Текст книги "Улица отчаяния"

– Он сел на высоковолоконную диету, – объяснил Томми.

– Бобы – они и есть самые высоковолоконные.

– Ну, значит, там избыток сахара в соусе или еще что.

– Ишь ты, какой набалованный сукин сын, – сказал я псу и честно разделил его порцию между нами троими.

Когда у Зама кончились деньги, мы решили перебазироваться в мою церквуху. Пес шел по прямой, не шатаясь, только справлял малую нужду у каждого фонарного столба, а на Бат-стрит попытался сцепиться со здоровенным догом. Поводка у Томми не было, поэтому нам пришлось отделить яростно лающего дога (и его насмерть перепуганную хозяйку) от напружинившегося, негромко рычащего Зама чем-то вроде живой стенки. В этот момент я впервые понял, что чувствует футболист, стоящий на пути штрафного удара, мои руки инстинктивно метнулись вниз и прикрыли самое дорогое.

Когда Макканн и Томми взялись за коммунистические напитки, я высказал предположение, что пес, наверное, тоже был бы не против.

– Не знаю, – покачал головой Томми. – Он как-то не очень привычный к этому континентальному пойлу. А у тебя что, совсем нет нормального стаута?

– Не-а.

– Ну ладно, попробуем тогда, как ему понравится «Будвайзер».

Еще как понравился. Зам пил его быстрее, чем Макканн, а уж тот-то никак не копуша. Правда, псу было легче – он не перемежал пиво глотками бренди. Мы оставили его на кухне в компании большой миски, куда я вылил три бутылки «буда». А вот теперь меня сильно интересовал вопрос – съел он мою кроссовку или нет.

– Так что, нам тогда лучше не заваливать к тебе двадцать первого, так, что ли? – спросил Макканн.

– Да, лучше вообще-то не надо, – кивнул я. – Хотя ничего такого особенного я не ожидаю. Как-нибудь разберусь.

– Уж ты постарайся.

Макканн допил очередной стакан бренди, с шумом выдохнул и закурил. Я вновь наполнил опустевшие стаканы и пошел отлить. На обратном пути я зацепился глазом за хай-фай-аппаратуру, нагроможденную около кафедры. Утром я не убрал с вертушки диск Тома Уэйтса; сейчас на нем лежало нечто, оказавшееся при ближайшем ознакомлении белесой лепешкой птичьего помета. Перед моим мысленным взором возникла двустволка двенадцатого калибра.

Когда я вернулся, Томми сидел на конце скамейки и чесал у Зама за ушами. Пес заметно покачивался и не сводил глаз с Макканновой сигареты. А вдруг он еще и курит? Только, наверное, не любит с фильтром.

– А нет ли тут чего псу пожрать? – спросил Томми. – Голодный он, наверное. Так что, найдется там чего-нибудь?

– Конечно найдется. Он как, любит голубей? По стенкам умеет лазать?

– Чего? – вытаращился Томми; пес встал, потянулся и потрусил в южный трансепт, в общем направлении кухни. – Если так, то ладно. Вряд ли он настолько проголодался.

Я смотрел вслед псу и печально размышлял, где же он будет мочиться. Моя церквуха постепенно превращалась в зоопарк, а ведь я никогда не любил никакой живности.

Собственно говоря, я ничего не имею против животных, но и без них не скучаю, да что там животные, у меня и растений своих отродясь не было. Не такой я, наверное, человек. Инес меня не понимала, вокруг нее всегда было полно зверья, растений и людей; не знаю, может, это потому, что она выросла на ферме. Инес обожала животных, а под конец обожала даже этих своих «броненосиков», смотришь на нее и теряешься – то ли святая, то ли извращенка. Она прекрасно ладила что с людьми, что со зверями, а уж растения, так те в ее обществе росли буквально как сумасшедшие, распускались махровым цветом. Когда мы ездили по гастролям, Инес непременно брала с собой растения – чтобы, как она выражалась, в уборной была более человечная обстановка (знал бы я, что это значит). Ее кошка сопровождала нас по всем Британским островам; на первой же точке европейского турне, в Амстердаме, она подобрала по пути из гостиницы на концерт замызганного черного котенка, три месяца таскала его по всей Европе, а потом, когда мы вернулись в Британию, пришлось полгода выдерживать его на карантине. В самом еще начале, когда мы с ней только-только сошлись, я как-то высказался, что на уровне подсознания я для нее такой себе удобный компромисс – полуживотное-получеловек. Она неподдельно удивилась: человек?

