Текст книги "Дело лис-оборотней"

Эпилог
Богдан, Баг и другие хорошие люди

Соловки,

7-й день десятого месяца, вторница,

вечер

Планетарные сени перед главным просмотровым залом были переполнены. Еще с утра в них установили длинные, почти что от стены до стены, лавки для тех, кто захочет прийти на торжественное открытие детища архимандрита Киприана и шанцзо Хуньдурту; стены, потолок, даже окна были убраны торжественно, ярко и просто. Сейчас на лавках не осталось ни единого свободного цуня, да и вообще народу в сенях было – негде гранату упасть.

Богдан и снова выбравшийся сюда на денек Баг, старательно теснясь один к другому, дабы занимать поменьше места, сидели во втором ряду.

Богдан то и дело оглядывался назад, в середку пятого ряда. Там, тоже стиснутые с обеих сторон возбужденными, предвкушающими достойное завершение тружений паломниками и отцами – бородатыми в черных, бритоголовыми в желтых облачениях, – сидели, тихонько переговариваясь друг с другом, оживленные и радостные Бибигуль и ее сын. Бибигуль Хаимская, к радости Богдана, уже начала меняться; взгляд ее в первые же дни работы в монастыре несколько утратил безжизненность, она прекрасно показала себя в работе с драгоценным достоянием, и Хуньдурту самым официальным образом пригласил ее для той же работы в свою кармолюбивую обитель; ныне талант и прекрасные человеческие качества Бибигуль уже никто не подверг бы сомнению. Мальчика – сдержанного, чуть застенчивого, но держащегося с удивительным для его относительно малого возраста достоинством, отпустили к маме на седмицу и братия приняла его с распростертыми объятиями.

Сталкиваясь с Богданом, а нынче и с Багом, Бибигуль здоровалась, правда, немного напряженно. Эта миловидная, незаметно стареющая женщина и не подозревала, что оказалась здесь только благодаря минфа и что ее ждет еще одна, совсем уж нечаянная встреча.

Баг же поглядывал в другую сторону. У восточной стены, подпирая ее своими степными треухами, не обнажая по привычке головы, стояли Вэймины. Собравшиеся в сенях люди по большей части были веселы и довольны; тангуты же были просто счастливы. Придя к планетарию едва ли не за час до начала церемонии, специально, чтобы повстречаться с Богданом и в особенности с Багом, коего они не видали с памятного дня пресекновения деятельности артели «Персиковый источник» – а к обоим человекоохранителям тангуты прониклись огромным уважением, – они после сообразных поклонов поведали, что их племянник, кажется, начал браться за ум. Перестал хныкать, перестал грозить, что покончит, дабы устыдить их за свершенное над ним насилие, с собою – прямо под дверями покоя Вэйминов в странноприимном доме, перестал в полном одиночестве и безделии часами пролеживать бока в своем доме, грязном и запущенном без рабского труда помраченных, перестал собирать вещи, чтобы морем бежать куда-нибудь, например в Свенску («там меня оценят!»). Недавно тангуты заметили, как их племянник робко, пользуясь тем, что никто его вроде не видит и не заметит его неумелости, несколько минут кряду, будто примериваясь, трогал различные нелегкие предметы честного рыбацкого труда, так и оставшиеся подле пирса после того, как артель в один день и одну бедственную ночь прекратила свое существование. Перебирал в пальцах сопревшие сети, простукивал рассохшиеся бочки… Это зрелище привело обоих дядьев Виссариона в восторг, который не оставлял их до сих пор.

