Текст книги "Хозяин для потеряшки"

Это было так знакомо. Что-то подобное случалось каждую ночь, все два месяца, которые я здесь провел. Все часы останавливались, даже те золотые, которые бабушка носила на запястье. Дверцы шкафов, да и все двери вообще оказывались к утру открытыми, даже входная. А иногда запертыми, тогда их невозможно было открыть ключами, совсем как сейчас. Предметы оказывались не на своих местах. Поначалу это было незаметно и вполне безобидно. Бабулю это даже веселило, она говорила, что я лунатик и устанавливаю в доме свои порядки по ночам, но главное, чтобы я не поранился и не вышел случайно на улицу – остальное неважно. Потом лампочки начали постоянно перегорать, дней через пять, именно тогда в углах и поселилась эта темнота, тени метались, как живые. Да они и были живыми!

По утрам бабушка уходила за свежим молоком и за продуктами на рынок, поэтому чаще всего я просыпался один. Одевался, умывался, чистил зубы, постоянно подбегая к окну, чтобы увидеть, как она идет через дорогу в своем сером пальто и с бидоном в руке. Иногда она задерживалась, тогда я брал мячик и кидал его в стену или о пол, квартира была такой огромной, что мне вполне хватало места для подобных игр.

Однажды мой мяч закатился в дальний угол гостиной, и я замер на ходу, не в силах сделать ни одного шага, там было настолько темно, что я не мог разглядеть даже очертания мяча, словно он провалился в черную дыру. Я делал осторожные маленькие шажки вперед, сгибался пополам, приседал, потом сразу отступал, от напряжения у меня перед глазами плясали белые мушки. Я в нетерпении подпрыгивал на месте и даже немного похныкал, одновременно стыдясь своей трусости и страстно желая, чтобы бабушка вернулась немедленно и помогла достать любимую игрушку.

– Хочешь свой мячик, милый? – раздался шепот из темноты. Едва различимый, шелестящий, как ветер за окном, бесполый. Я моргнул и обернулся вокруг себя, пытаясь разглядеть, нет ли кого рядом, не работает ли старый черно-белый телевизор или бабушкин радиоприемник. Но вокруг было тихо, лишь тикающие часы на стене, ход которых, однако, становился все медленнее, словно секунды застывали в воздухе.

В темном углу что-то мягко сдвинулось, как спящая кошка, которая почти бесшумно потянулась и снова улеглась, свернувшись клубком. Большая черная кошка. А потом она лениво подтолкнула лапой мой мяч, и он медленно покатился к свету. Только теперь это был не совсем мяч.

Белоснежный пушистый шар переворачивался с боку на бок, нехотя выползая на свет с глухим и немного чавкающим звуком. И чем ближе он ко мне оказывался, тем четче я понимал, что это не игрушка, а белокурая голова мальчика Артура. С открытым ртом и вывалившимся наружу языком, с помутневшими, как у мертвой рыбы, глазами, и с запекшимся коричневатым обрубком там, где голова должна соединяться с шеей.

Я отскочил назад, врезался спиной в бабушкин сервант и завизжал бы изо всех сил, но из горла не вырвалось ни единого звука, я мог лишь глотать воздух. Где-то далеко, на другом конце города, белокурый мальчик вышел из комы с диким криком ужаса. Через мгновение отрубленная голова снова превратилась в детский мячик красного цвета с синей полоской посередине.

День медленно угасал, серый свет, струившийся из кухонного окна, мутнел, становился сине-желтым и болезненным, как застаревший синяк.

– У тебя кровь, – сказала Алена.

Я провел ладонью по лицу, из носа вытекала тоненькая струйка, алыми каплями падая на паркет. Мне было все равно.

– Нужно как-то вытащить тебя отсюда, – вот, что больше всего занимало мои мысли.

Эта ловушка была для меня, а не для ни в чем неповинной девушки, перепуганной насмерть, сжимающей рукоятку ножа до побелевших костяшек пальцев.

Я прошел обратно в спальню, открыл окно и огляделся. Пожарная лестница была всего в каких-то полутора метрах, если бы Алена смогла пройти по узкому карнизу, то была бы спасена. Густой туман мягко стелился внизу, почти полностью скрывая асфальт, где-то вдали слышалось шуршание шин проезжающих мимо машин.

Только бы спасти девушку и пусть тьма меня забирает, если ей так хочется. А ей хотелось… Именно меня… И она так долго ко мне подбиралась, так долго и терпеливо ждала.

