Текст книги "Ницше"

Ницше не был атеистом – он исповедовал иную религию, религию жизни, религию человека, религию веры в человека.

Т. Манн:

Ибо религию, которая должна, по его мнению, преодолеть противоречия ныне существующих религий, невозможно представить себе иначе как связанной с мыслью о человеке, то есть как окрашенный в религиозные тона, религиозно обоснованный гуманизм, прошедший через многие испытания, обогащенный опытом прошлого, измеривший в человеке все бездны темного и демонического для того, чтобы еще выше поднять человека и возвеличить тайну человеческого духа.

Религия – это благоговейное поклонение; прежде всего, благоговейное поклонение тайне, которую представляет собой человек.

Религия Ницше – найти не Бога, а себя, Бога в себе! Мне кажется, он говорил о себе, когда словами папы обращался к Заратустре: «О, Заратустра, со всем твоим неверием – ты благочестивее, чем ты думаешь! Сам Бог обратил тебя к безбожию. Разве не благочестие не дозволяет тебе верить в Бога?»

 

Спор с верующим

– Бог создал нас и любит нас!
– Бог создан нами, – отвечаем, —
Мы в нем поэтому не чаем
Души! – И спор наш нескончаем,
А черт хромает возле нас.
 

Сама по себе формула «Бог умер» не является свидетельством атеизма, ведь Христос умер тоже. Ницше никогда и нигде не говорил, что умерла идея Бога. Поскольку в основе философии Ницше лежит жизнь, а жизнь представляет собой смену рождений и смертей, Ницше, отправляясь от мифологии, рождающегося и умирающего Бога предпочел Вечно Сущему. «Бог умер» может быть прочитано на французский манер: «Бог умер, да здравствует Бог!» «Бог умер» – формула богоискательства, другая сторона неисчерпаемости Бога: умерли одни представления о Боге, родились другие.

Более того, каждая вещь как телесное воплощение Бога есть в какой-то мере смерть Бога, ибо она в своем бытии содержит отрицание его идеальной природы. Творя мир, Бог не только реализует себя в нем, но в то же время отрицается в предметных формах вещей, ибо мир оказывается несоизмеримой противоположностью относительно своего Творца. Из этого можно сделать вывод, что взятый сам по себе тезис Ницше «Бог умер» вряд ли следует считать неожиданным и подрывающим устои религиозной веры.

Тезис «смерть Бога» в расширительном смысле означает отказ от сверхчувственного, запредельного мира, от платоновских эйдосов и платоновской философии в целом, от стабильности и ясности традиционного мышления, от всего, что находится за пределами жизни и не желает подчиняться ее течению.

М. Хайдеггер:

Бог – наименование сферы идей, идеалов. Эта область сверхчувственного, начиная с Платона, а точнее, с позднегреческого христианского истолкования платоновской философии, считается подлинным и в собственном смысле слова действительным миром. В отличие от него, чувственный мир лишь посюсторонен и изменчив – потому он кажущийся и недействительный. Посюсторонний мир – юдоль печали, в отличие от горнего мира вечного блаженства по ту сторону вещей. Если, подобно еще Канту, называть мир чувственный миром физическим в более широком смысле, тогда сверхчувственный мир будет миром метафизическим.

Слова «Бог мертв» означают: сверхчувственный мир лишился своей действенной силы. Он не дарует уже жизни. Пришел конец метафизике – для Ницше это вся западная философия, понятая как платонизм. Свою же собственную философию Ницше понимает как движение против метафизики – для него это значит против платонизма.

Сверхчувственное основание сверхчувственного мира, если мыслить его как действенную действительность всего действительного, сделалось бездейственным. Вот в чем метафизический смысл метафизически продумываемых слов «Бог мертв».

По мнению М. Хайдеггера, слова «Бог мертв» – не атеистический тезис, но глубинный событийный опыт западной истории, подытоженный Ницше. Смерть Бога – это отказ от общезначимого, общепринятого, соборного, замена его индивидуальным, личным выбором, свободой выбора.

