Текст книги "Тайная история Костагуаны"

ИЮЛЬ. Начинают всплывать самые смачные подробности финансового краха канала. Мой отец узнает из газет, что Лессепс, его давний идол, его жизненный идеал, также удалился от парижской жизни. Полиция уже обыскала конторы на рю Комартен и вскоре обыщет частные жилища замешанных в деле: ни у кого нет сомнений, что вскроются мошенничества, ложь и растраты среди французской политической верхушки. Четырнадцатого числа, в день государственного праздника, в Париже публикуют документы и заявления, которые затем воспроизводятся в Нью-Йорке и Боготе, Вашингтоне и Панаме. В частности, выясняется следующее: тридцать депутатов французского парламента получили взятки и только поэтому проголосовали в пользу проекта канала. Более трех миллионов франков вложили в покупку лояльных журналистов. У Всеобщей компании межокеанского канала имелась статья расходов «Реклама»: по ней десять миллионов франков были поделены на сотни чеков на предъявителя. Когда судьбу этих чеков расследовали, выяснилось, что многие из них оказались в редакциях панамских газет. Двадцать первого числа, во время неофициального обеда, дававшегося представителями центральных властей (одним губернатором, одним полковником и одним епископом), мой отец отрицает, что когда-либо видел подобные чеки. За столом воцаряется неловкая тишина.

АВГУСТ. Капитан Джозеф К. прибывает в Киншасу принять командование «Флоридой». Но «Флорида» затонула, и Конрад поступает на «Руа-де-Бельж» в качестве внештатного члена экипажа. Пароход отправляется в разведывательное плавание по реке Конго. Пока они плывут вверх по течению, Конрада настигает то, чего раньше ему удавалось избегать: он заболевает. У него случается три приступа лихорадки, два приступа дизентерии и один – ностальгии. Тогда же он узнает, что по прибытии в Стэнли-Фоллз ему предстоит забрать страдающего тяжелой дизентерией агента компании во внутренних областях страны. Агента зовут Жорж Антуан Кляйн, ему двадцать семь лет, это благовоспитанный молодой человек, он полон надежд и планов на будущее и очень хочет поскорее вернуться в Европу. В Стэнли-Фоллз Конраду с Кляйном не удается поговорить как следует. Шестого сентября с тяжело больным Кляйном на борту «Руа-де-Бельж» отплывает вниз по течению. Капитана тоже сваливает недуг, и на первом участке пути корабль находится под командованием Джозефа К. Именно тогда, в пору его максимальной ответственности, Кляйн умирает. От его смерти Джозеф К. не сможет оправиться до конца дней.

СЕНТЯБРЬ. В домике в квартале «Кристоф Коломб», домике, который снова воспрял с тех пор, как я в нем поселился, мы празднуем день рождения Элоисы. Мигель Альтамирано зашел в кондитерскую Chez Michel, одну из немногих отважившихся остаться в городе-призраке Колоне, и купил внучке торт в форме цифры «4», с тремя видами крема, покрытый патиной сахарной глазури. После обеда мы все выходим на крыльцо. Несколько дней назад Шарлотта повесила на перилах шкуру оцелота, белую и желтую по краям, с коричневыми пятнами на месте хребта. Отец облокачивается на перила и гладит пятнистую шерстку. Взгляд его теряется в кронах пальм. Шарлотта у него за спиной учит служанку, уроженку Картахены, подавать кофе в чашках из лиможского сервиза на четыре персоны. Я прилег в гамаке. Элоиса уснула у меня на руках: она чуточку прихрапывает с полуоткрытым ртом, и от него исходит чистый запах, которым я наслаждаюсь. В эту минуту, не оборачиваясь и не переставая гладить шкуру оцелота, отец произносит несколько слов, обращаясь то ли ко мне, то ли к Шарлотте:

– Ты знаешь, это я его убил. Я убил инженера.

Шарлотта плачет.

