Текст книги "В скорлупе"

5

Солипсизм подходит неродившемуся. Пока босая Труди на кушетке в гостиной отсыпается после пяти бокалов и наш грязный дом катится на восток к глухой ночи, я размышляю и о дядином «поместили», и о материном «ядом». Как диджей над своей вертушкой, я прокручиваю слова. «Ребенка куда-то поместили». От повторения слова очищаются до истинной сердцевины, и ясно проступает предназначенное мне будущее. «Поместили» – просто лживое иносказание выброшенного. Так же, как «ребенка» – это меня. «Куда-то» – тоже лживое. Безжалостная мать! Это будет моя погибель, мое падение: только в сказках нежеланного младенца усыновляют высшие. Герцогиня Кембриджская не возьмет меня на борт. В жалобном одиночном полете моей фантазии я приземляюсь где-нибудь на тринадцатом этаже бруталистской многоэтажки, которую мать, по ее словам, иногда печально созерцает из окна своей спальни. Она созерцает и думает: так близко, а далекая, как Тимбукту.

Воображаю, каково там.

Вот именно. Вырасти на компьютерных игрушках, на кока-коле, чипсах, на подзатыльниках. Именно что Тимбукту. Никаких сказок на ночь – напитать пластичный ум малыша. Убогий горизонт современного английского крестьянства. Или на этой ферме опарышей в Юте. Бедный я, несчастный, стриженный под бокс, с бочкообразной грудью трехлетки, в камуфляжных брючках, обалделый от телевизорного галдежа и чужого табачного дыма. Рядом нетвердо проходят оплывшие татуированные щиколотки приемной матери, за ней – нервический пахучий пес ее дружка. Папа, родной, спаси меня от этого Тимбукту. Забери меня с собой. Пусть меня с тобой отправят, а не поместят куда-то.

Типичная сентиментальная распущенность на девятом месяце. Все, что я знаю об английской бедноте, знаю от телевизора, из рецензий на насмешки романистов. Ничего не знаю. Но подозреваю, что бедность – это лишения на всех уровнях. Никаких клавесинных уроков на тринадцатом этаже. Если заплатить за нее надо только лицемерием, я буржуазную жизнь куплю и буду считать, что дешево. Больше того – буду удерживать у себя хлеб, богатым буду, герб куплю. NON SANS DROIT[8]8
  «Не без права» (фр.) – девиз на гербе Шекспира.


[Закрыть], и право мое – на любовь матери – абсолютное. На план меня бросить я согласия не даю. Не я буду изгнан – она. Я привяжу ее этим скользким шнуром; в день рождения прикую одним мутным младенческим взглядом; тоскливым криком чайки загарпуню ее сердце. И тогда, привязанная насильно, будет нянчить меня всю жизнь, и свобода ее будет уплывать вдаль, как берег родины. Труди будет моя, а не Клода, и отделаться от меня ей будет не легче, чем оторвать и выбросить за борт собственную грудь. Я тоже могу быть безжалостным.

* * *

Этим мыслям я предавался, вероятно, спьяну, несдержанно и бестолково, но, наконец, постонав, она проснулась и стала нашаривать под кушеткой сандалии. Вместе мы спускаемся, хромая, в сырую кухню, и там, в полутьме, наверное, почти скрывающей мерзость, Труди наклоняется, чтобы попить из-под холодного крана. Все еще в пляжном наряде. Включает свет. Никаких признаков Клода, ни записки. Мы подходим к холодильнику, и она с надеждой заглядывает внутрь. Вижу – воображаю, что вижу на незасвеченной сетчатке, – как ее бледная рука нерешительно зависает в холодном свете. Люблю ее красивую руку. На нижней полке что-то, в прошлом живое, а теперь сгнившее, как будто шевелится в бумажном пакете – она, почтительно охнув, захлопывает дверь. Поэтому мы переходим к буфету с бакалеей, и она находит там пакетик с солеными орешками. Вскоре, слышу, набирает номер любовника.

– Ты еще дома?

Ответа не слышу за хрустом орехов.

Выслушав его, она говорит:

– Вези сюда. Нам надо поговорить.

По тому, как плавно она опускает трубку, заключаю, что он уже в пути. Скверно.