Я вдыхал дым Макканновой сигареты и думал об Инес. Не потому, что она курила, а потому, что я привязался к ней почище, чем к тому курению. И так же трудно бросал. Я все еще о ней думаю. И покурить мне тоже часто хочется, ну что там значит какая-то одна сигарета…

– Слышь, – прервал мои раздумья Томми, – а на что он похож, этот твой Уэйрд?

– А? – очнулся я. – Ну… тихий такой. Очень тихий. Высокий, волосы темные, молчаливый. А зачем ему много разговаривать? И еще он заикается сильно, а такая штука, она ведь тоже не очень к болтовне располагает. А так-то я же его почти не вижу… да и чего мне на него любоваться, платил бы только вовремя, а он так и платит… ну вот, в общем.

– А он что, малость с прибабахом?

– Ну… пожалуй, но только самую малость. – Я сделал вид, что что-то такое вспоминаю. – Ну, скажем, он берет на работу только высоких, которые выше него. Он шесть футов пять дюймов и очень стесняется своего роста. А в обществе длинных ему кажется, что у него вроде и не очень большой рост. Посмотрел бы ты на его шофера, тот еще выше меня, шесть футов восемь. Его девушка и та за шесть футов. А ты что, ну, никогда не видел его снимков?

Я не люблю, когда разговор переходит на Уэйрда, сразу начинаю дергаться. Ведь Томми всего-то и надо, что зайти в пластиночный магазин и взять этот первый альбом, где на обороте снимок нашей команды и я, на голову выше всех остальных, выпучил глаза и лыблюсь как идиот. Можно ли узнать меня по этой картинке? Надеюсь, что нет, только ведь надежды, они не всегда сбываются. За последние пять лет ко мне ни разу не приставали на улице, ни разу не просили дать автограф, это меня несколько успокаивает, но отнюдь не может служить гарантией на будущее.

Хорошо, что изменилась мода на прически, теперь я выгляжу совсем иначе (если отвлечься от роста, телосложения, дико выпученных глаз…). Раньше у меня была буйная копна длинных курчавых волос; в частной, так сказать, жизни я распускал их в стиле афро, а перед выходом на сцену бриолинил, зачесывал назад и завязывал узлом на затылке. А еще я ходил в густой, широкой бороде – отчасти чтобы замаскировать прыщи (они сошли у меня только на третий год артистической карьеры), отчасти чтобы за ней прятаться.

И я всегда носил большие зеркальные очки, они стали чем-то вроде моей фирменной марки. Зеркалки хорошо скрывают лицо, кроме того, они классно смотрелись на сцене и отваживали фотографов – при съемке в лоб вспышка блица отражалась прямо в камеру. Я доводил репортеров до белого каления, наотрез отказываясь снять очки, и срывал все интервью, утрируя свое заикание. И хорошо, что срывал, – в одном из немногих случаев, когда я дал откровенное интервью, это нам ой как аукнулось.

В общем, когда я молчал в тряпочку, все от этого только выигрывали, а расплачивались за мое антиобщественное поведение Дейв и Кристина. Что у него, что у нее доставало фотогеничности на всю нашу команду; действуя порознь, они производили сильное впечатление, вместе – сногсшибательное. Так что Дейв с Кристиной принимали почти весь огонь на себя, а я отсиживался в холодке и только страдальчески вздыхал, видя свою дурацкую харю на альбомах, на афишах и в прессе.