Поначалу бабушка, конечно, делала все возможное. Выросшая в советское время и будучи ярой атеисткой, она увидела нечто неподдающееся объяснению. А когда врачи ничем не смогли помочь, кроме как выписать мне успокоительное, чтобы я не вставал по ночам, она нашла священника. Он освятил квартиру, впрочем, не слишком доверяя бабушкиным рассказам о том, что кто-то хочет похитить душу ее внука. Когда он пришел повторно, через пару дней, опять же по бабушкиной просьбе, то освященные церковью свечи просто-напросто не разгорались, искрили, шипели, плевались капельками воска, но не горели.

– В твоем внуке бес! – объявил он. Его седая борода смешно подрагивала, а глаза под кустистыми бровями лихорадочно блестели.

– Видишь, Настасья, дьявол сам пометил его! – он грубо схватил меня за ухо. – Уподобил диким тварям!

Я тогда ничего не понял, но священник мне не нравился. Его нервозность и неуверенность в своих силах меня пугали, кроме того, смотрел он на меня с нескрываемой ненавистью.

На следующий день он вернулся, но не один. С ним был высокий человек, с темными, пронзительными глазами, полностью лысый и с обилием татуировок на руках и пальцах, какие раньше я мог видеть только у дедушкиных друзей, которых бабушка презрительно называла «собутыльниками». Он опустился рядом со мной на колени и внимательно посмотрел в глаза.

– Кто вы? – строго спросила бабушка, загораживая меня от незнакомца.

– Это Тимофей Петрович, – тихо ответил священник. – Единственный человек на весь регион, у которого есть разрешение от Епархии на изгнание бесов.

Бабушка с недоверием уставилась на Тимофея Петровича.

– Да, я бывший уголовник, семь с половиной лет от звонка до звонка, – добродушно пояснил он. – Но вам не нужно бояться, Анастасия Алексеевна, вера меня излечила. Так что вас беспокоит?

– Эта квартира, здесь что-то есть, – пожала плечами бабушка, я заметил, как ей неудобно говорить, словно все могут решить, что она сошла с ума.

– Лампочки постоянно перегорают, часы останавливаются, предметы перемещаются, а церковные свечи и вовсе не горят. И… этот дух… не знаю… он общается с моим внуком.

– Мы играем, – попытался я сказать хоть что-то в свое оправдание. – Когда я один, чтоб не скучно…

К тому времени, отрубленная голова вместо мяча забылась, как страшный сон. Это была всего лишь шутка. Так объяснила мне сама Темнота, она не хотела меня напугать, она просто играла со мной.

Тимофей снова внимательно посмотрел мне в глаза, потом нахмурился.

– Мальчик одержим! – сурово проговорил священник и перекрестился.

– Я не уверен, – возразил Тимофей.

– Тогда я сам проведу отчитку, а ты посмотри! Посмотри, что с ним мой священный крест сделает!

Я снова ничего не понимал. Ведь я не делал ничего плохого, за что этот старик мог меня так ненавидеть? Только из-за моих ушей?

Бабушка крепко держала меня за плечи, буквально впиваясь ногтями. А священник начал монотонно бубнить молитвы, стоя напротив меня.

– Избави меня, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его… Да воскреснет Бог и расточатся враги его…

Много ничего не значащих и малопонятных для меня слов. Ничего необычного не происходило. Я все также видел живую Темноту по углам кухни. Света лампы под потолком едва хватало нам, чтобы разглядеть лица друг друга, церковные свечи все также не загорались. Тимофей проследил за моим взглядом в дальний угол и нахмурился.

Я слушал не молитвы, я слушал Темноту, ее шепот был понятнее и роднее: «Глупый, глупый старик. Я была здесь задолго до твоего рождения, и буду даже после того, как твои кости превратятся в пыль!»

Когда молитва закончилась, священник приложил свой массивный крест к моему лбу. Я вскрикнул, почувствовав, как что-то холодное и мягкое схватило меня за лодыжку и резко потянуло назад, в коридор, в самый темный угол. Я ударился подбородком, вскрикнул, попытался зацепиться пальцами за паркетные доски, вырывая ногти, заревел от ужаса и боли. Бабушка ахнула. Священник отпрянул назад, закрывая лицо руками.

Последнее, что я услышал – это отчаянные вопли и бабушкины рыдания.

