Текст книги "Ницше"

Политология

Всякая политика сводится к тому, чтобы сделать сносной жизнь возможно большему числу людей.

Ф. Ницше

Обвинения в анархизме последователя Макиавелли и Гоббса совершено беспочвенны: «Государство есть мудрая организация для взаимной защиты личностей». Отказываясь от «общественного договора» как причины происхождения государства, Ницше свободному волеизъявлению, равноправию и защите слабых противопоставляет иерархию воль. Не «договор», а власть сильных над слабыми, организации над хаосом, силы над слабостью – вот что такое государство: «…Раса покорителей и господ, которая, обладая военной организованностью и организаторской способностью, без малейших колебаний налагала свои страшные лапы на, должно быть, чудовищно превосходящее ее по численности, но все еще бесформенное, все еще бродяжное население. Так вот и затевается «государство» на земле».

Государственная власть – форма «воли к могуществу». Все, что противостоит или противоречит последней, ведет к упадку государства. Демократия есть «историческая форма падения государства», возникшая в результате «кровосмесительства господ и рабов». Упадок политической организации общества связан с процессом измельчания человека-массы, низвержения его на степень посредственности. Государство восторжествавшего человека-массы обречено на вырождение.

Казалось бы, из апологии воли к могуществу должно последовать утверждение всего, связанного с великим государством. Однако у Ницше государство неожиданно оказывается антагонистом культуры: «Одно живет другим, одно преуспевает за счет другого». В итоге «все великие эпохи культуры суть эпохи политического упадка». Почему? Потому, что воля к могуществу не может быть всеобъемлющей: либо она возвышает государство за счет культуры, либо культуру за счет государства. Чем аполитичней культура, тем выше ее достижения.

Общественную, политическую, государственную жизнь Ницше изображает как процесс вечного становления, нисхождения-восхождения, вечного возврата. Общественная жизнь – конкуренция личностей и групп, ведомая волей к могуществу, борьба за господство, победы и поражения в этой борьбе. Отсюда с неизбежностью вытекает неравенство, иерархия, подчинение и господство.

Остановиться на определенной ступени власти – значит начать ее терять. Власть стремится превосходить себя. Власть – творческий инстинкт и, как таковой, безмерна.

Но Ницше никогда не мог стать художником одной краски. Власть, стремление к величию – светлая сторона дела, другая, глубже спрятанная – темная стихия, кроющаяся за неуемным честолюбием: «Люди, которые стремятся к величию, обыкновенно дурные люди, это единственный для них способ переносить самих себя». Здесь – предчувствие «человеческой деструктивности» Эриха Фромма: дабы защититься от собственной разрушительности, от некрофилии, ленины и гитлеры нуждаются в «великих идеях»… Властолюбие – болезнь, «внутренняя война», «анархия инстинктов». Воля к могуществу – движущая сила жизни и величайшая опасность, исходящая от людей, которым трудно «переносить самих себя».

Пожалуй, я не соглашусь с Лео Страуссом, считавшим, что классические политические философы писали для современности и что в благословенные времена политическая теория и политическое ремесло были нераздельно связаны, тогда как философы современности пишут только для будущего. Скорее уж наоборот, хотя политическая философия всегда пыталась контролировать то, что не поддается контролю, – власть и грядущую рецепцию своих трудов.

В результате крупнейшие политические философы стали писать на двух различных, но взаимосвязанных уровнях: скрыто и явно, эзотерично и экзотерично. Почти никогда не говорили они во всеуслышанье того, во что по-настоящему верили, и поэтому они испробовали целый набор риторических средств с тем, чтобы добиться максимального посмертного, внерационального подсознательного эффекта… Ницше является как раз тем мыслителем, у которого мы находим самую показательную из новейших парадигм политической философии. Макиавелли, а также интерпретация его наследия Руссо научили Ницше тому, что «вся человеческая жизнь и человеческое мышление основываются в конечном итоге на формирующих горизонт творениях, которые неподвластны рациональному обоснованию».

