Текст книги "Ницше"

«Господа» и «рабы» – символы Ницше, отнюдь не означающие прямолинейное деление человечества на две касты. «Господа» и «рабы» – компоненты человеческого: «В человеке есть тварь и творец; в нем есть материя, нечто недоделанное, излишество, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также творец, ваятель, твердость молота, божественность созерцания и седьмой день отдохновения; понимаете ли вы эту противоположность?» Не господа или рабы возьмут верх, но тварное или творческое, падение или полет. «Мораль силы» – отнюдь не мораль насилия, как часто интерпретируют Ницше и как по временам он дает основание себя интерпретировать, но мораль могущества жизни, воли к жизни, силы сопротивления: «Я ценю человека по количеству его могущества и по полноте его воли». Высшая ценность человека – его жизненность, стойкость, душевное здоровье, новаторство, на которое он способен. Как и Достоевский, Ницше высоко ценил каторжников, изображенных в «Записках из мертвого дома» даровитыми, стойкими и сильными людьми. Когда Заратустра призывает человека стать лучше и злее, это не есть воспевание зла – это осанна жизненности.

Мораль высших людей – это полная и всесторонняя реализация всех потенций их жизни с целью утверждения их уникального «я».

Основополагающая этическая идея Ницше – персональность морали: не давать моральные указания другим, а находить свою линию. «Помогай себе сам: тогда поможет тебе каждый. Принцип любви к ближнему».

По словам первого русского ницшеанца В. Преображенского, главный этический критерий – качество жизни: «Относительная ценность нравственности измеряется упадком или взлетом жизни».

Главное отличие имморализма от морали – любовь к нетривиальному, необычному, нетрадиционному, к тому, во что ты веришь сам. Нельзя любить скопом – вот что такое имморализм. Доброжелательность, терпимость, справедливость, безропотность – да! Но не по отношению к конформизму, протеизму, тоталитаризму, а – к неизведанному, неизбитому, неисхоженному, персональному. Иммораль как экзистенциальная разновидность морали.

Имморализм – не рассудочная, абстрактная проповедь, не холодное исповедание, а новая выстраданная форма морали, самопожертвование во имя ее: «…Как истинно верующий человек, он не только в поступках своих, но даже в мыслях не изменял своей святыне…».

Понять имморализм творца «Заратустры» невозможно без осознания глубочайшей личностности нравственности, без страстной выстраданности новых этических идей. Имморализм Ницше и есть плод его страдальческой жизни, выношенный так, как женщины вынашивают «тяжелых» детей.

Нужно было – однажды и навсегда – отнестись к двум с половиной тысячелетиям европейской морали как к сугубо личной проблеме, т. е. воспринимать их с такой страстью и заинтересованностью, которая могла бы посоперничать с самыми яркими образцами эротической неисцелимости (недаром на страницах «Утренней зари» фигурирует опаснейший образ «Дон Жуана познания»), нужно было во всех отношениях отказаться от личной жизни и стать завсегдатаем духовной истории, неким обывателем платоновского «умного места», нужно было, таким образом, перевернуть норму жизни и годами навылет жить в том, в чем по профессиональному обыкновению живут считаными часами, – стало быть, отождествить всю европейскую историю с личной биографией, чтобы все прочее свершилось уже само по себе.

Понять имморализм Ницше – это, прежде всего, глубоко осознать признание самого творца новой этики, сказавшего, что проблема нравственности – его личный вопрос, что с ней связана его судьба.

Впервые и громогласно Ницше поставил вопрос о проблематичности нравственности, о нерешенности проблемы добра и зла:

То, что философы называли обоснованием морали и чего они требовали от себя, было только, в сущности, ученой формой доброй веры в господствующую мораль, иначе говоря, в конце концов, просто отрицанием того, что мораль может быть представлена в виде проблемы.

Заслуга Ницше не в «окончательном решении» этой проблемы, заслуга Ницше в декларации историчности нравственности и ее персонификации.

Л. Шестов:

И – что самое важное – своеобразное отношение Ницше к нравственности не являлось результатом отвлеченных рассуждений. Вопрос о значении нравственности разрешился не в голове Ницше и не путем умозаключений – а в глубоких тайниках его души и через мучительнейшие переживания. И на этот раз, как почти всегда, – чтоб явилась новая истина, потребовалась новая Голгофа.

