Текст книги "Ницше"

Великий физик XX века Н. Бор как-то заметил, что человечество за всю свою историю сделало всего два открытия: одно – что Бог есть, другое – что Бога нет. Ницше разделяет второе открытие, но с косвенным признанием и первого, ибо только то умирает, что живет.

Нигилизм Ницше – другое название свободы творчества или нонконформизма. По словам В. А. Поссе, он был нигилистом, нигилизмом неудовлетворенным.

Кстати, сам Ницше не оставил неясности в этом вопросе. Когда мы отрицаем, писал он, это значит, что в нас есть нечто такое, что хочет жить и утверждать себя, нечто такое, чего мы, может быть, еще не видим и не знаем.

Даже Е. Трубецкой, видевший в философии Ницше симптом общественного недуга, кризис мысли и предчувствие грозящей человечеству опасности, подчеркивал страдательный элемент ницшеанской критики существующего: она – не чудачество аутсайдера, но грозное предостережение, к которому должно прислушаться.

Итак, нигилизм – обесценивание ценностей, воля к могуществу, жизнь – преодоление нигилизма.

М. Хайдеггер:

Каково бытию? Бытию ничего. А что, если в этом-то и возвещает о себе, впервые возвещает, затуманивавшаяся доныне сущность нигилизма? Так тогда мышление ценностями – это чистый нигилизм? Но ведь Ницше постигает метафизику воли к власти как раз как преодоление нигилизма. На деле, до тех пор пока нигилизм понимается лишь как обесценивание высших ценностей, а воля к власти мыслится как принцип переоценки всех ценностей на основе новополагания высших ценностей, до тех пор метафизика воли к власти – это преодоление нигилизма. Однако в таком преодолении нигилизма ценностное мышление возводится в принцип.

Но ведь если ценность не дает бытию быть бытием, тем, что оно есть как само бытие, мнимое преодоление нигилизма и есть самое настоящее завершение его. Потому что теперь метафизика не только не мыслит само бытие, но и само это не-мышление бытия прикрывается видимостью, будто оно все же мыслит бытие, коль скоро дает ему цену как ценности – самым достойнейшим образом, так что излишним становится даже и спрашивать о бытии. Однако если – в сопоставлении с мыслью о бытии – мышление, мыслящее все по мере ценностей, это нигилизм, то тогда даже и ницшевское постижение нигилизма как обесценивания высших ценностей это нигилизм.

Метафизика – это эпоха в историческом совершении самого бытия. Но в своей сущности метафизика – это нигилизм. Сущность нигилизма находится внутри того исторического совершения, в качестве какого бытийствует само бытие.

Почему метафизика – это нигилизм? Потому, что идеализм философии суть творение идеалов за пределами жизни, самой этой жизнью не воспринимаемых. По словам самого Ницше, «весь идеализм былого человечества стоит на пути к превращению в нигилизм, в веру в полное отсутствие какой-либо ценности, т. е. в бессмысленность».

Нигилизм, в понимании Ницше, суть восстановление в своих правах существующего жизненного мира, управляющих им реалий и отрицание первичности сверхчувственного, идеального, потустороннего мира, придуманного человеком в минуту слабости жизненного духа.

Нигилизм Ницше – иное определение эволюции жизни, исторического движения, все большего освобождения человечества, развития мысли: «Каждое плодотворное и могущественное движение человеческой мысли вызывало одновременно и нигилистическое движение». Нигилизм – путь культуры, ее освобождение от собственного «праха» – канонов, предписаний, ложных ценностей. С помощью такого рода отрицания человек обретает полноту существования, становится «естественным», принимает жизнь такой, какова она есть. Любопытно, что Ницше никогда не говорил о несовершенствах жизни, видя в них необходимый фактор ее развития, совершенствования человека, восхождения жизни.