Большинство классиков политологии от Платона и Аристотеля до Макиавелли и Ницше категорически отвергали демократию как власть тьмы, черни, человека-массы:

Классики отвергали демократию, считая, что целью человеческой жизни, а значит, и общественной жизни является не свобода, но добродетель. Как цель свобода двусмысленна, поскольку это свобода делать зло так же, как и делать добро. Добродетель обычно приходит с воспитанием, иначе говоря, с формированием характера, с приобретением привычек, а это требует досуга и у родителей, и у детей. Но досуг, в свою очередь, требует и некоторого уровня благосостояния, как то: такого благосостояния, приобретение или пользование которым сопоставимо с досугом. Теперь, что касается благосостояния, так уж повелось, что всегда, как замечает Аристотель, имеется меньшинство зажиточных людей и большинство бедных, и это странное стечение обстоятельств будет длиться вечно, поскольку существует нечто вроде естественной нехватки. «Ибо бедные никогда не переведутся на земле». Именно по этой причине демократия, или власть большинства, есть правление со стороны необразованных. И никто в здравом уме не захотел бы жить при таком правлении.

Элитаризм все еще составляет суть неолиберализма: Парето, Моска, Ортега-и-Гассет, но прежде всего, конечно, Ницше. Неолиберализм призывает к меритократии, правлению лучших, и вслед за Платоном и Ницше поддерживает постулат о том, что «невидимыми правителями будущего станут философы будущего». Как бы ни относиться к политическому аристократизму, нам, все еще имеющим дело с посттоталитарным политическим быдлом, быдло выбирающим, больше всего не хватает «правления лучших» – «неизбираемых» или тех, которые не хотят, чтобы их избрали…

Либерализм для Ницше – синоним стадного существования: «Либерализм: по-немецки обращение в стадное животное». Еще – синоним лицемерия и лжи, ибо либерализм суть уравнивание, которое противоприродно и антижизненно. Либерализм – утрата высших ценностей жизни, ведущая в результате к деградации последней.

Ницше не только антилиберал, но и антиконсерватор, отвергающий традиционность, старолюбие, стагнацию. В «Сумерках кумиров» он писал:

На ухо консерваторам. То, что раньше не знали, и то, что сегодня знают, могли бы знать – «возврат», поворот назад в каком бы то ни было направлении и в какой бы то ни было степени невозможны… существуют еще и сегодня партии, которые мечтают, как о своей цели, о попятном ходе всех вещей. Но никому не дано быть раком.

Нельзя пятиться назад, но нельзя и «переворачивать» общественный порядок:

Всякий переворот общественного порядка «снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленнейших эпох».

При всей антилиберальной настроенности Ф. Ницше, его элитаризм – типично меритократический. Под властью лучших он понимает отнюдь не аристократию по крови, но аристократию по духу. Ницшеанское «господство» – всегда господство духовное, власть – в силу выдающихся духовных качеств, власть – в силу подлинного интеллектуального и нравственного превосходства. Тем более – это не эгоизм фюреров и вождей. Сам Ницше по этому поводу писал: «Но ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: “Все для меня”». Сами понятия «знать» и «чернь» связаны у Ницше не с социальной иерархией, а исключительно с морально-интеллектуальными категориями, духовным величием или ничтожеством. Все, что хотел сказать в этом отношении Ницше, сводится почти к трюизму: нравственное, интеллектуальное, духовное, любое иное величие – удел избранных, уникальных, но они-то и придают смысл человеческому существованию в целом.

Мало кто обратил внимание на ключевую для Ницше идею конкуренции как причины «греческого чуда» и борьбы как причины становления. В «Гомеровском соревновании» я обнаружил квинтэссенцию ницшеанства:

Человек в своих высших и благороднейших способностях – вполне природа и носит в себе ее жуткий, двойственный характер. Его ужасные качества, считающиеся нечеловеческими, являются, может быть, именно той плодородной почвой, на которой только и может вырасти вся гуманность побуждений, действий и творений.

Так, греки – самые гуманные люди древних времен – носят в себе черту жестокости, достойную тигра жажду уничтожения – эта черта больше всего бросается в глаза еще и в том отражении эллинизма, в котором он увеличен до чудовищного, – в Александре Великом, но она пугает нас во всей эллинской истории, так же как и в мифологии, к которой мы подходим с изнеженными понятиями современной гуманности.

