Текст книги "Ницше"

Л. Шестов:

У Ницше под каждой строчкой его сочинений бьется измученная и истерзанная душа, которая знает, что нет и не может быть для нее милосердия на земле.

Никому не дано измерить глубину внутренних мучений человека, чья физическая боль, возможно, уступала духовным страданиям – страданиям гения, испытывающего вековечные метафизические, религиозные и нравственные истины. Паскалевская бездна трансформировалась у Ницше в жизнь на краю пропасти: «нужно быть на краю гибели, дабы понять, что это нешуточное дело».

Я обнаружил у Мифотворца образное ощущение такого состояния – пастух, которому вползла в рот змея: «самое тяжелое, самое черное вошло в душу…»

Ницше разрушала не только болезнь, но постоянное творческое напряжение, экстатическое состояние гениальности, вызывающее лихорадку, внутреннюю дрожь, трепет, эйфорию. Еще – духовный надрыв, самораспятие, постоянное пребывание «на пределе»…

Возможно, даже в момент своего арзамасского ужаса Л. Н. Толстой не пережил тех страданий, вызванных внезапным узрением собственной греховности, которые довелось испытать Ницше от постоянного столкновения с собственным духом – своей смелостью быть всегда против всех, искать в запретных зонах души, говорить людям то, о чем они предпочитают молчать.

Обуреваемый комплексом пророка, вестника, витии, Ницше болезненно переживал собственную безвестность, непризнанность. Конечно же, он знал цену собственных книг, которым не мог найти издателя, которые, большей частью, приходилось издавать за свой счет, он предвидел трагические последствия своих мыслей, жаждал славы, но окружало его – молчание. По его собственным словам, в Германии его «принимали за нечто странное и нелепое, которое нет никакой надобности принимать всерьез». Неудовлетворенное честолюбие тоже подтачивало его, толкало к безумствам неуемного самовосхваления, в которых вера в гениальность смешивалась с горечью всеобщего непонимания.

Удивительно, что этому одинокому «охотнику до загадок», испившему до дна чашу непризнанности и вынужденному, несмотря на крайнюю бедственность, печатать за свой счет жалкие тиражи собственных сочинений, так и не пришлось хоть однажды усомниться в aere perennius каждой написанной им строки.

Экстаз и эйфория – только ширмы внутреннего аутсайдерства и алармизма Ницше. Как писал Е. Трубецкой, сквозь жизнерадостность Ницше просвечивает глубокая грусть, составляющая основу его настроения. Отвергая Шопенгауэра, он повторяет: «Счастье в жизни невозможно; высшее, чего может достигнуть человек, есть существование, преисполненное героизма». Героизмом было отвержение общепринятого, героизмом было «нет!», брошенное собственному времени, героизмом было собственное донкихотство и собственное самопреодоление («Мое сильнейшее свойство – самопреодоление»). Героизмом было обращение страдания в движущую силу, громогласное «нет» – боли: «Страдать от действительности – это значит самому быть неудачной действительностью».

 
«Уж нет пути!.. Вокруг зияет бездна!»
Ты сам хотел того!.. Небезвозмездно?
Смелее, странник! Здесь или нигде!
Погибнешь ты, подумав о беде.
 

Уже в прозе он писал:

Только великая боль приводит дух к последней свободе; только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа – и тот, для кого она была почти смертельна, с гордостью может сказать о себе: «Я знаю о жизни больше потому, что так часто бывал на грани смерти».

Д. Алеви:

Болезнь свою Ницше переносит как испытание, как духовное упражнение и сравнивает свою судьбу с судьбами других людей, великих в несчастьи, например с Леопарди. Но Леопарди не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Ницше же открыл для себя суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос пережил на кресте минуту слабости: «Отец мой, зачем ты меня оставил!» – воскликнул он. У Ницше нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; он намеренно лишил себя всякой поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба свидетельствовала бы о поражении. Он не сознается в своих страданиях; они не могут сломить его воли. Напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют его мысли.

