Текст книги "Ницше"

Я еще подробнее остановлюсь на идее «вечного возвращения» – «откровении» Ницше, которое многим может показаться тривиальным. Я должен признаться, что сам не уловил полноту и оригинальность этой идеи, пережитой самим Ницше как высшее откровение, когда-либо данное человеку:

Пусть все беспрерывно возвращается, это и есть высшая ступень сближения между будущим и существующим миром: в этом вечном возврате заключается высшая точка мышления.

Что виделось Ницше в тот августовский день в Сильс-Марии на высоте 6500 футов над уровнем моря? Прорыв сквозь время? Соединение времен? Ключ к истории? Принцип философии? Мистический мировой круг?

В продолжение нескольких недель Ницше находился в состоянии тоски и восхищения. Подобные переживания, без сомнения, знакомы мистикам, и их словоупотребление как нельзя лучше подходит к данному случаю. Он испытал какое-то чувство священной гордости и – одновременно – страх. Вся душа его дрожала от ужаса, подобно тому как израильские пророки трепетали пред Богом, отправляясь по Его приказу проповедовать людям. Несчастный, раненный жизнью человек с невыразимым ужасом смотрел в глаза «Вечному возврату». Он весь превратился в напряженное ожидание, ставшее пыткой, но он возлюбил эту пытку и отдался своей новой мысли, как аскет обрекает себя на мучение.

Ф. Ницше – П. Гасту:

На моем умственном горизонте появились новые мысли, и какие мысли! Я никогда даже не подозревал в себе возможности появления таких мыслей. Большего я тебе не скажу, ибо не хочу нарушать своего внутреннего спокойствия. Увы, мой друг, предчувствия иногда не дают мне покоя. Мне кажется, что жизнь, которую я веду, вредно отзывается на моем здоровье, так как моя внутренняя организация – это машина, которая может легко взлететь на воздух! Эти глубоко проникшие в меня мысли и чувства вызывают у меня и стоны, и смех. Уже дважды я был вынужден по нескольку дней не выходить из моей комнаты – почему? Причина покажется тебе смешной; на прогулках я слишком много плакал – не сентиментальными, а радостными слезами, я пел и говорил безумные вещи оттого, что весь переполнился новой идеей, которую обязан изложить человечеству.

Это «переполнение идеей», этот внутренний духовный восторг, эти слезы и это безумие незнакомы людям, не пережившим озарения. Существует трепет посвящения, данный только посвященным, – для всех остальных это, в лучшем случае, «только слова»…

Ницше обрел новую жизненную цель: все, созданное прежде, только преамбула, попытка, проба – ныне ему предстоит создать нечто подлинно великое, вечное, новое, ему предстоит «потрясти мир». Он еще не знает, как лучше это сделать – в философской или художественной форме, стать новым Эмпедоклом или Лукрецием, Платоном или Данте? Однажды он вспоминает о существовании персидского апостола, мистагога огня, чье имя – Заратустра:

 
Я сидел в ожидании, я не ждал ничего.
Я не размышлял о добре или зле, а лишь радовался
Игре света и тени; я находился под обаянием
Дня, озера, яркого солнца, жизни без цели.
И в этот миг внезапно стало нас двое —
Мимо прошел Заратустра.
 

Торопливо он записал начало поэмы:

Заратустра родился на берегу озера Урми. Когда ему исполнилось тридцать лет, он покинул отечество, родное озеро и удалился в горы. Здесь наслаждался он духом своим и одиночеством и не утомлялся счастьем этим целых десять лет.

Период рождения идеи вечного возврата был кратким, зато вызванный этим кризис – затяжным и тяжелым. «Я вновь пережил дни базельских мучений, – писал он Гасту, – за моим плечом стоит смерть и смотрит на меня».

По некоторым данным, в период сентября-октября 1882 года Ницше трижды покушался на самоубийство. Нет, он желал не столько избавиться от страданий, сколько предупредить сумасшествие, равное для него смерти.

Результатом кризиса стало решение оставить писательскую деятельность на десять лет. Молчание казалось ему необходимым для излечения и нирваны. Еще – для проверки новой, близкой к мистицизму философии, вестником которой он мечтал выступить по окончании обета. Однако он не выполнил своего решения: именно в восьмидесятые годы написал свои главные произведения, прежде чем замолкнуть навсегда по причине реально настигшего его безумия.