ОКТЯБРЬ. Вернувшись в Киншасу, Конрад пишет: «Все здесь мне отвратительно. Люди и вещи, но в особенности люди». Один из этих людей – Камиль Делькомюн, начальник филиала компании и непосредственный начальник Конрада. Неприязнь, которую он испытывает к английскому моряку – Конрад к тому моменту уже английский моряк, – сравнима лишь с той, которую английский моряк испытывает к Делькомюну. Учитывая обстоятельства, Джозеф К. понимает, что его будущее в Африке туманно и даже темно. На повышение по службе нечего и надеяться, не говоря уже о повышении жалования. Но он подписал контракт на три года, и от этого никуда не деться. Как же поступить? Стыдясь себя, сломленный Конрад решает спровоцировать ссору, чтобы заиметь повод уволиться и уехать в Лондон. Но ему не приходится прибегать к этой крайней мере: вполне настоящее обострение дизентерии служит лучшим предлогом.

НОЯБРЬ. Двадцатого числа отец просит меня посмотреть с ним на машины.

– Ты ведь столько раз уже их видел, – говорю я, а он отвечает:

– Я не про здешние. Поедем в Кулебру, там они больше.

Я не решаюсь сказать, что билет на поезд теперь не по карману ему как безработному, а уж мне и всегда был не по карману. Однако он прав: в момент прекращения на неопределенный срок работы по строительству канала велись в пяти точках, разбросанных между Колоном и городом Панама. Точка в Кулебре, принесшая больше всего головной боли инженерам, представляет собой два километра непредсказуемой своенравной геологии, и именно там стоят лучшие землечерпалки и самые мощные экскаваторы из всех приобретенных компанией за последние годы. Вот на это и хочет взглянуть мой отец 20 ноября: на брошенные останки самого громкого провала в истории человечества. В тот момент я не догадываюсь, что отец уже несколько раз пытался совершить это ностальгическое паломничество. Несмотря на глубокую печаль в его голосе, несмотря на усталость, отягощающую каждое его движение, мне кажется, что желание наблюдать ржавые груды железа – не более чем каприз разочарованного человека, и я отгоняю его, как муху.

– Съезди один, – говорю я. – Потом расскажешь.

ДЕКАБРЬ. Четвертого числа, после изнурительного пути длиною в месяц – замедлившегося из-за плохого самочувствия, – Конрад возвращается в Матади. Его несут на себе более молодые и сильные люди, и к этому унижению примешивается крайнее утомление. По дороге в Лондон Джозеф К. снова останавливается в Брюсселе. Но Брюссель за последние месяцы изменился: это больше не смертельно скучный город с белыми стенами, а центр рабовладельческой, первооткрывательской империи-убийцы, место, превращающее людей в призраков, настоящая фабрика деградации. Конрад своими глазами видел упадок колонии, и у него в голове, словно у пьяного, конголезские картинки начинают мешаться со смертью матери в изгнании, с неудачами мятежного отца, с империалистическим деспотизмом царской России, с предательством европейских держав по отношению к Польше. Так же, как европейцы поделили польский пирог, думает Конрад, они поделят Конго, а потом придет черед остального мира. Словно вторя мучающим его образам, страхам, унаследованным, несомненно, от отца, его здоровье ухудшается: у капитана Джозефа К. если не ревматизм в левой руке, так перебои в сердце, если не конголезская дизентерия, так панамская малярия. Дядя Тадеуш пишет ему: «Твой почерк так изменился – полагаю, по причине лихорадки и дизентерии, – что, увидев его, я более не могу быть счастлив».