К. А. Свасьян:

«Бог мертв» – это значит: человек вступил наконец в пору совершеннолетия, т. е. свободы и предоставленности самому себе… это значит: всякая попытка строить на прежней почве и прежнем фундаменте, выдавая реминисценции вчерашнего дня за реалии сегодняшнего, является ложной оптикой и мошенничеством, страхом перед вновь открывшейся экзистенцией и судорожным цеплянием за призрак недавнего и всячески гальванизируемого Опекуна, который – «мертв»…

«Смерть Бога» не означает для Ницше Его отсутствия. Мы не найдем у него «Бога нет» или «Я не верю в Бога». Формула «Бог умер» многозначна, но не означает одного – атеизма. «Бог умер» – это и «Бога предали», и «Бога заговорили», и «христианская фальшь убила Бога», и «распад прежнего порядка, строя и исходных основ жизни», и «отрицание прежних ценностных ориентаций человека».

Ницше не оспаривал историчности Иисуса, но видел в нем жизнь человека в своем внутреннем мире, образец такой жизни, блаженную жизнь, непротивление, чистую любовь, Благую Весть, мир без зла и смерти, «нежизненный мир».

В Евангелии начисто отсутствует понятие естественной смерти: смерть не мост, не переход – ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нереальному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существуют для проповедников Благой Вести.

Своей смертью Иисус подтвердит блаженство своей жизненной практики: «Этот «благовестник» умер, как жил, как учил – не ради «искупления людей», но для того, чтобы показать, как нужно жить». Именно так «ведет он себя перед судьями… ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отстаивает свои права… Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, – он с ними и в них». И это принципиальная установка: «Не защищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность… не противиться даже и злому – любить его…»

Хотя образ благой жизни неприемлем для Ницше, он относится к нему в высшей степени уважительно: «Подобная смесь возвышенного, больного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием». Иисус – обаятельнейший, но внеисторичный образ человека: «В сущности, христианин был только один, и тот умер на кресте». Христианство, взяв Христа за высший образец, за эталон, практически предало его – отказом от Его жизненной практики, лицемерием, превращением образа жизни благого человека в веру и множеством извращений этой веры, созданием церкви, вся история которой – «Великое Извращение»…

Ницшеанский Христос – абсолютная достоверность внутреннего мира и духовного опыта, кстати, характерная для выдаваемого нашими в качестве антипода Достоевского. Это чутко уловил Ницше: «Евангелия приводят нам точь-в-точь те самые физиологические типы, которые описывают романы Достоевского…»

Поучительна и ницшевская версия смерти Христа: «Ведь умирая, Иисус ничего иного и не мог желать, кроме как публично представить самое сильное свидетельство в пользу своего учения и этим доказать его…» «Что отрицал Христос? – Всё, что сегодня называется христианским».

В жертвенности Христа Ницше увидел устрашающее наследие язычества – «невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество!..»

Ницше был убежден, что мораль Иисуса – только начальная фаза нравственности: «Верьте мне, братья мои! Он (Христос) умер слишком рано, он сам отрекся бы от своего учения, если бы достиг моего возраста! Достаточно благоразумен был, чтобы отречься!»

Отношение Ницше к Иисусу амбивалентно: он уважает жизненную практику, экзистенциальность и искренность величайшего человека, но не приемлет добровольное самопожертвование как проявление слабости, нежизненности, упадка, сдачи без борьбы. С одной стороны, Ницше ценит в Галилеянине борьбу против статус-кво, возвышение над земной моралью («Иисус говорил: «Какое дело до морали нам, сынам Божьим?»; “Бог – по ту сторону добра и зла”»), считает Иисуса выразителем его собственной моральной позиции, с другой, – жить, как Иисус, означает для него сознательно обрекать себя на гибель: «Самое неевангельское понятие на свете – это понятие героя. Здесь стало инстинктом то, что противоположно всякой борьбе; неспособность к сопротивлению сделалась здесь моралью».

К. Ясперс:

Великим противником и соперником Иисуса был для Ницше Дионис. «Долой Иисуса!» и «Да здравствует Дионис!» – звучит почти в каждом положении Ницше. Крестная смерть Иисуса для него – символ упадка угасающей жизни и обвинения против жизни; в растерзанном на куски Дионисе он видит саму вновь и вновь возрождающуюся жизнь, поднимающуюся из смерти в трагическом ликовании. И все же – поразительная двойственность! – это не мешало Ницше порой – хоть и редко, хоть всего на мгновение – самому отождествляться с Иисусом и глядеть на мир его глазами. Свои записи периода безумия, исполненные столь глубокого смысла, он подписывал не только именем Диониса, но и «Распятый».