В 1882 году Ницше стоял на пороге очередного поворота, после которого ему предстоят высший расцвет, а потом окончательный крах. Он был тяжело болен. Врачи и историки до сих пор не сумели определить диагноз. Одни считают, что это был сифилис, другие (как одесский врач И. К. Хмелевский, посвятивший этому специальное исследование) утверждали, что прогрессивный паралич может иметь и иное, несифилитическое происхождение.

Тяжко переживая свое одиночество и осознавая близящуюся угрозу, полуслепой, страдающий от невыносимых головных болей человек в письмах к друзьям умолял подыскать ему жену. На самом деле ему, практически не знавшему женщин, необходима была сиделка и секретарша.

Именно в это время к нему пришла любовь. Женщина, которую он встретил, была столь же экзотична и необыкновенна, как он сам. Ей шел 21 год, она была таинственна и умна, соблазнительна и недоступна. Ее звали Лу. Когда его друзья Пауль Рэ и Мальвида фон Мейзенбуг написали Ницше о своих восторгах от встречи с необыкновенной русской, Ницше понял их по-своему:

Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в этом смысл: меня влекут такие души… Я нуждаюсь в них для того, что я намерен сделать в течение ближайших десяти лет. Брак другое дело – я бы согласился на женитьбу на два года примерно.

Болезнь Ницше, по крайней мере вначале, явно имела нервную природу. Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что встреча с Лу на время излечила его: с 1882 года началась его медленная поправка. По крайней мере, во время этого недолгого романа пред нами совершенно другой Ницше – «молодой лев» (как звал его П. Дёйссен), почти забывший о недавнем кризисе.

Лу (Леля) Саломе – родившаяся в Петербурге дочь приближенного к царю русского генерала и тайного советника, разносторонне образованная и необыкновенно талантливая женщина удивительной судьбы, Сивилла интеллектуального мира, Заратустра в юбке, подруга многих европейских гениев и знаменитостей, о которой немецкий писатель Курт Вольф сказал: «Ни одна женщина за последние 150 лет не имела более сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем эта Лу фон Саломе из Петербурга». Одна из создательниц эротической психологии и типичная эротоманка, о которой ее любовники рассказывали совершенно удивительные вещи, она отказывала в близости своему собственному мужу Фреду Андреасу, находясь в связи с самыми знаменитыми людьми Европы.

В ее объятиях было что-то странное, примитивное, анархическое. Когда она смотрела на вас своими лучащимися голубыми глазами, она будто говорила: «Принять твое семя будет для меня верхом блаженства». У нее был огромный аппетит к этому. В любви она была безжалостна. Для нее не имело значения, имел ли мужчина другие связи… Она была совершенно аморальна и одновременно очень благочестива – вампир и дитя.

Сразу было видно, что Лу – необычная женщина. У нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила. Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в ее партнере некий духовный огонь.

Лу Саломе действительно удалось разжечь много «духовного огня»: среди ее любовников или безутешных воздыхателей – Ницше и Рильке, Ведекинд[9]9
  Франц Ведекинд выбрал Лелю в качестве прототипа знаменитой пьесы «Лулу».


[Закрыть], Мартин Бубер, Пауль Рэ, Герман Эббингаус, Фердинанд Теннис, Фридрих Пинельс, Паул Бьер, Герман Ледебур, Эмиль фон Гебсаттель, Виктор Тауск… Зигмунд Фрейд пережил платоническую любовь к Лу Саломе.

Ф. Ницше – П. Гаску:

Она дочь русского генерала, ей 20 лет, она резкая, как орел, сильная, как львица, и при этом очень женственный ребенок, который будет жить недолго… Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления… Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, – не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении.

С Лу Саломе Ницше встретился в апреле 1882 года в Риме – задолго до только что описанных событий и необыкновенных поворотов судьбы этой необыкновенной женщины. Познакомил их Пауль Рэ, и Ницше читал им двоим только что законченную книгу «Веселая наука», самое жизнеутверждающее свое произведение, на каждой странице которого прорывается его страсть к «нечеловеческим» идеалам.

Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, чреватый опасностями идеал… для которого все то высшее, в чем народ справедливо видит свое мерило ценностей, представляло бы не более чем падение, унижение, опасность или, по меньшей мере, средство самосохранения.