В день его паломничества в Кулебру многие пассажиры-гринго видели, как отец в одиночестве садился на восьмичасовой поезд, и слышали, как он что-то бормотал себе под нос, проезжая мимо бывших точек работ, от Гатуна до Эмперадора. Близ Матачина он объяснял в пустоту, что название местечка происходит от того, что в этих местах умирало и ложилось в землю много китайцев, а у Боио-Сольдадо перевел оба слова, означавшие «Солдатский хутор», на английский, но больше ничего не сказал. В полдень, когда в поезде начал виться дух кушаний, взятых пассажирами в дорогу, видели, как он сошел в Кулебре, поскользнулся, кубарем скатился с железнодорожной насыпи и затерялся в сельве. Индеец куна, собиравший неподалеку травы со своим сыном, заметил его, и поведение отца показалось ему столь странным – тот небрежно пинал гнилые колоды, где могли таиться змеи, устало наклонялся, подбирал камни и швырял ими в обезьян, – что он пошел за ним и шел до самых машин. Мигель Альтамирано добрался до котлована, гигантского глинистого серого окопа, похожего на воронку от метеорита, и обозрел его с края, как генерал – поле боя. И тогда, словно кто-то решил бросить вызов законам Перешейка, пошел дождь.

Вместо того, чтобы укрыться под ближайшим деревом, чья непроницаемая крона отлично послужила бы ему в качестве зонта, Мигель Альтамирано побрел вдоль края котлована к исполинскому, оплетенному лианами созданию, вздымавшемуся на десять метров над землей. Это был паровой экскаватор. За последние полтора года ливни покрыли его толстым и твердым, как коралл, слоем ржавчины, но увидеть это можно было, лишь убрав три пяди наросшей повсюду тропической растительности, ветвей и листьев, которыми сельва старалась утопить экскаватор в земле. Мигель Альтамирано приблизился к ковшу и погладил его, как хобот старого слона. Потом медленно обошел экскаватор, останавливаясь у каждой ноги, отодвигая листья и трогая все детали, до которых мог дотянуться: старый слон был болен, и отец искал симптомы. Он быстро нашел живот монструозного зверя – кабину, игравшую роль машинного отделения, – и забрался туда. Больше он не выходил. Когда после двух дней бесплодных поисков по всему Колону и его бесплодным окрестностям я наконец нашел его, он лежал на сыром полу кабины. Волею судьбы в тот день тоже шел дождь, и я лег рядом с мертвым отцом и закрыл глаза, чтобы чувствовать то же, что и он в последние мгновения: жестокое биение капель о полый металл ковшей, аромат гибискуса, холод мокрой ржавчины, проникающий под рубашку, и усталость, безжалостную усталость.

Третья часть

…о рождении еще одной южноамериканской республики. Одной больше, одной меньше, не все ли равно?

Джозеф Конрад, «Ностромо»

VII
Тысяча сто двадцать восемь дней, или Недолгая жизнь некоего Анатолио Кальдерона

Самое печальное в смерти моего отца, думаю я иногда (я вообще часто думаю о его смерти), состоит в том, что среди живых не нашлось никого, кто желал бы носить по нем достойный траур. В нашем доме в квартале «Кристоф Коломб» давно не осталось черных одежд и сил их надевать, и между мной и Шарлоттой установился негласный договор: уберечь Элоису от контакта с этой смертью. Мне кажется, мы не столько желали ее защитить, сколько осознавали, что Мигель Альтамирано все равно почти отсутствовал в нашей жизни в последние годы и не имело смысла дарить ребенку дедушку после дедушкиной смерти. Так что отец начал погружаться в забвение сразу же после похорон, а я не сделал ничего, совершенно ничего, чтобы этого избежать.

По распоряжению епископа Панамы, моему отцу-масону отказали в церковном обряде погребения. Его положили в несвятую землю, под щебенку, к китайцам и безбожникам, некрещенным африканцам и всем отлученным от церкви. К возмущению тех, кто умудрился прознать, вместе с ним захоронили руку, некогда отрубленную у трупа неизвестного азиата. Колонский могильщик, повидавший в своей жизни все, получил от судебных властей свидетельство о смерти и протянул его мне, словно коридорный – гостиничную записку. Свидетельство было на бланке Всеобщей компании Панамского межокеанского канала, что придавало ему анахроничный и едва ли не издевательский характер, но могильщик пояснил, что бланки отпечатали давно, в большом количестве, и он предпочитает ими пользоваться, а не оставлять сотни листов отличного качества гнить на чердаке. Так что данные отца вписаны в пунктирные строчки над словами «Noms, Prénoms, Nationalité». Рядом с «Profesion ou Emploi» кто-то написал: «Журналист». Рядом с «Cause du décès»[34]34
  Фамилия, имя, гражданство. Профессия или занятие. Причина смерти (фр.).