Ф. Ницше:

Напрягая свой ум для борьбы со страданием, мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, иногда достаточно для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и обрести желание жить. Страдающий с презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека и с презрением относится к своим бывшим увлечениям, к своим близким и дорогим иллюзиям. В этом презрении все его наслаждение. Оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями и как же оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается, как никогда; радостно защищает он жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уловок физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана – это ни с чем не сравнимый соблазн.

Героический идеал Ницше – сочетание наибольших страданий с высочайшей надеждой. «Мучительное сознание собственного несовершенства влекло его к этому идеалу и его тирании над собой».

Ницше – уникальный феномен победы духа над плотью, попытка само нездоровье обратить в творческую силу. Исходя из посылки, что философский пессимизм – результат недуга, он самому себе доказывал возможность оздоровления посредством веры – веры в здоровье. Он жаждал быть оптимистом, чтобы стать здоровым, сильным, несокрушимым.

Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым: условие для этого – всякий физиолог согласится с этим – быть в основе здоровым. Существо типически болезненное не может стать здоровым и еще меньше может сделать себя здоровым; для типически здорового, напротив, болезнь может быть энергичным стимулом к жизни, к продлению жизни. Так фактически представляется мне теперь этот долгий период болезни: я как бы вновь открыл жизнь, включил себя в нее, я находил вкус во всех хороших и даже незначительных вещах, тогда как другие не легко могут находить в них вкус – я сделал из моей воли к здоровью, к жизни мою философию… Потому что – и это надо отметить – я перестал быть пессимистом в годы моей наименьшей витальности: инстинкт самовосстановления воспретил мне философию нищеты и уныния.

Одному из своих корреспондентов Ницше писал:

Мне всегда так тяжело слышать, что вы страдаете, что вам чего-нибудь недостает, что вы кого-нибудь утратили: ведь у меня самого страдания и лишения составляют необходимую часть всего и не составляют, как для вас, лишнего и бессмысленного в мироздании.

Великий дар базельского профессора, отличающий его от других профессоров и позволивший ему увидеть много такого, чего не могли и не хотели видеть они, состоял в способности превращать историю, философию, мораль в личную судьбу, в собственную боль: «Вся история, как лично пережитая, – результат личных страданий».

Воспитание страдания, великого страдания – разве вы не знаете, что только это воспитание во всем возвышало до сих пор человека?.. В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день – понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к «твари в человеке», к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, – к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание – разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания, как от самой худшей изнеженности и слабости?

Ницше не был неврастеником, однако, судя по всему, имел наследственную предрасположенность к невропатологии. Унаследовав от отца крепкое телосложение и природный ум, он всю жизнь убегал от призрака мозговой болезни. Отец и две его сестры действительно страдали мигренями, однако причина смерти Карла Людвига Ницше так и осталась невыясненной. Мать Ницше отличалась повышенной склонностью к фантазиям и экзальтациям, но считалась психически нормальной. Но у двух ее сестер были явные отклонения: одна сошла с ума, другая покончила жизнь самоубийством. Психопатологические отклонения наблюдались и у ее братьев.

Первые проявления мигрени появились у Фридриха Ницше в 1858 году[23]23
  На самом деле какие-то отклонения от нормы Фридрих ощущал уже в детском возрасте. Свидетельство тому – признание о себе-ребенке: «Я был скорее добрым воспоминанием о жизни, чем самой жизнью».


[Закрыть]. Головные боли особенно усилились в 1879–1880 годах, порой вызывая полупаралитические состояния, затрудняя речь. В 1880-м тяжелые невыносимые головные боли не отпускали его треть года, но, когда боль стихала, склонный к трудоголии человек с еще большим неистовством набрасывался на книги, вновь ввергая себя в состояния глубокой депрессии и раздражительности.

