Текст книги "Тайная история Костагуаны"

– Он был бы сторонником строителей канала, кто бы его ни строил, господин полковник.

– Альтамирано, – сказал Шейлер, – можно задать вам вопрос?

– Задавайте, господин полковник.

– Вы же знаете, что все это всерьез?

– Не понимаю вас.

– Вы же знаете, что люди рискуют жизнью?

Я не ответил.

– Я скажу проще. Либо вы с нами, с независимостью и прогрессом, либо против нас. И лучше решить это прямо сейчас. Эта ваша Колумбия – страна отсталая…

– Колумбия не моя, господин полковник.

– Вам кажется справедливым, что она и остальных держит в отсталости? Вам кажется справедливым, что люди должны страдать, только потому что эти воры из конгресса не смогли урвать себе кусок от канала?

– Нет, не кажется, господин полковник.

– Это ведь несправедливо?

– Это несправедливо.

– Отлично. Я рад, что тут мы с вами согласны, Альтамирано. Ваш отец был хороший человек. Он что угодно отдал бы, лишь бы увидеть канал. Mark my words, Альтамирано, mark my words[40]40
  Помяните мои слова (англ.).


[Закрыть]: канал будет построен, и построим его мы.

– Построите, господин полковник.

– Но для этого нам нужна ваша помощь. Патриоты, нет, герои города Панама нуждаются в вашей помощи. Вы поможете нам, Альтамирано? Мы можем на вас рассчитывать или нет?

Кажется, я дернул головой, кажется, я кивнул. Так или иначе, судя по лицу и голосу Шейлера, он остался доволен моим согласием, и какой-то отдел в моем мозге, отвечающий за подлые инстинкты, тоже, поскольку жажда мести оказалась утолена.

Проехала повозка, запряженная усталым старым мулом. Сзади сидел, свесив босые ноги, чумазый мальчишка. Он помахал нам. Но полковник Шейлер не увидел – он уже ушел.

После этого назад возврата не было. Полковник Шейлер, видимо, обладал магическими способностями, потому что немногими словами он меня магнетизировал, превратил в своего союзника. В последующие часы меня, против моей воли, захлестнули воды революции, и я ничего не мог с этим поделать. Да, я определенно помню, что события почти не зависели от моей воли: вихрь – нет, смерч – событий безвозвратно закружил меня, и я начал задаваться вопросом, какой механизм выберет на сей раз Горгона Политики, чтобы залучить меня в свои пределы. Наивные генералы уехали в город Панама; в Колоне остался стрелковый батальон под командованием полковника Элисео Торреса, нагловатого человечка с детским, несмотря на усы, оттеняющие змеиный рот, лицом. Господа присяжные читатели, позвольте мне передать вам легкий, но от этого не менее заметный звук самой бесшумной революции в мире, марш в неизбежном ритме часов. Вам придется стать свидетелями этого невыносимого хода.

Третьего ноября в 9:35 Герберт Прескотт получает в городе Панама телеграмму: «ГЕНЕРАЛЫ ОТБЫЛИ БАТАЛЬОНА ТЧК ПРИБУДУТ ОДИННАДЦАТЬ ТЧК ДЕЙСТВУЙТЕ ПЛАНУ». В 10:30 доктор Мануэль Амадор наносит визит либералам Карлосу Мендосе и Эусебио Моралесу, которым поручено написать Акт провозглашения независимости и Манифест временного правительства соответственно. В 11:00 генералов Товара и Амайю торжественно и сердечно принимают губернатор провинции Доминго Диас и семеро из числа самых выдающихся горожан. В 15:00 генерал Товар получает письмо, в котором ему советуют никому не доверять. Ходят слухи о революционных собраниях в городе Панама, и генерал обращается к губернатору Диасу с просьбой поручить суперинтендантам железной дороги немедленно перевезти сюда стрелковый батальон. В 15:15 Товар получает ответ на свою просьбу. Из Колона половник Джеймс Шейлер отказывается перевозить батальон под тем предлогом, что правительство задолжало железнодорожной компании крупную сумму. Товар, человек с тонким нюхом, хоть и медлительный, начинает чуять что-то странное и направляется в казармы Чирики, штаб-квартиру Национальной гвардии, чтобы подробно обсудить ситуацию с генералом Эстебаном Уэртасом, командующим этой самой гвардией.