[Закрыть] – «Естественная». Я собирался было обратиться в соответствующие инстанции, чтобы засвидетельствовали, что Мигель Альтамирано умер от разочарования, готов был согласиться даже на меланхолию, но Шарлотта убедила меня, что я только зря потрачу время.

По прошествии девяти месяцев мы с Шарлоттой вдруг поняли, что ни разу за это время не были на могиле Мигеля Альтамирано. Первую годовщину смерти тоже пропустили – виновато переглянулись, воздели руки в приступе угрызений совести, но на этом все и кончилось. Вторая годовщина прошла еще более незамеченной: воспоминание об отце мимолетно посетило наш благополучный очаг, только когда до Панамы докатились новости из парижских судов. Как бы объяснить: наш дом вместе с тремя обитателями (в этом, видимо, состояло вселенское следствие смерти отца) как бы оторвался от панамской почвы и удалился за пределы политической жизни. В Париже Фердинанда де Лессепса и его сына Шарля беспощадно терзали голодные своры обманутых акционеров, тысячи семей, заложивших дома и продавших драгоценности, чтобы спасти канал, в который ранее они вложили все средства, но эти новости доходили до меня словно сквозь толстое стекло или из иллюзорной действительности немого кино: я видел лица актеров, шевелящиеся губы, но не понимал, что они говорят, или попросту не интересовался… Президент Франции Сади Карно, чье положение пошатнулось из-за финансового скандала со Всеобщей компанией и ее разнообразных экономических невзгод, был вынужден сформировать новое правительство, и волны, поднятые этим событием, докатились до берегов Панамы, но дом четы Альтамирано-Мадинье, аполитичный и, по мнению некоторых, апатичный, остался равнодушен к слухам. Мы с моими двумя девочками жили в параллельной реальности, где не было места большим буквам: там не существовало Великих Свершений, Войн, Отчизн и Исторических Моментов. Мы переживали свои важные события, покоряли скромные вершины совершенно иного свойства. Два примера: Элоиса выучилась считать до двадцати на трех языках; Шарлотта как-то вечером сумела заговорить о Жюльене, и это не закончилось срывом.

Меж тем время, как пишут в романах, шло, и в Боготе политическая жизнь не унималась. Поэт и президент, автор нашего славного гимна, простер указующий перст и назначил преемника, дона Мигеля Антонио Каро, достойного гражданина южноамериканских Афин, одной рукой переводившего Гомера, а другой строчившего драконовские законы. Больше всего дон Мигель Антонио любил два занятия: открывать греческих классиков и закрывать либеральные издания… а также высылать, высылать и высылать. «Отдельных сбитых с толку личностей хватает, – сказал он в одной из первых речей, – но громкие разглагольствования революционной школы не отзываются у широких слоев». Его собственный указующий перст отправил в вынужденное изгнание дюжины сбитых с толку личностей, сотни революционеров. Но в аполитичном, апатичном, аисторичном доме в квартале «Кристоф Коломб» про Каро никто не говорил, хотя из страны высылали в том числе и панамских либералов, и не жаловался на непомерный гнет цензуры, хотя многие газеты Перешейка от нее страдали. Тогда как раз исполнялось сто лет с тех пор, как в один знаменитый день знаменитый Робеспьер произнес свою знаменитую фразу: «История есть вымысел». Но нас, поскольку мы существовали в вымысле, не предполагавшем истории, эта годовщина, столь значительная для многих, не интересовала… Мы с Шарлоттой занимались образованием Элоисы, которое состояло по существу из чтения вслух (иногда театрализованного) всех басен, что мы только могли достать – от Рафаэля Помбо до старика Лафонтена. На деревянной сцене нашей гостиной я был стрекозой, а Элоиса – муравьем, и вдвоем мы заставляли Шарлотту надеть галстук-бабочку и изображать Головастика-гуляку. В то же время, дорогая Элоиса, я дал себе торжественное обещание: я больше никогда не позволю политике свободно проникнуть в мою жизнь. Пред натиском политики, которая разрушила жизнь отца и столько раз переворачивала с ног на голову всю страну, я стану изо всех сил защищать целостность своей новой семьи. Представители родов Аросемена, Аранго, Менокаль (а также ямаец из притона, и гринго с железной дороги, и портной-боготинец, осевший в Колоне) непременно спрашивали меня обо всех делах, связанных с ближайшим будущим страны: «А вы что думаете?» А я механически отвечал одно и то же: «Я не интересуюсь политикой».