Конечно, болезнь наложила отпечаток на его творчество: резкие смены настроений, скачки из крайности в крайность, рискованные пассажи, упоение небывалыми возможностями, односторонность, радикализм – все это свидетельства ослабления процессов торможения. Болезнь Ницше не может не учитываться при анализе его творчества, которое вполне могло бы принять совсем иные (не обязательно лучшие) формы у здорового человека. Вот почему задача исследователя – оградить Ницше от его больного двойника, защитить его alter ego.

Он сам корректировал свои мысли, но не говорил об этом прямо. В иные минуты он напрочь забывал об уже достигнутом и начинал все сначала. То и дело падая, соскальзывая к догматической фиксации, которая на миг казалась ему истиной в последней инстанции, он тотчас поднимался вновь – полностью открытый иным возможностям. Он был всегда готов мгновенно опрокинуть только что возведенное мысленное построение.

Надо быть хорошо подготовленным, дабы не поддаться его соблазнам. Карл Ясперс с полным на то основанием призывал при чтении воинственно-агрессивных текстов Ницше не позволять оглушать себя грохотом оружия и боевыми кликами: «Ищите те редкие тихие слова, которые неизменно, хоть и не часто, повторяются – вплоть до последнего года его творчества. И вы обнаружите, как Ницше отрекается от этих самых противоположностей – от всех без исключения; как он делает собственным исходным принципом то, что объявлял сутью Благой Вести Иисуса: нет больше никаких противоположностей».

Ницше сам предупреждал и об опасности буквального понимания его текстов, и о необходимости искать свои пути. В четверостишье «Интерпретация», помещенном в «Веселой науке», читаем:

 
Толкуя сам себя, я сам себе не в толк,
во мне толмач давно уж приумолк.
Но кто ступает собственной тропой,
тот к свету ясному несет и образ мой.
 

Наглядным свидетельством депрессивных состояний Отшельника из Сильс-Марии являлись частые, чуть ли не ритмические скачки настроений, связанные с течением болезни. Страдания доводили его до изнеможения, но иногда кажется, что он искал их, сам жаждал боли и той лихорадочности, в которой рождались его идеи. Мазохизм, искание страдания – вот что питает его творческий дух.

С гордым восклицанием: «Что не убивает меня, то делает более сильным!» он истязает себя – не до полного изнеможения, не до смерти, но как раз до тех лихорадок и ран, в которых он нуждался. Это искание страдания проходит через всю историю развития Ницше, образуя истинный источник его духовной жизни. Лучше всего он это выразил в следующих словах: «Дух есть жизнь, которая сама же наносит жизни раны: и ее собственные страдания увеличивают ее понимание – знали ли вы уже это раньше? И счастье духа заключается в том, чтобы быть помазанным и обреченным на заклание – знали ли вы уже это?.. Вы знаете только искры духа, но вы не видите, что он в то же время и наковальня, и не видите беспощадности молота!»

Признаками болезненного состояния психики является отсутствие чувства меры, страсть к преувеличениям, крайняя степень пристрастности оценок. Порой он совершенно безжалостен в своих судейских вердиктах и крайне несправедлив. Философ вообще не должен брать на себя роль судьи. Приговоры Ницше свидетельствуют о толстовской черствости судейства, присущей маниакальным гениям. Толстой и Ницше испытывали глубинную внутреннюю потребность «развенчать» кумиров, бросить им в лицо несправедливые и жестокие обвинения, совершенно не считаясь с общепринятыми оценками и чувствами «подсудимых».

Ницше не знал середины: чувство благоговения легко и без веских на то оснований трансформировалось в бессердечную хулу, беспощадную и холодную критику. «Святотатственным ударом» он раз за разом разрушал тот образ, на который недавно молился (Кант, Вагнер, Шопенгауэр, другие).