Доктор Большков тоже был здесь, и ему тоже было чем похвалиться. Позвякивая в суме предусмотрительно припасенной склянью с калгановкой, он поведал человекоохранителям, что его лечение помраченных артельщиков («порой весьма необычного свойства, доложу я вам!») за истекшие три седмицы дало весьма обнадеживающие плоды: не далее как три дня назад один из подуспокоившихся и подотъевшихся рыбарей вдруг замер на пути к Кемской общественной едальне (там бедняг по ходатайству Большкова кормили бесплатно – Ордусь не обеднеет, а людям надо же как-то прийти в себя), на минуту глубоко задумался, а потом сказал просветленно: «А может, воров-то никаких и не было, братья? Может, там у нас и воровать-то было нечего?» И, что особенно порадовало доктора, трое шедших с мыслителем вместе со-трудников отнюдь не кинулись его бить с криками «Святотатец!», но тоже задумались и до самой едальни не проронили ни слова.

Не было лишь Кипяткова-Заговникова.

На следующий день после памятных событий Богдан пришел к нему в больницу и передал слова Жанны. «Вы могли просто договориться, Павло Степанович…» – сказал Богдан, по-прежнему, чтобы не смущать ни иных больных, ни самого лисоубийцу, называя его тем именем, под которым он был в монастыре известен. «С кем? – желчно и как-то беспомощно вскинулся больной. – С этими вертихвостками?» – «Дети бы не умирали…» – сказал Богдан и рассказал, как можно было, по словам Жанны, поставить дело.

И тогда Кипятков, к изумлению окружающих, заплакал.

Едва сняли гипс, он покинул Соловки.

Что с ним стало потом – Богдан не ведал; и только Баг, приехав нынче, рассказал ему, что тот уволился из отдела жизнеусилительных зелий и отправился в одинокое покаянное паломничество далеко-далеко, туда, где его никто не знает, – в Фаворский скит подле горищи Чогори. Судя по всему, Кипятков не собирался возвращаться в Александрию. Выпуск же снадобья «Лисьи чары» был внезапно прекращен, что буквально перевернуло с ног на голову мировой рынок жизнеусилительных средств; впрочем, не вполне вразумительный, но очень эмоциональный текст, появившийся на сайте Брылястовского дома, гласил, что научники Брылястова открыли способ сделать снадобье еще эффективнее и к тому же значительно дешевле, – потому, в заботе о кошельке потребителей, и прекращены временно поставки пилюль старого образца. Фармацевтический мир замер в напряженном, близком к паническому, ожидании.

На помост в красном углу сеней вышел отец Киприан, и шум быстро заглох. Архимандрит, довольно улыбаясь, огладил бороду.

– Возлюбленные чада мои! – начал он. – Сегодня мы собрались здесь, в этот замечательный день…

Впрочем, говорил он недолго. Повторил свою излюбленную мысль о том, что всем, и рясофорам, и мирянам, вне зависимости от вероисповедания, надлежит в наше время знать, как премудро и, в сущности, человеколюбиво обустроил Вседержитель Вселенную; не просто знать, что Он это сделал, а знать, как именно, дабы с тем большим пылом и осмысленностью возносить Ему хвалы впредь. Поблагодарил всех присутствующих и отсутствующих за их бескорыстный труд. А закончил так:

– А теперь, чада мои, поскольку шанцзо Хуньдурту, дабы не повторяться, от своего слова отказался и просто попросил меня поблагодарить вас всех и от его имени…

Сидящий в первом ряду шанцо покивал.

– …Есть для нас еще подарок. Честь сказать напутственное слово и распахнуть перед нами врата просмотрового зала… по совету одного из присутствующих здесь достойнейших людей… предоставлена другому достойнейшему человеку, можно сказать, герою, и к тому же старому моему другу и единочаятелю. А он, в свою очередь, оказал нам честь и от сей чести не отказался.

Слегка смутившись оттого, что немного запутался в честях – впрочем, все поняли отца Киприана правильно, – архимандрит повернулся к боковому входу и глянул пригласительно.

В сени вошел звездопроходец Непроливайко.

Он не слишком изменился с тех времен, когда его фотографиями пестрели журналы и газеты. Лишь поредели и вовсе поседели волосы да немного обрюзгла фигура; да очи сделались тусклыми и словно бы тоже поседели. Как у Бибигуль.