А у меня впервые головная боль. Стянула лоб, как пестрая бандана, и беззаботно откаблучивает в такт ее сердцебиению. Раз поделилась ею со мной, так могла бы принять болеутоляющее. По справедливости, боль-то – ее. Но она снова храбро лезет в холодильник и на верхней плексигласовой полке в двери находит двадцатисантиметровый клин исторического пармезана, древнего, как сатана, твердого, как адамант. Если вгрызется в него зубами, пострадаем оба: после орешков вторая загрузка соли растечется по рукавам эстуария, загустит кровь до состояния соленого ила. Воды – ей надо выпить еще воды. Руки мои тянутся к вискам. Чудовищная несправедливость – такая боль, а жизнь еще даже не началась. Я слышал передачу о том, что в давние времена боль дала начало сознанию. Чтобы избежать серьезного вреда, у простого организма в процессе чувственного опыта в нервных контурах должны выработаться некие кнуты и стрекала. Не просто тревожный красный сигнал – кто его там увидит? – а укол, ожог, болезненный толчок. Враждебный фактор вынуждает нас быть чуткими к нему, он действует, жалит, когда мы приближаемся к огню, когда любим слишком сильно. Эти ощущения – начало нашего обособленного «я». И если это действует, почему не возникнуть отвращению к калу, страху на краю скалы и перед чужаками, памяти об оскорблениях и любезностях, удовольствию от секса и еды? Бог сказал: да будет боль. И стала поэзия. В результате.

Так какая польза от головной боли и душевной? От чего меня предостерегают или что велят делать? Не дай твоей матери и кровосмесительному дяде отравить твоего отца. Не трать драгоценные дни, праздно вися вверх ногами. Родись и действуй!

С похмельным стоном, короткой арией хвори она садится в кухне на стул. После выпитого днем вариантов на вечер немного. Фактически два: сожалеть или выпить еще и сожалеть. Она предпочла первый, но время еще раннее. Сыр на столе уже забыт. Клод едет оттуда, где будет жить мать – сбагрившей меня миллионершей. Едет через весь город на такси, потому что водить машину не научился.

Пытаюсь увидеть ее такой, как она сейчас должна выглядеть – с созревшим плодом, двадцативосьмилетнюю, молодо привалившуюся к столу (настаиваю на этом наречии), блондинку с косой, как у саксонского воина, красивую до неописуемости, стройную, если не считать меня, полуголую, с розовыми от загара плечами; ищет, куда поставить локти на кухонном столе среди тарелок, глазурованных желтком месячной давности, сухарных и сахарных крошек, на которые ежедневно срыгивают мухи, вонючих пакетов из-под молока, ложек с налетом, жидкостей, ставших струпьями на рекламных листовках. Я пытаюсь видеть ее и любить, как мне полагается, потом представить себе, какое ей выпало бремя: злодей, которого она взяла в любовники, святой, которого она отставила, дело, которое замышляется, милый ребенок, которого сдаст чужим людям. И все равно люблю ее. Если нет – то вы сами никогда не любили. А я любил, я любил. Люблю.

Она вспомнила о сыре, берет ближайшее орудие и вонзает. Отваливается кусок – и вот он у нее во рту, она сосет его, сухой и каменный, и размышляет о своем состоянии. Идут минуты. Состояние, я думаю, нехорошее, хотя кровь у нас все-таки не загустеет, потому что съеденная соль понадобится ей для глаз и щек. Ребенка пронзает материнский плач. Сейчас она перед лицом мира, созданного ею же самой и не дающего ответа, перед всем, на что согласилась, перед новыми обязанностями – я снова их перечислю: убить Джона Кейрнкросса, продать его родовой дом, поделить деньги, избавиться от ребенка. Это мне бы полагалось плакать. Но неродившиеся – каменноликие стоики, погруженные Будды. Мы признаем, в отличие от молодых сородичей – от плаксивых младенцев, – что слезы в природе вещей. Sunt lacrimae rerum[9]9
  Слезы сочувствия есть (лат.). Вергилий. «Энеида» (пер. В. Брюсова).


[Закрыть]. Младенческий вой – непонимание сути. Ждать – вот что надо. И думать!

Она уже немного оправилась, и мы слышим, как ее любовник вошел в холл и выругался, споткнувшись о мусор своими башмачищами, которые ей так нравятся.

(У него свой ключ. А отцу приходится звонить в дверь.) Клод спускается в полуподвальную кухню. Шуршит пластиковый мешок со снедью или с орудиями смерти – или и с тем, и другим.

Он сразу замечает ее странное состояние и говорит:

– Ты плакала.