В 17:00 генералы Товар, Амайя и Уэртас садятся на сосновые скамьи перед входом в казармы, близ дубовых ворот. Товар и Амайя, обеспокоенные слухами, обсуждают, какие военные решения возможны без участия стрелкового батальона, павшего жертвой правительственных долгов. Тут Уэртас встает и под каким-то предлогом уходит. Генералы ничего не подозревают. Внезапно появляются восемь солдат с винтовками Гра. Генералы ничего не подозревают. В казармах генерал Уэртас приказывает капитану Марко Саласару арестовать генералов Товара и Амайю. Саласар в свою очередь приказывает солдатам осуществить арест. Генералы начинают что-то подозревать. В эту минуту восемь винтовок поворачиваются и нацеливаются им в головы. «Что-то тут не то», – говорит Товар, а может, Амайя. «Продажные твари! Предатели Родины!» – кричит Амайя, а может, Товар. Согласно некоторым версиям, дальше они хором восклицают: «Я так и знал!»

В 18:05 на улицы города Панама выплескивается революционная манифестация. Слышны многоголосые крики: «Да здравствует свободная Панама! Да здравствует генерал Уэртас! Да здравствует президент Рузвельт!» И громче всего: «Да здравствует канал!» Напуганные военные-консерваторы заряжают оружие. Одного из них, генерала Франсиско де Паула Кастро, обнаруживают прячущимся в зловонном нужнике. Брюки у него не спущены, мундир застегнут на все пуговицы, так что приведенное оправдание (некое желудочное расстройство) неправдоподобно, и все же – причуды языка – упомянутый Франсиско войдет в историю как «обосравшийся генерал». В 20:07 полковник Хорхе Мартинес, командующий крейсером «Богота», стоящим на рейде в бухте охваченного революцией города, получает известия о том, что происходит на суше, и шлет доктору Манэулю Амадору, лидеру повстанцев, следующее послание: «Или мне отдают генералов, или я начинаю бомбить город». Возбужденный революцией Амадор теряет хладнокровие и отвечает: «Делайте что левая нога захочет». В 20:38 полковник Мартинес прислушивается к левой ноге, и та советует ему подойти поближе к берегу, зарядить орудия пятнадцатифунтовым снарядами и выстрелить девять раз. Первый снаряд падает в квартале Чоррильо, задевает Сунь Хао Ва (китаец, погибает от удара) и ложится в нескольких метрах от Октавио Пресьядо (панамец, умирает от инфаркта вследствие испуга). Второй попадает в дом Игнасио Молино (панамец, дома в момент попадания отсутствует), а третий задевает здание на 12-й Западной улице и убивает Бабьеку (панамец, жеребец першеронской породы). Снаряды с четвертого по девятый не производят никаких разрушений.

В 21:01 революционное правительство, собравшееся в Центральном отеле города Панама, представляет флаг будущей республики. Его придумал сын доктора Мануэля Амадора (аплодисменты), а сшила супруга доктора Мануэля Амадора (аплодисменты, восхищенные взгляды). В 21:03 имеет место пояснение символики. Красный квадрат означает Либеральную партию. Синий квадрат означает Консервативную партию. Звезды, ну, звезды, они что-то вроде мира между партиями, или вечного согласия в новой республике, или что-то такое же красивое, тут нужно еще прийти к единому мнению либо, например, проголосовать. В 21:33 доктор Мануэль Амадор сообщает тем, кто еще этого не знал, о своей поездке в США с целью заручиться поддержкой американцев в вопросе отделения Панамы. Он рассказывает про некоего француза, Филиппа Бюно-Варилью, который дал ему несколько практических советов по проведению революции, а также чемоданчик со следующим содержимым: декларация независимости, образец политического устройства для новых стран и военные инструкции. Присутствующие восхищенно аплодируют. Уж французы-то, черт возьми, знают, как делаются революции. В 21:45 революционное правительство решает отправить Его Превосходительству Президенту Соединенных Штатов такую телеграмму: «ДВИЖЕНИЕ ОТДЕЛЕНИЕ ПАНАМЫ КОЛУМБИИ ОЖИДАЕТ ПРИЗНАНИЯ СТОРОНЫ ВАШЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ЦЕЛЬЮ ПРОДОЛЖЕНИЯ НАШЕГО ОБЩЕГО ДЕЛА».

Но заговорщики рано радовались. Революция еще не состоялась. Для этого не хватало моего вмешательства, побочного, избыточного и уж точно необязательного, как и мое предательское молчание, но навсегда отравившего меня, как холера отравляет воду. В ту минуту распятая страна (или новая воскресшая страна?) выбрала меня своим евангелистом.