Теперь я стригусь совсем коротко и брею подбородок наголо. Если верить рекламному бюро «Эй-ар-си», последние годы Уэйрд живет анахоретом на одном из Малых Антильских островов. Это была роскошная легенда; записывающая компания не уточняла, на каком именно острове, и по крайней мере один журналист убил два месяца на попытки отыскать меня, получить новейшую информацию касаемо отшельнической жизни таинственной личности, определившей успехи великой рок-группы семидесятых Frozen Gold, «самой блестящей головы британской рок-сцены» (это они оттягивались насчет моей перманентно набриолиненной шевелюры). Для пущего тумана мы с «Эй-ар-си» запустили еще два слуха: что я совсем даже не живу ни на каком острове и вообще не живу, потому что давно помер, и что это тоже утка, что я жив-живехонек, только прячусь от мира не на благодатном тропическом острове, а где-то на стыке Тибета и Гиндукуша, в полуразрушенном буддийском монастыре.

– От налогов он бегает, – объяснил я своим собутыльникам. – Потому-то и не любит возвращаться, вдруг прижмут.

– Ха! – презрительно хмыкнул Макканн. – Не понимаю, чего уж он там боится, теперь и сама эта долбаная страна считай что стала налоговым раем. – Он с отвращением взглянул на опустевшую пивную бутылку и отставил ее в сторону.

Я не спорил, да и как тут поспоришь, если с того времени, как тори снизили налоговые ставки на сверхдоходы, многие мои богатые знакомые благополучно вернулись в Британию.

С ведущей на колокольню лестницы донеслись какие-то скребущие и бухающие звуки, затем по ступенькам наполовину сбежал, наполовину свалился все тот же непотребный пес. Он распластался на кафельном полу, с немалым трудом поднялся на лапы и несколько нетвердо поплелся в направлении клироса.

– Паразит ублюдочный, – сказал Макканн. Я было подумал, что нехорошо так о собаке, но он глотнул из свежевскрытой бутылки, добавил: – Трижды долбаные поп-звезды, – и с ненавистью сплюнул.

– Да ну, – примирительно махнул бутылкой Томми. – Ну, хотел мужик срубить малость бабок, что тут такого?

– Малость бабок, – брезгливо поморщился Макканн. – Вот ты скажи, Джим, сколько этот ублюдок стоит, знаешь ведь, наверное?

С клироса долетали совершенно непонятные звуки, астматические хрипы, что ли. Я изобразил лицом задумчивость, а затем пожал плечами:

– Не имею ни малейшего. Миллионы, наверное.

– Вот то-то и оно, – горько вздохнул Макканн. – Миллионы, и все они, небось, вложены в южноафриканский и британский телеком, в британский и американский табак и всякую там аэрокосмическую и оборонную промышленность. Ха!

Ну, вообще-то, в шотландские леса и шведские государственные облигации, бывает и похуже.

Да и что мне делать? Очень скоро я отдам все эти деньги лейбористской партии и прогрессивным благотворительным обществам… или армейскому корпусу сестер милосердия, или еще кому… Не знаю кому. Как только я решу, кто уж там самый хороший и достойный, как только я решу, что могу расстаться со всем, что у меня есть… В общем-то, я и сейчас человек достаточно щедрый – насколько это возможно, не привлекая к себе особого внимания. Всякие там взносы на правое дело левых организаций, а сколько здешних бродяг впадало в ступор, попросив на чашку чаю и получив стоимость бутылки очень приличного виски. Ну да, конечно, все это примочки на мою зудящую совесть, но кой хрен, ведь далеко не при любых обстоятельствах просто быть щедрым. Взять хотя бы ту историю со мной, Балфуром и «роллс-ройсом»…

– Ну, чего уж так мужика с грязью мешать, – рассудительно заметил Томми и оглянулся. Тоже, видимо, услышал эти странные звуки. – Ну что бы ты хотел, чтоб он делал со всеми своими деньгами?

– А зачем он вообще их делал? – возмущенно и, надо полагать, вполне серьезно возгласил Макканн. – Чего он так рвался разбогатеть, его что, свой класс не устраивает? Если у него и вправду есть хоть какой талант – а засрать миллионам подростков мозги, чтобы они бросились покупать твои пластинки – это никакая не гарантия никакого не таланта, это уж ты поверь, – так если у него и вправду есть хоть какой талант, он должен был посвятить его прогрессу своего народа.