Он приехал на Соловки один. Совсем утратившая, по слухам, былую красу супруга его, иссушенная несообразными страстями и нескончаемо лелеемыми обидами, бывшая звезда синематографа Зирка Мнишек безвылазно жила ныне в их Каракорумском имении и не захотела сопроводить мужа даже теперь, когда он с благодарностью откликнулся на зов старого еча и друга.

Богдан, не сводивший глаз с Бибигуль Хаимской, видел, как женщина вздрогнула, как заметался ее взгляд, ища пути к бегству. Вотще: лавка с обеих сторон была так полна, что ни малейшей возможности бегства не осталось. Тогда женщина съежилась, пытаясь стать как можно менее заметной, и опустила вспыхнувшее лицо.

Непроливайко кашлянул. Он тоже слегка смущался – видно, давно не выступал, сидя затворником в имении. Все же он был хорош; Богдан так и видел его перед пультом в рубке планетолета, с умопомрачительной скоростью несущегося в черной мертвой бездне вдогон металлсодержащему метеориту – молодого, решительного, уверенного, азартного, полного жизненных сил.

– Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, – глуховато и неторопливо начал Непроливайко, – наука гадала долго. А когда выяснила это доподлинно, оказалось, что это не так уж важно, и интересно лишь специалистам. Гораздо важнее понять…

И тут он заметил Бибигуль и мальчика.

Он потерял дар речи. Он потерял дыхание. Он побледнел.

Богдан и Баг видели, что Бибигуль, на миг вскинув на него взгляд исподлобья, тут же вновь спрятала глаза. Ее лицо пылало.

Мальчик смотрел на героя неотрывно.

– Гораздо важнее понять, – глухо и отрешенно продолжил Непроливайко, – для чего нам этот самый Марс. И тогда уже в каком-то смысле неважно, о Марсе ли, который даст нам новые знания, идет речь, или о новом заводе, который даст нам новые тонны стали или новые модели «Керуленов», или… Что мы будем делать с этими знаниями и этими тоннами? Что те, в чьих руках окажутся эти знания и эти тонны, дадут с их помощью другим людям? Всем людям? И тогда… тогда уже встает самый главный вопрос, из которого все прочие вытекают: для чего нам мы сами? А получается так, что общего ответа нет. Каждый отвечает на него согласно своей вере…

Он запнулся, и стало ясно, что он опять потерял мысль. Его глаза, прикованные к Бибигуль, наполнились тоскою.

Они стали живыми.

В зале царила гробовая тишина. Казалось, никто не дышал.

– Мне давно уже нельзя летать… – едва слышно проговорил звездопроходец. – Но как дорого бы я дал, чтобы хоть раз еще увидеть Марс… эту красоту… странную красную красоту… и показать ее тем, кого люблю.

Он замолчал и провел ладонью по лицу.

– Спасибо, – отрывисто сказал он и, рывком повернувшись, быстро вышел из сеней через ту же боковую дверь.

Рокочущая смутным восторженным рокотом толпа снова свела их вплотную уже в просмотровом зале. Бибигуль все же не убежала после того, как все повставали с мест, чтобы перейти в зал. Впоследствии Богдан узнал, что убежать не дал ей настоявший пойти в главный зал мальчик, горевший желанием увидеть все красоты небесного устройства.

А может, и не только этим желанием. Никто никогда этого не узнал.

Их внезапно вынесло друг на друга, и оба замерли, словно окаменев. Потом Бибигуль, ровно и в первый раз, дернулась было в сторону, чтобы уйти и покончить наконец с этими обжигающими встречами; но Непроливайко сделал шаг к ней – и она снова замерла, глядя на него испуганно и… и помраченно, завороженно, как, верно, трудники «Персикового источника» глядели на своего Дарующего счастье наставника, равного Небу.

А он, как помраченный, глядел на ее – и сделал еще шаг. Маленький-маленький.

И она шагнула ему навстречу.