Почему греческий ваятель в бесчисленных повторениях изображает постоянно войну и борьбу, напряженные страстью ненависти или же чрезмерным опьянением торжества, человеческие тела, корчащихся раненых, умирающих? Почему весь греческий мир упивался изображением войны в «Илиаде»? Я боюсь, что мы это понимаем недостаточно «по-гречески»; да, я думаю, мы содрогнулись бы, если б только раз поняли это «по-гречески».

Каждый грек с детства чувствовал в себе страстное желание участвовать в состязании городов, быть орудием для блага своего города: этим воспламенялось его самолюбие, и этим же оно обуздывалось и ограничивалось. Индивиды в древности были потому свободнее, что их цели были ближе и понятнее. А современный человек постоянно терзается бесконечностью, как быстроногий Ахилл в притче элеата Зенона: бесконечность тормозит его, он не может догнать даже черепахи.

Но подобно тому, как молодежь воспитывалась во взаимном состязании, так и воспитатели их были в соревновании между собой. Недоверчиво-ревниво выступали рядом великие музыкальные учителя, Пиндар и Симонид; софист, высший учитель древности, соревнуясь, встречает другого софиста; даже самое общее поучение через драму сообщалось народу под видом великой борьбы великих художников музыки и драмы. Как странно! «Даже художник враждует с художником!» А современный человек ничего так не боится в художнике, как его личной борьбы, в то время как грек знает художника только в его личной борьбе.

Это – сущность эллинского представления о соревновании: оно гнушается единовластия и боится его опасных последствий, оно требует, как предохранительной меры против гения, – второго гения.

Каждая способность должна развиваться в борьбе, так учит эллинская народная педагогика, в то время как современные воспитатели ничего так не боятся, как развития так называемого честолюбия. Они боятся самолюбия как «зла в себе», за исключением иезуитов, которые думают, как древние, и потому являются самыми действительными воспитателями нашего времени.

Хотя Ницше выступал с антилиберальных позиций, неолиберализм в лице Лео Страусса позаимствовал у него концепцию меритократии и элитаризма, вместе с тем открестившись от его крайностей и императивности политических решений:

[Ницше] часто использовал непревзойденную и неиссякаемую власть своего страстного, завораживающего слова, чтобы заставить читателей ненавидеть не только социализм и коммунизм, но также и консерватизм, национализм и демократию. Взяв на себя эту огромную политическую ответственность, он не мог указать путь к политической ответственности своим читателям. Он не оставил им иного выбора, кроме выбора между безответственным равнодушием к политике и безответственными политическими предпочтениями.

Неолиберализм принял концепцию Ницше духовной власти над будущим мыслителей настоящего: «Невидимыми правителями такого будущего (sic: будущего, способствующего «появлению новой аристократии») станут философы…» Мысль Ницше стала отправным пунктом теории элит Парето – Моска и всей современной политической онтологии, подхватившей проект политической философии автора «Заратустры».

Прорыв в грядущее

Слишком далеко залетел я в будущее: меня охватил ужас. Когда я оглянулся вокруг себя, я увидел, что одно время было моим современником. Тогда полетел я назад…

Ф. Ницше

Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую…

Ф. Ницше

Но если в чем и виновен Ницше, так это в том, что раньше всех заглянул в кошмарную бездну грядущего и ужаснулся от открывшегося ему. И кому же придет в голову (а ведь пришло, и многим, и вполне серьезно!) обвинять стрелку барометра, предсказавшего ураган, в наступлении этого бедствия?

А. И. Патрушев

Ницше остро ощущал в себе пророческий дар, чувствовал себя витией, мистагогом, ясновидящим, провозвестником («Мы, единицы, живем своей жизнью провозвестников»), видел свою задачу в том, чтобы «подвигнуть человечество к решениям, которые определят все будущее».

«Ессе Ноmо» и «Заратустра» изобилуют не только «вестями оттуда», но самоутверждающими кличами «пограничного» Ницше:

Я хожу среди людей, как среди обломков будущего: того будущего, что вижу я.