– Голосовать будете за либералов?

– Я не интересуюсь политикой.

– Голосовать будете за консерваторов?

– Я не интересуюсь политикой.

– Кто вы такой? Откуда взялись? Кого любите? Кого презираете?

– Я не интересуюсь политикой.

Господа присяжные читатели, какая самонадеянность с моей стороны! Неужели я и вправду думал, что смогу избежать влияния этого вездесущего и всемогущего чудовища? Я спрашивал себя, как мне жить в мире, как продлить дарованное счастье, не сознавая, что в моей стране это политические вопросы. Действительность намеревалась вскоре нанести мне удар, ибо в те дни в Боготе собирались заговорщики, планировавшие захватить президента Каро, низложить его, словно престарелого монарха, и осуществить либеральный переворот. Но планировали они с таким энтузиазмом, что полиция их молниеносно выследила и задержала. Власти продолжали подавлять недовольство, а недовольство в ответ продолжало выплескиваться в разных частях страны. Я закрыл Элоису с Шарлоттой в доме в квартале «Кристоф Коломб», запасся провиантом и водой и заколотил окна и двери досками, снятыми с заброшенных домов. И тут пришли вести о том, что началась новая война.

Спешу сказать: война была небольшая, пробная, назовем ее так, или любительская. Правительственные силы всего за два месяца справились с повстанцами: в наши заколоченные окна ударилось эхо сражения в Бокас-дель-Торо, единственной значительной стычки, произошедшей на Перешейке. У панамцев были еще свежи воспоминания о Педро Престане и его висящем на перекладине теле; когда из Бокас-дель-Торо донеслись какие-то несмелые и тихие либеральные выстрелы, многие начали опасаться новых расстрелов и новых виселиц над рельсами.

Ничего этого не случилось.

Однако… в истории всегда есть «однако», и вот очередное. Война едва коснулась панамских берегов, но все же коснулась. Война всего на несколько часов заглянула к нам, но все же заглянула. А самое главное, эта любительская война пробудила аппетит колумбийцев, сыграла роль морковки перед лошадиной мордой, и, пока она шла, я понял, что в скором времени нас ждет что-то пострашнее… Я улавливал в воздухе жажду войны, и спрашивал себя, а удастся ли мне противостоять ей, просто закрыв двери моего аполитичного дома, и тут же отвечал: да, удастся, иначе и быть не может. Видя, как спит Элоиса, чьи ноги стремительно удлинялись прямо на глазах, чьи кости таинственно меняли очертания, или как голая Шарлотта на заднем дворе, под пальмой, моется в душе, словно живая картина из музея Оранжери, я думал: да, да, да, мы в безопасности, никто нас не тронет, мы освободились от политики, мы неуязвимы в нашем аполитичном доме. Но настало время сделать признание: размышляя о нашей неуязвимости, я в то же время ощущал в животе нечто странное, похожее на голод. Эта пустота стала накатывать и ночами, когда в доме гасли огни. Она приходила во сне и если я думал о смерти отца. Я неделю не мог понять, что это, а потом с удивлением понял: это страх.