Не столько заботливость, сколько констатация факта или непорядка. Она пожимает плечами и смотрит в сторону. Он вынимает из пакета бутылку и громко ставит на стол, так, чтобы она увидела этикетку.

– «Кюве ле Шарне Менету-Салон». «Жан-Макс Роже» две тысячи десятого года. Помнишь? Его отец погиб в авиакатастрофе.

Он говорит о смерти отцов.

– Если холодное и белое, я бы выпила.

Она забыла. Когда в ресторане официант не сразу зажег свечу. Тогда оно ей очень понравилось, а мне еще больше. А сейчас выдернута пробка, звякнули бокалы – надеюсь, чистые, – и Клод наливает. Я не могу отказаться.

– Будем здоровы! – Тон ее быстро смягчился.

До дна; потом он говорит:

– Скажи мне, из-за чего.

Она начинает говорить, но у нее перехватывает горло.

– Я думала о нашем коте. Мне было пятнадцать лет. Его звали Гектор, милый старичок, любимец семьи, на два года старше меня. Черный, с белыми носочками и передничком. Однажды я пришла из школы в мерзком настроении. Он сидел на кухонном столе, где ему не полагалось. Хотел поесть. Я огрела его так, что он слетел. Его старые косточки даже хрустнули. После этого он пропал. Мы наклеили объявления на деревьях и фонарных столбах. Потом кто-то нашел его на куче листьев под стеной – он приполз туда умирать. Бедный, бедный Гектор, окоченел как камень. Я никому не сказала, не осмелилась, но я знаю, что это я его убила.

Значит, не в коварном предприятии причина, не в утраченной невинности, не в том, что избавится от ребенка. Она снова плачет, еще горше.

– Да он свое почти отжил, – говорит Клод. – Ты не можешь знать, что из-за тебя.

Теперь рыдает.

– Знаю, знаю. Из-за меня! Господи!

Знаю, знаю. Где я это слышал? «Он родную мать убьет, но серые брюки ни за что не наденет»[10]10
  Джеймс Джойс. «Улисс».


[Закрыть]. Но будем великодушны. Молодая женщина, живот и груди набухли, того и гляди лопнут; предписанная богом боль грядет, за ней молоко и какашки, и бессонный поход по новооткрытой стране неусладительных обязанностей, где животная любовь будет красть у нее жизнь… и призрак кота тихо крадется к ней в белых носках, требуя отмщения за свою украденную жизнь.

И все же. Женщина, хладнокровно замышляющая… плачет о… Не будем уточнять.

– Кошки бывают чертовски неприятны, – приходит на помощь Клод. – Точат когти о мебель. Но.

После «но» противоположного аргумента не следует. Мы ждем, когда она выплачется. Теперь можно подлить. Почему нет? Пара глотков, нейтрализующая пауза, потом он опять шуршит в пакете, достает напиток другого урожая. Ставит на стол с более мягким звуком. Бутылка пластиковая. На этот раз этикетку читает Труди, но про себя.

– Летом?

– В антифризе содержится этиленгликоль. Довольно хорошая штука. Я однажды попользовал им соседскую овчарку, здоровенная скотина, с ума сводила своим лаем, день и ночь. В общем. Ни цвета, ни запаха, приятная на вкус, сладковатая, как раз для смузи. Хм. Разрушает почки, мучительная боль. Крохотные острые кристаллы рассекают клетки. Будет шататься и лопотать, как пьяный, но без запаха алкоголя. Тошнота, рвота, одышка, конвульсии, сердечный приступ, кома, отказ почек. Финиш. Действует постепенно, если кто-то не влезет с противоядием.

– Следы оставляет?

– Все оставляет следы. Но ты подумай о преимуществах. Легко достать, даже летом. Жидкость для чистки ковров дает тот же результат, но не такая приятная на вкус. А это удобно подмешать. И пить – одно удовольствие. Нам надо только отделить тебя от финала.

– Меня? А ты как же?

– Не беспокойся. Я отделюсь.

Мать не это имела в виду, но продолжать не стала.