Я благостный вестник, какого никогда не было, я знаю задачи такой высоты, для которых до сих пор недоставало понятий; впервые у меня опять существуют надежды.

Некогда с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то огромном – о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести…

Я динамит… Я знаю свой жребий.

 

Мой час!

Вновь голуби на площади Сан-Марко.
Как тихо, как пустынно здесь сейчас.
В тени прохладной рифмы жгутся жарко,
Как птицы, выставляют напоказ
Красу, невыносимую для нас;
Еще одна спешит к ним, их товарка:
Мой час! Мой час!
 
 
Небесный свод – подсвечник и трилистник —
То синий, то волшебно-золотой.
Что я ему? Любовник, враг, завистник?
Что я ему? Я чувствую: он мой.
Я чувствую, я ведаю сейчас,
Огнепоклонник или ненавистник,—
Мой час! Мой час!
 
 
Вот башня взмыла с львиною отвагой
Над площадью победно в небеса.
Звенит она ристательною шпагой:
Французская – в Венеции – краса
Сверкает здесь на солнце, как алмаз.
Охвачен я неистовою тягой:
Мой час! Мой час!
 
 
Но прочь, напев мой! Чтобы тьма сгустилась
И в ночь ленивую переросла!
Звучанью дня впасть велено в немилость,
Когда замолкнут все колокола.
И свет дневной, пусть он ласкает глаз,
Ночная мгла перечеркнуть решилась:
Мой час! Мой час!
 

Ницше провидел не только грядущие судьбы человечества, но и собственное посмертное будущее: признавая, что у него нет настоящего, он не сомневался в великом грядущем своей философии: «Когда-нибудь понадобятся учреждения, где будут жить и учить, как я понимаю жизнь и учение». Философская «индустрия» ницшелогии, пожалуй, создана в наши дни, тенденция к росту обнадеживает.

Ницше предсказал даже точную дату своего «второго пришествия», совпавшую с началом его мировой известности: «В неописуемой странности и рискованности моих мыслей лежит причина того, что лишь по истечении долгого срока – и наверняка не ранее 1901 года – мысли эти начнут доходить вообще до ушей».

Надо отдать должное Ницше-прогнозисту, предсказавшему не только ход мировых событий, но пути культурного и технического развития, «массовую культуру» и «индустрию отдыха», опасности психического подавления человека и разрушения его психики, угрозы, которые таят в себе наука и техника.

Может быть, уже в новом столетии в результате овладения природой человечество получит бóльшие силы, чем оно способно использовать… Одно лишь воздухоплавание выплеснет все понятия нашей культуры…

В будущем появятся: во-первых, многочисленные лечебницы, которые будут время от времени использовать для того, чтобы привести в здоровое состояние свою психику; во-вторых, разнообразные средства против скуки – в любой момент можно будет послушать чтецов и т. п.; в-третьих, празднества, во время которых будут объединяться множество отдельных находок.

Если наука приносит с собой все меньше радости, и все больше радости остается на долю утешительной метафизики, религии и искусства, то жизнь грозит раздвоиться в себе самой: согреваться иллюзиями, извращениями, чувственностью и с помощью познающей науки – оберегаться от перегрева… Интерес к истинному падает… иллюзии, заблуждения, фантастика шаг за шагом наступают… на его исконную землю: руины науки, отступление в варварство – вот последствие: человечеству нужно будет начинать заново… Но кто может быть уверен, что оно сейчас снова найдет для этого силы?

Среди наиболее удивительных прогнозов Ницше – его пророчества касательно новой науки, новой физики, новой картины мира. Отвергая рационализм, механицизм, классические подходы, Ницше в центр своей критики помещал многие исходные понятия механистической физики, в том числе единого и неделимого атома, «пустого пространства», строго заданного движения, причинности. Целый ряд понятий классической физики он объявил фикциями и поставил их в ряд с философскими монадами, эйдосами, энтелехиями.