Рассказал ли я о нем Шарлотте, рассказал ли Элоисе? Разумеется, нет: страх, как и призраки, наносит гораздо больший урон, если его упоминают. Годами он жил возле меня, как домашний питомец, которого я утаил от других, и против собственной воли я питал его (или он сам, тропический паразит, питался от меня, словно хищная орхидея), не осознавая его присутствия. В Лондоне капитан Джозеф К. тоже боролся с небольшими и неизреченными личными страхами. «Мой дядя умер 11-го числа, – написал он Маргерит Порадовской, – и мне кажется, будто вместе с ним умерло все внутри меня, будто он унес с собой мою душу». Следующие месяцы прошли в попытках вернуть душу обратно: именно в этот период Конрад познакомился с Джесси Джордж, обладавшей в его глазах двумя неоспоримыми достоинствами – она была англичанка и машинистка. Через пару месяцев он предложил ей руку и сердце, воспользовавшись сокрушительным аргументом: «В конце концов, дорогая, жить мне осталось не так уж долго». Да, Конрад видел ее, видел бездну, разверзнутую у его ног, чувствовал этот странный голод и метнулся под крышу, как пес во время грозы. Мне следовало поступить так же: сбежать, удрать, собрать вещи, схватить за руки близких и уехать, не оглядываясь. Написав «Сердце тьмы», Конрад погрузился в новые глубины подавленности и нездоровья, а я, я не заметил новых бездн у своих ног. В Страстную пятницу 1899 года Конрад отмечал: «Крепость моего духа смущается видом чудовища. Оно не движется, косо смотрит, оно спокойно, как сама смерть, и оно поглотит меня». Если бы я оказался способен уловить пророческо-телепатические волны, посылаемые этими словами, то, возможно, попробовал бы догадаться, выяснить, что это за чудовище (хотя я и так догадываюсь, как, впрочем, и читатели), и сделать так, чтобы оно не поглотило нас. Но я не сумел истолковать тысячи знаков, роившихся в воздухе в те годы, не сумел прочесть предначертания, скрытые в фактах, до меня не дошли предупреждения, которые моя родственная душа Конрад посылал мне издалека.

«Человек – подлое животное, – написал он в те дни Каннингему-Грэму. – Его склонность ко злу должна быть организована». А также: «Преступление – необходимое условие организованного существования. Общество по сути своей преступно. Иначе оно не могло бы существовать». Юзеф Конрад Коженёвский, почему до меня не долетели эти слова? Дорогой Конрад, почему ты не подарил мне шанса защититься от подлых людей и их организованной склонности ко злу? «Я как человек, утративший своих богов», – сказал ты тогда. А я не увидел, Джозеф К., не увидел в твоих словах утраты моих богов.

Семнадцатого октября 1899 года, незадолго до того, как у моей дочери Элоисы впервые пошли месячные, в департаменте Сантандер началась самая долгая и кровавая война в истории Колумбии.

Ангел Истории действовал, в общем, как обычно. Он – блестящий серийный убийца: стоит ему наткнуться на удачный способ, которым люди могут уничтожать друг друга, и он вдохновенно вцепится в него намертво, как сенбернар… Перед войной 1899 года Ангел в течение нескольких месяцев занимался тем, что унижал либералов. Сначала он воспользовался для этого президентом-консерватором, доном Мигелем Антонио Каро. До его прихода к власти армия страны состояла из шести тысяч человек. Каро увеличил личный состав до максимально допустимого – десять тысяч, и за два года учетверил расходы на военное снаряжение. «Правительство должно обеспечивать мир», – говорил он, а сам тем временем, словно муравей, тащил к себе в муравейник девять тысяч пятьсот пятьдесят два мачете с ножнами, пять тысяч девяносто карабинов Винчестера 44 калибра, три тысячи восемьсот сорок одну винтовку Гра 60 калибра с начищенными штыками и прочее, и прочее. Президент был талантливым амбидекстером: одной рукой он немного переводил из Монтескье («Дух республики есть мир и умеренность»), а другой подписывал указы о наборе в армию. На улицах Боготы голодных крестьян и пеонов с асьенд мобилизовали за два реала в день, а их жены садились у стенки ждать этих денег, чтобы купить картошки на обед; священники расхаживали по городу и сулили юнцам вечное блаженство в обмен на военную службу.