– Что же я наделала? Ой, ду… ду… ду-у-ура ста-а-ара-а-ая!

Я барахтался в вязком тумане, почти утонул, послышались крики, грохот, какая-то возня, а потом сильные руки вытащили меня из молока, закутали в махровое полотенце и вынесли на свет. За окном уже рассвело, но было мрачно, крупными хлопьями с серого неба лениво падал первый снег. Куда пропали последние восемь часов моей жизни, я и представить не мог.

Бабушка сидела у окна, обнимая себя за плечи, а когда увидела меня на руках Тимофея, то заплакала, но не подалась мне навстречу, а скорее отпрянула и брезгливо передернула плечами. Она меня боялась.

– Не нужно так, Анастасия Алексеевна…

– Что он такое? Я даже не знаю, что это за существо…

Она всхлипнула и уронила лицо в ладони. Я опустил глаза.

Никогда еще мне не было так одиноко.

– С этим ничего нельзя сделать, нельзя убить, нельзя выгнать, – вздохнул Тимофей.

От него исходили волны спокойствия и убаюкивающего тепла, а запах табака напоминал о деде, по которому я сильно скучал. Он опустил меня на пол, а сам присел на одно колено и заглянул в лицо.

– Но мы можем это спрятать, прямо здесь! – он легонько постучал пальцем по моему лбу и добродушно улыбнулся.

– Так он не одержим? – встрепенулась бабуля, все также избегая смотреть мне в глаза.

– Он не может быть одержим. Он… как бы вам объяснить… не болен, он сам – болезнь и причина всей чертовщины, которая здесь творится. Он подменыш. Так бывает. Силы тьмы подбрасывают своих детей в наш мир.

С неимоверной тоской я подумал о Тимофее, если бы он был здесь и сейчас, он бы наверняка снова мне помог. Но он умер через год или полтора. Будучи ребенком, я не мог объяснить ему, что видел темноту и в его груди, тогда она представляла собой крохотное пятнышко, всего лишь тень, чтобы вскоре сожрать все внутренности раковой опухолью.

Он хотел мне помочь и справился с задачей при помощи бесхитростного психологического гипноза, заставил забыть, что я не из этого мира. Жаль, что только меня, бабушка так и не смогла смириться и с облегчением вернула меня на попечительство деду. Виделись мы с ней крайне редко, и она никогда не смотрела мне в глаза.

С каждым днем мои уши становились обычными мальчишескими ушами, слегка оттопыренными, иногда грязными или красными с мороза. Одиночество и непонимание таяли как снег по весне. Да, я оставался все таким же замкнутым и стеснительным ребенком, который много читает и думает, но не больше, чем все обычные ботаны. Да, возможно, иногда я и проявлял чудеса интуиции, но и это можно было бы списать на простую наблюдательность и врожденное внимание к деталям.

Иногда Темнота внутри билась и пыталась выбраться наружу, но я неосознанно сдерживал все ее попытки простым выражением «такого не бывает», – которое в детстве никогда не было бы для меня аргументом. Но она была терпелива и разрушала оковы моего разума по крупицам, настолько тонко и незримо, что я и сам не заметил, как добровольно выпустил ее. Она была здесь, рядом. Она добивалась этого долгих двадцать лет, и, боже мой, какая же она была голодная!

– Идем, – я подошел к Алене и, не обращая внимания на ее протесты и угрозы, потащил в спальню за ворот пальто, как провинившегося ребенка.

– Снимай туфли и вылезай, – я открыл пластиковое окно настежь.

У нее задрожали губы, а по щекам снова потекли слезы.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала она.

– Не бойся, я буду тебя держать, просто дотянись до лестницы, слышишь? Поняла меня?

Я взял ее испуганное лицо в ладони, на ресницах дрожали слезы, кончик носа покраснел, и на бледных скулах проступили ярко-розовые пятна, тушь потекла, но она все равно была красивой. Только в глазах отражалось что-то такое, что заставило меня отступить на шаг назад. Ее ярко-зеленые глаза стали темными, как поверхность очень глубокого лесного озера, да и во всем лице появились незнакомые детали, словно какой-то невидимый художник решил перерисовать портрет одного человека в совершенно другого и уже успел нанести несколько новых штрихов.

Я медленно опустил руки и даже отер их о джинсы брезгливым жестом, отступая еще на шаг назад и не сводя с нее глаз. Ее красивые нежно-розовые губы растянулись в полуулыбке, немного смущенно, но, тем не менее, соблазнительно.