6

Мы с Труди опять пьянеем и чувствуем себя лучше, а Клоду, начавшему позже и более массивному, догонять нас и догонять. Мы с ней выпиваем два бокала сансер, а он – остальное и лезет в пакет за бургундским. Серая пластиковая бутылка гликоля стоит рядом с пустой – стоит, как страж нашей пирушки. Или как memento mori. После пронзительного белого пино нуар – ласковая материнская рука. Ах, быть живым, когда существует такая лоза! Цветок, букет покоя и разума. Никто, похоже, не хочет прочесть этикетку вслух, так что поневоле гадаю и рискну предположить «Эшезо гран крю». Если потребуют под дулом пистолета или, страшнее, под пенисом Клода назвать домен, выпалю: ля Романе-Конти, хотя бы только из-за пряных тонов черной смородины и черемухи. Фиалковые нотки и элегантные танины указывают на ленивое мягкое лето 2005 года, не омраченное периодами жары, хотя дразнящий как бы из соседней комнаты аромат мокко, а также более близкий и внятный – черного банана напоминают о домене Жан Гриво 2009-го. Но с уверенностью установить невозможно. Задумчивый ансамбль ароматов добирается до меня и через меня проходит, а я между тем объят ужасом и предаюсь размышлениям.

Начинаю подозревать, что беспомощность моя не временная. Дайте мне все средства, какие сподручны человеческому существу, верните пластику пантеры, рельефную мускулатуру и пристальный холодный взгляд, нацельте его на самую крайнюю меру – убийство дяди ради спасения отца. Вложите оружие в его руку – монтировку, замороженную баранью ногу, – поставьте позади дядиного стула, чтобы оттуда взглянул на антифриз и распалился гневом. Спросите себя, может он – могу я – это сделать, ударить по волосатой костяной балде и расплескать серую начинку по запакощенному столу? Потом убить мать, единственного свидетеля, спрятать два трупа в полуподвальной кухне – задача, выполнимая только в мечтах? А потом прибраться в этой кухне – еще одна невыполнимая задача? И перспектива тюрьмы, сумасшедшей скуки, где ад – это другие, и не самые лучшие, люди. Твой сокамерник, еще сильнее тебя, хочет смотреть телевизор весь день, все тридцать лет. Попробуешь отказать ему в этом? Тогда смотри, как он набивает камнями пожелтелую наволочку и смотрит в твою сторону, на твою костяную балду.

Или предположим худшее: дело сделано – последние клетки почек отца изрезаны кристаллами яда. Он выблевал сердце и легкие себе на колени. Агония, затем кома, затем смерть. Как насчет мести? Моя аватара пожимает плечами, берет пальто и, уходя, бормочет, что убийство во имя чести в современном полисе не принято. Да. Пусть скажет своими словами.

«Подменять собою закон – это устарело, это для албанских стариков с их наследственными распрями, для племенных исламских сект. Месть умерла. Гоббс был прав, мой юный друг. Монополия на насилие должна принадлежать государству, власть должна нас всех держать в благоговейном страхе».

«Тогда, любезная аватара, немедленно звони Левиафану, вызывай полицию, пусть она расследует».

«Что именно? Черный юмор Клода и Труди?»

Констебль:

«А этот гликоль на столе?»

«Сантехник посоветовал, сэр, чтобы наши древние радиаторы зимой не замерзали».

«Тогда, дорогой будущий я, отправляйся в Шордич, предупреди моего отца, расскажи ему все, что узнал».

«Что женщина, которую он боготворит, задумала его убить? Как я получил эту информацию? Участвовал в интимной беседе, подслушивал под кроватью?»

Это – с идеальной формой сильного, дееспособного существа. А какие у меня шансы – слепого, немого, перевернутого еще-не-ребенка, еще пристегнутого фартучными тесемками – трубками с артериальной и венозной кровью – к будущей убийце?

Но тс-с! Заговорщики разговаривают.

– Это неплохо, – говорит Клод, – что он хочет переехать сюда. Изобрази сопротивление, а потом согласись.

– Ну да, – отвечает она холодно-иронически. – И поднеси смузи по случаю приезда.

– Я этого не сказал. Но.

Но – думаю, почти сказал.

Они умолкают, чтобы подумать. Мать тянется к вину. Ее надгортанник липко поднимается и опускается при каждом глотке, жидкость сливается по естественным каналам, минуя – как многое другое – подошвы моих ног, и заворачивает внутрь, в мою сторону. Как я могу не любить ее?

Она ставит бокал и говорит:

– Нельзя, чтобы он у нас здесь умирал.

Как легко она говорит о смерти.

– Ты права. Лучше – в Шордиче. Ты можешь его там навестить.

– С бутылкой винтажного антифриза – выпить за старые деньки!

– Повези угощение. Копченый лосось, капустный салат, шоколадные пальчики. И… напиток.