Имморализм Ницше – это отчаянный протест против человеческой бесчувственности, против спокойствия в страдающем мире, против тех «добрых» рабских душ, которые своим молчанием и поддержкой благословляют самые страшные дела, что творятся в нашем мире:

…Все они люди злобы, физиологически искалеченные, изъеденные червями люди; это огромное, дрожащее царство подземной мести, ненасытимое, неистощимое в вылазках против счастливых, а также в искусстве маскировать месть, отыскивать для нее предлоги. Но когда достигнут они своего последнего, высочайшего, величайшего триумфа? Несомненно, тогда, когда им удастся свое несчастье, всякое вообще несчастье взвалить на совесть счастливых, так что эти последние в один прекрасный день начнут стыдиться своего счастья и станут говорить себе: стыдно быть счастливым, слишком много несчастья на земле.

Имморализм – это отказ от любых категорических императивов, приковывающих человека к средним, привычным жизненным нормам, годных для всех жизненных обстоятельств, для любых времен и любых людей. Еще – отказ от абсолютной уверенности, спокойствия, вечной гармонии и порядка, несвободы, определенности, безальтернативности, предписанности, постоянства как предиката совершенства.

Обрести «добро и справедливость» – это значит утратить их; вред «добрых» – самый вредный вред: «О, братья мои! Некто взглянул однажды в их сердце и сказал: они – фарисеи. Но его не поняли. Добрые и справедливые и не должны были понять его: их дух пленен их чистой совестью. Глупость добрых бездонно умна. Но истина в том: добрые должны быть фарисеями – у них нет выбора. Они должны распинать того, кто ищет собственной добродетели».

Для Ницше важны не истоки, а направленность морали, ее открытость будущему. Иммораль и есть такая открытость, новые и новые моральные ценности.

Имморализм – не «преодоление» нравственности, но анализ морали с позиции «над схваткой». Поскольку существует разная мораль (скажем, мораль рабов и мораль господ), поскольку мораль исторична, проблема морали не может быть рассмотрена с позиции человека, придерживающегося одной из ее форм. Имморализм – отправная позиция пересмотра устаревших моральных ценностей или переходная ступень между отжившей и зарождающейся моралью.

Ницше считает, что необходим выход за пределы прежних представлений об «истине, добре и красоте» для того, чтобы найти, создать «новые» ценности, «новую» истину, вырваться за пределы обветшавших и устарелых моральных норм в мир неких внеморальных ценностей, трансцендентных по отношению к отжившим.

Если мораль плюральна, значит, она иерархична: ранг морали – это степень ее «истинности», ценности, важности для жизни. Моральная проблема – гносеологична, аксиологична, витальна, то есть производна от истины, ценности, жизненной силы.

Имморализм – не отказ от морали, а дальнейшее ее развитие: «Все, что мы делаем, – всего лишь моральность, только обратившаяся против своей прежней формы». В наших руках, развивает мысль Ницше, «высокий результат, достигнутый прежним человечеством – моральное чувство».

Имморализм – историческая необходимость, обращение морального чувства к подлинной сущности человека. В отличие от традиционной морали, противостоящей человеческой имманентности, имморализм суть способ свободной реализации внутренней природы в повседневной жизни людей, гармония должного и сущего. Имморализм призван устранить отчуждение и самоотчуждение личности в мире культуры.

Имморализм – расчистка европейской почвы от ханжества и лжи «добрых и праведных» для создания на месте категорического императива альтернатив, права на выбор, персональных решений с соответствующей ответственностью за эти решения, формирования касты «высших людей», мораль которых – полная и всесторонняя реализация всех потенций жизни с целью утверждения уникального «я».