Проведенный Томасом Циглером анализ текстов Ницше выявил заметные изменения стиля, появление тяжеловесных периодов и изменение тона полемики, начиная с «Веселой науки» (1885 г.), хотя явные болезненные проявления заметны в произведениях 1882–1884 годов.

В последних произведениях Ницше на смену культу духовности пришел культ энергии, воли, инстинкта. Поздний Ницше, по словам А. Риля, впадает в барокко: орнамент заслоняет мысль. Болезненное состояние Ницше возводит в категорию полноты жизни и творчества. Болезнь прогрессирует, но он, в состоянии эйфории, чувствует себя выздоравливающим, опьяненным выздоровлением. По словам Мёбиуса, налицо все симптомы «паралитической эйфории».

В таком состоянии написан «Заратустра». По словам кого-то из критиков, автор этой поэмы не Ницше, а хлоралгидрат, возбуждавший нервную систему поэта и деформировавший его видение жизни. Патологические особенности произведения – отсутствие сдерживающих центров, сверхэкзальтация, духовный оргазм, признаки мании величия, обилие бессмысленных восклицаний и т. п.

Злобой великого называл он гнетущую тишину, окружавшую пророка, тишину, звенящую одиночеством, непреодолимую, страшную в своей изоляции: «У одиночества семь шкур; ничто не проникает сквозь них. Приходишь к людям, приветствуешь друзей: новая пустыня, ни один взор не приветствует тебя. В лучшем случае это есть род возмущения тобой. Такое возмущение, но в очень разной степени, испытывал и я и почти от каждого, кто близко стоял ко мне…» Все великое действительно противопоставляет своих носителей современникам, изолирует, обрекает на страдание. Завершив «Заратустру», Ницше не просто страдал – надорвался, сник, тяжело заболел. Оборонительные силы были окончательно сломлены, сам дух обессилел.

Психическая патология усиливается после 1885 года, когда Ницше постепенно теряет прежних друзей, сам рвет связи, не перенося ни малейших признаков противоречия. Депрессии становятся все глубже, их продолжительность увеличивается. В 1887-м появляются признаки прогрессирующего паралича: движения затрудняются, речь становится тяжелой, с частыми запинаниями. Тем не менее это почти не сказывается на его творческой продуктивности: за два года (1887–1888) – дюжина произведений. Патологическая характеристика, данная в это время Вагнеру, оказывается точной копией диагноза самого Ницше.

В «Сумерках кумиров» – явные признаки помрачения самого автора. Мания величия сказывается в автобиографии, написанной 10 апреля 1888 года – по просьбе Брандеса. События собственной жизни представлены здесь в гиперболически-хвастливом тоне.

В декабре 1889 года произошло непоправимое: два дня он пролежал без движения и речи, затем появились явные признаки психического расстройства: он пел, кричал, разговаривал с собой, писал бессмысленные фразы…

Элизабет Фёрстер в книге о брате объясняла его сумасшествие следствием апоплексического удара, в свою очередь вызванного нервным истощением и вредным действием успокаивающих средств. Вряд ли это соответствовало действительности: никаких физических расстройств, сопровождающих апоплексический удар, у него не было зафиксировано.

Официальный медицинский диагноз определил болезнь великого мыслителя как прогрессирующий паралич, что также маловероятно, ибо после туринской катастрофы Ницше прожил еще одиннадцать лет и умер от воспаления легких.

На таком диагнозе, тем не менее, настаивал крупный лейпцигский невропатолог П. Ю. Мёбиус, находивший следы душевного расстройства в текстах философа, написанных задолго до туринской катастрофы. Поставленный Мёбиусом диагноз оказал отрицательное влияние на многих исследователей творчества Ницше, объяснявших его нонконфористские взгляды душевным расстройством[24]24
  Такую интерпретацию, низводящую философию Ницше к психической патологии, резко критиковал К. Ясперс, крупнейший исследователь его творчества.


[Закрыть].