За отсутствием поблизости иных представителей народа он указал горлышком пивной бутылки на Томми.

– Это чего, – усомнился Томми, – из Пейсли, что ли, народа?

(Вот же мать твою! И кто бы подумал, что он знает про Пейсли. А что еще он знает?)

– Нет, сынок, нет, – болезненно сморщился Макканн. – Рабочих. Мирового пролетариата. Трудящихся.

– А, – безразлично кивнул Томми, забираясь на скамью и напряженно глядя на клирос, где все громче и громче звучало это вроде как пыхтение.

Макканново лицо горело суровой, непреклонной решимостью. Рабочий класс, трудящиеся. Господи, ну конечно же. Ну конечно же, я хотел, чтобы мои песни меняли не только сумму на моем банковском счете и положение группы в чартах. Я хотел, пытался, у моих текстов было определенное социальное звучание, я написал даже пару вьетнамских песен, но не успели мы их толком разучить, как эта заварушка кончилась. Я мечтал писать гимны для рабочего класса, боевые марши для протестующей молодежи и угнетенных меньшинств, но только… только вот как-то все руки не доходили.

– Слышь, Джим, – сказал Томми. – Там Замчик вроде как воспылал страстью к твоей шинели.

– Чего? – заорал я, вскакивая.

– Брось! – заорал в свою очередь Томми, бегом устремляясь к алтарю. – Зам! Прекрати! Мерзкая собака! Кончай, кому говорят! – Он исчез в лабиринте распакованных и нераспакованных упаковочных ящиков.

Мы с Макканном последовали туда же. Зам обнаружился на клиросе, рядом со все еще работающим обогревателем. Он совокуплялся с моей старой флотской шинелью (утром я оставил ее наброшенной на тот самый сундук с тряпьем). Пес закинул передние лапы на сундук и мощными толчками обрабатывал темно-синее сукно до того самого момента, когда Томми бесстрашно пнул его в вихляющую задницу.

Наглый насильник моментально все понял, оставил свою беспомощную жертву и без лишних слов рванул к ближайшему нагромождению ящиков; попутно он сшиб тяжелый торшер, торшер упал на нежно мною лелеемое кресло работы Чарльза Рене Макинтоша[23]23
  Чарльз Рене Макинтош (1868–1928) – известный шотландский архитектор и дизайнер.


[Закрыть], отскочил и сшиб один из охранных мониторов, тот же, в свою очередь, грохнулся на кафельный пол и взорвался.

– Зам! – заорал Томми и бросился в погоню за псом, но тот уже скрылся между ящиками русских ушанок и так и не открытыми контейнерами с болгарскими швейными машинками. Мы с громко хохочущим Макканном сделали полный поворот кругом и помчались по левому проходу.

– Зам! – кричал Томми, скрытый от нас горою чешских телевизоров. – К ноге, мальчик! К ноге! Сесть! Сесть!

– Что, Джимми, шустрый кобелек? – прокомментировал, задыхаясь, Макканн.

– Убью…

Мы обогнули самосвал и притормозили у главных дверей.

– Видели его? – спросил вынырнувший с противоположной стороны Томми.

Мы с Макканном молча покачали головами.

– Вот же мать твою. – Томми задумчиво поскреб затылок. – И я его тоже потерял. Ты уж, Джим, прости. Обычно он так себя не ведет. Я думал, он крепче по этой части, ведь сколько пьет, а никогда такого не было.

– Да ладно, – великодушно отмахнулся я.

– А знаете, что мы сделаем? – горячо заговорил Макканн. – Откроем одну из этих здоровых дверей, потом зайдем от алтаря, построимся цепью и погоним его. Он увидит, что дверь открыта, и выбежит на улицу.

– Так он же может убежать! – возмутился Томми. – Или выскочит на мостовую, и его задавят.

Я промолчал.

– Вот! – щелкнул пальцами Макканн. – Мы поставим за дверью большой пустой ящик, набок, дыркой сюда, вот он прямо в него и забежит.