Сражаясь против механистического миропонимания, отрицая причинную обусловленность мира, классический «закон природы» и повторяемость тождественных явлений, Ницше чисто интуитивно предвосхищает данные современной физики. «Второго раза не бывает», – говорит Ницше. Закономерности, согласно которой определенная причина должна непременно вызвать определенное следствие, не существует. Истолковывать события по принципу причинно-следственной связи – неверно. В действительности речь идет о борьбе двух неравносильных факторов, о перегруппировке сил, причем новое состояние ни в коем случае не является следствием прежнего состояния, но представляет собой нечто в корне от него отличное. Иначе говоря, динамика – там, где раньше была статика.

Не предчувствие ли квантовой причинности Бора – Гейзенберга?..

Европейская эйфория второй половины XIX века, связанная с верой в близость «золотого века» культуры и политики, в торжество разума и просвещения, не поразила самого экстатического поэта и визионера, мыслящего вопреки своему времени. Не торжество, а тризна, не великие победы, а страшные поражения ждут доброхотов, уверовавших в утопию скорого «светлого будущего».

…Вся наша европейская культура… как будто движется к краху: как поток, который хочет конца, который себя больше не останавливает.

Это будет эпоха «чудовищных войн, крушений, взрывов», «наступает время борьбы за господство над земным шаром – она будет вестись во имя основных философских учений», «понятие политики совершенно растворится в духовной войне… будут войны, каких еще никогда не было на земле». «Эпоха величайших свершений окажется вопреки всему эпохой ничтожнейших воздействий, если люди будут резиновыми и чересчур эластичными».

Время маленькой политики прошло: ближайшее же столетие приведет с собой борьбу за мировое господство – и принудит к большой политике.

Фактически Ницше предсказал эпоху идеологий, борьбу за мировое господство, идеологическую волю к могуществу, оторвавшуюся от ценностей. Война за мировое господство, согласно предвидению Ницше, будет вестись во имя идеологий, то есть во имя «ничто».

Европа поражена ложью: ложью утопии, ложью социализма, ложью прогнившей морали, ложью национализма и шовинизма. Не вечный мир, а мировые войны, «следующие друг за другом, подобных которым еще не знала история», – вот что ожидает грядущее. Ницше даже называет главных участников этих войн – Германию и Россию. Россия – это грядущая мощь, обязанная близостью варварству и фантастическому безумству. С Германией – сложнее: «Сами немцы будущего не имеют», «они – позавчерашние и послезавтрашние, у них нет Сегодня». Но у Германии есть «воля», энергия, стремления, дальняя перспектива, потенциал сплочения.

Мне гораздо более было бы по сердцу, чтобы Россия сделалась еще более угрожающей и чтобы Европа решилась стать такой же грозной, достигшей одной воли посредством новой, властвующей над Европой касты, обретя таким образом собственную, наводящую страх волю – для того, чтобы наконец столь долго разыгрывающаяся комедия мелких государств пришла к окончанию, а вместе с тем уничтожилось бы ее династическое и демократическое многоволие.

Отношение Ницше к России двойственное: Россия – грандиозная сила и экспансия («Россия хочет господствовать в Европе и Азии. Она способна колонизировать и Индию, и Китай»), но вместе с тем было бы гораздо лучше, чтобы Россия стала не противником, но грядущим союзником Германии («…Мы нуждаемся в том, чтобы идти, безусловно, вместе с Россией»). При всем своем визионерстве и скептицизме в отношении немецкого характера Ницше определяет Германию и Россию как ведущие мировые державы. Американцев Ницше недооценивает («Американцы слишком быстро выдыхаются», «никакого американского будущего»), у Франции «слишком больная воля», Англия деградирует и сходит с мировой сцены («Сейчас, скорее, нужно быть солдатом, чем купцом, оберегающим свои кредиты»).

Собственно «единая Европа» – это ответ Ницше «опасности с Востока»:

Я подразумеваю такой рост угрозы со стороны России, что Европа должна будет решиться в одинаковой степени стать грозной, т. е. «получить единую волю»… страшную собственную волю, волю надолго, которая могла бы ставить себе цели на тысячелетия вперед: чтобы тем самым окончилась наконец давно приевшаяся комедия ее раздробленности…

Среди сбывшихся политических прогнозов Ницше следует отметить объединенную Европу – «…европейский союз народов, в котором каждый отдельный народ, в границах, отвечающих географической целесообразности, займет место определенного кантона… Международные отношения в грядущей Европе будут определяться не вооруженной силой, а «взаимной пользой», причем движущей силой станет борьба «против главных врагов независимости – лишенности собственности, богатства и партий».