Согласно ретроспективному диагнозу, поставленному психиатром И. К. Хмелевским, психические патологии начались у Ницше в 1881-м году в виде легких маниакальных состояний, перемежающихся все более глубокими депрессиями. Начало распада личности датируется 1887 годом, а в 1888-м возникает и развивается мания величия. После восьмилетнего периода неврастенически-маниакальных состояний Ницше впал в слабоумие, продолжавшееся 11 лет – вплоть до смерти.

Безумие Ницше часто – особенно русскими авторами – интерпретировалось как расплата за кощунства, за «смерть Бога», за «Антихриста»: «…В этой борьбе герой гибнет. Ум его мутится – занавес падает». Конечно, нигилистические экстазы Ницше сказались на его здоровье, возможно, ускорили трагическую развязку. Но она не была «расплатой» – болезнь прогрессировала, мозг был поражен задолго до «богохульств» и только время (а не книги) определило трагедию.

Своим творческим путем Ницше обязан цельности собственного характера, верности себе: противу всех может быть только человек огромной души и огромных душевных сил. Я не верю в надрыв Ницше, связанный с противостоянием миру, в то, что он заплатил безумием за непокорность вопрошающе-взыскивающей мысли. Болезнь развивалась в нем сама по себе и, вполне возможно, творческими взрывами гигантской мощи он лишь отдалял свой конец. Не раздвоенность омрачила его дух и умертвила разум, не утрата способности защищаться от самого себя, но чисто физиологический процесс разрушения болезнью.

Творчество

В эволюции творчества Ф. Ницше обычно выделяют три периода: первый – «время общения» (1871–1876 гг.), когда он «учился всему», собирал «все почитаемые ценности» и позволял им «конкурировать друг с другом». К этому периоду относятся «Рождение трагедии», «Несвоевременные размышления» (1-я и 2-я части) и несколько работ, собранных после смерти в «Nachlass». Работы и письма этого периода насыщены энтузиазмом и пафосом. Здесь мы не обнаружим горечи разочарования в культуре и острого чувства одиночества, присущих «зрелому» Ницше. Это период дружбы с Р. Вагнером и тесных духовных связей с единомышленниками (Э. Роде, П. Гаст, Я. Буркхардт, A. Овербек и др.).

Второй период – Köhre, перелома, критичности (1876–1877 гг.), когда Ницше испытывает резкое разочарование в традиционной культуре и стремится нащупать собственный путь. При всей горечи одиночества – это период мощнейшего творческого всплеска: «Человеческое, слишком человеческое», «Странник и его тень» (2-й том «Человеческого, слишком человеческого»), «Утренняя заря», «Веселая наука» (книги 1–4). Цели и самооценка работ этого времени:

…разбить восторженное сердце… Свободный дух. Независимость. Время пустыни. Критика всего почитаемого (идеализация непочитаемого). Попытка перевернутых оценок.

Только теперь обрел я трезвый взгляд на действительную человеческую жизнь.

Теперь я осмелился обратиться к самой мудрости и сделаться философом самому; раньше я философов почитал.

Переоценка ценностей, нарастающая со скоростью горного обвала, началась с резкого изменения отношения к прежним кумирам – прежде всего Шопенгауэру и Вагнеру. Разрыв с Вагнером датируется январем 1878 года, затем происходит кризис в отношениях с Лу Саломе, резкая ссора с Паулем Рэ и охлаждение дружбы с другими духовно близкими людьми.

Ницше делает вид, что разрывы человеческих связей мало трогают его, глушит чувства разочарования и горечи новыми «принципиальными идеями» («На моем горизонте возникли мысли, равных которым я еще никогда не видел…»), но все это – сублимация, самообман, начало саморазрушения.