«Ты будешь свидетельствовать», – сказала она мне. И я свидетельствую.

Утро 4 ноября выдалось пасмурным. Еще не было и семи, когда я вышел из дома, не попрощавшись с тобой, дорогая Элоиса. Ты спала, лежа на спине; я подошел поцеловать тебя в лоб и увидел первую примету, что день будет влажный и душный, у тебя в волосах – потные прядки прилипли к бледной шее. Позже я узнал, что в эту самую минуту полковник Элисео Торрес, назначенный командовать стрелковым батальоном, мочился под каштаном и именно там, опираясь одной рукой о ствол, узнал об аресте генералов в городе Панама. Он немедленно отправился в конторы железнодорожной компании и возмущенно потребовал у полковника Шейлера поезд, чтобы пересечь Перешеек вместе со стрелковым батальоном. Полковник Шейлер мог бы напомнить ему про договор Мальярино – Бидлэка – потом его много кто поминал – и про свою обязанность, согласно этому документу, сохранять нейтралитет в любом политическом конфликте, но он этого не сделал. Он просто ответил, что правительство еще не выплатило ему деньги, которые было должно, и к тому же полковнику Шейлеру, откровенно говоря, не нравилось, когда с ним разговаривали в подобном тоне. «Сожалею, но ничем не могу помочь», – сказал полковник Шейлер, пока я наклонялся поцеловать свою девочку (стараясь не разбудить) и, не исключено, думал при этом о Шарлотте и о счастье, отнятом у нас колумбийской войной.

Дорогая Элоиса, я нагнулся и ощутил твое дыхание, и сокрушился о твоем сиротстве, и спросил себя, нет ли каким-то темным образом в твоем сиротстве отчасти и моей вины. Все факты – я со временем зарубил себе это на носу, точнее, жизнь зарубила – связаны между собой: всё есть следствие всего остального.

В семь утра в конторах компании зазвонил телефон. Пока я медленно брел по кварталу «Кристоф Коломб», не спеша втягивал тяжелый утренний воздух и задумывался, каким станет лицо у моего шизофренического города на следующий день после начала революции, с вокзала города Панама трое заговорщиков пытались на расстоянии убедить полковника Элисео Торреса сдать оружие. «Подчинитесь революции и подчинитесь очевидности, – сказал один из них, не без изыска. – Гнет центральной власти сброшен». Но полковник Торрес не намерен был уступать сепаратистам. Он пригрозил напасть на город Панаму, пригрозил сжечь Колон, как некогда сжигал Педро Престан. Хосе Агустин Аранго, говоривший от имени революционеров, сообщил ему, что город Панама уже начал путь к свободе и не боится вооруженных столкновений. «Вашу агрессию сметет сила правого дела», – сказал он (колумбийцы всегда умели произнести великую фразу в нужный момент). Звонок внезапно прервался, поскольку полковник Элисео Торрес швырнул трубку с такой злостью, что отколол кусок деревянной столешницы. Эхо удара пометалось между высокими стенами контор и дошло до моих ушей (я был в порту, метрах в двадцати от двери в здание компании), но я не понял, не смог понять, что это за звук. Да и пытался ли? Думаю, нет: в ту минуту я находился в рассеянном состоянии, точнее, был полностью поглощен размышлениями о том, какого цвета бывает Карибское море в пасмурные дни. Бухта Лимон выглядела не частью неизмеримой Атлантики, а серо-зеленым зеркалом, и вдали на этом зеркале дрейфовал игрушкой броненосец «Нэшвилл». Чаек и плеска воды о пустые молы и пристани было почти не слышно.

Колон походил на город в осаде. Он и был в осаде, конечно же, и там ему предстояло оставаться, пока солдаты стрелкового батальона патрулировали грязные улицы. Кроме того, революционеры в городе Панама прекрасно понимали, что ни о какой независимости не может быть и речи, пока правительственные войска находятся на территории Перешейка, и потому два города непрерывно перезванивались и с невероятной скоростью обменивались телеграммами. «Пока Торрес в Колоне, – сказал Хосе Агустин Аранго полковнику Шейлеру, – в Панаме нет республики». Около 7:30, когда я случайно проходил мимо продавца бананов, Аранго надиктовывал телеграмму Порфирио Мелендесу, главе движения за независимость в Колоне. Я спросил у продавца, знает ли он, что случилось на Перешейке, и он помотал головой.

