Текст книги "Ницше"

Собственников всегда будет более чем достаточно, что помешает социализму принять характер чего-то большего, чем приступ болезни, и эти собственники, как один человек, держатся той веры, что «надо иметь нечто, чтобы быть чем-нибудь», и это старейший и самый здоровый из всех инстинктов… Иметь и желать иметь больше, рост, одним словом, – в этом сама жизнь.

Нацистскую судьбу Германии Ницше предвидел тоже: «господа Земли» – «народ, состоящий из 80 миллионов арийцев (у Ницше – аристократов)». И – устами Заратустры – ответил этим «господам»: «Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, на этих горах».

Апологии государства, как необходимой силы, Ницше противопоставил опасность «победы государства над государством», иными словами – тоталитаризма. Став орудием масс, государство превратится в страшного монстра. Вот почему «только там, где государство кончается, начинается человек». Накануне века фашизма и коммунизма Ницше провозглашает: «Как можно меньше государства!»

Описывая «измельчание характеров» под тиранией тоталитарного государства, Ницше рисует знакомую нам картинку: «…Люди падают в прах перед всякой силой воли, которая приказывает».

Ницше пугала тенденция роста государств, создающая предпосылки для мировых войн и тоталитаризма. Под влиянием Якоба Буркхардта он писал:

Когда государство не может достичь своей высшей [духовной] цели, то оно растет безмерно… Мировая Римская империя не представляет в сравнении с Афинами ничего возвышенного. Сила, которая должна принадлежать исключительно цветам, теперь принадлежит неимоверно вырастающим стеблям и листьям.

Как бы предвидя плоды государственной экспансии, он призывал не поклоняться колоссу, предостерегал от грозящего миру молоха мировых империй. Когда Германия заходилась от упоения победами над Францией, Буркхардт и Ницше смутно ощущали трагические последствия этого шовинистического угара – грядущие войны за «мировое господство».

Предчувствуя тоталитаризм, Ницше раз за разом твердит, что государство и культура – антагонисты, государство способно преуспевать лишь в ущерб культуре. Государство, учит Заратустра, есть «смерть народов», учреждение для «лишних людей». Человек, Личность начинаются там, где кончается государство.

Ф. Ницше:

Социализм может служить для того, чтобы грубо и наглядно показать опасность всякой концентрации государственной власти…

Социализм – фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать. Его стремления поэтому в самом глубоком смысле реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, которую когда-либо имел только деспотизм.

Дедушка Ленин, ау…

Кстати, знаете какое обвинение выдвигали дедушкины ученики «агрессору» Ницше? Дословно: «Идеал Ницше – это общество без классовой борьбы». Уже в двадцатые нутром чуяли: без классовой борьбы, без ЧК и ГУЛАГа социализм не построить. Равенство – равенством, а враги народа – необходимы (даже сегодня, когда с дедушкой вроде бы покончено, враги-поклонники Ницше, все эти жириновские, макашовы и ампиловы, продолжают полоскать сапоги в чужом океане и бить жидов).

Основополагающими началами политологии Ницше являются: множественность и иерархия жизни, имманентное отсутствие равенства, непреодолимость эксплуатации, приоритетная роль силы, опасность омассовления и обезличенности. Вместе с тем Ницше принадлежат и такие идеи либерализма, как регулирование размеров собственности, прогрессивное налогообложение, частная и государственная филантропия.

Истинная справедливость состоит в неодинаковом отношении к неодинаковым величинам, следовательно, в неравенстве. Неравенство – основа жизни и стимул к ее сохранению. Чтобы общество процветало, править должны лучшие люди – не демократия, а меритократия. Утопия – величайшая опасность, чреватая вырождением.

Эксплуатация вовсе не есть особенность общества испорченного или несовершенного и первобытного: она составляет существенное свойство жизни, служит основою ее, органической функцией: [она выражает собою ту] волю могущества, которая составляет сущность всего существующего.

Защищая элитаризм, Ницше предостерегает от демократического обезличивания и упадка, начавшего поражать современное общество. Люди добровольно соглашаются играть роли винтиков машин, за вознаграждение готовы утратить внутреннюю неповторимость и ценность. Спасение с помощью социалистических идей утопично и опасно: не перестав быть рабом машины, пролетарий вдобавок станет рабом революционной партии и нового государства.

В истоке кризиса современной эпохи – стремление к тотальной нивелировке и общественная ложь. Рабочему внушают пагубную идею, будто он – соль земли, будто рабы должны стать господами, тем самым к физической эксплуатации добавляют эксплуатацию духовную, приучают его к самообману, рабство объявляют господством.

Неистовые ученики Диониса

Учение Ницше всегда рассматривалось как сейсмограф духовного климата Европы.

И. С. Андреева

В «Родословной сверхчеловека» перечислены предтечи, теперь пришел черед последователей, новообращенных, прозелитов, диадох. Характерная черта культуры нигилизма: отсутствие пророков в своем отечестве. Поэтому все проходят один путь: презрение, травля, осквернение, замалчивание при жизни, открытие после смерти. Второе пришествие…

Уйдя, он приобрел просто-таки мистическую способность находить поклонников, которых ему так недоставало при жизни. Трудно назвать другого Понтифика философии – разве что Мавра, – у которого было бы столько эпигонов, исказителей, интерпретаторов, продолжателей, низвергателей, хулителей, апологетов. Фашисты, гуманисты, гении, невежды, мистики, теологи, пацифисты, поджигатели войны: от фабианства до хипстризма, замешанного на насилии, инцесте и сексуальных извращениях.

Не слишком ли много? Не слишком ли широко?

«Если Ницше и Маркс – симптомы болезни, то, должно быть, эта болезнь очень широко распространена в мире» – в этой фразе Б. Рассела ключ – к нему и к нам.

Ницше – наряду с Киркегором, Фрейдом, Юнгом, Сантаяной, Дильтеем, Зиммелем – оказал определяющее влияние на культуру XX века. Его воздействие на мировидение интеллектуалов нашего времени может быть сравнимо с влиянием Джойса на современную литературу. Влияния Ницше не смогли избежать даже мыслители, весьма далекие по своему складу мышления и религиозно-этическим исканиям от Ницше. Например, Тейяр де Шарден, скорее противостоящий духу ницшеанства, чем идущий в фарватере этой философии, создал концепцию «сверхжизни», во многих своих чертах близкую к идее «сверхчеловека». В «Феномене человека» он писал:

…Уже недостаточно сказать, что, обретя внутри нас свое самосознание, эволюции нужно лишь смотреть в зеркало, чтобы видеть и расшифровывать себя до самых глубин. Она, кроме того, приобретает свободу располагать собой – продолжать себя или отвергнуть. Мы не только читаем секрет ее действий в наших малейших поступках. Но, будучи ответственными за ее прошлое перед ее будущим как действующие индивиды, мы держим ее в наших руках.

Величие или рабство?

Всё решает проблема действия.

Даже оппозиционные ему по духу писатели (И. Бехер, Г. Зудерман, Р. Хух) не избежали обаяния ницшевского стиля, даже наши (Горький, Луначарский), я не говорю уж о Минском, Ропшине, Винниченко, Каменском, не прошли мимо комплекса его идей.

Первые неофиты Ницше вербовались среди широкого круга интеллектуалов, завороженных внешними красотами его речи и идейным вызовом. Ныне уже ни у кого из серьезных исследователей нет сомнения в глубине и онтологической ценности философии и гносеологии Ницше, скрытой за пышными формами и красотами стиля.

Влияние гения на культуру не подлежит оценке в терминах добра и зла, плюса и минуса – влияние либо есть, либо его нет. По влиянию на культуру первой трети XX века с Ницше никто не может сравниться. Как писал Анри Альбер, его влияние на нашу молодую литературу было и раньше значительным, но будет возрастать с каждым днем. Благотворное? Пагубное? Не все ли равно! Оно дает нам новый материал для размышлений, новые побуждения для того, чтобы жить.

Лу Саломе:

Отдельные его идеи, вырванные из общей связи и допускающие вследствие этого самые разнообразные толкования, превратились в девизы для разных идейных направлений и раздаются среди борьбы убеждений, в словах различных партий, совершенно ему чуждых. Конечно, этому обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, поднятым вокруг его мирного имени, – но то истинно высокое, истинно самобытное и несравненное, что в нем таится, благодаря этому же самому осталось незамеченным, непознанным, быть может, даже отошло в еще более глубокую тень, чем прежде.

После того как Ницше открыл в «духе трагедии» вечное, вневременно психологическое содержание внутренней жизни человека и тем самым обнажил драму современной души, миф – Камю, О’Нила, Кокто, Жироду, Ануя – перестал быть пеплом истории, став зеркалом человеческой души.

А разве творчество Оскара Уайльда (впрочем, как и его личная жизнь) не было иллюстрацией к «Заратустре»? «Не дайте совратить себя на стезю добродетели» – разве это не Ницше в обработке Уайльда?

У Ницше и Уайльда много пересечений, у обоих апофеоз персонального человеческого начала, интеллектуальный дендизм, стремление к парадоксам и переоценкам конформистских доктрин. У Ницше, например, искусство «освящает ложь», у Уайльда ложь – изящное искусство…

Август Стриндберг не только пристально следил за творчеством и судьбой Ницше, но в почтовых открытках, рассылаемых «по всему миру», категорически требовал: «Carthago est delenda, читайте Ницше».

В Индии поклонником «Заратустры» стал Мухаммед Икбал, толковавший сверхчеловека как идеал «Совершенного Человека».

Что прельстило в эйфории дионисийского упоения жизнью, во взвинченной восторженности Ницше таких великих художников, как Брандес, Томас Манн, Андре Жид, Мальро, Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Гофмансталь, Гальбе, Лондон, Синклер, Цвейг, Д’Аннуцио, Чапек, Гауптман, Рильке, Валери, Шоу, Гессе, Жионо, Музиль, Бенн, Георге, Демель, Шёнберг, Веберн, Бёклин, Викленд, Клингер? Что нашел «в белокурой бестии» символизм (Бальмонт, Иванов), футуризм (Маринетти)? Что вдохновило Рихарда Штрауса на симфоническую поэму «Жизнь героя» или Малера на «Ночную тень»? Что возродило новый – пусть националистически окрашенный – романтизм Арндта, Йозефа Герреса, Юнгера (ведь, «белокурая бестия» космополитична)? За что «зацепились» такие ученые, философы, политологи, как Юнг, Бахофен, Крейцер, Мюллер, Веблен, Бернхем, Кайзерлинг, Циглер, Лессинг, Файхингер, Риль, Гаммахер, или такие гуманисты, как Швейцер и Тейяр де Шарден? Чем Ницше покорил экспрессионистов? И наконец, было ли заложено в сверхчеловеке то, что нашли в нем мыслители всех мастей и оттенков – экзистенциалисты, интуитивисты, томисты, философы жизни – Бергсон, Сантаяна, Ортега, Дильтей, Зиммель, Вебер, Ринтелен, Лёвит, Финк, Ясперс, Хайдеггер, Больнов, Клагес, Шпенглер, Марсель?

Восстание против разума? Жизненный разум? Противящийся омассовлению индивидуализм? Всплеск экзистенции? Поэзию жизненности? Новый мистицизм? Вдохновенную, изощренную, набоковскую ненависть к звериному в человеке?

Или же до Ницше – Раскольниковым, а после Ницше – Андреа Верре, Аннезой, маркизом Роккавердиной, Лафкадио Влуики, Даниэлем Нотгафтом, Робером Грелу, Антоном Зейлером, Азеведо, Терезой Дескейру, Жаном Пелуэйром – Достоевский, Деледда, Капуана, Андре Жид, Я. Вассерман, Б. Франк, Мориак, Бурже, Д’Аннуцио доказывали опасность подпольного феномена?

Развернутый ответ можно найти в «Докторе Фаустусе», «Игре в бисер», «Степном волке», «Жизни и творчестве композитора Фолтына». Но есть и множество кратких. Вот один из них:

Если тарантулы будут иметь успех, это отобьет вкус к жизни.

Томас Манн, чье отношение к Ницше после Второй мировой войны стало амбивалентным, тем не менее признавался в ошеломленности, испытанной при знакомстве с будоражащими книгами Ницше: «Они разверзли передо мной глубины, о которых я и не подозревал». Леверкюн Т. Манна – это Ницше, изуродованный ужасами фашистской действительности, соединенный с тем, что с Ницше несоединимо.

Герман Гессе в «Возвращении 3аратустры», обращенном к немецкому юношеству, определял ницшеанство как способность человека овладеть собственной судьбой: «Для кого судьба приходит извне, того она поражает, как стрела поражает дичь. Для кого судьба приходит изнутри и из глубины его собственного духа, того она усиливает и делает богом».

Ваше будущее не деньги и власть, не достижения в науке и технике, ваше будущее и ваш тяжкий опасный путь другой: стать зрелыми и обрести бога в самих себе… Всегда искали вы бога, но никогда в самих себе… Он нигде кроме. Нет другого бога, как тот, который в вас самих.

Тейяровский «Феномен человека» – это, в сущности, тоже ответ на вопросы: в чем привлекательность этих циничных и грубых («зоологических») теорий, в которых, однако, зачастую бьется благородная страсть, и почему тот или иной из этих призывов к торжеству силы находит иногда отзвук в глубине нас самих. Вот суть этого ответа: учение философа «героического реализма» есть доктрина прогресса путем обособления: обеспечения полноты жизни за счет одиночества. Сверхжизнь? В шовианском «Мафусаиле» мы находим прекрасный художественный образ этого обособления и этой сверхжизни…

Другой религиозный мыслитель, пытаясь вернуть жизни утрачиваемую ею духовность, попытался слить воедино несовместимое: ницшеанство и христианство. Что получилось? Воля к могуществу обернулась волей к совершенству, мораль господ – ответственностью, абсолютным господством над страстями.

Вернувшийся после мировой бойни Заратустра Германа Гессе проповедовал не агрессивный нигилизм, а уединение, сосредоточенное осмысление, самоопределение и автономию личности.

С философа героического реализма начинается второй Ренессанс – глубинное Возрождение мифологического сознания, именуемое декадансом: постижение неизменных, антиисторических, иррациональных начал жизни. Взамен эволюции – цикличность и повторяемость, взамен прогресса – вечный возврат, взамен легкости преобразования – констатация неизменности первооснов – все компоненты древнего мифа, но уже не бессознательного, а осознанного, а потому активного, творческого, преобразующего.

Новый виток борьбы: теперь уже со стадностью, омассовлением, нивелировкой. После Ницше большая плеяда мудрецов – крупнейшая с античных времен – увидит свое призвание в том, чтобы «изобразить ужасное порабощение индивидуальности мстительным, ревнивым и властным мышлением массы, страшное, смертельное напряжение, необходимое, чтобы сопротивляться засасывающей силе всеобщей лжи».

Родоначальник современной мифологии, Ницше предвосхитил Бергсона, Фрейда, Юнга, Джойса, Элиота, Ортегу – не только сверхсоциальностью и психологичностью, но подсознательностью, архетипичностью, глубиной. Он открыл входы в пещеры человеческих душ и в заваленные штольни, куда до него никто не смел опускаться.

Можно без преувеличения сказать, что к Ницше восходит современная эпистемология, философия знания и науки.

Крах классической науки и идеалов эпохи Просвещения привел философию в замешательство: с новой физикой и математикой в философию вернулась вечная проблема достоверности знания и критериев различения достоверного знания от блужданий в «лабиринте языка» (Л. Витгенштейн). Новые ответы заполнили весь возможный спектр мнений от истины Ницше, тождественной лжи, до философии истины как процесса и виртуозных языковых построений аналитической и лингвистической философий.

М. Фуко:

Ницше говорил об истине, что это – самая глубокая ложь. Кангилем, одновременно и далекий, и близкий Ницше, сказал бы, вероятно, иначе: что в огромном календаре жизни истина – это только самая последняя ошибка. Или, точнее, что разделение истинного и ложного, как и особая ценность, приписываемая истине, представляет собой наиболее оригинальный способ жить, какой только смогла изобрести жизнь, изначально и в самом своем основании несущая возможность ошибки. Для Кангилема ошибка – это вездесущая случайность, вокруг которой накручиваются и история жизни и становление внутри ее человека.

Для Канта и всей философии XVIII века «естественной логикой» был поиск оснований истины, для новообращенных века XX – констатация познания как истории ошибок и заблуждений (на французском языке слово «erreur» означает как «ошибку», так и «заблуждение»). Познание не столько открыто истинам мира, сколько укоренено в ошибках разума. На место философии истины лучше поставить философию ошибки, заблуждения. Ошибка, заблуждение – не редкие дефекты истории познания, а некое измерение, присущее самой жизни рода человеческого и всей истории разума.

Само развитие философии и науки привело к понятию философии процесса, к осознанию эволюции знания (истины или ошибки). Раз наука и философия находятся в вечном состоянии становления, факт или истина могут быть поняты только как текучесть, fieri.

Только «fieri» составляет факт. Всякой сущности (или объекту), которые наука пытается зафиксировать, предстоит вновь раствориться в потоке становления. В конечном счете, только о становлении и о нем одном можно сказать: «оно есть (факт)». Следовательно, единственное, что мы имеем право и можем искать – это закон данного процесса.

Сказанное относится к развитию точных наук и к развитию философских представлений о самой истине (к гносеологии и эпистемологии):

Если мы сравним, например, систему доказательств современных логиков с доказательствами, которыми удовлетворялись те, кого мы сегодня называем «великими предками» – Уайтхед и Рассел, – то обнаружим значительно возросшую строгость рассуждений. Работы современных математиков, которые с помощью «рефлексирующей абстракции» извлекают новые операции из уже известных или новые структуры из предшествующих структур, привели к обогащению фундаментальных понятий, не противореча им, но реорганизуя их самым неожиданным образом. Известно, что в физике не осталось ни одного принципа, который не изменил свою форму и содержание. Законы, казалось бы, наиболее твердо установленные, стали в определенной степени относительными, заняв новое место в системе в целом. В биологии, где точность еще не достигла такой степени и где важнейшие проблемы все еще не решены, происшедшие перемены также впечатляющи.

Основополагающая идея «Процесса и реальности» Уайтхеда состоит в том, что человеческий опыт – принадлежащий природе процесс, имеющий собственное физическое существование. Отсюда, с одной стороны, отказ от философской традиции, определявшей субъективный опыт в терминах сознания, мышления, чувственного восприятия, и, с другой – синтез проблемы человеческого опыта и физических процессов эволюции мира.

Как не амбициозна уайтхедовская программа соединения философии и естествознания, единого описания всех форм существования – от объектов познания до функционирования последнего, – Уайтхед лучше многих других сознавал, что эволюция мира (химических элементов, космических объектов, жизни духа) не могла бы быть познана, если бы не менялось само познание. Эволюция, по Уайтхеду, это синтез становящегося и неизменного, потока и берегов.

Задачу философии Уайтхед видел в том, чтобы совместить перманентность и изменение, мыслить вещи как процессы, показать, как становящееся, возникающее формирует отдельные сущности, как рождаются и умирают индивидуальные тождества… Уайтхед убедительно продемонстрировал связь между философией отношения (ни один элемент природы не является перманентной основой изменяющихся отношений, каждый элемент обретает тождество из своих отношений с другими элементами) и философией инновационного становящегося. В процессе своего генезиса все сущее [включая познание] унифицирует многообразие мира, поскольку добавляет к этому многообразию некоторое дополнительное множество отношений. При сотворении каждой новой сущности «многое обретает единство и растет как единое целое».

По мнению Ильи Пригожина, Уайтхеда можно считать предтечей «самосогласованных» описаний типа философии будстрэпа в физике элементарных частиц, утверждающей универсальную взаимосвязанность всех частиц. Главное же, Уайтхеду принадлежит идея расширяющейся науки, способной в своей эволюции положить конец расколу между естествознанием и философией.

К философии жизни Ницше восходят многие идеи современной феноменологии, персонализма и экзистенциализма. «Зов Диониса» делает человека экзистирующим существом, выходящим за свои пределы. Ницше считал человеческое существование уникальным, человеческий опыт неповторимым. Самотворение было для него вершиной человеческого и основой сверхчеловеческого. Персональное начало, персональный выбор, свобода выбора, самоидентификация с определенным «жизненным миром», длительность как персональное время – эти и другие проблемы соединяют ницшеанство с Бергсоном, Хайдеггером, Ясперсом, Шестовым, Камю, философией жизни (Зиммель, Дильтей, Ортега-и-Гассет), эпистемологией и гносеологией современной науки (Кун, Полани, Фейерабенд, Лакатос), философией и культурологией Шпенглера, Лёвита, Дерриды, феноменологией Гуссерля…