Третий период творчества открывается «Заратустрой», затем следуют книги «По ту сторону добра и зла», «Веселая наука» (книга 5), «К генеалогии морали». В последних работах этого периода («Случай Вагнер», «Сумерки кумиров», «Антихрист», «Ессе Ноmо», «Ницше contra Вагнера») в той или иной степени сказываются болезненно-профетические состояния человека с разрушающейся психикой, самооценки завышены и нескромны:

Речь идет о неслыханном синтезе… я открыл собственную новую землю… высоко вознеслась моя воля…

Ницше ощущает себя конкистадором мудрости, завоевателем новых философских пространств, творцом великих и «опасных» вещей: «Я чувствую, что теперь начинается новый отрезок моей жизни – и что передо мною стоит грандиознейшая задача!»

А. Белый различал в творчестве Ницше два периода – декадентский и богоборческий, разделенные промежуточным этапом, когда он делал ставку на социологию, позитивизм.

Первый период окрашен влиянием Вагнера и Шопенгауэра: тут у него еще буржуазный склад мысли. Приветствуя пробуждение в культуре «духа музыки», он указывает на Вагнера как на знамение эпохи, как на провозвестника мистерии жизни. И незаметно для себя заслоняет мистерию жизни подмостками сцены: ритм становится у него судорогой. Гостеприимно принимает он смерть под свое покровительство в лице богоподобных мясников «Кольца» – на самом деле актеров, только актеров. Так пробуждение ритма смешивает он с вагнеровской позой – гениальной позой, но – позой. И вырастает для Ницше апофеоз безобразия – Вагнер. Тут осознает он в себе декадента: неспроста же проклял он Вагнера и его напыщенную риторику декадентства. Себя проклял в себе самом. «Ах, этот старый разбойник! – восклицает он по адресу Вагнера. – Он разгадал в музыке средство возбуждать усталые нервы, он этим сделал музыку больной». Возрождение духа музыки Ницше связал сперва с возрождением личности. Симптомом возрождения признал Вагнера, сумевшего, по его словам, «отравить болезнью даже и музыку».

Ницше пришел к музыке, анализируя дионисические культы древности. В истории развития человечества увидел он две силы: силу динамики и статики. Жизненный ритм личности отображается в музыке. Музыка взрывает в нас новые силы, но чрезмерный взрыв может разорвать и нас. И вот является миф – этот предохранительный клапан, закрывающий от нас музыкальную сущность жизни. Смена ритма мифическим образом, построенным и предопределенным ритмом, в истории человечества отображается, по Ницше, борьбой духа Диониса с Аполлоном. В трагедии образ налагается на ритм. Тут – своего рода приложение алгебры (ритма) к геометрии (мифу).

Е. Трубецкой, отвергая трехпериодную концепцию Риля и Гаста, склонялся к концепции «перелома», датированного 1876 годом, когда Ницше окончательно разочаровался в Шопенгауэре и порвал с Вагнером. Впрочем, и Гаст, и князь Трубецкой признавали, что Заратустра незримо присутствует уже на страницах «Рождения трагедии» и «Несвоевременных размышлений», уже здесь намечен идеал личности, «свободно и бесстрашно парящей над людьми, нравами, законами и обычными оценками вещей».

К. А. Свасьян, наиболее эрудированный и глубокий исследователь творчества Ницше в нынешней России, вернувший доброе имя «предтече фашизма» в стране сверхфашизма, по-своему интерпретирует трехпериодное деление творчества немецкого философа: первый период – проба пера и выискивание союзников; второй период – разочарование в союзниках, испытание одиночеством, перемена тактики, выработка нового плана военных действий; третий период – тотальная война.

В значительной мере перечисленные периоды, повороты, переоценки, переломы в творчестве Ф. Ницше условны – мы имеем дело с эволюцией «сквозных» идей на фоне развивающейся болезни, непрерывно усиливающей «экстремистский» элемент мышления человека границы, пограничного состояния. Эпатаж – это всегда дефицит чего-то, в данном случае – человеческих связей, просто здоровья[25]25
  Нельзя не признать, что сам Ницше дал повод своим исследователям неоправданно много говорить о смене мировоззрения: свои первые книги он нередко характеризовал как нечто решительно пережитое и отвергнутое, неоднократно просил читателя не обращать внимания на его прошлое метафизика и теоретика. Это свойственно большинству людей Köhre, крутых поворотов. Толстой, как мы помним, тоже отказывался от себя прошлого, хотя, как мы знаем, в сути своей никогда не менялся, арзамасский ужас жил в нем всегда.