– Панама отделяется от Колумбии, – сказал я.

Это был человек с известковой кожей, усталым голосом и гнилым дыханием, долетевшим до меня густой волной:

– Я пятьдесят лет продаю бананы на железной дороге, патрон. Пока есть гринго при деньжатах, на остальное мне плевать.

В нескольких метрах от нас Порфирио Мелендес получил следующую телеграмму: «КАК ТОЛЬКО ПОЛКОВНИК ТОРРЕС И СТРЕЛКОВЫЙ БАТАЛЬОН ПОКИНУТ КОЛОН ОБЪЯВЛЯЙТЕ НЕЗАВИСИМОСТЬ ПАНАМЫ». В здании железнодорожной компании раздавались звонки, стрекот, напряженные голоса, стук каблуков по деревянным полам. Хосе Габриэль Дуке, владелец и главный редактор Star & Herald, дал тысячу долларов на свершение революции в Колоне, и Порфирио Мелендес принял их незадолго до того, как на телеграф компании пришло следующее послание: «СВЯЖИТЕСЬ ПОЛКОВНИКОМ ТОРРЕСОМ ТЧК СКАЖИТЕ РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРЕДЛАГАЕТ ДЕНЬГИ СОЛДАТАМ И БИЛЕТЫ БАРРАНКИЛЬЮ ТЧК ЕДИНСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ ПОЛНАЯ СДАЧА ОРУЖИЯ И ОБЕЩАНИЕ ВЫЙТИ БОРЬБЫ».

«Он никогда не согласится», – сказал Порфирио Мелендес. И он был прав.

Торрес устроил лагерь на улице Френте. Хотя это слишком громкое слово для палаток, поставленных на разбитой и вздыбленной мостовой. Прямо под салуном 4th of July и ломбардом Maggs & Oates расположились пятьсот солдат и, что вызывало живейший интерес, несколько вполне респектабельных женщин. Поутру они уходили и возвращались с котелками речной воды, беседовали между собой, тщательно сдвигая ноги под юбками и прикрывая рот рукой, когда смеялись. Так вот, в этот импровизированный лагерь пришли два посланца Порфирио Мелендеса, безусые юнцы в плетеных сандалиях, которым пришлось по дороге пялиться на коровьи лепешки, поскольку поднять взгляд на солдатских жен они стеснялись. Полковник Элисео Торрес взял из их маленьких рук письмо, второпях написанное на бланке железнодорожной компании. «Панамская революция хочет избежать бессмысленного кровопролития, – прочел полковник Торрес, – и, руководствуясь этим духом примирения и будущего мира, предлагает вам, многоуважаемый полковник, сложить оружие без всякого ущерба для вашего достоинства».

Полковник Торрес вернул вскрытое письмо более молодому из двух посланцев (на полях остались жирные следы пальцев). «Скажите этому предателю, чтоб засунул революцию себе в жопу», – ответил он. Но потом передумал: «Нет, постойте. Скажите, что я, полковник Элисео Торрес, передаю: у вас есть два часа, чтобы освободить пленных генералов в городе Панама. В противном случае стрелковый батальон не только сожжет Колон, но и станет расстреливать без суда и следствия всех гринго, которые ему попадутся, включая женщин и детей». Господа присяжные читатели, к тому времени, как этот ультиматум добрался до железнодорожной компании, к тому времени, как самое чудовищное сообщение, что ему приходилось слышать в жизни, достигло ушей полковника Шейлера, я уже закончил беседу с продавцом бананов и прогулку по порту, уже увидел мимолетный блеск дохлых рыб, плававших боком у кромки пляжа, уже перешел пути, наступив ногой на рельсы и почувствовав при этом детскую радость, словно мальчишка, тайком сосущий большой палец, и теперь шел к улице Френте и втягивал воздух осажденного пустого города, воздух дней, меняющих историю.