Ницше предсказывает грядущее «хозяйственное объединение Европы», «воспитание европейского человека», роль России как средства «разбудить» и сплотить Европу, движение культуры к европейскому синтезу. «Европа хочет стать единой» – вот главная тенденция эволюции европейских народов:

Торговля и промышленность, обмен книгами и письмами, общность всей высшей культуры, быстрая перемена дома и места – эти обстоятельства необходимо вызывают ослабление и конечное уничтожение наций, по крайней мере европейских: так что из всех этих наций, в результате постоянных скрещиваний, образуется одна смешанная раса, раса европейского человека.

Национальные глупости не должны нам закрывать глаза на то, что в высших областях существует уже постоянная обоюдная зависимость. Франция и немецкая философия, Рихард Вагнер и Париж, Гёте и Греция. Всё стремится к синтезу высших типов европейского прошлого.

Мимо всех этих национальных войн, новых государств и всего того, что стоит на первом плане, мимо них смотрю я. Другое интересует меня, ибо я вижу, как медленно, замешкавшись, подготовляется «Единая Европа».

Тем не менее, в отличие присяжных оптимистов от философии («все к лучшему в лучшем из миров»), Ницше не только не идеализирует грядущее, но порой дает прямо-таки апокалиптические прогнозы: если тенденция омассовления человека будет развиваться, то вполне возможно вместо появления сверхчеловека регрессивное развитие. Человек, вышедший из животного мира, вполне способен «снова превратиться в обезьяну, хотя нет никого, кто поинтересовался бы этим чрезвычайно комичным исходом».

«Комичный» в этом контексте – не очень удачное слово. Ницше провидел, что социализм станет господством догматизма и тоталитаризма, а «новая обезьяна» – палачом. Социалистическое грядущее – скотный двор, всеобщая подконтрольность, аморализм, упадок культуры, коррупция и мошенничество в государственном масштабе (даже это провидел творец мифов).

Социалистические идеи – огромная угроза Личности и питательная среда развития «стадности». Ницше был потрясен пророчествами Ф. М. Достоевского: «Мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы…» – и комментировал его следующим образом: «Трудно найти более забавное (снова – неудачное слово) зрелище, чем созерцание противоречия между ядовитыми и мрачными физиономиями современных социалистов и безмятежным бараньим счастьем их надежд и пожеланий».

Социализм, пишет Ницше, «втайне подготавливается к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово «справедливость», чтобы совершенно лишить их разума».

Социалистический «муравейник» – это конец эволюции, измельчание, озверение, уныние и покорность. Жизнь останавливается.

Если «учителя человечества» («жрецы-агитаторы») действительно хотят блага человеку, они должны апеллировать не к равенству, но к разнообразию людей, к выявлению их индивидуальности, к конкуренции, нестандартному мышлению, инакомыслию.

Социализм – это отрицание, торжество посредственности над культурой, выход маргиналов на авансцену истории, инстинкт мщения слабых и опущенных всему сильному, благородному, творческому и созидательному. При социализме творческий потенциал угнетен, на место человека-творца становится актер-истерик, управляющий стадными инстинктами, использующий все средства суггестивного воздействия на массу в целях культивации ненависти ко всему тому, что массе недоступно. Социализм – все большая утрата человеком воли к могуществу, воли к преображению, путь к постепенному вырождению человечества в «последнего человека», антропологическая катастрофа, коллапс.

Социализм, предостерегал Ницше, прямое наследие отживающего деспотизма. Он требует для себя еще большего государственного могущества, чем древний Египет или Китай. Он стремится к уничтожению индивидуальности, хочет превратить индивида в целесообразный орган общежития. Могущества фараонов и императоров оказалось недостаточно для этой цели – вот социализм и требует невиданного доселе верноподданичества и преклонения всех граждан перед неограниченной властью государства.