Трудно вообразить себе женщину, более подходящую под сверхчеловеческий идеал Ницше, чем Лу, и конечно же он сразу убедился в этом сам.

А. Эткинд:

Ницше оставалось немного времени, чтобы увидеть свой идеал в этой жизни. Он ждал трагедии, но успел пережить лишь мелодраму: встречу и разрыв с Лу.

Втроем они путешествуют по горам Северной Италии, Швейцарии и собираются втроем поселиться в Париже. Вместе они успешно отражают атаку матери Лу, которая, в ужасе от происходящего, пытается увезти дочь обратно в Россию и даже вызывает себе на помощь любимого брата Лу – Евгения.

Сохранилась удивительная фотография, снятая в те дни в Люцерне на фоне Альп. Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу и держит кнут. Рэ позирует уверенно и чувствует себя на месте. Ницше со своими огромными усами устремляет взгляд невидящих глаз вдаль. На лице Лу, только что выстроившей эту мизансцену, нет насмешки. Действительно, все это серьезно. Не пройдет и года, как после мучительного для него разрыва с Лу Ницше напишет свое знаменитое: «Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!»

Помахивая своим кнутиком, Лу мечтала построить маленькую интеллектуальную коммуну, «святую, как Троица», в которой мужчины, отказавшись ради нее от своих на нее притязаний, воплощали бы их в общем духовном поиске, в котором ей принадлежала бы равная роль. Рэ принимал этот проект. «Братец Рэ», называла она его, хваля за «неземную доброту». Сам он в письмах к ней называл себя «твоим маленьким домом» и считал ее благополучие «единственной задачей моей жизни, если не считать моей книги». Рэ, действительно, занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями. С Ницше у нее складывались иные отношения.

В августе 1882 года Лу пишет Рэ: «Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: Я думаю, единственная разница между нами – в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково. Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, – они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий».

Философская открытость, духовная близость заменили Фридриху и Лу физическую. Тем не менее ни болезнь, ни подавленные чувственные влечения не воспрепятствовали пробуждению любви. По свидетельству сестры и злого демона философа Элизабет, чувство к Лу была самым сильным в его жизни. Ницше даже на время прервал отношения с сестрой и матерью, которые возненавидели Лу. Однако в жизни философу не хватало того героизма, который он столь красочно описывал в книгах. Даже после того, как он сделал официальное предложение и послал письмо-уведомление об этом родителям Лу, близость-ненависть к сестре оказалась сильнее. Вновь попав под ее влияние, Ницше написал Лу, что бросает ее из-за «ужасного характера»: «Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит». Возможно, прощальная песнь Ницше «Так говорит Заратустра» – плод этой любви, идеальная мечта о друге, которого он желал обрести, но утратил вместе с Лу.

Я еще вернусь к отношениям Ницше с друзьями и женщинами, в том числе к периоду его увлечения Лу Саломе, кончившемуся, как можно было предвидеть, разрывом и бегством. Отъезд Ницше из Лейпцига после выяснения отношений с Лелей действительно напоминал паническое бегство. Остановившись проездом в Базеле у Овербеков, он поделился с ними историей предательств самых близких друзей [Лу и Пауля] и заключил: «Начинается полное одиночество…»

Ницше страдал, а страдания великих людей обладают свойством оборачиваться шедеврами. После разрыва с Лу таким шедевром стал его «Заратустра».

Ф. Ницше:

Я провел зиму 1882–1883 года в красивой бухте Рапалло, полукругом огибающей Ривьеру между мысом, соединяющим Портофино и Киавери. Здоровье мое оставляло желать лучшего. Зима была холодной, дождливой; в маленькой харчевне, расположенной настолько близко к морю, что шум волн мешал мне спать, я нашел приют, со всех точек зрения мало удовлетворительный. Кроме того, – и это пример моей максимы, что все решительное делается наперекор, – именно в продолжение этой зимы и в этой некомфортабельной обстановке родился мой «Заратустра». По утрам я взбирался по южной красивой гористой дороге, по направлению к Зоагли, между гирляндой елей, с великолепной панорамой моря. По вечерам, когда позволяло здоровье, я гулял, огибая бухту Санта Маргерита вплоть до Портофино. Здесь, на этих двух дорогах, мне пришло в голову начало «Заратустры», больше того, сам Заратустра, как художественный тип, явился мне.

Заратустрой Ницше как бы очищался от всего пережитого, сублимировал его в художественный образ, более того, жаждал обрести силы с помощью своего героя: «Я не хочу начинать жизнь сначала. Откуда взять силы на это? Создавая Сверхчеловека и устремляя на него свои взоры, слыша, как он говорит «да» жизни, я сам пробовал сказать да!»

Публикация «Заратустры» не обошлась без привычных казусов: издатель не торопился, откладывая тираж месяц за месяцем и отдавая предпочтение то гимнам для воскресных школ, то каким-то брошюрам. К щемящему одиночеству Ницше добавилось горькое ощущение отчаяния, ненужности, отверженности.

Как и все прежние книги Ницше, «Заратустру» ждала обструкция: даже немногие оставшиеся друзья о ней не говорили, критика пропустила ее мимо своего внимания, новый пророк оказался таким же безвестным, как и его создатель. Книга, которая по ожиданиям Ницше должна была взволновать литературный мир, не вызвала никакого интереса.

«На такой призыв, каким был мой «Заратустра», призыв, вырвавшийся из глубины души, не услышать ни звука в ответ, ничего – ничего, кроме беззвучного, теперь уже тысячекратного одиночества, – в этом есть нечто ужасное, превышающее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек, – так стонет он и прибавляет: – А я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен».

Испытанная Ницше горечь явно наложила отпечаток на вторую часть поэмы, которую он писал в Энгадине. В уста Заратустры Ницше вкладывает слова «Ночной песни», приведенные выше. Сам Заратустра здесь совсем другой: отчаявшийся человек, испускающий поток жалоб.

Поистине, ясно понимаю я знамение и предостережение сна моего: учение мое в опасности, сорная трава хочет называться пшеницей!

Враги мои усилились и исказили образ учения моего, так что возлюбленные ученики мои устыдились даров, которые дал я им.

Потерял я друзей моих; настал час искать потерянных мною!

Ах, куда еще подняться мне с тоской моей! Со всех гор высматриваю я отцовские и материнские земли.

Но родины нигде не нашел я: в любом месте я не на месте и ни у одних ворот не задерживаюсь.

Чужды мне современники, предмет насмешки моей! А ведь недавно влекло меня к ним сердце мое. Изгнан я из отцовских и материнских земель.

Только одну страну люблю я – страну детей моих, еще не открытую, лежащую в дальних морях: пусть неустанно ищут ее корабли мои.

Поистине, друзья мои, хожу я среди людей, словно среди обломков и разрозненных частей человека!

Всего ужаснее для взора моего – видеть человека растерзанным и расчлененным, словно на бойне или на поле брани.

И когда убегает взор мой от настоящего к минувшему – всюду находит он одно и то же: обломки, и разрозненные части, и роковые случайности – но ни одного человека!

Хотя Одинокий Пилигрим бессознательно стремился к своей пещере, ему довелось познать горечь большого количества предательств и уходов. Если дешифровать «Заратустру» в контексте его личных переживаний, событий его личной жизни, то мы вычитаем очень много из того, что уходит вместе с жизнью, например следующее: «Они все говорят обо мне, собравшись вечером вокруг огня, но никто не думает обо мне! Это та новая тишина, которую я познал: их шум расстилает плащ над моими мыслями».

Человек ко всему привыкает. Как честолюбцу ни тяжко переносить безвестность, к этому тоже можно привыкнуть. После провала «Заратустры», на которого возлагалось столько надежд, Ницше смирился с «изгнанием из отцовских и материнских земель», возложив все свои надежды на будущее – «страну детей моих». Теперь он убедил себя в том, что одиночество, изгойство, безвестность – его путь, что ему необходимо, чтобы он остался непризнанным. Отныне отказы, умалчивание, поношение «возвращали ему мужество», как писал он сам одному другу.

Его место в грядущем, от нынешнего ждать нечего. Поэтому и творить он будет с ориентиром на «страну детей моих». Теперь его волнует не сиюминутная слава, а только то, что он призван оставить этой стране. Необходимо быстрей окончить книгу, вместившую в себя все его идеи, всю его жизнь. В третьей части «Заратустры» alter ego должен возвестить людям «вечный возврат», стать новым законодателем…

Я странник, неустанно восходящий на горы, – сказал он в сердце своем, – я не люблю равнин и, кажется, не могу долго оставаться на одном месте.

И что бы ни сулила мне судьба, что бы ни пережил я – жизнь моя будет вечным странствием и восхождением в горы: в конце концов, человек живет только тем, что внутри него.

Прошло то время, когда случайности еще встречались на пути моем; что же может встретиться мне теперь, что не было бы частью моей и достоянием моим!

Ко мне и в меня возвращается наконец Самость моя – те части ее, что так долго были на чужбине, рассеянные среди многих вещей и случайностей.

И еще одно знаю я точно: теперь стою я перед последней вершиной моей и перед тем, что давно уже было предназначено мне. О, на самый трудный путь предстоит мне вступить! О, начал я самое одинокое свое странствие!

У Ницше много вариантов третьей части поэмы, он долго колеблется, какой выбрать, он импровизирует, он все больше наделяет героя собственными чертами и в конце концов рождается гимн жизни, пропетый из последних глубин самозаточения:

Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: «О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!

Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.

Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол – до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:

– И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним – двенадцатым ударом —

– думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, – я знаю это!»

«Да, – колеблясь, отвечал я, – но ты знаешь также…» – И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.

«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто».

И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг, на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.

Так говорил Заратустра.

РАЗ!

О человек! Внимай!

ДВА!

Что вещает глубокая полночь?

ТРИ!

Я спала,

ЧЕТЫРЕ!

И от глубокого сна пробудилась:

ПЯТЬ! Мир глубок! —

ШЕСТЬ!

И глубже, чем думает день.

СЕМЬ!

Глубока боль мира —

ВОСЕМЬ!

И все же радость глубже, нежели скорбь.

ДЕВЯТЬ!

Боль говорит: «Прейди!»

ДЕСЯТЬ!

Но всякая радость жаждет вечности,

ОДИННАДЦАТЬ!

Жаждет глубокой, глубокой вечности!

ДВЕНАДЦАТЬ!

Мне представляется, что это стихотворение – эти двенадцать числительных, соответствующие двенадцати ударам полночного колокола, являются разгадкой той тайны, которую нашептал Заратустра Жизни, тайны, открывшейся ему как откровение на высоте 6500 футов над уровнем моря, тайны «вечного возвращения», в котором определяющей является вечность, а не возвращение, темная бездна вечности, а не видимая и временная жизнь, которой не дано судить о глубинах мира. Вечное возвращение – обреченность человека на возврат ко все тем же проблемам бытия, которое всегда было и всегда останется тайной. «Мир глубок! И глубже, чем думает день»…

Публикацию трехчастной поэмы ждала та же судьба, что и первую ее часть – даже ближайшие друзья не удосужились откликнуться на присланные дарственные экземпляры. Намерение Ницше написать серию комментариев к поэме отпало само собой: кто будет читать маргиналии, если нет желающих ознакомиться с Книгой?.. Ницше одолевают сомнения. Может быть, он не смог донести свою мысль до читателя? Может быть, необходимо надолго уединиться, чтобы оформить свою систему точнее и определенней? Ницше едет в Базель, дабы поработать в тамошних библиотеках, и вновь убеждается, что и тут, где у него столько бывших коллег, никто не читал его «Заратустры». «Я чувствовал себя среди них, словно среди коров», – написал он П. Гасту.

Единственным человеком, горячо отреагировавшим на поэму, оказался некто Генрих фон Штейн, вначале приславший восторженное письмо, а затем попросивший встретиться с автором. Хотя Генрих был вагнерианцем, поклонником Козимы Вагнер и Лу Саломе, Ницше, утративший большинство друзей, ответил ему приглашением в Сильс-Марию. В надежде обрести последователя (на такую возможность указывала опубликованная Штейном книга, во многом перекликающаяся с ницшеанством) Ницше пренебрег даже тем, что посетитель мог быть посланником Козимы, присланным для заключения перемирия. Так или иначе, Ницше произвел большое впечатление на молодого писателя, Штейн расценил встречу как великое и значительное событие в жизни, а у самого Отшельника из Сильс-Марии вновь воскресло утопическое желание стать основателем «идеального монастыря». Видимо, он сделал такого рода предложение единственному неофиту, но у того, при всем уважении к мэтру, были свои планы. Встреча продолжалась лишь три дня.

О степени одиночества Ницше можно судить по тому факту, что встречу со Штейном он оценил как дар – это сказал он сам в письме П. Гасту. Возможно, это действительно был дар для человека, который целыми днями рылся в новых журналах и литературных обозрениях, пытаясь отыскать в них свое имя, найти отклик на свою мысль.

Встреча со Штейном завершилась очередной депрессией. Ницше приехал из Сильс-Марии в Базель в ужасном состоянии. Посетивший его в отеле Овербек застал Ницше лежащим в постели с сильнейшей мигренью, упадком сил и слабым пульсом.

У Ницше явилось желание посвятить Овербека в тайну «вечного возврата». «Когда-нибудь мы вновь встретимся при подобных обстоятельствах; я вновь буду болен, а вы удивлены моими речами…» Он говорил это с взволнованным лицом, тихим дрожащим голосом. Он был в том же состоянии, о котором когда-то говорила Лу Саломе. Овербек тихо слушал его, не противореча, и ушел с дурным предчувствием: это было их последнее свидание перед туринской катастрофой в январе 1889 года.

Еще одним человеком, понявшим величие Заратустры, впервые назвавшим Ницше учителем, стал Пауль Ланцкий, немец по происхождению и свободный художник по вкусам, большую часть жизни проведший в странствиях. Его перу принадлежат, видимо, первые рецензии на поэму. Как и Штейн, он сам разыскал и встретился с Ницше, дабы выразить ему свое восхищение. Какое-то время Ницше и Ланцкий прожили в одном пансионе в Генуе.

Однажды в мартовское утро Ланцкий, по обыкновению, войдя в маленькую комнату, которую занимал Ницше, нашел его, несмотря на поздний час, в постели. «Я болен, – сказал он ему, – я только что разрешился от бремени». – «Что вы говорите?» – пробормотал растерявшийся Ланцкий. – «Я написал четвертую часть “Заратустры”».

Издателя для этой части книги найти Ницше не мог. Поскольку предыдущие части не расходились, издатель без обиняков написал ему, что публике «Заратустра» не нужен. Ницше ничего не оставалось, как вновь издавать книгу за собственный счет в количестве… сорока экземпляров. Но и их рассылать было некому. Ницше отправил книгу сестре, госпоже Мейзенбуг, Буркхардту и четырем оставшимся друзьям (Овербеку, Гасту, Ланцкому и Роде). Большинство из них ограничилось перелистыванием последней части поэмы.

Ницше несколько раз порывался написать еще две части «Заратустры», но чувствовал, что ему не хватит сил удержаться на уровне пафоса, заданного уже написанным. Как и другие книги, эта осталась недописанной. После создания литературного шедевра все написанное ранее казалось ему слабым и безжизненным. В голове зрела мысль переписать прежние книги, но этот утопический проект остался нереализованным. Он ограничился новыми предисловиями к большей части ранее вышедших книг. Работать становилось все трудней. Летом 1885 года, по некоторым сведениям, добровольную помощь ему предложила мадемуазель Рёдер, сама разыскавшая Ницше и на какое-то время исполнявшая обязанности его секретаря. Она писала под диктовку сжатые фрагменты задуманной Ницше «Переоценки всех ценностей».

Зимой 1885/86 года он работал над «прелюдией к философии будущего», книгой «По ту сторону добра и зла». Он сам назвал ее «ужасной книгой», вытекшей из истоков его души, в ту пору очень черной. Он ощущал себя отверженным, диссидентом Вселенной и книгой своей бросал вызов отвергнувшему его миру.

Настроения автора книги «По ту сторону добра и зла» передает набросок предисловия ко второму, ненаписанному тому:

Что лежит в основе его – мысли, первые записи, разнообразные наброски – принадлежит моему прошлому, а именно тому богатому загадками времени, когда создавался «Заратустра»; уже ввиду такой их одновременности это сочинение могло бы содержать указания на то, как следует разуметь то трудное для понимания творение. И, в частности, на то, как оно возникало, – тут есть нечто особенное. Тогда мне подобного рода мысли служили и для отдохновения, а также и для допрашивания самого себя, и для самооправдания – пока я занят был начинанием бескрайне рискованным и ответственным: пусть же выросшей из всего этого книгой пользуются для таких же целей! Или пусть пользуются ею как запутанной тропинкой, которая в любом случае неприметно выводит на опасную почву вулкана, где произросло только что названное евангелие Заратустры. Хотя верно, что эта «Прелюдия к философии будущего» не составляет и не должна составлять комментарий к речам Заратустры, она все же может представить нечто подобное предварительному глоссарию, в котором так или иначе где-нибудь встречаются и называются по имени важнейшие понятийные и ценностные нововведения той книги – события беспримерного, беспрецедентного, не имеющего себе равных во всей литературе.