Полковник Шейлер тем временем вызвал американского вице-консула в Колоне, мистера Джесси Хаятта, и они вдвоем решали, стоит ли верить угрозам полковника Торреса или это просто бравада загнанного политикой в угол человека. Решали они недолго (образы детей с перерезанным горлом и изнасилованных колумбийскими солдатами женщин быстро пришли на ум). Так что несколько секунд спустя, пока я проходил мимо контор – еще не зная, что там происходит, – вице-консул Хаятт уже отдал распоряжение, и его секретарь, который не говорил по-испански, хотя прожил в Панаме больше двух лет, взбирался по лестнице, чтобы махать с крыши сине-бело-красным флагом. Теперь я думаю, что подними я тогда голову – увидел бы этот флаг. Но неважно: флаг, не нуждавшийся в моем свидетельствовании, развевался во влажном воздухе, а полковник Шейлер тем временем отдавал приказ, чтобы всех уважаемых американских граждан переправили в склад компании; броненосец «Нэшвилл», громко шумя котлами и взбивая карибскую воду, пришвартовался в колонском порту, и семьдесят пять морских пехотинцев, одетых в безупречно белую форму – сапоги до колен, винтовки наперевес, – сохраняя идеальный порядок, сошли на берег и заняли позиции в здании склада, на товарных вагонах, под въездной аркой, готовые защитить американских граждан от любого нападения. С другого конца Перешейка последовала немедленная реакция: узнав о высадке, доктор Мануэль Амадор встретился с генералом Эстебаном Уэртасом, тем, что арестовал генералов Товара и Амайю, и они решили отправить революционные войска в Колон с целью помочь морпехам. Не было еще и девяти утра, а шизофренический город Колон-Эспинуолл-Гоморра уже напоминал готовую взорваться пороховую бочку. Он не взорвался в десять. Он не взорвался в одиннадцать. Но примерно в 12:20 полковник Элисео Торрес явился на улицу Френте и под звуки горна приказал стрелковому батальону выстроиться в боевой порядок. Он намеревался уничтожить морских пехотинцев с «Нэшвилла», захватить немногие поезда, оставшиеся на вокзале, и пересечь Перешеек, чтобы подавить мятеж предателей родины.

Полковник Торрес утратил слух: часы, по своему обыкновению, продолжали невозмутимо идти; примерно в час дня из ставки приехал генерал Алехандро Ортис и попробовал разубедить его, но полковник Торрес будто не услышал; генерал Орондасте Мартинес предпринял попытку в 13:30, но Торрес предпочитал оставаться в параллельной реальности, куда не долетали доводы рассудка.

– Все гринго уже под защитой, – сказал генерал Мартинес.

– Ну не под моей же, – ответил Торрес.

– Женщин и детей посадили на нейтральный пароход, – сказал Мартинес. – Он стоит на рейде. Вы выставляете себя на посмешище, полковник Торрес, а я пришел не дать вам окончательно потопить свою репутацию.

На «Нэшвилле», пояснил Мартинес, заряжены все орудия – и целят они в лагерь стрелкового батальона.

– «Картахена» сбежала, как заяц, полковник, – продолжал он. – Вы с вашими людьми остались в одиночестве. Полковник Торрес, прошу вас, проявите благоразумие. Скажите своим солдатам «вольно», спасите их жизни и позвольте пригласить вас выпить в отеле «Швейцария».

Эти предварительные переговоры на душном полуденном зное, пока солдаты, казалось, усыхают под солнцем, как фрукты, длились сто пять минут. За это время полковник согласился на встречу на высшем уровне (на высшем уровне отеля «Швейцария», стоявшего тут же через дорогу), выпил в ресторане три стакана сока папайи, съел целый арбуз и еще успел пригрозить генералу Мартинесу пристрелить его как отступника родины. Его адъютант не съел ни кусочка, потому что ему ни кусочка не предложили, а заговорить без разрешения он как младший по званию не мог. Тогда к переговорам снова присоединился генерал Алехандро Ортис. Он изложил полковнику Торресу ситуацию: стрелковый батальон остался без командования; генералы Товар и Амайя по-прежнему под арестом в городе Панама, где революция уже победила; любое сопротивление сторонникам независимости бесполезно, поскольку за ними стоит армия США и триста тысяч долларов, которые администрация Рузвельта вложила в новую республику; у полковника Торреса есть выбор – смириться с фактами или очертя голову пуститься в какое-то донкихотство, не одобряемое уже даже его собственным правительством. На четвертом соке папайи полковник Торрес начал давать слабину, в три пополудни согласился встретиться с полковником Шейлером в здании железнодорожной компании, а еще до пяти – убрать стрелковый батальон (порох из пороховой бочки) с улицы Френте и разместить его за городом. А именно в заброшенном квартале «Кристоф Коломб», где жили всего два человека, отец и дочь.