На этом президент-консерватор наскучил Ангелу Истории, и тот решил заменить его на другого; а чтобы пуще разозлить либералов, назначил на пост дона Мануэля Антонио Санклементе, восьмидесятичетырехлетнего старика, который, едва вступив в должность, получил от личного врача строгий наказ уехать из столицы. «На таком холоде игры в президента боком вам выйдут, – сказал врач. – Езжайте-ка, где потеплее, а эту головную боль оставьте молодым». И президент послушался: переехал в Анапойму, тропическое селение, где восьмидесятилетние легкие доставляли ему меньше проблем, а давление восьмидесятилетней крови падало. Государство, разумеется, осталось без главы, но эта маленькая деталь не смутила консерваторов… За пару дней премьер-министр изготовил в Боготе печать с факсимильной подписью президента и раздал копии всем заинтересованным лицам, так что присутствие Санклементе в столице больше не требовалось: каждый сенатор сам заверял свои проекты законов, каждый министр одобрял какие ему было угодно указы, оживляемые волшебным шлепком печати. И вот так, под звонкий хохот Ангела, развивалась новая власть, к возмущению и стыду либералов. Однажды утром в октябре в департаменте Сантандер у одного генерала, повидавшего множество войн, кончилось терпение, и его выстрелы дали начало восстанию.

Мы сразу поняли, что эта война – не такая, как предыдущие. В Панаме еще были живы воспоминания о войне 85-го года, и на сей раз местные собирались сами распоряжаться своей судьбой. Так что Перешеек, отделенный от прочей колумбийской действительности, Карибская Швейцария, включился в конфликт, как только представилась возможность. Несколько селений в центре восстали через два дня после первых выстрелов, и не прошло и недели, как индеец Викториано Лоренсо поставил под ружье триста человек и начал в горах Кокле собственную партизанскую войну. Когда новость докатилась до Колона, я обедал в том самом ресторане с зеркалами, откуда четверть века назад выходил отец, впервые представший моим глазам. Со мной были Шарлотта и Элоиса, потихоньку превращавшаяся в наделенную темной, смущающей душу красотой отроковицу, и все мы трое услышали, как официант-ямаец говорит:

– Да какая разница, одной войной больше, одной меньше. Все равно миру скоро придет конец.

Среди панамцев широко распространилось убеждение, будто 31 декабря наступит Страшный Суд, и миру не суждено увидеть ХХ век. Каждая комета, каждая падающая звезда, которую замечали в Колоне, подтверждала эти пророчества. В течение нескольких месяцев и вправду сбывалось худшее: в последние дни века разыгрывались такие кровавые битвы, каких не помнили со времен войны за независимость. Вся страна утопала в крови – крови либералов: в каждой стычке повстанцев разбивали превосходящие силы правительственных войск. В Букараманге генерала Рафаэля Урибе Урибе во главе армии, состоявшей из рассерженных крестьян и мятежных студентов, обстреляли с башни церкви Сан-Лауреано. «Да здравствует непорочное зачатие!» – кричали стрелки всякий раз, как молодой либерал падал замертво. В Пасто падре Эсекьель Морено науськивал солдат-консерваторов: «Будьте как Маккавеи! Защищайте права Христа! Беспощадно разите масонскую гадину!» Muddy Magdalene[35]35
  Илистая Магдалена (англ.).


[Закрыть] тоже стала театром военных действий: в порту Гамарра суда либералов пошли ко дну в результате обстрела правительственными войсками, и четыреста девяносто девять повстанцев погибло от ожогов в хаосе горящих палуб, а те, кто не сгорел, утонули в реке, а тех, кто сумел выплыть, расстреляли без суда и следствия и оставили гнить прямо на берегу, рядом с утренним рынком, где торговали полосатыми магдаленскими сомами. Мы, колонцы, держались ближе к телеграфу и всё ждали окончательную телеграмму: «ПРОРОЧЕСТВА СБЫЛИСЬ ТЧК КОМЕТЫ И ЗВЕЗДЫ НЕ ВРАЛИ ТЧК ГРЯДЕТ КОНЕЦ СВЕТА ТЧК». Новый век в Республике Колумбии встретили без всяких празднований. Но телеграмма эта так и не пришла.