Судя по тому, что эта идея показалась мне великолепной, выпитые шанди, при всей своей низкоалкогольности, успели уже на меня подействовать. Одним словом, мы приоткрыли большую дверь на пару футов, поставили за ней большой ящик из-под чая и трусцой направились к алтарю. По дороге мне послышалось, что где-то в районе ящиков с польским джемом течет вода. Мы поставили Томми посередине и двинулись к двери. Я шел по левому проходу, Макканн по правому, а наш юный собутыльник карабкался напрямую. По пути я наткнулся на непогребенные останки одной из своих кроссовок.

– Вот он! – заорал Томми из самой гущи моих товарных завалов, затем последовали звуки бьющегося стекла, скрип по кафелю, тяжелое пыхтение и разочарованный вздох.

– Поймал? – крикнул с другой стороны церкви невидимый мне Макканн.

– Не, но он вроде как дико испугался… Господи, ну и бардак… ну точно, у него что-то с желудком…

Из дальнего прохода донесся благодушный хохот.

– Слышь, длинный, мне жутко жаль, что все оно так, – сказал Томми. – Я тут все приберу, когда мы его словим, ладно?

– Вот он! – заорал в свою очередь Макканн, затем послышался скрип когтей по кафелю и топот бегущих ног.

Я рванул вперед и обогнул бульдозер как раз вовремя, чтобы увидеть задницу пса, с лету перемахнувшего через наш ловчий ящик. Макканн попытался последовать его примеру, однако зацепился за ящик ногой, плюхнулся на пол и начал громко, цветисто ругаться; мы с подоспевшим Томми распахнули дверь настежь и выскочили наружу.

Зам остановился точно на нижней ступеньке. Он заметно покачивался, тяжело дышал и смотрел на нас полными укора глазами. Я помог Макканну встать; он вытащил сильно несвежий носовой платок и начал вытирать в кровь ободранные ладони. Томми медленно спускался по ступенькам, угодливо согнувшись, вытянув руку и нежно воркуя:

– Зяма, хороший мальчик, ну вот, ты же у нас хороший мальчик, хороший…

Зам стоял, вывалив язык наружу, из полураскрытой пасти бежала тонкая струйка слюны, бока судорожно вздрагивали; взглянув на Томми мутнеющими глазами, он уронил голову, широко разинул пасть, от души проблевался, аккуратно пятясь от своей блевотины, и неожиданно шлепнулся на бок прямо под ноги какой-то милующейся парочке. И застыл без движения, с прямыми, как палки, лапами и плотно закрытыми глазами.

– Ну ни хрена себе. – Томми выпрямился и сунул руки в карман.

– Он там как, ничего? – поинтересовался Макканн, складывая носовой платок.

– Да что ему сделается? – сказал Томми, склоняясь к распростертому в профиль псу. – Нажрался, и все тут. Дышит. – И действительно, собачий бок спокойно, ритмично вздымался. – Никуда не денешься, – вздохнул Томми, – придется тащить его к мамаше. Вот уж обрадуется…

– Я схожу проведаю свою шинель, – сказал я. – И если там в кармане…

Собака начинала похрапывать. Я оставил фразу висеть в воздухе и стал подниматься по ступенькам.

– А чем это пахнет? – спросил Макканн. – Вроде как карри.

Я злобно шарахнул ногой по чайному ящику и вступил под церковные своды.

Пес не оставил на – и в – моей шинели ничего, кроме нескольких волосков. Я отключил питание расшибленного монитора и прикрыл ведущую на колокольню дверь. В церкви ощутимо воняло собачьим дерьмом.

Мама ждала Томми и собаку к чаю; жила она в четверти мили от меня на Хоулдуорт-стрит. Макканн хромал и нянькал свои ободранные ладони, так что вся работа досталась нам. Томми взял Зама за передние лапы, а я уж – за что осталось. Собака висела вяло и безвольно, как мешок картошки – чрезмерно тяжелый мешок картошки. Мы брели по на глазах темнеющей улице, стоически игнорируя замечания встречных шутников. Макканн то и дело хихикал.

– Это все карри, – сказал Томми. – Здорово он проголодался, вон, даже вилку сожрал.

Пес что-то буркнул, словно соглашаясь, и вновь захрапел.