Ницше всегда ставили в упрек «высших людей», «белокурых бестий», «художников насилия», активных борцов за бескомпромиссное насаждение морали эгоизма и т. п. Что скрыто за всеми этими символами? Почему Мифотворец видит в них спасителей рода человеческого? Мне кажется, ответ дан нашей 70-летней историей – результатами того, что вышло из глумления над непрерывно насилуемым «благом народа» или «братством» всех бедных. Ницше смотрел глубже и дальше всех нивелляторов, эгалитаристов и либертинов. Фактически имморализм – это разоблачение коммунизма до реализации его «морального кодекса», до построения «светлого будущего» и «рая на земле». «Христиане», по терминологии Ницше, это грядущие коммунисты с их идеями стадности, равенства, истребления «высших людей» (самых активных и дееспособных членов общества). Замените в текстах Ницше понятие «христиане» на понятие «коммунисты», сравните получившиеся предсказания с нашей славной реальностью, и вопросов не будет.

Почему во главу угла имморали Ницше ставит принцип эгоизма. Потому что эгоизм – принцип жизни, потому что общество, поставившее его себе на службу, придавшее ему цивилизованные и подзаконные формы, становится обществом процветания, а общество, презревшее правду жизни, – обществом деградации и упадка (то есть нашим обществом). Ницше признает, что эгоизм «живет всегда на средства другой жизни», что эгоизм эгоцентричен, но именно в этом его сила и необходимость.

Иммораль – это моралистический натурализм, этика утверждения жизни, декларация приоритета «я», объявление натуральных ценностей, чувства самоутверждения, самостоятельности и неповторимости отдельного индивида первичными движущими силами становления. Общество, руководствующееся лицемерной и ханжеской моралью стада, обречено на упадок и тоталитаризм, общество, предоставляющее возможность наиболее полной реализации каждого, – на рост и процветание. Иными словами, старая мораль деморализует («благими намерениями устилает дорогу в ад»), иммораль активизирует и ведет к процветанию, ликвидирует фальшь, открывает неограниченные возможности развития.

Я совершенно не согласен с интерпретацией имморали как этики зла, антигуманизма, прямой противоположности христианской морали: во-первых, «по ту сторону добра и зла» означает глубинную связь добра и зла вместо их противопоставления; во-вторых, осознание опасности «благих намерений» констатировано самой христианской этикой. Ницше не выходил за пределы добра и зла, но демонстрировал те опасности, которые таит в себе примитивизация, диалектичность, рационализм.

Место антитез, противоположностей, полярности в этике Ницше заняла иерархия. Жизнь – не конкуренция добра и зла, но «переплетающаяся масса восходящих и нисходящих процессов». Основное условие «поддержания общества» и «всякого возвышения культуры» – социальное и иное неравенство, квантованное распределение воли к могуществу. Иерархия, неравенство – движущая сила жизни, ее разность потенциалов. Выравнивание, во-первых, невозможно и, во-вторых, смертельно опасно, чревато социальным коллапсом. Равенство – величайшая и опаснейшая ложь.

Имморализм Ницше – покров, наброшенный на тайну, тайну добра и зла, жизни и смерти. Если понимать Ницше так, как его должно понимать, т. е. поэтически, символически, то его учение действительно мало отличается от христианства. Увы, Ницше дал слишком много поводов понимать его буквально, тогда является его деформированный лик – беса, искусителя, врага человеческого.

Сталкиваясь с Ницше, обыкновенно идут совершенно другим путем: не так его изучают: не слушают его в себе самих; читая, не читают: обдумывают, куда бы его скорей запихать, в какую бы рубрику отнести его необычное слово; и – рубрика готова: только Ницше в ней вовсе не умещается. Обходя и исключая противоречия (весь Ницше извне – противоречие), не стараясь вскрыть основу этих противоречий или вскрывая ее не там, легко и просто обстругивают Ницше: и ветвистое дерево его системы глядит на нас, как плоская доска…

Антихристианин?

Моя первая благодарность принадлежит Ему, всем меня одарившему! Что, кроме горячей благодарности всего моего сердца, полного любовью, принесу я Ему? Этою чудною минутой моей жизни я также обязан Его благости. Да будет милость Его всегда со мною!

Ф. Ницше

При всей тенденциозности этих слов, принадлежащих выпускнику Пфорты, при всей кажущейся «нестыковке» с мировоззрением зрелого Ницше, вопреки ставшему притчей во языцех богоборчеству Ловца душ, я сознательно вынес в эпиграф мысль юного вундеркинда по причине назревшей необходимости «переоценки ценностей» – в данном случае общепринятого воззрения на атеизм Ницше.