…Нашпигованный хлесткой снежной крупой темный ветер, бивший с севера весь день, к вечеру затих. Богдан в расстегнутом тулупе, с непокрытою головою спустился с крыльца и, набрав полные пригоршни сверкающего в лучах фонарей снега, окунул в него горящее лицо.

Народ, оживленно переговариваясь, смеясь, даже кое-где напевая, расходился. Скрипел свежий снег и слева, и справа; и на запад, и на восток разбегались свежепротоптанные тропки и цепочки следов.

– Вот они, – тихо сказал Баг, тронув друга за плечо. Богдан обернулся; с его бровей, подтаивая, падали крупинки снега. Вынул из кармана минутой раньше аккуратно уложенные туда очки и торопливо пристроил их на носу.

Держа мальчика за руки с двух сторон, от главных врат планетария медленно спускались по дощатым ступеням робко счастливая Бибигуль и недоверчиво счастливый Непроливайко.

Мальчик сиял. Он старался держать себя в руках, он напускал на себя сдержанность и даже суровость – но он сиял, и это было заметно хоть с горы Тайшань, хоть с околоземной орбиты.

Перед Багом и Богданом троица остановилась. Мальчик, которому мама давно представила человекоохранителей как своих старых знакомых, уже не мог сдерживаться больше. Ему позарез надо было с кем-то поделиться.

– Это мой папа, – громко сообщил он.

– Как замечательно, – не сговариваясь, хором ответили ечи.

– Он великий космонавт, – сказал мальчик. С гордостью покосился на отца. – Я буду, как он. Великим космонавтом.

Глядя на него, в это нетрудно было поверить.

Мальчик аккуратно вынул одну свою руку из маминой ладони и назидательно выставил указательный палец в сторону отца.

– Но раз уж ты там живешь, денег нам все равно, пожалуйста, не присылай больше, – сказал он вежливо, но твердо. – Мы сами.

– Я понял, – дрогнувшим голосом ответил Непроливайко.

Освободившейся рукою Бибигуль несмело, чуть скованно погладила искрящееся от снежной пыли плечо звездопроходца. Тот повернулся к ней, и они понимающе переглянулись, разом будто помолодев на полтора десятка лет.

Приложение
И. А. Алимов
Китайский культ лисы и «Удивительная встреча в западном Шу» Ли Сянь-Миня[69]69
  Данный вариант статьи адаптирован для широкого читателя.


[Закрыть]

1

Народная фантазия наделяет сверхъестественными, не открывающимися с первого взгляда особенностями весь окружающий мир. Причудливой формы камни, вековые необычайные деревья, удивительные цветы, звери и птицы, ведущие какую-то свою, обособленную от людей и потому загадочную жизнь, – все это в народном сознании получает волшебные, многозначительные свойства.

Среди немифических животных, представления о которых занимают значительное место в культуре старого Китая, одной из первых обращает на себя внимание лиса. Это обыкновенное, казалось бы, животное становится вдруг носителем значительной волшебной силы, предметом особого внимания людей. «Волшебная фантастика, которою китайский народ неизвестно даже с какого времени окутывает простого плотоядного зверька, разрастается до размеров, которые, по-видимому, совершенно чужды воображению других народов», – справедливо писал В. М. Алексеев[70]70
  Алексеев В. М. Предисловие переводчика // Пу Сун-лин. Рассказы Ляо Чжая о необычайном. М., 1983. С. 15.


[Закрыть]. Лиса выступает одним из главных героев в многочисленных сказках и легендах, древних рассказах, новеллах, городских повестях и даже в романе[71]71
  Ло Гуань-чжун, Фэн Мэн-лун. Развеянные чары. М., 1983. В этом романе речь идет о приключениях целой семьи лис-оборотней.


[Закрыть]. Письменные памятники и, более всего, те произведения, которые мы сегодня относим к литературе, дают важный, незаменимый материал для изучения традиционных китайских представлений о лисе и ее свойствах.