– Кто ты такая?

Она пожала плечами. Расслабленно, почти лениво, словно это не имело никакого значения.

Я сделал еще два шага назад, чувствуя, как сердце начинает пропускать удары, тяжело ухает и срывается вниз. Она повертела головой из стороны в сторону так, что шейные позвонки хрустнули, потом потерла запястья, ее пальцы напряженно дрожали. Вдохнула полной грудью через рот, пробуя на вкус миллионы ароматов, которые могла предложить ей эта жизнь.

– А так я тебе больше нравлюсь? – ласково пропела она.

Я медленно отступал назад. Она сделала шаг вперед, шпилькой пробивая насквозь деревянный паркет, ахнула, на секунду замешкалась. Мне этого вполне хватило, чтобы сорваться с места, выскочить из спальни, пробежать три метра по коридору, буквально чувствуя затылком ее горячее дыхание, влететь в ванную комнату на полном ходу, поскользнуться на кафеле, свалиться на задницу, и захлопнуть ногой дверь, одновременно отползая к самому умывальнику.

Ее ногти прошлись по двери тихим скрежетом.

– Ну, перестань, – прошелестела она, дергая ручку. – Ты же знаешь, что я могу достать тебя оттуда…

Я прикрыл рот рукой, чтобы она не услышала мое прерывистое шумное дыхание, как будто это еще имело какое-то значение.

– Ну же, открой мне дверь, слышишь? И мы снова будем вместе.

Я судорожно пытался сообразить, что мне делать дальше, открыл шкафчик под умывальником в надежде отыскать… Но что? Что могло спасти меня от самой Тьмы?

– Ты всегда был моим! – на этот раз она ударила в дверь кулачком, заставив меня вздрогнуть всем телом.

Руки почти не слушались, перебирая картонные упаковки со стиральными порошками и бутыли с моющими средствами.

– Ты не должен был жить здесь столько лет, ты должен принадлежать мне, моему миру, я даже не знаю, как ты здесь оказался! Это какая-то ошибка! – на этот раз в ее голосе послышалось настоящее замешательство, и даже сожаление, которое заставило меня остановиться, замереть и прислушаться.

– Ты мой сын, дитя тьмы, рожден ею и уйдешь в нее, – совсем тихо, шепотом, немного растягивая нараспев гласные, очень мелодично. Как песня ветра и дождя, ничего общего с человеческой речью в обычном ее представлении, но я прекрасно ее понимал.

– Ты даже не человек, и ты знаешь это. Этот жалкий священник думал, что сможет защитить тебя своими молитвами, но как, скажи на милость, они могут причинить мне хоть какой-то вред, если я древнее, чем любая их религия, древнее слов, музыки, древнее жизни, больше, чем все их жалкое воображение вместе взятое?

Я услышал, как она фыркнула и тихонько рассмеялась.

– У меня много детей, существ, неподдающихся пониманию, но все они скрыты от глаз, все, кроме тебя… Мне нужно было забрать тебя раньше, быстро, пока ты спал, но ты уже тогда сопротивлялся и был таким сильным! А я всегда хотела, чтобы ты вернулся ко мне добровольно.

Безумие! Я потер виски и в бессильном отчаянии ударил рукой по шкафу. Что-то звякнуло о кафель и отскочило под ванну, я распластался на полу и выудил на свет опасную бритву с клеймом Золинген на хвостике – скорее антикварный подарок со скрытым смыслом, чем вещь, которой хозяин квартиры стал бы пользоваться. Она как живая форель блеснула стальным холодом в моих бескровных пальцах и вернула мое отражение, искаженное и бледное, с покрасневшими заостренными кверху ушами.

– Я могу предложить тебе много больше, чем весь их жалкий мирок, в котором они не замечают ничего дальше собственного носа. Идем со мной, милый, слышишь?