 

Неведомому Богу

И снова, чуть ослабеваю
В уединенном постоянстве,
К Тебе – блаженной цели странствий —
Я обращаюсь, уповая, —
К Тебе, которому во мраке
Души возвел я алтари:
Стоят – воззри! —
Моленьем об едином знаке.
На алтарях огнем-узором
Слова: Неведомому Богу.
В толпе язычников премногой
Он мне надеждой и укором.
Он мне порукою – пусть змеи
Меня повергли ниц в борьбе.
Воззвав к Тебе,
Из их объятий, уцелею.
Познать Тебя, Неуследимый,
Непостижимый и Загадочный,
Потусторонний, Дальний, Рядошный,
Неведомый и мой Родимый!
Познать, дабы служить Тебе!
 

Вопреки расхожему мнению, вопреки высказываниям в «Антихристе», вопреки ожесточенной полемике с христианством, Ницше не только не был атеистом, но считал атеизм опасным симптомом грядущего нигилизма и омассовления, борьбе с которыми отдавался с болезненной страстью неофита:

То, что я рассказываю, – писал Ницше в предисловии к последнему незаконченному произведению, – это история ближайших двух столетий. Я описываю то, что грядет, что не может не прийти – восхождение нигилизма. Эту историю можно рассказывать уже сейчас, ибо здесь за работой сама необходимость. Это будущее усматривается в сотне признаков, эта судьба возвещается повсюду, для этой музыки будущего открыты все уши. Вся наша европейская культура уже давно движется с мучительным напряжением, которое увеличивается с каждым десятилетием и развязывает катастрофу.

Декларируя атеизм, Ницше оставался страстным богоискателем-нонконформистом. Здесь речь идет даже не о том, что всякое «анти-» застревает, по словам М. Хайдеггера, в сущности того, против чего выступает, но о недопустимости зияния пустоты на месте умершего Бога. Бог умер – да здравствует Бог! Такова скрытая логика философии Ницше, направленной, в переоценке всех ценностей, на поиск новых высших ценностей.

В конце концов, религиозность – это богоискательство. Атеизм – это отказ от поиска Бога.

Можно ли назвать метафизический пафос Ницше отказом от богоискательства? Является ли его мышление, его вопль de profundis[52]52
  Из бездны, из глубины (латин.).


[Закрыть] свидетельством упразднения воли к вере? Можно ли назвать атеистом человека, высшей ценностью которого является бесконечный поиск?

М. Хайдеггер:

…Сдвинувшийся и стронувшийся с места человек именно поэтому не имеет уже ничего общего с повадками торчащих на площади праздных зевак, «не верующих» в Бога. Ибо эти люди не потому не веруют в Бога, что Бог как таковой утратил для них достоверность, а потому, что они сами отказались от возможности веровать и уже не могут искать Бога. Они больше не могут искать, потому что перестали думать. Торчащие на площади бездельники упразднили мышление, заменив его пересудами, – болтовня чует нигилизм всюду, где предчувствует опасность для своих мнений. Подобная самоослепленность, сверх всякой меры ширящаяся перед лицом настоящего нигилизма, пытается заглушить в себе страх перед мышлением. Однако страх этот – страх перед страхом.

Напротив того, безумный человек, и это однозначно так после первых же произнесенных им слов, и это еще куда однозначнее так для того, кто хочет слышать, после последних произнесенных им слов, – это тот человек, что ищет Бога: крича, взывает к Богу. Быть может, тут на деле некто мыслящий вопиет de profundis? А что уши наших мыслей – неужели все еще не расслышат они его вопль? Уши до той поры не услышат, пока не начнут мыслить. Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что возвеличивавшийся веками разум – это наиупрямейший супостат мышления.