[Закрыть]…

Любопытным феноменом творчества Ницше – при всей его фрагментарности, непоследовательности, «скачках», «поворотах» – является удивительная цельность, с какой воспринимаются все его работы безотносительно времени их создания. В известной мере это можно сказать о творчестве большинства мыслителей, «случай Ницше» интересен здесь тем, что «красная нить», пронизывающая его труды, ни разу не порвалась при всех шараханьях и «переоценках». Другой яркий пример такого феномена – Лев Толстой, оставшийся верным самому себе при движении в направлении, прямо противоположном эволюции Ницше.

По свидетельству Г. Маркеса, каждый писатель пишет только одну книгу, хотя она и выходит во многих томах и под разными названиями. Каждый философ – Ницше не исключение – во многих книгах раскрывает одно и то же содержание своего сознания, передает свой настрой, демонстрирует склад своего ума. Любая философия связана со структурой сознания и личностью ее творца.

Несколько примеров. Слова «Бог мертв» Ницше записал в третьей книге «Веселой науки», опубликованной в 1882 году. Однако в записях к его первой книге, относящихся к 1870 году, находим: «Верую в издревле германское: всем Богам должно будет умереть».

В «Рождении трагедии» нет ни слова об имморализме, но «отвращение к морали сочувствия, сострадания и милосердия… уже живет в нем, хотя и скрытно» (Г. Рачинский). Сам Ницше считал эту книгу своей «первой переоценкой всех ценностей, всего дорогого…»

В последнем классе гимназии Ницше написал эссе о Феогниде, в котором возвеличил героического мегарца за «презрение к черни».

В Пфорте написаны два философско-поэтических эссе «Рок и история», а также «Свобода воли и рок», в которых в зародыше можно найти большинство идей будущих произведений Ницше. Только один пассаж как бы из будущего Ницше:

То, что Бог становится человеком, указывает лишь: человек должен искать свое блаженство не в бесконечности, а создать свое небо на земле; иллюзия неземного мира исказила отношение человеческого духа к миру земному: она была созданием детства народов. В тяжких сомнениях и битвах мужает человечество: оно осознает в самом себе начало, сердцевину и конец религий.

В сохранившихся текстах студенческого периода мы находим страницы, равные по силе будущему «Заратустре». Ницше пишет о «постоянной борьбе, что питает и укрепляет душу», о свободе воли как принципе обособления, о борьбе новых и старых начал, о великом историке и великом философе, которым надлежит стать пророками, о необходимой переоценке ценностей, сложившихся за тысячелетия, о непременном возмужании человека, которое позволит осознать величие стоящих перед человечеством задач… Даже стилистика этих «проб пера» уже вполне заратустровская:

Много раз подстерегая свои мысли и чувства и анализируя их в религиозном уединении, я переживаю такое состояние, как будто кругом меня волновались и гудели целые дикие орды и от крика их содрогался и как бы разрывался самый воздух. Так чувствуют себя орел и гордая мысль человека, когда они приближаются к солнцу.

И образ Заратустры, и комплекс его идей сопровождали Ницше с самой ранней юности. Молодой филолог писал своей сестре, что еще ребенком видел великого перса во сне. Зародыши идей «Заратустры» прослеживаются с первых работ Ницше, а в почти полностью сформированном виде представлены в работах 1873–1875 гг. В идее рождения и становления сверхчеловека проглядывает юношеский идеал Ницше: «цель человечества лежит в его высших представителях». В ранней работе «Мы, филологи» читаем:

Благодаря счастливым открытиям, можно воспитать великую личность совершенно иначе и гораздо выше, чем она воспитывалась до сих пор благодаря случайным обстоятельствам. На этом-то и покоятся надежды: воспитание великих людей.