Зато пришли другие (вы, вероятно, уже догадываетесь, дорогие читатели: большая часть войны 99-го года велась азбукой Морзе). МЯТЕЖ В ТУНХЕ ПОДАВЛЕН. МЯТЕЖ В КУКУТЕ ПОДАВЛЕН. МЯТЕЖ В ТУМАКО ПОДАВЛЕН… Учитывая этот подавленный телеграфный пейзаж, никто не поверил в новость о победе либералов в Пералонсо. Никто не поверил, что три тысячи плохо вооруженных человек – тысяча винтовок Ремингтона, пятьсот мачете и артиллерийский корпус, смастеривший пушки из водопроводных труб, – может сразиться на равных с двенадцатью тысячами правительственных солдат, которые позволили себе роскошь выйти на бой в новой форме – на тот случай, если восстание в ходе этого самого боя будет окончательно подавлено. «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СИЛЫ РАЗГРОМЛЕНЫ В ПЕРАЛОНСО ТЧК УРИБЕ ДУРАН ЭРРЕРА ТРИУМФАЛЬНО ДВИЖУТСЯ К ПАМПЛОНЕ», – говорилось в телеграмме, и никто в нее не поверил. Генерал Бенхамин Эррера получил пулевое ранение в ляжку и выиграл битву, сидя на парусиновой койке: он был всего на четыре года старше меня и уже мог считаться героем войны. Это случилось на Рождество, а 1 января Колон пробудился и обнаружил, что мир по-прежнему на своем месте. «Французское проклятье» иссякло. А я, дорогая Элоиса, чувствовал, что мой аполитичный дом – неприступная крепость.

Я был в этом абсолютно убежден. Простой силой воли, думал я, мне удалось удержать на расстоянии надоедливого Ангела Истории. Война в нашей стране болтунов была для меня чем-то, что состояло из телеграмм, из писем, которыми обменивались генералы, из капитуляций, подписывавшихся по всей республике. После Пералонсо мятежного генерала Варгаса Сантоса объявили «временным президентом». Слова и ничего больше, к тому же чересчур оптимистичные. Из панамского города Давид мятежный генерал Белисарио Поррас слал консерваторским властям протесты в связи с «актами бандитизма», совершаемыми правительственными солдатами. Слова и ничего больше. Либеральное командование жаловалось на «избиения» и «пытки» пленных, захваченных «у себя дома», а не «с оружием в руках».

Слова, слова, слова – и ничего больше.

Я признаю, однако, что слова эти звучали все громче и все ближе. (Слова могут преследовать, ранить, грозить опасностью; слова, даже те, пустые, которые обычно произносятся колумбийцами, способны подчас взрываться прямо у нас во рту, и не следует их недооценивать.) Война уже высадилась в Панаме, и в Колон долетали выстрелы, а также известия о беспорядках в переполненных политическими заключенными тюрьмах, слухи о жестоком обращении и запах мертвечины – они витали надо всем Перешейком, от Чирики до Агуадульсе. Но внутри моего шизофренического города квартал «Кристоф Коломб», казалось, по-прежнему существовал в параллельном мире. Поселок-призрак, к тому же французский. Несуществующее французское поселение: зачем такое место могло понадобиться колумбийской гражданской войне? Пока мы здесь, помнится, думал я, мы с моими двумя девочками в безопасности. Однако, возможно (я уже несколько раз намекал на это, но задача писателя – найти точное слово), мой оптимизм был преждевременным. Потому что далеко, в злосчастном департаменте Сантандер, кровь лилась рекой, и битва таинственным образом запускала лицемерные, предательские механизмы политики. Другими словами, Горгона и Ангел Истории принялись плести заговор, собираясь подло и бесцеремонно вторгнуться в идиллический очаг Альтамирано-Мадинье.