Последовательность Низвергателя разума – всего лишь видимость, кочеванье с места на место. Как у всех мудрецов, его воодушевление переменчиво: метание между живописанием трагического шопенгауэровсвого антиидеала и виталистским идеалом сверхчеловека, вечный возврат и новые ценности, неистовое восхваление Вагнера и столь же ожесточенное его поношение…

У него нет столь свойственной мудрецам жажды к системе, к прочности, к обоснованию. Никакое познание не может привлечь его надолго, нет истины, которой он принес бы клятву верности, с которой бы он обручился как со «своей системой», со «своим учением». Все истины чаруют его, но ни одна не в силах его удержать. Как только проблема утратила девственность, прелесть и тайну преодолеваемой стыдливости, он покидает ее без сострадания, без ревности к тем, кто придет после него, – так же, как покидал своих mille e tre[48]48
  По-испански: тысячу три (число соблазненных Дон Жуаном женщин).


[Закрыть] Дон Жуан, его брат по духу.

Подобно тому, как великий соблазнитель среди множества женщин настойчиво ищет единую, – так Неистовый Дионисиец, среди всех своих познаний ищет единое познание, вечно не осуществленное и до конца не осуществимое; до боли, до отчаяния чарует его не овладение, не обладание и нахождение, а преследование, искание, овладевание. Не к достоверности, а к неуверенности стремится его любовь, демоническая радость соблазна, обнажения и сладострастного проникновения и насилования каждого предмета познания.

Для Дон Жуана тайна во всех и ни в одной – в каждой на одну ночь и ни в одной навсегда: так и для психолога истина во всех проблемах на мгновение и ни в одной навсегда.

Потому так безостановочен духовный путь Дон Жуана познания: он всегда стремителен, извилист, полон внезапных излучин, распутий и порогов. Поэтому так потрясающе звучат его жалобы – жалобы Агасфера, вопль человека, жаждущего отдыха, наслаждения, остановки.

Но не способного остановиться. Ибо все Эмпедоклы, Гераклиты, Паскали, Киркегоры, Гёльдерлины, Клейсты, Достоевские, другие поклонники беспредельного находятся во власти вечной неудовлетворенности, порожденной зыбкостью и многозначностью бытия. Но ни муки, ни надрывы не способны заставить их променять свою «гибельную жизнь» на спокойное существование: aequitas anima, обеспеченный душевный отдых.

По словам С. Цвейга, Поклонник беспредельного всегда стремился в неизвестность, будто преследуемый какой-то враждебной силой. Эта тревога исканий, органическая неспособность остановиться в поиске, безостановочный полет в неведомое сообщали его существованию беспримерный трагизм и художественную привлекательность.

Только не уверенность, не удовлетворенность, не самодовольство! «Как можно пребывать среди чудесной зыбкости и многозначности бытия и не вопрошать, не трепетать от вожделения и наслаждения вопроса?» С высокомерным презрением отталкивает он домоседов и всех, кто удовлетворяется малым… Пусть они сидят в теплом доме своей системы, как в лавочке, честным трудом и расчетливостью умножая свое достояние, накапливая богатство: его привлекает только игра, только последняя ставка, только жизнь, поставленная на карту. Ибо даже собственная жизнь не пленяет авантюриста как достояние; даже и здесь он требует героического избытка: «Не в вечной жизни суть, а в вечной жизненности».

Мало кто из ницшеведов прошел мимо так называемых противоречий Ницше, не отказав себе в удовольствии процитировать ряд «несовместимостей», диаметрально противоположных суждений, антиномий, логических абсурдов. Даже К. А. Свасьян определил эту особенность философствования Ницше как «самую неприкрытую, самую бесцеремонную и вызывающую противоречивость, какую только знала история европейской духовности».

Категорически не согласен! Неужели мы, малые сии, увидели то, что прошло мимо сознания великого философа? Неужели он не заметил абсурдности сосуществования своих «да» и «нет»? Неужели так просто «человеку с улицы» уязвить схоларха?

Внимательный читатель без особого труда заметит, что такого рода «абсурдность» неотъемлема от текстов Ницше, является их глубинной особенностью, нормой и стилем его философствования, имманентной чертой мышления Ницше, включающего антиномии в свой корпус, делающего их демонстрируемым способом самореализации.