Т. Манн обратил внимание на то, что даже в отношении к Вагнеру у Ницше не было никакого перелома, изображаемого большинством биографов:

…Еще в пору своего, казалось бы, беззаветного служения Вагнеру, задолго до того, как он отдал на суд широкой публики свою книгу о вагнеровских торжествах «Рихард Вагнер в Байрёйте», он в Базеле как-то высказывает в разговоре с близкими друзьями несколько глубоко проницательных и вместе с тем столь резких замечаний о «Лоэнгрине», что они кажутся предвосхищением «Дела Вагнера», написанного Ницше пятнадцать лет спустя.

По мнению Т. Манна, ранние произведения Ницше «содержат не только в зародыше, но в совершенно законченном виде все его позднейшие идеи, все то, что он называл своей веселой вестью».

В «Рождении трагедии» нет еще борьбы добра и зла, борьба еще не началась. Но главное уже сказано: там, где сплошное добро или сплошное зло, нет трагедии, нет материала для драмы. Нет ничего об имморализме или сверхчеловеке, но их тени уже живут на страницах книги.

Т. Манн:

Действительно, Ницше, каким мы его знаем, уже весь в этой своей первой книге, в этой романтически-мечтательной, окрашенной мягким гуманизмом прелюдии к своей философской системе…

В России аналогичную позицию занимал Ф. Ф. Зелинский, утверждавший «единство развития Ницше, как сына и проводника античности, от первой до последней написанной им строки».

В «Рождении трагедии» эстетика преобладает над философией, но уже высказана мысль, которую можно взять в качестве эпиграфа ко всему последующему творчеству Ницше: «Все существующее справедливо и несправедливо, и в обоих случаях оно может быть оправдано».

 
Мир должен быть оправдан весь,
Чтоб можно было жить…
 

Лу Саломе была, пожалуй, первой, обратившей внимание на то, что «философия Ницше в самом деле описывает круг, и возмужалый мыслитель возвращается в одном из своих самых глубоких поздних произведений к тому, что он пережил в ранней юности».

Лу Саломе:

Таким образом, к развитию его философских идей применимы его слова: «Посмотри на реку, которая, извиваясь, течет обратно к источнику!». Не случайным является то обстоятельство, что Ницше в своем последнем творческом периоде пришел к мистическому учению о вечном повторении одного и того же в мире: образ круга – вечных изменений среди вечного повторения — является загадочным символом, таинственным знаком над входной дверью к его творчеству.

Своей первой «литературной игрушкой» Ницше называет сочинение, написанное им в детстве, «О происхождении зла». Он упоминал об этой работе в разговорах в доказательство того, что он предавался философским мечтам еще среди филологической дисциплины школьных лет.

В. Б. Кучевский:

Философские труды Ницше, отличаясь названием, порой поражают схожестью по своему основному содержанию. Как в симфонической музыке одна и та же тема служит основой для бесконечных вариаций, так и в философии Ницше проблема отрицания существующей морали, религии, философии переходит с одних страниц на другие, но при этом все в новой и новой обработке. Бесконечное повторение одних и тех же проблем, составляющих сюжетную канву разных философских произведений Ницше, – одна из особенностей изложения им своих мыслей. Невольно создается впечатление, что движение его мышления оказывается как бы подчиненным выдвинутому им принципу «вечного возвращения того же самого».

По мнению К. Ясперса, даже восприятие Ницше христианства существенно не изменилось на протяжении его жизни: «Ницше с самого начала – и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в целом – воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безусловность высшей морали и истины он изначально ощущал как нечто свое, родное, как несомненную действительность, но христианское содержание этой морали и этой истины, христианские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллюзий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног своих».