Китайская вера в сверхъестественные возможности животных уходит своими корнями в глубокую древность. Уже в «Чжу шу цзи нянь» («Бамбуковых анналах») есть сведения о превращениях лошади: «…одна лошадь превратилась в человека» (32-й год правления чжоуского Сюань-вана, 796 г. до н. э.), в том числе в лису: «На тридцать седьмой год одна лошадь превратилась в лису» (791 г. до н. э.). Среди наиболее ранних свидетельств обращают на себя внимание сообщения о девятихвостых лисах, о лисах белого цвета или о девятихвостых лисах белого цвета. Чаще упоминается девятихвостая лиса – полумифическое существо, обитающее в стране Цинцюго. Об этом мы читаем в «Шань хай цзине» («Книге гор и морей»): «Еще в трехстах ли на востоке есть, говорят, гора Цинцю. На солнечной ее стороне много нефрита, на теневой – много камня цинху. Там есть животные, по виду – такие, как лиса, но с девятью хвостами, голоса их похожи на [плач] младенцев. Могут есть людей. [Человек же], съевший [такую лису], не боится яда змей». В другом месте того же сочинения: «Страна Цинцюго находится к северу… У тамошних лис четыре ноги и девять хвостов». По мнению современного исследователя Юань Кэ, явление такой лисы человеку рассматривалось, главным образом, в качестве счастливого предзнаменования; в свою очередь, Хэ Синь, ссылаясь на «Люй ши чунь цю» («Вёсны и осени господина Люя») и другие древнекитайские памятники, убедительно показывает, какое символическое значение придавалось животным белого цвета (тигр, лиса) в циньском и ханьском Китае. Уже цзиньский поэт и эрудит Го Пу (276–324) в своем комментарии ко второму из приведенных выше отрывков заметил, что девятихвостая лиса появляется тогда, когда в мире устанавливается спокойствие, но более поздний комментатор Хэ И-син (1757–1825) обратил внимание на то, что в первом отрывке говорится о способности лисы есть людей, а это, по логике, расходится с добрым предзнаменованием.

Древние сведения о девятихвостых (как, впрочем, и о простых) лисах крайне отрывочны, фрагментарны и не позволяют составить сколь-нибудь законченное мнение об этом животном. Что касается «Шань хай цзина», в котором, казалось бы, есть более подробные сведения, то, по признанию исследователей, этот памятник также не дает полной картины. История его создания не совсем ясна, и, скорее всего, заключенные в нем сведения принадлежали мифологии отдельных народов, а не являлись универсальными для всего древнего Китая. Так или иначе, отметим, что в древнем Китае существовала вера в сверхъестественные возможности лис, отличающихся от обыкновенных каким-то необычным свойством, чаще всего – наличием девяти хвостов.

Куда более плодотворно для исследователя послеханьское время, когда появляется и получает значительное распространение сюжетная проза сяошо, в которой лиса выступает в качестве одного из основных персонажей (преимущественно, в чжигуай сяошо – «рассказах об удивительном»). Но на сей раз это не полумифическая девятихвостая лиса, навряд ли наряду с драконами, цилинями и птицей феникс встречавшаяся китайцам в повседневной жизни, а самое обыкновенное животное, знакомое и реальное. Обычная лиса в сяошо наделяется волшебными свойствами, главное из которых – способность к превращениям и, прежде всего, способность принимать человеческий облик.

Главный критерий волшебных сил лисы – ее возраст. В представлениях китайцев волшебные свойства животных и предметов всегда связывались с их возрастом. Считалось, что чем старее животное (предмет), тем большей волшебной силой оно может обладать. Об этом прямо сказано в рассказе из сборника «Сюань чжун цзи» («Записки из мрака»): «Пятидесятилетняя лиса может превратиться в женщину, столетняя [может] стать мужчиной и вступить в отношения с женщиной. Может знать о том, что происходит за тысячу ли, прекрасно владеет искусством обольщения, морочит человека так, что он теряет разум. Через тысячу лет лисе открываются законы Неба, и она становится Небесной лисой». Кстати, из более позднего сочинения «Гуан и цзи» («Обширные записки об удивительном») мы узнаем, что возрастные различия между лисами находят формальное отражение, например, в фамилиях, которые они носят: «У тысячелетних лис – фамилии Чжао и Чжан, у пятисотлетних лис – фамилии Бай и Кан».