Отношение Ницше к христианству производно от его отношения к абсолюту. Отрицая авторитаризм, единственность истины и «свет» разума, он не мог принять то, что их породило – lucem divinam et donum maximum (божественный свет и величайший дар). Хотя библейские люди боялись своего разума, хотя сам Бог ввел запрет отведать от древа познания, хотя в Библии мифотворчество преобладает над силлогизмом, именно иудеи, древние иудеи, начали тот процесс, из которого возник наш антиавгустиновский мир. Мне кажется, что у Ницше вообще много общего с бл. Августином, и эта близость первого отца христианской церкви и ее отрицателя тоже указывает на глубинное родство…

Никто из серьезных аналитиков творчества Ницше не сомневался в том, что этого «атеиста» всю жизнь «Бог мучил». А. Волынский еще в 1896 году назвал искания Ницше религиозными. Богоискателем называли его Н. Минский и Л. Шестов. У «белокурой бестии» – вполне христианская душа!.. Андрей Белый вообще проводил параллель между творцом «Заратустры» и… Христом:

Не надо обращать внимание на форму символических проповедей, она отражает эпоху. И не в догматах – суть религиозных учений. Ницше можно сравнить с Христом. Оба уловляли сердца людские, голубиную кротость соединили со змеиной мудростью.

Откроем любое место из «Заратустры»: оно будет ни с чем несравнимо, но что-то в Евангелии ему откликнется. Сходство ли здесь противоположностей, противоположность ли сходства – не знаю. Но вот: белые голуби тучей любви окружают Заратустру, своего нового друга. Этим образом кончается «Заратустра». Вспомним:

Только в творчестве живая жизнь, а не в размышлении над ней. «Я», – говоришь ты, – и не гордишься этим словом, – восклицает Ницше. – Твое тело и его великий разум… не говорят «я», но делают «я».

Можно ли говорить «учение Ницше о личности», минуя личность самого Ницше? Всё учение и весь блеск переживаний ему нужен, чтобы создать себя в нужном и ценном образе. Этот образ в себе предощущает он, как новое имя. К нему применимы слова Апокалипсиса: «Побеждающему дам вкушать сокровенную манну; и дам ему белый камень и на нем написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Иоанн). Пересоздать небо и землю по образу и подобию нового имени – вот что хотел Ницше. Это значит: изменить в себе формы восприятия земли и неба: «И будет новая земля и новое небо». Тут слова его звучат, как гремящие трубы ангелов, возвещающих в «Откровении» гибель старых времен, пространств и небес. Но гибель старых богов и ветхого человека возвещает Ницше: «Дальше идти некуда», – вот что говорит он.

Кто подобен ему?

Только раз в истории раздавались эти речи, когда поставили перед Каиафой безумца из Назареи. И тогда сказали: «Распни Его». И распяли.

И вот вторично в сердце своем распинаем мы Ницше, когда он склоняется над нами в царственной своей багрянице, шепча: «Как можешь ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом?»

«Еще один раз хочу я идти к людям: среди них я хочу закатиться; умирая, хочу дать им свой богатый дар». Кто это говорит – Христос? Нет, Фридрих Ницше. «Огонь принес Я на землю: О, как хотел бы Я, чтобы он разгорелся». Это говорит Ницше? Нет, Христос…

«Заповедь новую даю вам: любите друг друга, как Я возлюбил вас». «Любите ближнего». – «Разве я призываю к ближнему? – говорит Ницше, – скорее я советую вам бегство от ближних, и любовь к дальним». Но ведь не в буквальном смысле заповедал любить ближних Христос, сказавши: «Я – меч и разделение». Любовь к ближним – это только алкание дальнего в сердцах ближних, соалкание, а не любовь в ближнем близкого, т. е. «мира сего». «Не любите мира сего», т. е. старого мира, ближнего, в его разлагающемся образе: любите его в образе дальнем, хотя бы и казался призрачен этот образ. «Выше, чем любовь к людям, кажется мне любовь к… призракам, – говорит Ницше, – призрак, который скользит над тобой, брат мой, красивее, чем ты… Но ты боишься и бежишь к своему ближнему». Образ Воскресшего, призрачно возникающий среди рыбарей галилейских, не был ли этим стремлением к дальнему в сердцах апостолов? В проповеди Христа и Ницше одинаково поражает нас соединение радости и страдания, любви и жестокости. «Огонь принес Я на землю, Я – меч и разделение». – «Подтолкни падающего», – мог бы сказать и тот, и другой одинаково и по-разному оформить. Но смысл их не в форме, а в гипнозе переживаний, подстилающих форму.