– Хррух! – Трудно передать этот взрыв скепсиса. – Бросила его, выставила из дома, завела любовника. И приезжаю с угощением?

Даже я чувствую, как обидно дяде это «завела» – словно кошку или попугая. Безымянного. Бедняга. Он только хотел помочь советом. Он сидит напротив красивой молодой женщины с золотыми косами, в пляжном лифчике и шортах, в душной кухне, и она – роскошный налитой фрукт, приз, которого немыслимо лишиться.

– Нет, – очень осторожно говорит он. От щелчка по его самолюбию голос у него звучит выше. – Это примирение. Ты хочешь загладить. Зовешь его обратно. Воссоединиться. Типа мирного предложения, отпраздновать, раскинуть скатерть. С новым счастьем!

Ему наградой ее молчание. Она думает. И я. Все тот же старый вопрос. Насколько же глуп Клод? Приободрившись, он говорит:

– Фруктовый салат – тоже вариант.

В его банальности есть поэзия, род нигилизма, придающего краски обыденному. Или наоборот: заурядность. Эта заурядность делает прозаичным самый гнусный замысел. Только он может превзойти себя, что он и делает после пятисекундного раздумья:

– Мороженое никак не годится.

Здравая мысль. Заслуживает быть высказанной. Кто захочет или сможет сделать мороженое из антифриза?

Труди вздыхает. И шепотом говорит:

– Знаешь, Клод, я его когда-то любила.

Видит он ее такой, как я ее воображаю? Ее зеленый взор затуманился, и снова ранняя слеза плавно скатывается по скуле. Кожа у нее влажно-розовая, мягкие волосы кое-где выбились из кос и, сзади освещенные потолочной лампой, горят, как золотые волокна.

– Мы были слишком молодыми, когда встретились. То есть встретились слишком рано. На беговой дорожке. Он был копьеметателем в своем клубе и побил какой-то местный рекорд. У меня коленки слабели, когда смотрела на него, как он разбегался с копьем. Как греческий бог. И через неделю он повез меня в Дубровник. У нас даже не было балкона. Говорят, это красивый город.

Слышу смущенный скрип стула. Клоду видится, как растет стопка подносов перед дверью номера, скомканные простыни в безвылазной спальне, девятнадцатилетняя полуголая перед крашеным фанерным туалетом, ее безупречная спина, застиранное гостиничное полотенце на бедрах – прощальный кивок приличиям. Джон Кейрнкросс ревниво отодвинут, благопристойно за кадром, но громадный и тоже голый.

Не обращая внимания на молчание любовника, Труди продолжает говорить, все повышая голос, пока не перехватило горло:

– Все эти годы пыталась забеременеть. И вот, как раз когда… когда…

Как раз когда! Бессмысленная грамматическая побрякушка. Когда устала от Кейрнкросса с его поэзией, я уже поселился прочно, и поздно было выселять. Теперь она плачет о Джоне, как перед тем – о Гекторе-коте. Может быть, ей характера не хватит на второе убийство?

– Кхм, – произносит наконец Клод и утешает: – Плакать о пролитом молоке и так далее.

Молоко. Противно думать о нем тому, кто питался кровью, тем более после вина. Хотя – предстоит.

Он терпеливо ждет, чтобы развернуть идею угощения в Шордиче. Тяжело слушать, как она плачет о сопернике. А может, помогает сосредоточиться. Он тихо барабанит пальцами по столу – есть у него и такая привычка. А когда стоит – бренчит ключами в кармане брюк или непродуктивно откашливается. В этих бесполезных механических действиях есть что-то зловещее. Запашком серы веет от Клода. Но сейчас мы с ним как бы одно, потому что тоже жду с тошнотным любопытством, когда он изложит свой план, как ждешь развязки пьесы. Пока она плачет, излагать ему не с руки.

Через минуту она отсмаркивается и хриплым голосом говорит:

– В общем, теперь я его не выношу.

– Он сделал тебя несчастной.

Она кивает и снова сморкается. Теперь мы слушаем его устную брошюру. Он преподносит ее как бродячий проповедник, склоняющий женщину к более праведной жизни. Важно, говорит он нам, чтобы мать и я посетили Шордич хотя бы раз до финального, фатального визита. Скрыть от следователей, что она там бывала, невозможно. Полезно зафиксировать, что они с Джоном восстановили отношения.