Мы с Элоисой дремали после обеда, когда прибыл стрелковый батальон, и гвалт разбудил нас одновременно. Мы увидели, как они заходят на нашу улицу: пятьсот солдат, нещадно жарившихся в суконных куртках, с напряженными опухшими загривками, с мокрыми от пота баками. Они вяло несли винтовки (штыки смотрели в землю) и волочили ноги так, словно каждый шаг равнялся целому походу. На другом конце Перешейка сепаратисты опубликовали манифест. Колумбия управляла Панамским перешейком «узколобо, как в давние времена управляли колониями европейские страны», ввиду чего Панама решила «восстановить суверенитет», «ковать свою собственную судьбу» и «выполнять роль, которая назначена ей самой географией». Тем временем наш маленький поселок-призрак наполнился звоном фляг и кастрюль, металлическим звяканьем штыков и усердно начищаемых винтовок. Квартал, где некогда жил мой отец, где жили Шарлотта и инженер Мадинье, место, куда явилась колумбийская гражданская война с тем, чтобы убить Шарлотту и заодно преподнести мне ценный урок о силе Великих Событий, вновь стало полем действия Истории. В воздухе носился запах немытых тел, давно не стиранной одежды; наиболее застенчивые солдаты прятались под сваи, чтобы справить нужду, но чаще тем ноябрьским вечером можно было видеть, как человек обходил дом, спускал штаны прямо на улице, устраивался под пальмой и присаживался, вызывающе пялясь вперед. Вонь человечьего дерьма витала над кварталом «Кристоф Коломб» так же нахально, как годами ранее витал аромат французских духов.

– Долго они здесь пробудут? – спросила Элоиса.

– Пока гринго их не выгонят, – ответил я.

– Они вооружены, – заметила Элоиса.

Так оно и было: опасность не миновала, порох из пороховой бочки никуда не делся. Полковник Элисео Торрес, подозревая, что все это – заключение в заброшенном квартале со старыми домами, граничащем с бухтой с трех сторон и с Колоном с четвертой, – просто засада, выставил десять часовых по периметру. Так что в ту ночь нам пришлось терпеть их шаги, подобные шагам загнанного зверя, то и дело звучавшие у нашего крыльца. Той ночью, которую мы с Элоисой провели в осаде колумбийских военных, вдали от сепаратистской революции, я впервые подумал, что, возможно, моя жизнь на Перешейке завершилась, возможно, она, эта знакомая мне жизнь, перестала существовать. Колумбия – или ее дьявольская историко-политическая ипостась – забрала у меня все: последним осколком прежней жизни, той, что не состоялась, была шестнадцатилетняя женщина, испуганно обращавшая ко мне взгляд всякий раз, когда снаружи долетал крик солдата, враждебное и подозрительное: «Стой! Кто идет?», а потом выстрел в воздух, такой же выстрел (думала, наверное, Элоиса), как тот, что убил ее мать. В ту ночь она спала со мной, как в детстве. Да она и была еще ребенком, несмотря на формы, угадывавшиеся под сорочкой. Элоиса, господа присяжные читатели, все еще была моей малышкой.

Господа присяжные читатели, я всю ночь не сомкнул глаз. Я разговаривал с образом Шарлотты, спрашивал у него, что мне делать, но ответа не получил; образ Шарлотты стал замкнутым и неприветливым, отворачивался, заслышав мой голос, отказывался давать советы. Панама тем временем двигалась у меня под ногами. Про Панаму, помнится, говорили, что она «плоть от колумбийской плоти, кровь от крови колумбийской», и я не мог не думать об Элоисе – которая спала рядом со мной и уже не боялась (ошибочно полагая, будто я способен от всего ее защитить), – осознавая, что плоть Перешейка вот-вот перерубят в нескольких километрах от нашей кровати. Ты плоть от моей плоти и кровь от моей крови, Элоиса, – вот о чем я думал, лежа рядом с тобой, положив голову на локоть и рассматривая тебя вблизи, так близко, как не рассматривал со времен твоего недоношенного младенчества… И, кажется, тогда я понял.