Один как бы заклинает нас: «Оставайтесь верными небу». «Оставайтесь верными земле», – заклинает другой и называет душу, это испарение тела, «лазурным колоколом неба». Когда говорит: «Оставайтесь верными земле», – не договаривает «и небу». Когда Христос учит верности небу, Он вдруг останавливается, как бы не договаривает, вздыхает: «Многое имел бы Я вам сказать, но не поймете, а вот пошлю вам Духа Утешителя; Он наставит вас на всякую истину». И восхищенное духом христианство создает образ к недосказанному вздоху Христа: град новый, Иерусалим, спускающийся с неба на землю. «Оставайтесь верными небу… – и земле», – утаил во вздохе Христос. «Новой земле», да, «новой», – соглашается и Ницше; и оба говорят о мече и разделении.

Душу Ницше приводит к земле. Душа для него и есть тело, но тело, отряхнувшее пыль вырождения.

Близко знавшая Ницше Лу Саломе полагала, что все творчество Отшельника из Сильс-Марии – вытеснение его глубокого религиозного экстаза, мощи религиозного инстинкта.

Из всех великих дарований Ницше нет ни одного, который бы глубже и неразрывнее связан был со всем его духовным существом, чем его религиозный гений. В другое время, в другой период культуры он помешал бы этому пасторскому сыну сделаться мыслителем. Но среди влияний нашей эпохи его религиозный гений обратился на познание, и то, к чему он инстинктивно наиболее стремился как к естественному проявлению здоровья, находило удовлетворение лишь болезненным образом, т. е. посредством обращения на самого себя вместо обращения к жизненной силе, лежащей вне его и включающей его. Таким образом он достиг полной противоположности того, к чему стремился: не высшего единства своего существа, а его глубочайшего раздвоения, не согласования всех побуждений и инстинктов в объединенном индивидууме, а разделения его на «dividuum»[53]53
  Делимое (латин.).


[Закрыть].

Вследствие этого в глубоком религиозном аффекте, из которого исходит у Ницше все познание, связаны в неразрывный узел отрешение от себя и собственный апофеоз, жестокость собственного уничтожения и ликование собственного боготворения, мучительная болезнь и торжествующее выздоровление, опьянение и холодное самообладание. Здесь чувствуется тесное сочетание контрастов, которые постоянно обусловливают друг друга: чувствуется перекипание и добровольное низвержение напряженных и возбужденных до крайности сил в хаос, мрак, ужас и оттуда опять стремление к светлому, нежному…

К. Ясперс:

Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздействием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стремления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: напротив, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство – и только оно.

Фактически то же самое признает сам Ницше, когда говорит, что христианская атмосфера – дух высокого напряжения, какого никогда еще не было на земле: «Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа (обязанного, кстати, христианству) – мы сохранили все томление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела – задача, а может быть, даже и цель – кто знает?» И в другом месте: «Дальнейшее существование христианского идеала принадлежит к числу самых желательных вещей, какие только существуют». Такой вот атеизм…

Ницше мечет гневные филиппики в адрес христианства и просит за это прощения у своего друга Петера Гаста, уверяя его, что в мире идеального не знает ничего прекраснее христианства и что «в сердце своем я никогда и ничем не согрешил против христианства». Собственной творческой биографии он дает наихристианнейшее название «Ессе Hоmо» и последние записки, уже в безумии, подписывает именем «Распятый». Он пишет «Заратустру», полного антихристианского пафоса, и одновременно имитирует новозаветную стилистику. Такой вот атеизм…

В разговоре о переменах, уже свершившихся в его духовной жизни, Ницше заметил однажды полушутливо: «Да, так начинается скитание и оно продолжается – до каких пор? Когда все пройдено, куда тогда стремиться? Когда все комбинации, какие только возможны, исчерпаны, что тогда? Не пришлось ли бы опять вернуться к вере? Быть может, даже прийти к католической церкви?»

– Во всяком случае, круговое движение правдоподобнее остановки.

С одной стороны, «насильственные, суровые, ужасающие, идущие вразрез с разумом» этические установления христианства, с другой, христианство – средство, «при помощи которого европейскому духу была привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность».

С одной стороны, отвержение христианской морали, с другой, «мораль была нужна, чтобы обеспечить человеку победу в его борьбе с природой и “диким зверем”»: «Без заблуждений, которые лежат в основе моральных допущений, человек остался бы зверем».

Быть может, у христианства и буддизма нет ничего заслуживающего большего уважения, как то искусство, при помощи которого они научают даже самого падшего подняться путем благочестия на более высокую степень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому примириться с действительным порядком, при котором живется так тяжко, – хотя эта-то тяжесть существования и необходима.

Христианские тенденции точно так же благотворны и ничего столь не желательно, как их постоянство, – пишет Ницше на пороге безумия. – Они нужны всем страдающим, слабым, они необходимы для здоровой жизни человеческого общества, дабы страдания и неизбежная слабость воспринимались покорно, без возмущения, если возможно, даже с любовью.

Ф. Ницше – П. Гасту:

Что бы мне не приходилось говорить о христианстве, я не могу забыть, что я обязан ему лучшими опытами моей духовной жизни.

С одной стороны, все более громкие и вызывающие декларации собственного атеизма, с другой – надрывающее душу опустошение, испытанное от открытия «смерти Бога». Я не исключаю, что страдание Ницше, вызванное этим открытием, было гораздо глубже радости богоискателей, обретших наконец своего бога.

«Атеизм» Ницше лишен ханжества иных богомилов и доброхотов: если хотите, пред нами настоящий мученик, глубоко выстрадавший предательство последователей Христа, извративших и утопивших в океане лицемерия и лжи Его идеи.

Ницше решительно, безусловно, язвительно, изобретательно отвергал христианство, говорил ему безусловное «нет» и в то же время в его текстах мы обнаруживаем совершенно удивительные для атеиста высказывания, свидетельствующие о далеко не простом и не однозначном отношении сына протестантского пастора к «вере отцов».

С одной стороны, пламенный радикализм «давителя гадины», неистовые инвективы в адрес священнослужителей («самые ловкие из сознательных лицемеров», «миропомазанные клеветники», «ядовитые пауки на древе жизни», «коварные карлики», «паразитический тип человека» и т. п.), с другой…

Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях.

Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к кротким, простым и серьезным, целомудренным священникам…

Властная красота и утонченность облика князей церкви во все времена служила для народа подтверждением истинности церкви.

Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, – это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству…

Церковь, церковники – смертельные враги культуры, раковая опухоль на ней и…

…Христианство отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической духовности.

Церковь, полагал Ницше, сильна именно «священническими натурами», которые подвижнически «делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла». Даже борьбу против церкви «антихристианин» признает только в том случае, когда ведут ее натуры более высокие и глубокие, чем священнослужители.

Конечно, сказанное легко отнести на счет противоречивости Ницше, но, как выяснил К. Ясперс, речь идет не о непоследовательности, а о глубинной внутренней связи антихристианства Ницше с его богоискательством: «его вражда к христианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием». По словам самого «маленького пастора», «мы – безбожники и антиметафизики – зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею верой». Подтверждением этих слов является составленный юным Ницше реестр дисциплин, которые он намерен изучить, завершаемый фразой: «И сверх всего – религию, прочное основание всякого знания». К этому же времени относится признание ученика Пфорты: «Любовь к Богу согласуется с любовью к истине».

Ницше сам открыл глубинные корни своего антихристианства, выросшего «среди детей протестантских пасторов»: «Слишком много в Германии философов и ученых, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповедника (!) – и в результате они больше не верят в Бога…» Здесь проявилась сверхчувствительность Ницше к фальши: именно дети с их проницательностью и чистотой взгляда больно ранились двойными стандартами отцов, именно в их чистосердечных и инфантильно-экстремистских душах рождался тот нигилизм, который провоцировало ханжество.

У самого Ницше мы обнаруживаем ключ к тому, что принято называть атеизмом, но что не является таковым: «Не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское». Ницше – не неистовый богоборец, а яростный богоискатель – вот сокровенная тайна «противоречий», вот скрытая пружина «преодоления», вот отмычка к этике, «переоценке всех ценностей», всему творческому наследию одного из самых страстных философов.