– Да, – сказал Макканн, – шустрый кобелек. А ты не думал насчет сдавать его напрокат? Кому-нибудь, кого очень любишь?

– Нет, мистер Макканн, – честно признался Томми, – не думал. В голову как-то не приходило.

У меня уже ныли плечи. Я перехватил толстые, шерстистые лапы поудобнее и с ненавистью взглянул на пса. Он тихо, мирно писался. Моча сбегала по его бокам и капала на асфальт, время от времени попадая на последние в моем хозяйстве кроссовки.

– А что это значит – Зам? – спросил я у Томми.

Он взглянул на меня как на безнадежного идиота и сообщил снисходительным, если не презрительным тоном:

– Законченный мерзавец.

– Ну да, – сказал я, – конечно. И как это я сам не догадался.

– А кто же тогда его босс? – хохотнул Макканн. – Большая с-сука?

– Да что у него, мочевой пузырь не в порядке? – пробормотал я, безуспешно пытаясь уберечь свои ноги от мерно капающей собачьей мочи.

– Да нет, – ответил Томми, – здоровый он, как бык. Дело просто в том… – он пожал плечами, чуть встряхнув мирно похрапывающего пса, – что он скотина.

– Вот уж точно, – согласился Макканн.

В тот момент, когда мы подошли к виадуку Сент-Винсент-стрит и наладились перейти шоссе, хлынул дождь.

И все мы промокли до нитки.

Глава 6

Странности начались уже в конце семьдесят четвертого, когда мы только-только записали первый альбом и его – а значит, и наша – судьба была еще под большим вопросом. Мы горбатились в студии по десять – двенадцать часов в день, сгоняли семь потов с работавших по двухсменному графику техников и практически не видели Лондона за пределами студии на Ладброк-Гроув и квартиры на Оксфорд-стрит. Даже и так мы опаздывали на неделю, но пусть кто-нибудь скажет, что записать альбом за месяц – даже без микширования, которым еще предстояло заняться, – это медленно. Некоторые группы по месяцу обсасывают один-единственный трек.

Я выбрался из квартиры ровно один раз, чтобы прогуляться по Оксфорд-стрит и Карнаби-стрит[24]24
  Карнаби-стрит – улица в Лондоне, известная магазинами модной (по преимуществу молодежной) одежды.


[Закрыть] (даже в те годы она уже стала реликтом). Скинхеды и клоны Дэвида Боуи, обувь на платформах и тут же не то чтобы часто, но все же видишь узкие джинсы на ребятах вполне вроде бы… ну, не знаю, как сказать. Современных. Модных. В воздухе веяло духом перемен, я почти осязаемо его чувствовал. Вернувшись в нашу квартиру, я ощутил самое настоящее облегчение, что вырвался из этого ошарашивающего месива стилей и впечатлений.

Ну не понимаю я моду, никогда не понимал. С какой такой болячки люди одеваются в наиновейшем стиле, если заранее известно, что пройдет совсем немного времени – и стиль этот покажется им смешным, дурацким. Сейчас по-дурацки выглядят платформы и клеши, но вы подождите, лет через десять вы сами будете до колик смеяться над «ирокезами» и драными черными футболками. Клеши имели хотя бы одно преимущество: можно было снять штаны, не снимая ботинок, попробуйте такое в «дудочках».

Когда-то я усматривал Глубинный Смысл в том, что хиппи такие, ну, словно выросшие из земли и неясные: размытые по краям ноги в облегающих сверху, расклешенных от колена брюках, как стебли, шевелюра грибом-дождевиком, уйма кожаной бахромы; хиппи сливались с окружающим миром, растворялись в нем. Более жесткая внешность, порожденная панком (и теперь уже постпанком), предполагает четкие, подчеркнуто обозначенные границы: прямые ноги, весьма надежная обувь, серьезные, безо всяких глупостей рубашки и куртки. Теперь все молодые ребята выглядят как члены каких-то группировок, городские партизаны, сражающиеся за рабочие места.

Но то теперь, а то было тогда, в самое лучшее в истории время, когда ты был достаточно молод, чтобы не утратить энтузиазма, мог еще чувствовать, что именно здесь ломается волна, на тебе и твоем поколении, сейчас видел, как в который уже раз накатывает очередной вал и снова начинаются все те же пенные забавы, серфинг продолжается.