Я понял, что ты также плоть от плоти этой земли, что ты принадлежишь своей стране, как животное принадлежит месту своего обитания (где ему знакомы цвета, температуры, плоды или добыча). Ты, в отличие от меня, была истинной уроженкой Колона, дорогая Элоиса, и твои привычки, твой выговор, твои предпочтения напоминали мне об этом упорно и фанатично. Каждое твое движение говорило: я отсюда. И, видя тебя вблизи, видя, как твои веки подрагивают, словно крылышки стрекозы, я сначала подумал, что завидую тебе, завидую твоему бессознательному чувству принадлежности – ведь ты его не выбирала, ты родилась с ним, как с родимым пятном или глазами разного цвета; потом, видя, как сладко ты спишь на этой колонской земле, которая словно сливается с твоим телом, подумал, что было бы здорово узнать, что тебе снится, и снова подумал о Шарлотте, никогда не принадлежавшей Колону или провинции Панама, и уж тем более беспокойной Республике Колумбии, стране, уничтожившей ее семью… Я подумал о том, что случилось в глубинах реки Чагрес в тот день, когда она решила, что стоит жить дальше. Шарлотта унесла эту тайну с собой в могилу, или, скорее, могила разверзлась перед ней прежде, чем она успела поведать ее, но мне всегда было приятно тешить себя мимолетной потаенной мыслью, будто я сыграл какую-то роль в этом глубоком, принятом на глубине решении. Думая так, я положил голову к тебе на грудь, Элоиса, и почувствовал запах твоей голой подмышки, и на миг мне стало так спокойно, так обманчиво, искусственно спокойно, что я уснул.

Меня не разбудили военные маневры, проводимые стрелковым батальоном, по словам Элоисы, прямо перед нашим домом. Я спал, не видя снов, не осознавая времени, но действительность Панамы все равно вторглась в нашу жизнь. В полдень у меня на крыльце, рядом с бывшим гамаком моего отца, стоял полковник Шейлер и колотил в дверь, затянутую москитной сеткой, так, что чуть не сорвал ее с петель. Я спросонья удивился, куда могла деться Элоиса, если школы сегодня закрыты, и тут до меня долетел запах жаркого «вдовец», которое она готовила в кухне. Я быстро надел рубашку и сапоги и открыл. На некотором расстоянии за полковником Шейлером, так, что не мог расслышать его слов, стоял полковник Элисео Торрес, а за ним, как положено, маячил адъютант. Шейлер сказал:

– Уступите нам стол, Альтамирано, и налейте нам кофе, ради всего святого. Клянусь, вы не пожалеете. За этим столом будет вершиться история.

Стол был дубовый, с резными ножками; по обеим сторонам прятались ящики с железными кольцами вместо ручек. Шейлер и Торрес сели друг против друга, каждый у своего ящика, а я – во главе, куда обычно садился. Адъютант остался стоять на крыльце и обозревать улицу, полную солдат стрелкового батальона, словно ожидавших предательского нападения революционеров или морпехов. Вот таким образом мы расселись и не успели устроиться поудобнее на тяжелых стульях, как полковник Шейлер положил руки, похожие на гигантских водяных пауков, на стол и заговорил, слегка запинаясь вследствие упрямого акцента, но с силой убеждения, достойной гипнотизера.

– Достопочтенный полковник Торрес, позвольте быть с вами откровенным: ваша война проиграна.

– Что, простите?

– Независимость Панамы – свершившийся факт.

Торрес подскочил, возмущенно взметнул брови, вяло попытался возразить: «Я пришел сюда не затем…» – но Шейлер прервал его:

– Сядьте, дружище, и не говорите глупостей. Вы пришли выслушать предложения. А у меня имеется для вас одно очень хорошее, полковник.

Полковник Торрес попробовал перебить – рука поднялась, из горла вырвался хрип, – но Шейлер, опытный гипнотизер, взглядом заставил его угомониться. Еще до конца дня, сказал он, в бухту зайдут «Дикси» и «Мэриленд», до отказа набитые морпехами. «Картахена» удрала, как только забрезжил малейший риск столкновения, и это говорит о позиции колумбийских властей. С другой стороны, пока стрелковый батальон остается на территории Перешейка, объявить о независимости невозможно, а «Картахена» была единственным транспортом.

– Но сегодня утром ситуация изменилась, полковник Торрес, – продолжал Шейлер. – Если вы заглянете в порт, то увидите на рейде пароход под колумбийским флагом. Он называется «Ориноко», и он пассажирский.

Полковник Шейлер поудобнее разложил своих водяных пауков на темной дубовой столешнице, по обе стороны от французской фарфоровой чашки с кофе, и сообщил, что «Ориноко» возьмет курс на Барранкилью в половине восьмого вечера.

– Полковник Торрес, меня уполномочили предложить вам восемь тысяч долларов (долларов моей страны), если к этому часу вы со своим батальоном окажетесь на борту.

– Но это же подкуп, – сказал Торрес.

– Отнюдь нет, – ответил Шейлер, – это деньги на провиант вашим людям, которые, безусловно, его заслуживают.

И в этот миг, словно актер третьего плана в театральной постановке – а мы ведь с вами, господа присяжные читатели, знаем, кто был ангельским режиссером нашей пьесы, – на крыльце появился Порфирио Мелендес, глава колонских революционеров. Его сопровождал грузчик со склада железнодорожной компании. На плечах он, словно маленького ребенка, нес сундук (как будто грузчик был счастливым отцом, а кожаный сундук хотел посмотреть парад).

– Это оно? – спросил Шейлер.

– Оно, – сказал Мелендес.

– Обед почти готов, – сказала Элоиса.

– Я скажу, когда подавать, – сказал я.

Грузчик шваркнул сундук на стол, и чашки подпрыгнули над блюдцами, выплюнув остатки кофе и рискуя разбиться. Полковник Шейлер пояснил, что в сундуке восемь тысяч долларов из закромов Панамской железнодорожной компании с гарантией банка Brandon, что в городе Панама. Полковник Торрес поднялся, вышел на крыльцо, что-то сказал своему адъютанту, и тот немедленно удалился. Потом вернулся за стол (за мой обеденный стол, заждавшийся «вдовца», а вместо него получивший переговоры). Он не произнес ни единого слова, но гипнотизер Шейлер не нуждался в словах. Он и так все понял. Отлично понял.

Порфирио Мелендес открыл сундук.

– Пересчитайте, – сказал он Торресу.

Но Торрес скрестил руки на груди и не двигался с места.

– Альтамирано, – сказал Шейлер, – вы на этой встрече принимающая сторона. Вы сохраняете нейтралитет, вы судья. Пересчитайте, пожалуйста, деньги.

Господа присяжные читатели, Ангел Истории, превосходный комедиант, в очередной раз доказал, что у него отменное чувство юмора, 5 ноября 1903 года, между часом и четырьмя пополудни в доме семейства Альтамирано-Мадинье в квартале «Кристоф Коломб» в будущей Республике Панама. В это время я, евангелист страстей колумбийских, мусолил такую сумму американских долларов, какой не видел никогда прежде. Кислый металлический запах банкнот въелся в мои руки, неуклюжие руки, не привыкшие иметь дело с тем, с чем им пришлось иметь дело в тот день. Мои руки не умеют – и никогда не умели – даже перетасовать колоду для покера, а теперь пусть читатель вообразит, как они чувствовали себя с выпавшим на их долю материалом… Элоиса стояла в дверях кухни с деревянной ложкой в руке, собираясь дать мне попробовать жаркого, и была свидетельницей моей квазинотариальной задачи. И тогда что-то случилось: я не мог посмотреть ей в глаза. Я плоть от плоти Колона. Она не произнесла этих слов, но ей и не нужно было: я и так их услышал. Я кровь от крови Панамы. Вот что было в нас необщего, дорогая Элоиса, вот что нас разделяло. В разгар революции, уносившей Панаму, я понял, что и тебя может унести от меня: Перешеек отделялся от континента и начинал удаляться от Колумбии, он плыл в океане, словно брошенный сампан, и увозил мою дочь, которая уснула в нем, под пальмовыми листьями, на ящиках с кофе, покрытых коровьими шкурами, как бывало на лодках моего отчима в более счастливые времена, когда тот торговал на реке Магдалена… Мои руки шевелились, брали сальные банкноты, насыпали горки серебряных монет, и я мог бы сделать паузу и сказать ей, чтобы обедала одна, или просто обменяться с ней понимающими улыбчивыми взглядами, но я этого не сделал. Я считал, сгорбившись, как средневековый вор, которому вот-вот отрубят голову, и в какой-то момент движение стало настолько автоматическим, что сознание смогло обратиться к снедавшим меня мыслям. Я спросил себя, а было ли моей матери больно умирать, и что подумал бы отец, увидев меня за сегодняшним занятием… Я подумал о мертвом инженере, о его мертвом сыне и о глубокой иронии того факта, что желтая лихорадка подарила мне единственную любовь моей жизни… Все эти образы явились помочь мне справиться с переполнявшим меня безграничным унижением. В какой-то момент мой униженный голос начал выдавать цифры помимо моей воли. Семь тысяч девятьсот девяносто семь. Семь тысяч девятьсот девяносто восемь. Семь тысяч девятьсот девяносто девять. Конец.