Само понятие «противоречия» возникло сравнительно недавно – почти одновременно с понятиями «патриотизма» и «абсолютной идеи». Диалектика, противоречия, антиномии – фикции нашего ума, которыми мы безуспешно пытаемся описать бесконечное разнообразие жизни, конкуренцию, борьбу за существование, жизненный хаос. Нас так долго приучали к рационализму, плодами которого является примитивная поляризация жизненного обилия, что мы уже не допускаем возможности мышления, не знающего и не страшащегося противоречий. Приписывать Ницше «противоречия» – все равно что описывать миф на языке логики[49]49
  Миф имеет свою логику, но, естественно, это иная логика.


[Закрыть].

В связи со сказанным хочу привести одну из лучших русскоязычных интерпретаций философии Ницше, одновременно извинившись за пространность цитирования.

В. Б. Кучевский:

Чтобы добиться полной адекватности в раскрытии содержания любой в логическом плане иррациональной философии, необходимо само это раскрытие сделать иррациональным. Но в этом случае такая философия не будет понята абсолютным большинством людей. В этом аспекте философия Ницше представляет собой своеобразную загадку духовной культуры. Ее следует либо вовсе не пытаться истолковывать, а ограничиться лишь констатацией самого факта ее существования как феномена особого рода философствования, находящегося «по ту сторону» здравого смысла, либо это все же делать, но тогда ее придется так или иначе рационализировать, что не может не дать в результате не совсем то или совсем не то, чем она является на самом деле. Второй путь представляется предпочтительнее, поскольку она в этом случае оказывается хотя бы как-то интегрированной в состав традиционной духовной культуры человечества.

Косвенным выражением иррационализма является бессистемный характер философии Ницше, т. е. полное отсутствие какой-либо целостной упорядоченности выдвинутых им философских идей. Формулируя последние, он совершенно не был озабочен их какой-либо организацией в виде целостного системного образования, в котором все имеющиеся в наличии элементы были бы внутренне связаны, взаимозависимы и структурированы. Вместе с тем Ницше хорошо осознавал, что отдельные философские понятия не представляют собой ничего произвольного, находятся в соотношении и родстве друг с другом и составляют собой единую систему.

Философия Ницше – это своеобразный калейдоскоп множества разрозненных и имеющих вполне самостоятельное значение идей и положений, мысленно погрузившись в которые читатель далеко не сразу и лишь с большим трудом может приобрести представление о начале и конце размышлений Ницше и как бы невольно оказывается в некоем интеллектуальном лабиринте, выход из которого возможен не по каким-то указателям, а лишь посредством простого перебора всех высказываний Ницше. Причем до тех пор, пока не будет выявлен исходный пункт его философии, такого рода перебор рискует превратиться в движение мысли по замкнутому кругу. Нечто подобное наблюдается у окончательно заблудившихся в таежном лесу, когда они начинают до бесконечности ходить по одному и тому же кругу.

Отсутствие должной и последовательной разработки соответствующей философской концепции существенно затрудняет достижение адекватной интерпретации философии Ницше. Всякая попытка упорядоченного изложения его идей не может поэтому не напоминать склейку многочисленных осколков разбитого зеркала, которые не всегда оказывается возможным состыковать точно по линиям их периметров и без зазоров.

Это служит основанием для выдвижения любых, вплоть до произвольных истолкований философских взглядов Ницше, так что каждый может найти в его философии то, что ищет, и при этом никто не вправе претендовать на единственно верное понимание его философской позиции. Сам же Ницше вряд ли бы узнал себя в зеркале своих комментаторов и интерпретаторов.

В конечном итоге получается так, что философия Ницше оказывается тем прежде всего и ценной, что от нее можно отталкиваться, а затем двигаться в любом направлении и проявлять в полной мере свою самостоятельность и творчество. Она служит своеобразным отправным теоретическим источником для постоянного возбуждения и пульсации философской мысли. Не поэтому ли философы самых разных течений чтут Ницше?!

Обратной стороной бессистемности философии Ницше выступает его пренебрежительное отношение к обоснованию и логическому доказательству своих взглядов. Системная выстроенность и доказательное изложение философских идей предполагают друг друга, но первая направлена на внутреннее самообоснование, а второе – на установление в конечном итоге системных связей между элементами философского миропонимания.