Это двойственное отношение к Иисусу, когда Ницше то борется против него, то сам себя с ним отождествляет, то отрицает его, то поддерживает, – лишь один из примеров характерного для Ницше вообще поведения, своего рода универсального принципа. Ницше был всем на свете – не через реализацию в этом мире, а через сокровенный опыт своей страстно испытующей все на свете души. Он сам говорил, что ему довелось посидеть в каждом уголке современной души. Он смотрел на самого себя как на типичного представителя декаданса; однако полагал, что, доведя этот декаданс до крайности, преодолел его в себе с помощью более глубинных здоровых сил. Он знал, что он сам – тот нигилист, о котором он пишет; однако полагал, что отличается от всех прочих нигилистов опять-таки тем, что доводит свой нигилизм до последней крайности и тем создает предпосылки для его преодоления.

Что не устраивало Ницше в христианстве? Почему он экстатически отвергал его? Христианство не следует тому, чему учит, прежде всего, не следует заповедям и жизни Христа. Церковь неискрення, лжива, лицемерна. Ее главные побуждения – уравнять людей, превратить человечество в послушное стадо, подавить полноту человеческого персонального начала. Христианство – это декаданс. Церковь «стремится сломить сильных, превратить их мужество в расслабленность, использовать всякую дурную минуту, когда они подавлены и утомлены, чтобы заменить их гордую уверенность беспокойством и бесплодными угрызениями». Христианство поверхностно: церемонии и внешние эффекты берут в нем верх над глубиной и сознательным выбором.

Ницше категорически отрицал христианский универсализм – единство истины, единство морали, единство истории, безусловность знания, единство духа. Единства не существует, существует выбор, и его должен делать каждый. История – опытная мастерская, ход истории не предопределен, планировать историю невозможно. Правильного исторического устройства не существует, в известной мере все правильно в силу «правильности» жизни. Важны не прогнозы и императивы, не «светлое будущее», но «здесь и сейчас». Важна не церковность и соборность, а человеческая личность.

«Фундаментальный промах» человека – полагаться на все, что угодно, кроме самого себя! «Фундаментальный промах» человека – иллюзии, нежизненные и недостижимые идеалы, противоестественные устремления. «Реальный человек в сто раз драгоценнее любого идеального человека, существующего лишь в пожеланиях и мечтах». Кстати, жить, как Иисус, – это, прежде всего, полагаться на себя. Если хотите, Иисус и есть первый сверхчеловек, экзистенциальная Личность, нашедшая саму себя.

Христианство подменило жизнь по Христу верой в Него, практику Иисуса – практикой церкви, любовь и непротивление – лицемерным учением, благое существование – ханжеской моралью. Слепая вера оказалась важнее жизни по Христу, идея о личном бессмертии – важнее благой жизни. Подлинные корни христианства, считает Ницше, не в миролюбивом отказе Иисуса от всякой борьбы, не в Христовом непротивлении злу, не в отрешенности от мира и от смерти – корни христианства в изначальном извращении жизненной концепции Христа, в рессантименте неудачников и изгоев, злобе угнетенных и униженных, зависти сирых и посредственных. Психологически Христова церковь строилась из комплексов неполноценности, претендующих на манию величия, из попыток превратить немощь, бессилие и унижение в творческую мощь, из желания последних взять реванш у первых и тайной жажды мщения.

К. Ясперс:

Уже первоначальная апостольская община представляла собой, по Ницше, «мир, словно вышедший со страниц русского романа, – прибежище отбросов общества, нервных больных и инфантильных идиотов». А в позднеантичном мире эти люди повсюду встречали родственные души. Ибо в недрах здорового язычества давно уже росло антиязычество – уродливые и больные религиозные формы, против которых боролся еще Эпикур. И вот христианство «проглотило и усвоило» учения и обряды всех подземных культов Римской империи, бессмысленные порождения всех видов больного разума». Ибо «судьба христианства заключается в том, что вера его не могла не стать столь же больной, низменной и вульгарной, сколь болезненны, низменны и вульгарны были потребности, которым оно должно было удовлетворять».

Религия – не вера, а действие. На деле христиан почти не было потому, что, провозглашая высокую веру, люди продолжали следовать животным инстинктам, следовательно, лгали:

Если присмотреться поближе, то в нем, в этом «христианине», несмотря на всю его «веру», царили инстинкты – и что за инстинкты!.. «Вера» во все времена, например у Лютера, была только предлогом, маскарадом, занавесом – позади играли инстинкты; «вера» была благоразумной слепотой на предмет известных инстинктов, воцарившихся в человеке… о «вере» без конца толковали, а поступали, как подсказывал инстинкт…

Нападки на христианскую мораль продиктованы гуманистически ориентированным побуждением защитить жизнь от лицемерия и лжи: по словам Томаса Манна, Ницше изображает дело так, будто моральное сознание, точно Мефистофель, грозит жизни своей кощунственной сатанинской рукой. Я не вижу сатанизма ни в ницшеанской оценке морали, ни в ницшеанском отношении к жизни, стоящей над моралью, ни в имморализме как таковом. В конце концов, Ницше далеко не ушел от первых христиан, искавших Бога не на небесах, а на земле, и нашедших его здесь. Богоискательство Ницше в своей сути мало отличалось от веры Петра и Павла, за исключением разве того, что Христос – историческая личность, а Заратустра – по крайней мере у Ницше – мифологический тип.

Восстание Ницше против церкви – бунт против омертвления жизни:

Церковь воюет со страстью при помощи отсечения, кастрации: деятельность, ее «попечение» – кастратизм. Она никогда не спрашивает «как одухотворить, украсить, обожествить желание?» Во все времена вся тяжесть ее дисциплины служила искоренению чувственности, гордыни, страстного желания властвовать, обладать, мстить. Но искоренение страстей есть искоренение жизни: практика церкви враждебна жизни.

Одухотворение чувственности зовется любовью; она есть величайший триумф над христианством. Другой триумф – наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком постижении ценности обладать врагами: говоря коротко, это означает действовать и мыслить способом, обратным тому, каким действовали и мыслили до сих пор. Церковь всегда желала уничтожения своих врагов: мы же, имморалисты и антихристиане, мы видим для себя выгоду в том, что церковь существует…

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающих новой верой.

Фундаментальный упрек Ницше в адрес христианства связан с его требованием «уподобиться Богу», «слиться с Богом», тем самым приобщиться к высшим ценностям, добру и красоте. Это – недоверие к жизни, отказ от самих себя, попытка отучить человека смотреть на себя как на творца ценностей, покушение на эволюцию духа. Если все ценности уже созданы и существуют «там», зачем нужен человек? зачем Бог создал его? «Близится время – пишет Ницше, – когда нам придется расплачиваться за то, что целых два тысячелетия мы были христианами».

Это тоже величайшее предвидение Ницше, за которым кроется понимание ответственности христианства за утопии равенства, рая на земле, существования без боли и борьбы, за которое прежде надо «пострадать». Все это – категорически отвергаемый Ницше мистицизм, отнюдь не безобидный. Ведь мистицизм, повернутый с неба на землю, по словам Г. Померанца, есть революция. Достоевский это только угадывал, Ницше прокричал со своего креста. То, за что Христос заплатил собственной жизнью, когда-либо потребует миллионы жизней поверивших в его мистику, мистику рая на земле. Французская революция и социализм – наследие христианской идеи равенства и убожества среднего человека.

Ницше считал христианство обанкротившимся мировоззрением и возлагал на него ответственность за наступление эпохи тарантулов, социалистов, коммунистов. Рожденному христианством нигилизму Ницше противопоставлял стоическое amor fati, любовь к року, вызов судьбе. Евангельская традиция, считал он, должна уступить место мифу «вечного возвращения», воплощенному в его собственном учении. Не отрицание человеческого, не разрушение святого, но признание миродержавной судьбы, углубление религиозного чувства, возвышение Личности – таково движение человеческого духа.

«Бог умер, да здравствует рок!» – в этих словах можно резюмировать итог «переоценки ценностей» у Ницше.

На месте христианского святого-юродивого он хотел видеть сильного и благородного человека, существо высшего порядка, воплощение воли к могуществу.

Добродетели, в основе которой лежат юродство и страх, он предпочел нравственность могущества и силы жизни.