Это, говорит он, должно выглядеть как самоубийство, как будто Кейрнкросс сделал себе коктейль, чтобы улучшить вкус яда. Следовательно, при последнем визите она должна оставить там пустые бутылки от антифриза и покупного смузи. На сосудах не должно остаться отпечатков ее пальцев. Пальцы ей надо навощить. У него есть такой состав. Чертовски полезная штука, между прочим. Перед тем как уйти из квартиры Джона, она уберет недоеденное в холодильник. На всех контейнерах и упаковках отпечатков пальцев быть не должно. Должно выглядеть так, как будто он ел один. Как наследницу по завещанию, ее будут изучать всесторонне, подозревая умысел. Поэтому все следы Клода, особенно в спальне и ванной, должны быть уничтожены, стерты начисто, до последнего волоска и кожной чешуйки. И, чувствую ее мысль: до последнего замершего хвостика и уснувшей головки сперматозоида. На это потребуется кое-какое время.

Клод продолжает. Телефонные звонки ему – не скрывать. У телефонной компании будет распечатка.

– Но помни. Я только друг.

Эти последние слова даются ему нелегко, особенно когда мать повторяет их как катехизис. Начинаю думать, что слова могут претворяться в реальность.

– Ты мне только друг.

– Да. Заходил время от времени. Поболтать. Деверь. Помогал тебе. Ничего больше.

Излагает прозаически, словно каждый день убивает братьев, мужей для прокормления, – честный соседский мясник, чей кровавый фартук идет в семейную стирку вместе с полотенцами и простынями.

Труди начинает было:

– Но послушай…

Клод перебивает, вдруг что-то вспомнив:

– Ты видала? Дом у нас на улице, на нашей стороне, такого же размера, в таком же состоянии? Выставлен на продажу – за восемь миллионов!

Мать вбирает это молча. Переваривает «наш».

Вот как. Не убили моего отца раньше, и за это получили лишний миллион. Воистину, всяк кузнец своего счастья. Но. (Как сказал бы Клод.) Я еще мало что знаю об убийстве. Клод с его планом – пока не мясник, а повар. И план – сырой. Отсутствие отпечатков на бутылке гликоля будет подозрительно. Отцу станет плохо – что ему помешает вызвать «Скорую помощь»? Ему откачают желудок. Он жив. Что тогда?

– Цены на дома меня не интересуют, – говорит Труди. – Это дело второе. Большой вопрос вот в чем. Чем рискуешь ты, себя какому риску подвергаешь, если хочешь доли? Что-то пойдет не так, я попадусь – ты где будешь, раз я отмыла от тебя спальню?

Я удивлен ее прямотой и резкостью. И не то чтобы радуюсь, а жду, и внутри у меня холодно разжимается пружина. Размолвка у злодеев, бесполезный уже план похерен, отец спасен.

– Труди, я буду с тобой неотступно.

– Ты будешь спокойно сидеть дома. Твердое алиби. Ведать не ведал ни о чем.

Она думала над этим. Думала, а я не знал. Она тигрица.

Клод говорит:

– Дело в том…

– А я хочу, – перебивает она с жаром, от которого твердеют стенки вокруг меня, – чтобы ты был повязан. По рукам и ногам. Если у меня провал, то и у тебя провал. Если я…

Звонят в дверь, раз, другой, третий, мы застываем. По моему опыту, так поздно никто не приходил к парадной двери. План Клода настолько безнадежен, что уже провалился – уже полиция. Никто больше не станет звонить в дверь с такой настойчивостью. Кухня давно на прослушке, они все знают. Будет, как хотела Труди: пойдем ко дну вместе. «Малыши за решеткой» – была такая документальная радиопередача, очень длинная: я слышал ее как-то днем. В Штатах осужденным убийцам, кормящим матерям, позволяли растить малюток в камерах. Это преподносилось как достижение просвещенного века. Но, помню, я подумал: младенцы ничего плохого не сделали. Отпустите их на волю! Ну ладно. Это – в Америке.

– Я подойду.

Он встает, идет в другой конец кухни к домофону у двери. Смотрит в монитор.

– Там твой муж, – уныло сообщает он.

– Черт. – И, подумав: – Бесполезно притворяться, что меня нет. А ты спрячься где-нибудь. В прачечной. Он никогда…

– С ним еще кто-то. Женщина. Молодая женщина. Довольно хорошенькая, я бы сказал.

Снова пауза. Опять звонок. Более долгий.

Голос матери ровен, хотя и напряжен:

– В таком случае впусти их. Но, Клод, дорогой. Будь добр, убери бутылку с гликолем.