Социалистические, демократические и либеральные идеи, смешиваемые Ницше в единое целое, выражают разные стороны человеческого упадка, приверженности к идеалу «автономного стада». После «канальи» Руссо мечта всех демагогов – счастье зеленого пастбища с его спокойствием, безопасностью, удобством и легкостью стадной жизни. Но человек – не корова, щиплющая травку, не быдло у общего корыта. Общество, выстроенное проповедниками равенства из злобы и зависти ко всему, что выдается над общим уровнем, обречено на измельчание и вырождение. Увы, процесс измельчания и вырождения уже идет, человек стадный и послушный становится наиболее распространенным человеческим типом.

А разве это не зарисовка с натуры нацистского, коммунистического, экстремистского митинга?

Не люблю и этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы рогатого скота в народе.

Подобно другим духовидцам XIX века, Ницше предостерегал против исторического процесса нивелировки людей и «господства массы». Можно без натяжки сказать, что учение о сверхчеловеке, моральный эпатаж и элитаризм Ницше – реакция на социалистические и утопические доктрины, на «восстание бессильных». Гневные филиппики в адрес христианства во многом обусловлены ницшеанским пониманием роли идей Христа в становлении превратно понимаемых демократии и свободы. С идеями христианства Ницше связывал «размельчение» человека и нивелировку людей: «Так с неизбежностью образуется песок человечества: все очень одинаковые, очень маленькие, очень круглые, очень уживчивые, очень скучные».

Ницше считал формулу равенства опасной для жизни, которая, по его мнению, само неравенство, борьба и достижение всяких типов путем высшей дифференциации.

Хорошо все то, считал Ницше, что обособляет личность от массы. То, «что общее… имеет мало цены». Социализм для Апостола правдивости есть «продуманная до конца «тирания» ничтожнейших и глупейших».

Ф. Ницше:

Парижская Коммуна, которая также в Германии имеет своих защитников и адвокатов, была, может быть, только легким несварением желудка по сравнению с тем, что еще будет.

Знаете ли вы более точный исторический прогноз? А вот и дешифровка причин, механизмов революционной бесовщины: «Не голод создает революции, а то, что народу во время еды приходит аппетит». Впрочем, Ницше оказался пророком не только в отношении того, «что еще будет» в странах, пошедших по пути революции, но и в отношении будущего пролетариата, не пораженного заразой: «Рабочие будут некогда жить так, как живет теперь буржуазия» («Человеческое, слишком человеческое»).

Киркегору, Ницше и Ле Бону принадлежат самые точные прогнозы относительно грядущего восторжествовавшей черни:

Общественность есть чудовищное нечто, абстрактная пустыня и пустота, которая есть всё и ничто.

Общественность не есть народ, поколение, эпоха, община, общество, какие-то определенные люди, ибо всё это является тем, что оно есть, лишь благодаря конкретности; ни один из тех, кто принадлежит к общественности, ни ангажирован всецело; несколько часов в день он, может быть, принадлежит общественности, именно – в часы, когда он есть ничто, ибо в часы, когда он есть нечто определенное, он не принадлежит ей.

…Масса оказывается бесплодной в той мере, в какой бесплодны воспитатели; она идет так же, как идет вождь впереди, живет так, как живет он, возвышается или портится так же, как возвышается или портится он…

Масса – это то, что чувствует себя, «как и весь мир», и, однако, не страдает от этого, а испытывает удовлетворение от чувства идентичности с другими.

Масса буржуазна. Ее главные свойства – консерватизм и склонность к собственности. Идеал рабочего – домик вблизи винной лавки. Винные лавки – настоящие народные клубы. Став хозяином, рабочий ведет себя как неограниченный монарх.

Вслед за Шатобрианом Ницше предупреждал об огромной опасности социальной революции. Она, писал Ницше в «Человеческом, слишком человеческом», «хотя и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы».

С удивительной проницательностью Ницше описал летальный исход «болезни коммунизма». Захватив власть, последователи Маркса на всех парах устремятся к «полному уничтожению индивидов», но воля к жизни, инстинкт самосохранения приведут к краху тоталитаризма. Коммунизм «…может питать надежду просуществовать лишь короткое время крайне террористическими средствами… Поэтому он втихомолку готовится к господству ужаса».