Ницше не случайно видел вершину мудрости в досократовской мысли, еще не разделившей бытие на противоположности, зло и добро, упадок и подъем, хорошо и плохо. Человек крайностей, Мифотворец ратовал за меру («Мы будем блюсти свою меру»), трактовал Благую Весть как отсутствие противоположностей и оставлял жизни право на существование всего: «Если наше очеловечение что-нибудь означает, так именно то, что нам не нужны больше радикальные противоположности – вообще никакие противоположности…»; «Противоположности подобают эпохе черни – их легко понять»; «Упадок, даже разложение как таковое нельзя осуждать: это необходимое следствие жизни…»

Хотя у самого Ницше много крайностей, они – только форма внешнего выражения, средство эпатажа, экспрессии, усиления идеи. Ницше не знал приписываемых ему противоречий, потому что был проблематичен, открыт, незавершен. Противоречия – качества строителей систем, Ницше же расчищал новые пространства, видел в мышлении процесс. Мысль самого Ницше многопланова, мифологична, динамична, напряженна. Он не знал покоя мысли, его философия – движение, попытка, взрыв.

Он не указывает пути, не учит нас никакой вере, не дает нам точки опоры, почвы под ногами. Наоборот, он не дает нам ни секунды покоя, беспрерывно нас мучит, гонит из всякого угла, куда мы забились, отбирает последнюю тряпку, которой можно прикрыться.

У Ницше нет единой позиции, его мысль всегда открыта альтернативам, его кажущиеся крайности – всегда поиск, новая перспектива, проба, неизведанное место. «Мое сильнейшее свойство – самопреодоление». Это – ключ, это – принцип, позволяющий понять «несуразности» величайшего диагноста культуры.

Самопреодоление, естественно, включало в себя преодоление всего чужого: ученичества, установлений, общепринятых догм, старых привязанностей, увлечений молодости и зрелости.

Даже те произведения, которые он когда-то любил больше всего, теперь вызывали у него ощущение как бы духовной тяжести в желудке: в «Мейстерзингерах» он чувствует тяжеловесность, причудливость, вычурность, насильственные потуги веселья, у Шопенгауэра – омраченные внутренности, у Канта – лицемерный привкус политического моралина, у Гёте – бремя чинов и службы, насильственную ограниченность кругозора.

Можно даже сказать, что именно кажущаяся внутренняя несамостоятельность, с которой Ницше вначале отдается чужому образу мыслей, служит доказательством героической самобытности его духа. В то время как привычные, дорогие идеи манят его обратно, он, не защищаясь, отдается идеям, по отношению к которым чувствует себя еще чужим и даже в глубине души противником.

Уже в юношеские годы Дон Жуан познания признавался, что не был «расположен обременять себя знаниями как машина». Что же ему было по душе? «Самое приятное для меня – это, найдя какую-нибудь новую точку зрения, развивать и обосновывать ее». В сущности, это декларация построения собственной философии как непрерывного поиска и обоснования новых точек зрения, новых перспектив, философии как процесса, как перспективизма.

Понятие противоречия неприменимо к творчеству Ницше еще потому, что, в его понимании, творчество – это творимое, а не сотворенное. Пафос вечного порождения несовместим с определенностью, завершенностью, заданностью. Творчество не есть канонизация, творчество – отказ от канона, от логики, от последовательности. Конечно, миф тоже может иметь свою логику, но это – логика парадокса, каковой можно назвать творчество самого Ницше.

Мысль Ницше не вращается в противоречиях (В. Герхардт), но стремится к риску, адекватному риску человеческого бытия. Сама философия Ницше есть хорошо им осознаваемый риск, риск поиска новых ценностей, риск перспективы, риск непонимания, риск крайности, риск ответственности, риск взять на себя «все то (небывалое, неслыханное, невероятное и т. д.), что “подумается”».

И это уже рискованность не «стиля» и не эстетически воплощенного вслушивания, а рискованность человеческого бытия в мире и, далее, свойство самого бытия, свойство его устроенности, поскольку совершенно ясно, что оно устроено так, что может быть доступно и понято лишь с «точки зрения» какого-либо «я» или, как предпочитал говорить Ницше, в определенной «перспективе». Такой «перспективизм», следовательно, относится к самой сущности бытия. Таким образом, получается, что «риском» пронизано решительно все, и прежде всего этим высказывается нечто «экзистенциальное».