Свет лампочек под потолком задрожал, чтобы вскоре навсегда померкнуть в моей жизни. Я судорожно и совсем по-детски всхлипнул, медленно встал, опираясь о раковину, сжал в кулак ручку бритвы из отполированного дерева. И о чем я только думал все это время? Жизнь шла день за днем, а я практически не замечал ее течения, оставаясь наблюдателем, но, никогда не принимая в ней непосредственного участия. Думал ли я, что так будет вечно? Да, конечно. Жил в одиночестве и умер один, в своем кресле, с мирно дремлющей книгой на коленях, без родных, без детей, без друзей. Мне бы опасаться этого, но нет, я был счастлив. Счастлив только от того, что мог наблюдать смену времен года, как люди влюбляются и спешат на свидания, как плачут и грустят, как создают свои шедевры, как молятся своим невидимым жестоким богам… Возможно, я явился в этот мир только для того, чтобы наблюдать за ним. Любому театру нужны зрители.

Я ощупал свое левое ухо. Твердый хрящик упрямо тянулся вверх.

– Что ты задумал? – прошипела Темнота.

Бессознательно я задержал дыхание, чтобы унять дрожь в пальцах, глубоко втянул в себя воздух, словно затягиваясь сигаретой, а на медленном выдохе поднял руку и полоснул лезвием по краю ушной раковины снизу вверх. К счастью оно оказалось острым. С тихим треском лопнула кожа, сломался тонкий хрящик и руку мою начала заливать горячая кровь. Кто бы мог подумать, что в ушах может быть столько крови?

– Не смей! – взвизгнула Темнота, отдаваясь в моей голове скрежетом бензопилы.

Свет почти погас, лишь в самом дальнем конце комнаты все еще тускло горела одна маленькая лампочка, дверь затрещала под натиском силы, которую сложно описать или даже представить. Она не пыталась ее выбить, нет, она сминала ее под прессом в несколько атмосфер, так что дерево просто лопалось уродливыми шрамами, прогибаясь внутрь, из дверных косяков пыльными облачками прыснули мельчайшие щепки.

Мой левый висок, шею и грудь заливала почти черная в этом освещении кровь. Кончик уха с мокрым шлепком упал в раковину. Боли я еще не чувствовал. Кровь на пальцах быстро высыхала, забираясь под ногти и в самые поры, стягивая кожу корочкой, заставляя ее неметь. Теперь весь кафель под ногами был усеян мелкими бордовыми каплями. К горлу подступила тошнота, в глазах мутнело, но медлить было нельзя, пока не появилась парализующая боль, и страх перед Темнотой не вернулся с новой силой. Я взялся за второе ухо и отвернулся от зеркала, сделал два шага по направлению к скрежещущей двери.

– Отпусти девушку, – твердо сказал я. – Она здесь не причем! Отпусти ее, заставь забыть, и я буду с тобой…

Я не мог знать наверняка, напугает ли ее хоть какая-то моя угроза, но был уверен, что она почувствует мою решительность, и намерение в любой момент вонзить лезвие бритвы не только в кончик уха, но и в горло. Хочешь меня забрать? Так какая разница – живым или мертвым?

Даже через дверь я мог ясно представить, как она ухмыльнулась, обнажая свои острые зубы.

– Вот так просто? Ради человека, которого почти и не знаешь?

– Ты и так забрала их слишком много, хватит! Тимофей, моя бабушка, дед – это все твоих рук дело… Даже представить страшно, что ты сделала с нынешними хозяевами этой квартиры. Хватит!

Наконец дверь рассыпалась мелкими щепками, буквально в пыль, я прикрыл глаза и закашлялся, но бритву держал все также уверенно. Лампочка вспыхнула в последний раз и погасла навсегда.

– Согласна, – тихо и почти ласково прошептала она, обнимая меня своей прохладной и мягкой мглой.

***

Город слегка знобило. Снега все еще не было, но земля успела промерзнуть до хруста под подошвами ботинок. Порывистый ледяной ветер срывал шарфы и шапки, прогонял с улиц попрошаек в поисках более надежных укрытий, швырял в лицо пригоршни ледяной колючей пыли с ближайшей автострады. Обычные прохожие стремились поскорее спрятаться внутри своих автомобилей, в ярких мышеловках бутиков или в барах, переполненных этим пятничным вечером разномастной толпой ряженых. Меня тоже слегка знобило, и я был уверен, что уже через несколько часов начнется самая настоящая снежная буря, которая, наконец, укутает город в белый саван молчаливого покоя. Только тогда они смогут уснуть в своих теплых постелях. А пока… Это было мое время.

По ту сторону жизнь не так уж и отличалась, разве что теперь меня стали замечать еще реже. Меня все устраивало. Я мчался сквозь город пробирающим ветром, скользил тенью под мостом, собирая крупицы последних слез и разбитых надежд самоубийц, следил за жизнью светло-серыми как туман глазами. Невидимый, ничем не примечательный, сливающийся с толпой, никогда не выходящий на свет и не опускающий капюшон своей темной куртки.