Der Übermensch

Место, занимаемое человеком на иерархической лестнице, определяется теми страданиями, которые он может вынести.

Ф. Ницше

Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово «сверхчеловек».

Вл. Соловьев

Макиавелли. Лучше, чтоб тебя боялись, чем любили.

Монтень. Лучше, чтоб меня любили, чем боялись.

А вас? А тебя? А меня?

Или так: приносить себя в жертву, желать собственной гибели – вот награда! – Приемлемо ли это для тебя, для меня, для вас?

Но и здесь его исказили. Оплодотворенный собственными противоречиями, он никогда не был ближе к собственной сущности, чем тогда, когда в «Веселой науке» говорил: «Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели».

Но почему я не слышу этого мотива в «Веселой науке», положенной на музыку Малером?

Еще вопрос: почему нас так возмущает сверхчеловек, если мы с такой симпатией относимся к макиавеллиевскому государю, который руководствовался прежде всего правилами общения «диких животных»?

Эвойя! Да ведь партия нового типа была коллективной «белокурой бестией» Ницше! Разве всё, что наши писали о партии, не является парафразой к текстам Ницше о Bestie? Разве эта партия не ближе к заветам Макиавелли, чем к фаланге эврименов?

Marginalia, черновые заметки, необработанное. Вульгаризм: общественное, тождественно равное стадному. Человеку важно не то, что он думает о себе сам, но то, что думают о нем другие. Социальное – буффонада, спектакль, фарс, шоу. Человек неподлинен. Лицедей. (Даже речь изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею уже вульгаризуется говорящий.)

Люди по природе не равны – бесконечный континуум: от идиотии до гениальности, две крайности (две болезни?). Но безличное, анонимное общество не терпит различий, оно превращает всех в средних, в усредненную посредственность. Люди – дроби, приведенные нами к единому знаменателю.

Сверхчеловек освобождает себя от прессинга массы, за что общество платит ему ненавистью, изоляцией, именует преступником (или пресмыкается, если он – вождь). Но он выше такой морали, он единственно подлинен и, следовательно, человечен, морален.

Как стать сверхчеловеком? Превозмочь человека в себе: человек есть нечто, что должно превозмочь.

Вот тут-то и ошибка: подлинная сверхчеловечность не разглагольствует о себе и не подогревает свою силу увещеваниями – она действует!

Слова… слова… слова… А кто сказал эти:

Мы отнеслись бы с предубеждением к человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным.

Это сказал Ницше!

В своем отношении к действительности дионисийский человек являет сходство с Гамлетом: оба заглянули в истинную суть вещей, оба познали ее, и с тех пор им претит действовать, ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей: познание убивает действие – чтобы действовать, нужно быть окутанным покрывалом иллюзии…

Вячеслав Иванов затем подытожит: дионисийский человек познал невозможность действием изменить вечную суть вещей.

А что если вся эта исступленная одержимость певца сверхчеловека – травести, эпатаж, вызов? Ведь по натуре Ницше – фрондер, полный сарказма и иронии по отношению к лубочному здоровью и активизму эвримена, к его галопирующему энтузиазму и к его вере в свои одноцветные дали. Не издевался ли он над нами? Вот была бы шутка!

Тяга к исключительному, невиданному, диковинному – признак незрелости, слабости, инфантильности духа. Величие раскрывается не в великом, а в повседневном. Когда великолепие сверхчеловеческого обращается в манию, где уж тут до травестии? (О чем я говорю? Чего требую? – безучастия, спокойствия, гессеанского олимпийства? Я – спокойствия? Но можно ли создать великое, оставаясь невозмутимым? Ведь мы не Олимпийцы из Веймара!..)

Во мне нет ничего напоминающего основателя религии. Религия – дело черни.

Нет, есть! Он – типичный, ярко выраженный, талантливый евангелист, идеолог, фанатик собственной религии и ее поэт, собравший под своими хоругвями еще какое воинство! Даже его эстетизм, «философия как искусство» – ангажированы, даже его экстатическое ясновидение служит мессианству. Ведь религия, даже самая изуверская, обязательно страстна и самозабвенна, бескомпромиссна и непримирима, заразительна и общедоступна.

Разве его – не такова?