Ну что ж, может, в другой раз…

А потом мы вернулись в Шотландию и на месяц погрузились в нечто вроде чистилища. Записывая альбом, мы непрерывно находились в радостном, несколько испуганном возбуждении, жили на нервах. Большая, хитроумная, дико занимательная игрушка, вот что такое по сути студия, мы же в ней с непривычки робели. Весь этот месяц пролетел для нас словно на постоянном подогреве, хотя ничего такого мы не употребляли, ну разве что пустим перед сном косяк по кругу для расслабону, да еще та жутко длинная сессия, когда мы решили, что не разойдемся, пока не запишем «Ответ и вопрос», и пришлось глотать колеса, а то бы точно сломались.

Теперь же, по возвращении домой, сумбурная реальность проведенного в Лондоне месяца стала казаться нам сумбурным сном. Мне приходилось раз за разом напоминать себе, что все это действительно было, а что до моих сожителей, они явно считали, что наша авантюра провалилась – либо я вообще все напридумывал. Мама непрерывно зудела, что пора бы мне подумать о хорошей, настоящей работе, – как то и положено (а она и не догадывалась) каждой порядочной родительнице восходящей рок-звезды.

Деньги я тратил не то чтобы скупо, но благоразумно. После предварительной прикидки, сколько нужно отложить на налоги да сколько будет стоить столичная жизнь – а я почти не сомневался, что не сегодня завтра мы переберемся в Лондон, – моя доля перестала казаться такой уж огромной. Кроме того, меня сдерживало нечто вроде суеверия. Мне казалось что, начни я швырять деньгами направо и налево, добром это не кончится. Если не Бог, то судьба непременно возмутится и повернет все наоборот, долгожданный альбом с треском провалится. И не будет никаких синглов, группа распадется, или они найдут кого-нибудь другого, кто будет играть на басу и сочинять для них песни… так что лучше сидеть и не чирикать. Тогда судьба ничего не заметит. Бестактное высокомерие, непомерное мотовство неизбежно повлекут страшную расплату.

Я помнил о Джин Уэбб, все время собирался сводить ее куда-нибудь выпить или пообедать или просто забежать к ним повидаться, поговорить, но все моменты казались какими-то неподходящими, я все откладывал до другого, лучшего раза, когда мое будущее станет более определенным, когда у меня действительно будет чем похвастаться. Не знаю уж почему, но такой момент так и не наступил, хотя я вспоминал о Джин, и довольно часто.

Группа не бездельничала, мы не только раз за разом репетировали все те же до тошноты осточертевшие песни из альбома, но и принялись за новые. Над этими песнями я работал гораздо дольше и – как мне хотелось надеяться – с гораздо большим техническим мастерством. Я хотел, чтобы они были моими и ничьими еще. Прошлый опыт, когда Дейв и Крис полностью перелопатили все, что я им дал, и только-только я начал привыкать к материалу в этом новом обличье, как пришел Майк Милн, наш продюсер, и снова все переделал, был для меня очень болезненным. На этот раз я хотел представить группе нечто вроде, извините за выражение, законченного продукта (меня давно уже мутит от слова «продукт», но это было еще давнее).

Мы не только репетировали, но и выступали – в Глазго, а потом в Эдинбурге. К моему полному, радостному изумлению, оказалось, что это очень здорово – играть со сцены, здорово и совсем не страшно. Как и было условлено, я держался на заднем плане, и если меня высвечивали лучом софита, то только вместе со всей группой, а одного – никогда.

И я твердо отказался солировать. В те времена практически ни одна группа, претендовавшая на звание «прогрессивной», не выступала без басовых соло, но я не поддавался ни на какие уговоры, и в конце концов ребята махнули рукой. Мой сценический имидж полностью сформировался на первом же концерте – темный костюм, зеркальные очки и борода (я начал отращивать ее в тот самый день, когда мы отчалили в Лондон на запись).

Я оттягивался в полный рост. Поначалу менеджеры «Эй-ар-си» были от этого совсем не в восторге; они-то предпочли бы команду, сплошь состоящую из милых, приветливых ребят с лучезарными улыбками от уха до уха, а тут вдруг на сцену вываливает кособокий шимпанзе-мутант чуть не семи футов роста. Ну что с таким делать? Погнать? Застрелить? А кто же песни писать будет? Думаю, они надеялись постепенно пригладить, затушевать мою бьющую в глаза странность. Ну да, конечно, вот прям сейчас. Первое время они пребывали в задумчивости, то ли сориентировать Frozen Gold на малолетский рынок, используя внешние данные Дейва и Кристины, а также нашу относительную молодость, то ли понадеяться, что Дейвова гитара и мои необычные, но все же поддающиеся насвистыванию песни обеспечат нам место в прогрессивных чартах. Синглы или альбомы? Здравый смысл заставил их в конце концов склониться ко второму варианту.

Тем паче что к тому времени альбомы продавались уже лучше синглов и каждый – пусть даже в хлам уторчавший на кокаине и собственном креативном гении – менеджер записывающей компании твердо знал, что «серьезная» рок-группа несравненно долговечнее пустышки, ориентированной на восторженных соплюх (хотя последняя и способна выдать в минимальное время максимальное количество продукции, то бишь записать и продать все свои пластинки, работая на вашем лейбле, и попросту не успеть переметнуться на другой, где отстегивают процент побольше).

Майк Милн работал с нами в далеко не простых условиях; ну да, фирмачи хотели получить крепкий, «надежный» альбом, но им был нужен и сингл, нечто гладенькое и легко продвигаемое на рынок, нечто идеально подходящее для «Радио-1», пластинку, которая разойдется большим тиражом и быстро. Рядовой, дешевый продюсер выдал бы им все как прошено, однако Милн не зря ценил свои услуги дорого, у него были мозги и даже то, что одни люди называют сердцем, другие – душой.

Начиная работать с группой, он мгновенно, каким-то шестым чувством определял, что она может и чего не может. Пока очередные подающие и обещающие на полном серьезе суетились, под каким именем им выступать и в какой цвет покраситься, Милн уже думал, как использовать их сильные стороны, как развить их ценные качества, буде таковые обнаруживались. Элементарная рассудительность, но как же редко ее встретишь.

Милн строил на наш счет серьезные стратегические планы, в отличие от прочих администраторов фирмы, думавших только о быстром коммерческом успехе. Именно с его подачи спешка при записи альбома была использована во благо; он сохранил живое, шероховатое звучание, характерное скорее для концертных, чем для студийных записей, а при отборе гитарных соло неизменно отдавал предпочтение наиболее энергичным, пусть и не совсем чисто сыгранным, а не тем, в которых Дейв добивался, ценой некоторой холодности, высшего технического совершенства.

К слову сказать, Милн не позволял нам слишком уж много солировать, и слава богу, что не позволял, ведь это была героическая эпоха получасовых барабанных соло. Кто бы спорил, что при сценических выступлениях пятиминутные соло штука совсем не вредная, остальные ребята получают возможность чуть расслабиться, сбегать, если приперло, в гальюн или по-скорому пыхнуть – некоторые парни в начале барабанного соло линяли за кулисы, давали какой-нибудь восторженной поклоннице отсосать и успевали вовремя вернуться, – да и барабанщикам радость, а то ведь обидно, когда сидишь ты сзади, работаешь в поте лица, а никто на тебя, считай, и не смотрит, – но кому, на хрен, интересно слушать тридцать, да хоть и пятнадцать, минут стука, весь смысл которого в демонстрации «вона, как быстро я стучу» (хотя и то сказать, кому, на хрен, интересно, когда на него плюют)?

Но в те времена количество было качеством. Чем мощнее у тебя усилки, чем больше колонки, чем быстрее ты играешь, чем длиннее твой двойной, а то и тройной концептуальный альбом, чем длиннее на нем треки, чем длиннее твои соло, чем длиннее у тебя волосы, чем длиннее у тебя член (или язык), чем шире расклешены твои портки – тем, значит, ты круче.