Сегодня я мог оставаться собой, не боясь косых взглядов и злобного шепота в спину. Сегодня все были собой, радовались и смеялись как дети – вот, что дарила им моя Темнота. Праздник. Древний и холодный когда-то, теперь он приносил им свободу с запахом карамели и корицы, с тренькающей мелодией детской карусели в оранжевых гирляндах.

Я прошелся по парку, в котором празднующая толпа не задерживалась надолго, ветер злобно срывал с их лиц маски, напоминая о том, что они всего лишь люди, свернул на безлюдную улицу. Мимо редко проезжали автомобили, прохожие бежали к автобусной остановке или пытались по пути вызвать такси, кутаясь и пряча руки в перчатки. Один квартал вверх – и я оказался в забегаловке, где в этот час шумно и людно. Подсвечники в виде скалящихся тыкв выстроились в ряд на стойке бара, куда я поспешил, отогревая пальцы дыханием, а может, лишь имитируя поведение окружающих. Холод с каждым днем превращался для меня в нечто эфемерное, что обычные люди привыкли не любить.

– Виски со скидкой, – бармен указал пальцем на цветастый плакат на стене.

Я рассеянно кивнул в ответ, оглядываясь по сторонам. Вокруг было много знакомых лиц, которые меня, впрочем, никак не могли узнать, их взгляды скользили мимо.

Она забралась на высокий стул рядом, быстрым движением пригладила свои светлые локоны, расстегнула ворот кремового пальто и сняла шелковый шарфик, одарив меня и бармена ароматом Диор.

– Тебе как обычно? – парень с нескрываемым удовольствием приблизился к самому ее уху.

Но она лишь качнула головой и вдруг уставилась на меня своими ярко-зелеными глазами. На секунду меня охватила паника. Вдруг узнает?

Алена улыбнулась, потом забавно фыркнула, пытаясь скрыть смешок за имитацией кашля. Ее взгляд, немного томный и искрящийся теплым светом, отраженным от свечей и гирлянд, легко прошелся по моему лицу, но не задержался ни на одной детали, чтобы дать мне повод для беспокойства. Она ничего не помнила.

– И что смешного? – спросил я, возвращая ей улыбку.

– Извините, – она заправила светлый локон за ушко. – Это просто… Это что такое у вас?

– Что-то вроде косплея, – я пожал плечами, в притворном смущении отводя взгляд. – Хэллоуин же…

– Здорово, выглядят как настоящие! – она кивнула моим ушам, словно поздоровалась с ними. – Это вы интересно придумали!

– Тебе налить? – бармен терял терпение.

– Я бросила, – она снова улыбнулась, и на этот раз вышло даже искреннее, чем когда-либо, я бы даже сказал счастливее.

Ни грамма притворства или кокетства. Она сидела передо мной живая, по-особому близкая, даже родная, несмотря на то, что теперь я был для нее лишь странным незнакомцем в маскарадном костюме.

– Представляешь, узнала сегодня, что беременна! – она смущенно пожала плечами.

– Вот это новость! – бармен даже присвистнул, но скорее разочарованно.

– Да, уже недели три, или немного больше.

Она заметила мой пристальный изумленный взгляд и поспешила отвернуться, инстинктивным, почти неосознанным, жестом прикрывая рукой живот, которому еще и взяться было неоткуда.

– Поздравляю, – пробормотал я и вновь попытался улыбнуться, но вышло ли что-то из этого – не знаю, кажется, мое лицо онемело.

– Спасибо, – ее взгляд мимоходом коснулся моих глаз, и что-то промелькнуло в памяти, заставило замереть, прислушиваясь к чувствам внутри.

Она уже встала со своего места и направилась к двери, но что-то подсказывало, что нужно обернуться, разглядеть как следует этого молодого человека, ведь она точно где-то его видела, или… Или это все ерунда! Странные чувства, мысли, ассоциации, да и сны начались не так давно, дней десять, может чуть меньше, но сегодня, после посещения врача она с легкостью могла списать все это на свое интересное положение. Улыбаясь своему немного наивному счастью, она погладила живот кончиками пальцев, тряхнула головой, прогоняя прочь все тревожные мысли, и вышла в свежую морозную ночь.