Одним из первых Ницше осознал, что «доказательство» не делает философию более весомой, что не аргументом живет мысль, что прозрение может быть плодотворней умозаключения: «В течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы доказать что-нибудь – нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель, который “хочет нечто доказать”».

Отсутствие заботы о строгости и последовательности выразилось, в частности, в стремлении Ницше к поэтичности, при том, что в «Заратустре» поэтам брошено немало платоновских упреков:

Но поэты слишком много лгут! Ах, я закидывал сеть свою в моря их, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога. Так море дало камень голодающему.

Несомненно, попадаются перлы у них: тем более похожи сами они на твердых раковин. И часто вместо души находил я у них соленую тину.

 
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
 
 
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.
 

Человек порыва, человек мгновения, Ницше не анализировал, а выражал настроение данной минуты, чувство, переполняющее его здесь и сейчас. Его абсолютно не смущало то, что в другое время и в другом месте он будет думать иначе, будет самому себе противоречить. Но он не противоречил себе потому, что каждый раз был предельно искренен в выражении своих чувств, а то, что чувства у одного человека могут быть разными до взаимоисключительности, вина не Ницше, а человеческой природы – того единственного, чему он следовал постоянно и непротиворечиво.

Жизнь бесконечно сложна и парадоксальна. Простые ответы на проблемы человеческого существования – отнюдь не свидетельства человеческой мудрости. «Иногда, чтобы убедить в чем-либо одаренных людей, нужно только изложить утверждение в виде чудовищного парадокса». «Кто глубже мыслит, знает, что он всегда не прав…»

То, что именуют «противоречиями» Ницше, связано даже не с особенностью его психики – быстрой сменой настроений, но, прежде всего, с самой ее структурой, с его мировидением – категорическим отказом от догм, авторитетов, окаменелости, закованности в мировоззрение.

Непоследовательность Ницше производна от его интеллектуального обилия, особенностей психического склада и личной жизни.

К. П. Янц:

Двусмысленность – выражение его внутреннего экзистенциального раздвоения: разрыв между призванием и должностью, видимостью и бытием, бюргерской идентичностью («базельский профессор, господин доктор Ф. Ницше») и скрытой либидозной анархией («моя дионисийская натура») и т. д. породили процесс систематического саморазрушения, выразившийся в глубокой печали, которая сквозила в его облике, в метафизической тоске, которыми проникнуты путь его творчества, его письма, записки и т. д.

Вряд ли вообще необходимо уличать Ницше в противоречивости и непоследовательности – грехах, разрушительных для системотворца. Ницше многомерен и, я полагаю, сознательно или бессознательно, стремился к полноте выражения, а не к математической строгости высказывания. Он не знал противоречий, ибо обитал в том жизненном мире, где они животворны.

Ницше всегда пишет о том, что и как видит и чувствует он, Ницше. Его философские взгляды – это его собственный «портрет», это «инобытие» его личности. Не случайно изменения в его философской позиции, которые фиксируются в его трудах, чуть ли не «день в день» синхронны переменам в его жизни и судьбе. В зависимости от этих последних даже один и тот же «материал» выглядит в разных его сочинениях по-разному, поворачивается разными сторонами, предстает в ином свете.

Переоценка ценностей – фикция самого Ницше, до глубины не осознававшего свойства собственной психики двигаться в нехоженые места. Правильно понятая «переоценка ценностей» – это глубинный перспективизм, плюрализм, синкретизм Ницше, преподанный в экстравагантных одеяниях. Парадоксальность «противоречий» Ницше – это обилие жизни, плюралистическая структура его психики, образное видение мира, евангелический стиль.