К периоду работы над «прелюдией» относятся слова Ницше, характеризующие его настроения этого времени:

Я один дерзновенно берусь за разрешение громадной проблемы; это девственный лес, в котором я затерялся – Wald und Urwald. Мне нужна помощь, мне нужны ученики, мне нужен учитель. Как было бы приятно мне повиноваться. Если бы я заблудился в горах, то слушался бы человека, которому знакомы эти горы; я повиновался бы врачу, если я был бы болен; и если бы я встретил человека, который уяснил бы мне ценность наших моральных идей, я послушал бы его и пошел за ним. Но я не нахожу никого: ни учеников, ни еще меньше – учителей, я – один.

Ницше вполне осознавал собственную «несвоевременность» – незрелость своей эпохи, совершенно неготовой к его вестям «оттуда». Говоря с Ланцким об одном из немногих поклонников, он как-то заметил:

– Я не хотел бы, чтобы этот человек читал мои книги. Он слишком добр и чувствителен; я причиню ему зло.

Осенью 1885-го Ницше съездил в Лейпциг для переговоров об издании новых книг. Однако здесь к нему отнеслись пренебрежительно. Новых изданий не будет, потому что книги не продаются. Он может издавать новые книги только за свой счет.

Новый год он встретил в дешевом маленьком пансионе в Ницце. Зима оказалась холодной, а у Ницше не хватало денег на отопление комнаты. Он замерзал, терзаемый жуткими звуками «музицирующих» соседей, делающих его одиночество вовсе непереносимым.

Снова наступает Рождество, и прямо жалко подумать, что я должен продолжать жить так, как я живу в продолжение семи лет; жить как изгнанник и циничный наблюдатель за людьми. Никто не заботится о моем существовании…

Ни среди живых, ни среди мертвых у меня нет никого, с кем бы я чувствовал родство. Неописуемо жутко…

«По ту сторону добра и зла» ему также пришлось издавать за свой счет. Книгу ждала уже известная судьба. Было продано немногим больше ста экземпляров… Друзья продолжали отмалчиваться, Якоб Буркхардт ответил вежливо и… формально.

Отчаявшийся Ницше в августе 1886 года послал книгу датскому литературному критику Георгу Брандесу и известному французскому историку и литературоведу Ипполиту Тэну. Первый ничего не ответил, а Тэн отозвался необычайно похвально, пролив бальзам на душу Ницше. А между тем именно в книге «По ту сторону добра и зла», как ни в какой другой, Ницше обнаружил удивительную проницательность, предсказав катастрофические процессы будущего.

Он размышлял о распаде европейской духовности, низвержении прошлых ценностей и норм, восстании масс и создании для их оболванивания и обслуживания чудовищной массовой культуры, унификации людей под покровом их мнимого равенства, начале борьбы за господство над всем земным шаром, попытках выращивания новой расы господ, тиранических режимах как порождении демократических систем. Темы эти будут подхвачены и развиты, только более сухо и тяжеловесно, крупнейшими философскими умами XX века – Эд. Гуссерлем, М. Шелером, О. Шпенглером, X. Ортегой-и-Гассетом, М. Хайдеггером, К. Ясперсом, А. Камю.

Именно в связи с книгой «По ту сторону добра и зла» появляется представление о Ницше как о «динамите». Такую метафору употребил швейцарский критик И. Видман в статье «Опасная книга Ницше», правильно уловивший ее взрывную мощь, которая «может послужить весьма полезному делу; вовсе не следует, что ею необходимо злоупотреблять в преступных целях. Следовало бы лишь отчетливо сказать там, где хранится подобное вещество: «Это динамит!»… Ницше – первый, кто знает выход из положения, но выход столь страшный, что это поистине ужасает – видеть его бредущим по непроторенной еще одинокой тропе».

В июле 1887 года Ницше дополнил эту книгу полемической работой «К генеалогии морали», также изданной за свой счет. В ней он окончательно разъяснил свою нравственную позицию: