всего в двадцати футах, и я прикинул, что успею добраться туда до того, как этот зверюга-самоанец достанет меня своими лапищами.

Но он держался совершенно спокойно. Скиннер заказал еще по одной «Маргарите» и попросил счет, который и оплатил золотой картой «Америкэн экспресс».

Неожиданно телефон за стойкой бара взорвался оглушительным дребезжанием. Это была моя невеста, позвонившая из комнаты.

Звонили спортивные журналисты, сказала она. До них дошел слух, что мы с Ральфом участвуем в Марафоне.

– Ничего не говори этим ублюдкам, – предупредил я ее. – Любое лишнее слово, и у нас – куча проблем.

– Я уже поговорила с одним, – ответила она. – Он постучался в дверь и сказал, что его зовут Боб Эйрум.

– Все хорошо, – сказал я. – Боб – нормальный парень.

– Только это был не Эйрум, – уточнила моя невеста. – Это был тот самый придурок из «Нью-Йорк пост», которого мы встретили в Лас-Вегасе.

– Никому больше не открывай дверь, – сказал я. – Это Марли. Скажи ему, что я заболел. Что меня сняли с самолета в Хило. И ты не знаешь имени доктора.

– А что говорить про соревнования?

– Об этом не может быть и речи, – ответил я. – Мы оба больны. Оба! Скажи им, чтобы оставили нас в покое. Внимание публики и прессы нас доконало.

– Ты идиот, – констатировала моя невеста и задала новый вопрос: – Что ты разболтал этим людям?

– Я? Ничего. Это все Уилбер. Совсем не умеет держать язык за зубами.

– Он, кстати, звонил, – сказала она уже спокойнее. – Приедет на своем лимузине, чтобы забрать нас на вечеринку.