Из приведенного выше отрывка видно, что в представлениях китайцев существовало несколько, если так можно выразиться, возрастных категорий волшебных лис. Самая низшая – молодые лисы, способные к волшебству, но ограниченные в превращениях; далее – лисы, способные на более широкий диапазон превращений: они могут стать и обыкновенной женщиной, и прекрасной девой, а могут – и мужчиной. В человеческом облике лиса может вступать в отношения с настоящими людьми, обольщать их, морочить так, что они забывают обо всем. Подобные лисы в дотанской прозе сяошо встречаются чаще всего. Как правило, они – искусные обольстительницы. Приняв облик прекрасной девушки, такая лиса является к мужчине, очаровывает его своей неземной красотой, талантами, доступностью и вступает с ним в интимную связь. По сути, здесь мы имеем дело с трансформированным в письменных памятниках фольклорным мотивом женитьбы на волшебной деве. Именно супружеские отношения с человеком являются конечной целью лисы, поскольку в процессе сексуальных сношений она получает от мужчины его жизненную энергию, что необходимо ей для совершенствования волшебных возможностей.

В сборнике сунского автора Лю Фу (XI в.) «Цин со гао и» («Высокие суждения у дворцовых ворот») сказано: «Ибо в жизни человеческой в юности особенно сильно начало ян и слабо инь, в зрелые годы ян и инь поровну, а к старости становится меньше ян и много инь. А коли ян вовсе будет исчерпано и останется только инь – тогда смерть!» Поэтому лиса стремится выбрать себе в супруги юношу.

Последствия такого рода отношений для человека вполне определенны: светлое начало в его организме насильственным образом убывает, жизненная энергия ослабляется. Внешне это выражается в резком похудании («кожа и кости») и общей слабости. В конечном итоге человек умирает от истощения жизненных сил.

Лиса же в результате может существенно увеличить свои волшебные возможности, что позволяет ей достичь долголетия, а может быть, даже бессмертия, и попасть тем самым в последнюю, высшую категорию – тысячелетних лис, стать святой, приблизиться к миру горнему (часто как раз о такой лисе говорится, что она белого цвета или девятихвостая), уйдя от суетных страстей мира людей. Подобная лиса уже не растрачивает себя на отношения с мужчинами, по своему поведению это, скорее, лиса-праведница.

Итак, самый распространенный тип лисы, представленный в дотанской прозе сяошо, – это тип лисы-оборотня, который приносит человеку, в первую очередь, зло. Судя по изучаемым источникам, даже простое появление лисы в ее естественным виде или неожиданная встреча с нею считались неблагоприятными и часто рассматривались как дурное предзнаменование: пробежавшая через двор лиса может на хвосте принести беду, встреченная в поле жалобно воющая лиса может стать предвестницей скорой, трагической гибели.

В китайской традиции лиса издревле связывалась с мертвыми – впервые об этом говорится в словаре «Шо вэнь цзе цзы» («Толкование письмен и разъяснение знаков»). В классических китайских сяошо постоянно встречаются упоминания о том, что лисы роют свои норы в старых могилах, как правило заброшенных, или рядом с ними. Наверное, поэтому в сознании китайцев присутствует прочная связь между душами умерших и живущими в их могилах лисицами. Часто бывает так, что лиса присваивает себе фамилию того рода, в могиле которого живет, или даже выдает себя за человека, похороненного в облюбованной ею для жительства могиле. Связь с мертвым, пусть даже чисто пространственная, отчасти объясняет те вредоносные свойства, которые приписывались лисе: и лиса, и душа умершего способны принимать людской облик и вступать в материальный контакт с живыми.