Концепция противоречий у Ницше – свидетельство непонимания Ницше: противоречия возникают из дискурса, а не из плюральной жизни. Переоценка всех ценностей подразумевает отказ от дихотомий: не добро и зло, не истина и ложь, а мультиверсум, пролегающий между ними. Не демонизм «крови», «расы», «белокурой бестии», «сверхчеловека», но многоплановость, метафоричность, синкретичность, художественность, духовность, раз и навсегда покончившие с «нашим» и «не-нашим»…

Мне трудно согласиться и с идеей внутреннего раздвоения мыслителя, ведущего к противоречиям и позволяющего «смотреть на свою собственную природу, на свои чувства и побуждения как на нечто, стоящее вне его». Не было ни раздвоения, ни противоречий – было развитие идеи, вдохновения и отказы, увлечения и разочарования – нормальная внутренняя жизнь, внутренняя борьба, осложняемая развивающейся болезнью. Конечно, существуют «непротиворечивые» мыслители одной извилины, не знающие сомнений и колебаний, но печально известно то, что получается из их железобетонных систем…

С легкой руки проф. Риля многие считают, что Ницше не годится в учителя, что его творения не дают и не могут дать твердых и неизменных правил для руководства ученикам. Это – концепция XIX века. Ницше – великий учитель, учивший творцов века ХХ-го отказу от «вечных» принципов, «переоценке ценностей», вдохновенному порыву, вечной неудовлетворенности.

Когда мыслитель противоречив, а мыслить и быть последовательным невозможно, важна не суть противоречий, а дух мыслителя. Он не только не хотел служить усилению власти Бисмарка, Гогенцоллернов, Круппа или прусского юнкерства, но глубоко презирал их. Мы наслышаны о его шовинизме, экстремизме, экспансионизме, но послушаем самого Ницше.

Обрушиваясь на немецкую мысль, всех «бессознательных» ее фальшивомонетчиков, делателей покрывал (Фихте, Шеллинга, Шопенгауэра, Гегеля, Шлейермахера, Канта, Лейбница), Ницше называет «немецкий дух» своим дурным воздухом: «…Я с трудом дышу в этой ставшей инстинктом нечистоплотности в psychologica, эту нечистоплотность выдает каждое слово, каждая мина немца».

То, что в Германии называется «глубоким», есть именно этот инстинкт нечистоплотности в отношении себя, о котором я и говорю: не хотят видеть ясно себя.

Создали ли немцы хотя одну книгу, в которой была бы глубина? У них нет даже понятия о том, что глубоко в книге.

Свое недоверие немецкому характеру я выразил уже двадцати шести лет (третье «Несвоевременное размышление») – немцы для меня невозможны. Когда я придумываю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец.

За исключением моих сношений с Рихардом Вагнером, я не переживал с немцами ни одного хорошего часа… Я не выношу этой расы, среди которой находишься всегда в дурном обществе… У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они грубы, но это есть превосходная степень грубости – они не стыдятся даже быть только немцами… Напрасно я ищу хоть одного признака такта, деликатности в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы – никогда.

Напыщенная глупость под личиной ума, тяжеловесность понятий – вот что до известной степени свойственно немцам и что за границей принимается за самую сущность немецкого характера.

…У немцев аффект всегда действует им же во вред; он у них всегда саморазрушителен, как у пьяницы. В Германии даже энтузиазм не имеет того значения, что в других странах, потому что здесь он бесплоден.

Немцы лишили Европу последнего великого урожая культуры – урожая Ренессанса.

Ренессанс – событие, лишенное смысла, великое Напрасно. Ах, эти немцы, во что они нам стали! Любое «Напрасно» – дело рук немцев… Реформация; Лейбниц; Кант и так называемая немецкая философия; «освободительные» войны; империя – каждый раз новая «напрасность» чего-то уже народившегося, а теперь безвозвратно утраченного… Признаюсь: они мои враги, эти немцы; презираю в них нечистоплотность понятий и ценностей, презираю их боязнь прямого и честного Да и Нет. За тысячу лет они все залапали и сваляли, чего ни касались.

Немецкие историки, пишет Ницше, только паяцы политики (или церкви), они лишены широкого взгляда. Немецкая историография носит имперский и антисемитский характер, немецкая культура ограничена, напыщена, убога, страдает национальным неврозом.

…Я испытываю желание, я чувствую это даже как обязанность: сказать наконец немцам, что у них уже лежит на совести. Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести!.. И всегда по одной причине, из-за их глубокой трусости перед реальностью, которая есть также трусость перед истиной, из-за их, ставшей у них инстинктом, несправедливости, из-за их «идеализма»… Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Возрождения…

Немцы добровольно одуряют себя, немецкий ум грубеет и опошляется, налицо признаки умственного вырождения, производимого пивом, немцы совершенно забыли, что не «государство», а воспитание и образование должны быть целью…

Я присматривался к германским университетам. Какая удушливая атмосфера царит среди ученых! Какое самодовольство, какая пустота, какое равнодушие к умственной жизни!