Анри Бергсон, хотя его нельзя причислить к ницшеанцам, также полагал, что познавательный аппарат человека гораздо шире рационального постижения действительности: мир «истолковывают» интуиции человека, связанные с его влечениями, причем каждое влечение имеет свою «перспективу». Миру нельзя придать универсальный смысл, наблюдатель необходим, дабы придавать ему множественные смыслы. Без фантазии, мифа, иллюзий человечество не может обойтись. Сфера деятельности интеллекта ограничена мертвой материей. Для «жизненного порыва» творчества интеллекта недостаточно: жизнь, становление, воля к могуществу нуждаются в интуиции, озарении, бессознательном.

Под влиянием Ницше Макс Вебер в знаменитом докладе «Наука как призвание и профессия», произведшем огромное впечатление на целое поколение европейцев, назвал единственно «мужественной» и достойной перспективу жизни под знаком «войны богов», жизни – конкуренции, жизни – смены идей – противоборства абсолютов, – из которых нельзя избрать единственный, не оскорбив тем самым «всех остальных богов».

Гуссерль обязан Ницше идеей Lebenswelt, жизненного мира, описывающей хтонические, подземные истоки любых философских или научных идеализаций. Идя в направлении, противоположном Ницше, то есть строя философию как науку, Гуссерль пытался достичь окончательного обоснования мышления с помощью «первичных очевидностей», прежде всего самой жизни.

У Ницше жизнь, телесность, жизненность формируют субъективность и межсубъективность, у Гуссерля сознание – элемент мира, мир жизненной веры, неустанное изумление, целостность и непосредственная свежесть жизненного взгляда. Трехтомная «Феноменология межсубъективности» – следующая ступень в интерпретации человеческого сознания как высшего проявления жизненности, связи трансцендентального Ego и человеческого «я».

У Хайдеггера мы найдем огромное количество «пересечений» со столь далеким от него предтечей: скрытый культ сверхчеловека, глубинное осознание собственной «недочеловечности», внутренний догматизм, делающий невозможной самокритику или признание собственных заблуждений…

Сейчас обнаруживается то, что Ницше уже метафизически понимал, что новоевропейская «механическая экономика», сплошной машиносообразный расчет всякого действия и планирования, в своей безусловной форме требует нового человечества, выходящего за пределы прежнего человека. Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать; недостаточно даже просто овладеть техникой, словно она есть нечто в себе безразличное, потустороннее пользе и вреду, строительству и разрушению, применимое кем угодно для любых целей.

Требуется человечество, которое в самой своей основе соразмерно уникальному существу новоевропейской техники и ее метафизической истине, т. е. которое дает существу техники целиком овладеть собою, чтобы так непосредственно самому направлять и использовать все отдельные технические процессы и возможности. Безусловной «механической экономике» соразмерен, в смысле ницшевской метафизики, только сверх-человек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для учреждения безусловного господства над Землей.

Ницшеанская «воля к жертве» – предчувствие хайдеггеровского бытия-к-смерти, хайдеггеровской танатологии, приоритета смерти как горизонта Dasein.

Когда Хайдеггер отождествляет жизнь с Dasein, он следует идеям философии Ницше, тому пониманию Dasein, которое «прорастает» до сущности жизни, то есть до бытия, до укорененности Dasein в бытии, что, собственно, и проявляется как экзистенция.

Дионисийское начало Ницше в философии Хосе Ортеги-и-Гассета трансформировалось в жизненный разум:

Человеческое ускользает от физико-математического разума, подобно воде, вытекающей из решета.

…Человеческая жизнь не является вещью, поэтому нам следует решиться рассуждать о ней в таких категориях и понятиях, которые в корне отличались бы от категорий и понятий, объясняющих материальные явления.

Реальность человека, человеческое в человеке – это не его тело и даже не его душа, а его жизнь, то, что с ним происходит. Ибо у человека нет природы, у него есть… история. Нет смысла говорить о камне: «с ним происходит» падение к центру Земли, ибо камень это только камень. Его сущность в гравитации. У человека нет сущности, нет определенной постоянной консистенции. Если с камнем происходит то, что он уже собой представляет, то человек, напротив, есть то, что с ним происходит. Его сущность как раз заключается в бесконечном драматизме, постоянных превратностях судьбы, поэтому ее нельзя определить, а можно только рассказать. Но это новый вид разума: «повествовательный», или исторический разум, и именно он вновь свяжет человека с огромной трансцендентной реальностью – реальностью его судьбы.

Вслед за Ницше Ортега предупреждал, что новый век будет самым драматическим в истории, поставит перед человеком проблемы болезненные, потребует пересмотреть самодовольное и благодушное отношение к жизни и к «разумному действительному».

Задаваясь вопросом, почему «культура стала такой, какой является сегодня, культурой, исполненной послушания, рациональных форм господства, полезности и расчета?» – Мишель Фуко, в сущности, следовал за Заратустрой, предостерегавшим об опасности ставить рассудок впереди жизни.

М. Хоркхаймер и Т. Адорно в негативной диалектике развивали не только идеи Ницше, но во многом обязаны ему стилем, «новые философы» (Глюксман, Леви, Лардо, Жамбе) углубили и онтологизировали ницшеанские представления о власти, экзистенциализм обязан Ницше моделью «иррационального человека», философия «новых правых» – концепцией «смерти человека», де Бенуа – «новым гуманизмом», отвергающим манипуляторский, технократический подход к действительности. Рудольф Карнап, ратуя за аналитическую философию, высоко ценил философию жизни Ницше как выдающийся феномен философии чувств.

Поль Рикёр обратил внимание на заимствование современной политической философией ницшеанских интерпретаций власти, правовых отношений, юридических понятий, в частности определения прав как «признанных и обеспеченных ступеней власти».

Можно без преувеличения сказать, что современная теория власти и теория элит Парето Моска восходит «К генеалогии морали» и другим книгам Ницше.

Психоанализу Фрейда предшествовал социоанализ Ницше, вскрывший в культуре опасность фатальной порчи человека ложью «идеалов», «высоких чувств», тотального омассовления. Ницше и Фрейд требовали не ликвидации духовных и культурных ценностей, как обычно интерпретируют наши, но уважения к инстинктивно-бессознательной сущности человека, осознания первостепенной важности для жизни того, что культура вынуждала прятать в бессознательное, травмируя психику индивида и поощряя общественное лицемерие. Ницше впервые во весь голос прокричал о социальной патологии, подавлении жизненных сил, деформации природы человека существующей коммунитарной культурой, фальсифицирующей саму жизнь, подрывающей движущие силы жизни.

Категория злопамятства в психологии Ницше почти адекватна фрейдовскому вытеснению: у слабых, безвольных, побежденных стремление к могуществу вытесняется в бессознательное, обращаясь в злопамятство. Всё, что массе недоступно, объявляется порочным. Мораль и ценности масс потому связаны с добродетелью, что последняя компенсирует ей мощь, способность, потенцию. Нравственность сильных лишена этого недостатка – им нет надобности компенсировать и вытеснять витальность, они способны действовать в полном соответствии с собственными интересами.

У Ницше вполне фрейдовская модель многослойного сознания – лестница, позволяющая спуститься в темные глубины бессознательного и подняться на высоту собственного «я». Отличие – в том, что истинная сущность «я» «не лежит глубоко в тебе, а недосягаемо высоко над тобой».

Карл Юнг попытался синтезировать философию Ницше с филологией Бахофена, этнографией Фрезера и психоанализом Фрейда. «Либидо, его метаморфозы и символы», работа, приведшая к резкому разрыву между Фрейдом и Юнгом, представляла собой синтез Эдипа и Диониса, действительно подрывавший основы фрейдовского психоанализа.

Дистанцируясь от Учителя, Ницше брали в союзники и другие ученики Фрейда, в частности О. Ранк, у которого тоже обнаруживается попытка соединить Эдипа с Дионисом. Влияние дионисийских идей испытали на себе крупнейший психиатр начала века Т. Мейнерт, основатель австрийской социал-демократической партии В. Адлер, круг авторов «Раn’а», великие скульпторы и художники (Бёклин, Клингер, Викленд), музыканты (Р. Штраус, написавший музыкальную поэму «Так говорил Заратустра», и Г. Малер, назвавший Третью симфонию на манер Ницше – «Веселая наука»).