Несколько позднее, при династии Тан (618–907), отношение к лисе несколько изменилось. Считают, что именно в это время начинает складываться культ лисы, подтверждение чему мы находим в письменных памятниках того периода. Так, в сборнике Чжан Чжо (660–740) «Чао е цянь цзай» («Полные записи о столице и окраинах») говорится следующее: «Начиная с первых годов правления династии Тан, многие в народе стали поклоняться фее-лисе, в домах ей приносили жертвы, чтобы умилостивить. Подносили ей человеческую еду и питье. Поклонялись стихийно. В то время бытовала поговорка: „Там, где нет лисы, нельзя деревню основать“». Этот отрывок относится, самое позднее, к первой половине VIII века. По всей вероятности, уже в то время в простом народе лису стали воспринимать также в качестве животного-покровителя, способного нести добро, если ему правильно поклоняются.

Однако свидетельства такого рода единичны. Культ лисы окончательно сформировался и принял более широкие размеры, по-видимому, в более позднее время.

В цинское (XVII–XX вв.) время фею-лису причисляли к так называемым «сы да мэнь» или «сы да цзя» (т. е. «четыре великих семейства»), куда входили четыре вида животных, обладавших, по народным представлениям, волшебными свойствами и наделенных даже особыми фамилиями: лиса (хули) – Хумэнь, хорь (хуаншулан) – Хуанмэнь, еж (цывэй) – Баймэнь, змея (шэ) – Чанмэнь или Люмэнь. В деревнях в честь этих животных сооружали низкие глинобитные, кирпичные или деревянные кумирни и приносили перед ними жертвы, моля о содействии в делах, спокойствии в доме, достатке, богатом урожае и т. д. Нечто похожее описывал и В. М. Алексеев: «Вы проходите по китайским полям и вдруг видите, что перед каким-то курганом стоит огромный стол, на котором покоится ряд древнего вида сосудов, знамена, знаки и все вещи, свойственные, насколько вам известно, только храму. Вы осведомляетесь у прохожего мужичка, что это такое, и слышите в ответ: это – фея-лиса. Она, видите ли, живет где-то тут в норе, и ее упрашивают не вредить бедному народу – и не только не вредить, а, наоборот, благодетельствовать ему, как благодетельствуют прочие духи»[72]72
  Алексеев В. М. Указ. соч. С. 15.


[Закрыть].

Таким образом, лиса издавна воспринималась как предвестник судьбы. Первоначально появление девятихвостой лисы считали счастливым предзнаменованием исключительно для владетельных родов, но после Тан за белой лисой в народной фантазии сохранилось по-прежнему свойство быть добрым вестником – уже для любого человека. Другое дело – фея-лиса. Она способна приносить человеку и беду, и добро, ее образ противоречив. Если ей приносить жертвы, то она может помочь, может отблагодарить за справедливое к ней отношение. Фея-лиса обладает значительной волшебной силой, далеко превосходящей возможности человека. Она знает будущее, широко эрудирована, способна к превращениям по своему желанию, умеет обольщать, заставляет человека потерять разум. Наконец, простая лиса-оборотень чаще всего является существом вредоносным, пусть даже она примет вид девы неземной красоты или прекрасного юноши. Ей, впрочем, не совсем чуждо чувство справедливости, но, как правило, она не в ладах с человеком. В отличие от феи-лисы, она может быть убита, хотя справиться с нею не так-то просто. Дело в том, что белая лисица, и фея-лиса, и лиса-оборотень – суть три разные ипостаси одного существа, соответствующие различным этапам его восприятия в китайской традиции.

Рамки настоящей работы не позволяют говорить о генетических истоках особенного отношения к лисе в Китае, равно как и о причинах возникновения данного феномена; здесь я ограничусь приведенным выше кратким очерком «лисьей истории». Остановимся более подробно на некоторых типических характеристиках лисы на примере новеллы Ли Сянь-миня «Удивительная встреча в Западном Шу».