«Высшие школы» Германии фактически стремятся к тому, чтобы посредством грубой дрессировки и при возможно меньшей затрате времени сделать бесчисленное количество молодых людей пригодными для служения государству.

Когда вся Германия, пользуясь правом победителя, готовилась к открытию немецкого университета во французском Страсбурге, один Ницше негодовал. Он собирался даже направить памфлет Бисмарку с сакраментальным вопросом: какое право имеют немцы праздновать свой военный триумф на ниве культуры? Да, немецкие солдаты победили французских, честь им и слава! Но разве французская культура покорена культурой немецкой? Разве военные победы дают основание для культурного унижения другой нации?

Что общего, спрашивает Ницше, могло быть у ленивого, несмотря на всю его хищную воинственность, невежи германца, этого чувственно-холодного любителя поохотиться и выпить пивка, ушедшего в своем духовном и религиозном развитии никак не дальше какого-нибудь американского индейца и лишь десять столетий назад переставшего приносить своим богам человеческие жертвы, – что могло быть у него общего с высочайшей моральной утонченностью христианства, с восточной филигранной изощренностью его мысли, отшлифованной раввинским умом!

Презрение к немцам резко усилилось после посещения байрёйтских празднеств: «Бедный Вагнер! Куда он попал! Если бы он еще попал к свиньям! А то к немцам!..»

«Германия превыше всего» – это для Ницше конец немецкой философии. Ницше предостерегал Германию от опасности соединения этатизма и шовинизма, то есть фашизма; еще одно его пророчество – «немецкий дух» все больше становится жертвой «германской империи»… Такой вот «предтеча»…

Этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет.

Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру.

По-немецки думать, по-немецки чувствовать – я могу всё, но это выше моих сил.

Не могу ли я предложить слово «немецкий» как международную монету для обозначения этой психологической испорченности?

Надутая неуклюжесть умственных приемов, грубая рука при схватывании – это нечто до такой степени немецкое, что за границей это смешивают вообще с немецкой натурой.

Определение германцев: послушание и длинные ноги…

Происхождение немецкого духа – из расстроенного кишечника…

Деятельность современной науки в Германии убийственна для мысли.

День ото дня упрочивается репутация Германии как европейского болота.

Немецкая культура переживает упадок…

У современных немцев бывают припадки оглупления. Они страдают то антифранцузской глупостью, то антисемитской или антипольской, то тевтонской, то прусской.

Ф. Ницше – И. Тэну:

Я страдаю от того, что мне приходится писать по-немецки… В конце концов французы уловят на слух… глубокую симпатию, которую они заслуживают; я же всеми своими инстинктами объявляю Германии войну…

Отрекаясь от своей национальной принадлежности, Ницше от других требовал «не привязываться к Родине», ставил личность над нацией, гордился своим славянским происхождением, называя прусских родственников «немецкими канальями».

Ницше считал «полезным и справедливым удалить из страны антисемитских крикунов», полагая, что Европа должна быть благодарна евреям за великий стиль в морали, высокий уровень моральных проблем и за воспитание любви к жизни.

Ф. Ницше:

Нет сомнений, что евреи, если бы они этого хотели или были к этому принуждены, то могли бы уже теперь иметь преимущество и даже господствовать в Европе; но точно также нет сомнения, что они этого не хотят и не имеют относительно этого никаких намерений.

Евреи, без сомнения, наисильнейшая, наистарейшая, наичистейшая раса, которая живет теперь в Европе: они умеют выходить из самых плохих обстоятельств.

Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями – и с русскими – как с наиболее надежными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил.

Встретить еврея – благодеяние, допустив, что живешь среди немцев.

Поистине, общество, от которого волосы встают дыбом!.. Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите.

…Для меня это вопрос чести – быть в отношении антисемитизма совершенно чистым и недвусмысленным, и именно против, как это видно из всего, что я пишу.

А. И. Патрушев: